кнул ближнего жмурика, и вся шеренга, которая раньше на него опиралась, тоже за ним чуть-чуть подалась, как будто выполнила команду "Равнение на-лево!" Короче, подходит этот покойник к санитарам и начинает им рапортовать, что в строю столько-то покойников, один в наряде, старший команды -- капитан такой-то... Кто-то от смеха откинулся назад и ногой нечаянно опрокинул в костер баночку с чаем. В костре зашипела вода. Но это мало кто заметил. Было не до этого. -- У одного санитара сразу же разрыв сердца. А у второго крыша поехала от такого зрелища... Минуты через две чей-то дрожащий от смеха голос спросил: -- А капитану потом ничего не было? -- Да нет. Родственники санитаров хотели в суд подать на него. Но адвокат капитана отмазал. Санитары сами были виноваты, что бросили живого человека к трупам. Если бы он, капитан, проснулся утром трезвый, то крыша поехала бы у него. -- Это точно, -- сказал Стас, потягиваясь и вставая у костра. -- А у нас в батальоне служил один капитан, Самсонов Юра. Так он под конец службы тоже чудить начал. Раньше вроде бы все нормально было -- в училище он, говорят, по двести раз мог подъем переворотом делать. А вот после Афгана и Азербайджана прямо-таки ударился в восточные единоборства, особенно в карате. Построит свою группу на плацу и начинает с бойцами разные приемы изучать. Я один раз видел, как он подсечку отрабатывал на солдате. Боец закинул ногу ему на плечо и ждет, когда товарищ капитан ему подсечку сделает. А товарищ капитан в правой руке держит книжку и читает ее, а левой рукой держит ногу солдата на своем плече, чтобы он не смог убрать ее раньше того, как он полностью не прочитает все нюансы этой подсечки. Вот стоит Юра Самсонов и внимательно и вдумчиво изучает по книжке карате, а солдат уже не может так стоять враскорячку. Он и так уже полчаса стоит и уже просит других солдат поддержать его. Но Юра показывает им кулак, и боец продолжает стонать и стоять с запрокинутой вверх правой ногой. Когда товарищ капитан все прочитал про этот прием и убрал свою левую руку, то солдатик и так упал. И никакой подсечки ему не понадобилось... -- Да, круто он тренируется, -- со смехом говорит лейтенант Винокуров и прикуривает от костра другую сигарету. -- А мне рассказывали, как Юра Самсонов со своей группой из Владикавказа в Назрань поехал сопровождать одного начальника, -- вспомнил я другую историю про этого знаменитого на всю бригаду капитана. -- В 93-м году от нашей части отправили одну роту во Владик охранять генералов и полковников, когда они по своим делам куда-то выезжали. Приехали они на "бэтээре" в Назрань и доставили одного московского гаврика куда нужно было и поехали обратно. Еще в городе Юра видит книжный магазин и приказывает водителю остановиться возле него. Капитан с оружием и в снаряжении заходит в магазин и, конечно же, находит там книжку про карате. Расплатился за нее и сразу же начинает читать. Ну, это же так интересно -- глаз не оторвешь. Сидят бойцы на БТРе и видят, как читающий командир группы выходит из магазина и идет куда-то по улице. Его сержант окликнул, но Юра махнул ему рукой и крикнул, чтобы ждали его. Ну, ждать так ждать. И вся группа продолжает сидеть на броне и ожидать возвращения своего начальника. А командир спокойно дошел до автобусной остановки, сел в городской автобус и доехал до автовокзала. И все это время он читает; как ингуши у него оружие не отобрали -- это уму непостижимо. Так, ты мне там чай оставишь или нет? Вопрос мной задан вовремя, и слегка раздосадованный Стас протягивает мне наполовину выпитую жестянку с чаем: -- А я думал, что ты не будешь... И не хотел мешать. Я отхлебываю первый глоток и говорю дальше: -- Горло иногда промочить надо. Так вот потом Юра садится в междугородный автобус и доезжает до Владикавказа, до пехотного училища, где они располагались. Заходит с книжкой в казарму, сдает свое оружие и боеприпасы дежурному по роте и идет в офицерский кубрик дальше читать про свое карате. Вот лежит он на кровати с книжкой, и тут в комнату заходит начальник штаба отряда, который и спрашивает его: -- Юра, а где твоя группа? Капитан на секунду отрывается от книжки, смотрит ясными глазками на майора и говорит, что группа сейчас сдает оружие в ружпарк. Но в казарме чтото подозрительно тихо, и начштаба идет лично проверить сдачу оружия солдатами его группы. А в ружпарке сидит один дежурный по роте и отвечает, что был сдан только один автомат капитана Самсонова, а бойцов его не видно и не слышно. Тут майор выбегает на крыльцо и видит, что ни солдат, ни оружия, ни самого бронетранспортера нет и в помине. Начальник штаба бежит обратно и начинает трясти Юру за шиворот, громко матерясь и спрашивая про юрину группу. Тут Самсонов отрывается от книжки и спокойно так говорит: -- Как нету группы? Ах да, я же их в Назрани оставил... А ингуши тогда наших солдат на раз-два разоружали. Тут майор разорался еще больше, вырвал у Юры книжку, которую тот попытался читать дальше, и стал допрашивать капитана. Наконец-то Юра вспоминает, что оставил группу в Назрани около книжного магазина, что он купил интересную книжку про карате и стал ее читать, а до Владикавказа он добрался автобусами и т. д. Сразу же начальник штаба сажает в кузов "Урала" двух солдат с оружием, сам с Самсоновым садится в кабину и со страшной силой едут в Назрань. Слава богу, они быстро нашли этот книжный магазин, который уже закрылся. А рядом стоит наш бронетранспортер с группой без командира. Уже темнеет, вокруг какие-то подозрительные личности шастают, а наши голодные и злые бойцы выставили оружие во все стороны и ждут возвращения своего командира группы. Пока они стояли на улице, к ним несколько раз подходили разные кавказцы и интересовались, чего это они тут делают. Но замкомгруппы был толковым и отвечал, что вот-вот подъедет еще один бетеэр, которого они и дожидаются. Если бы стемнело окончательно, то их точно разоружили. Но тут подъезжает "Урал" с нашим командованием, и все солдаты и офицеры благополучно в одиннадцать часов вечера возвращаются во владикавказское пехотное училище. Но Юру после этого случая больше так далеко не отпускали, и замкомгруппы тоже вызывали на инструктаж перед поездкой. Так, на всякий случай. -- Товарищ старшлейтенант, а этот капитан в какой роте сейчас служит? настороженно интересуется один разведчик. Я ставлю свой чай разогреваться на костер и потом отвечаю: -- Ваше счастье, что его уже уволили на пенсию. -- А то бы прямо на снегу всей группой карате изучали, -- говорит наш оперативный офицер. -- Товарищ старшлейтнант! -- позвал меня один солдат. -- Наши связисты опять за водой идут к нам. От дневки комбата в нашу сторону шли два радиотелеграфиста с котелками в руках. Связисты, приданные в нашу группу, располагались рядом с комбатом, имели свой костер, ночевали и дневали там же, но за сухим пайком и водой приходили в группу. Если сухпай доставлялся вертушкой, то воду мои солдаты набирали в баки на реке и тащили их за полкилометра до дневки. Наши радисты в этом процессе участия никогда не принимали, но нашу водичку хлебали регулярно. Так продолжалось несколько дней, пока я не решил отправить за водой связистов. В штурме они не участвовали. На посты заступали только ночью, да и то часто спали в дозоре. Когда же я "предложил" им сходить хотя бы один раз за водой на речку, то они нашли сотню отговорок: сейчас им надо связь прокачать, потом надо свернуть одну радиостанцию и развернуть другую, воду они набирают только для комбата, а сами топят для себя снег и т. д. Если бы не близость высокого начальства, то наши доблестные работники телеграфного ключа сходили за водичкой как миленькие, и не один раз. Но тут, услыхав их отказ, нам пришлось отправить их в далекую пешую прогулку, а заодно и посоветовать этим халявщикам поискать водопоя в другом месте. Весь следующий день они набирали воду "для комбата" во второй группе, пока и там не смекнули, что один комбат просто физически не может выпивать в день по десятку литров воды. Прогнали их и оттуда. Полдня штабные водоносы не показывались, а ближе к вечеру опять пришли к нашей дневке и начали втихаря черпать воду из бака. Первым по этому поводу возмутился лежавший на валу гранатометчик. Потом начал роптать и весь народ нашей группы, пока я не заметил это дело. Связисты молча вылили воду обратно в бак и так же тихо ушли. Все опять начали заниматься своими делами, и вдруг над нами раздались возмущенные вопли нашего батяни. Я попытался объяснить суть отлучения связистов от воды, но бесполезно. Вода была опять налита в котелки, причем в наши же, и отправилась к костру комбата. Тогда я, красный от злости, лишь окликнул связистов, сложил левую ладонь трубочкой и несколько раз ударил правой ладонью по верхнему торцу левой... Это было вчера, и вот эти бойцы опять идут к нам с котелками в руках. Когда они подошли, все умолкли и уставились на их бесстыжие рожи. -- Что, опять комбат за водой послал? -- как бы невзначай спросил Стас. Я сидел у костра и, услыхав утвердительный ответ связистов, попросил стоявшего Бычкова посмотреть, где сейчас комбат. -- Стоит у своего костра и смотрит в нашу сторону, -- сказал мне сержант. -- Ну ладно, набирайте. Но на следующий выход я возьму вас опять в свою группу. Тогда уж вы воды натаскаетесь. И дров нарубитесь. Мне не было жалко воды для этих связистов, но принцип социальной справедливости должен соблюдаться даже на войне. Мы все здесь в одной лямке, которую нужно тянуть равномерно всем. Конечно, офицеры не ходили за водой и дровами, но груз ответственности за чужие жизни иногда давил особенно тяжко. Если на большой земле командир группы отвечал за солдата во всем, начиная от опрятного и чистого внешнего вида и заканчивая обучением военным наукам, то здесь, на войне, он был в ответе не только за жизни своих бойцов, но и за успешное выполнение боевой задачи, исправность оружия, обеспечение боеприпасами и продовольствием, необходимость отдохнуть и поспать, очередность заступления на фишки и выполнение различных хозработ и многое другое... -- А окоп связисты выкопали нормальный? -- вспомнив, спросил я солдата-калмыка. -- Я его еще час углублял. Очень мелкий был, -- ответил он. На следующий день после штурма по приказанию майора-замполита каждый боец группы выкопал в склоне вала по одиночному окопу. Как объяснил замполит, так, на всякий случай. Не знаю, как он стал заместителем комбрига по воспитательной работе, но по повадкам в нем чувствовался старый и опытный вояка, немало повидавший и испытавший на своем веку. Мне, как разведчику, вся эта возня с окопами очень не нравилась. В бою, особенно в ближнем или ночном, каждый боец должен постоянно передвигаться. А если он будет стрелять из одного окопа, то его на третьей-четвертой очереди засекут и подстрелят. Тем не менее окопы мы вырыли, и каждый солдат знал, где его место в бою. Особенно хорошим получился окоп командира группы, то есть мой. В нем можно было удобно сесть и вести огонь, сильно не высовываясь. Рыл его солдат-калмык, который отличался деловитостью и сообразительностью. Хотя иногда он и пытался увильнуть от работы, но порученное дело всегда выполнял на совесть. Поэтому такое важное поручение было дано именно ему. Вот и сейчас, сидя в моем окопе, который располагался рядом с дневкой, и наблюдая за местностью, друг степей первым заметил появление "овчинного тулупа". Так мы называли какого-то начальника, одетого постоянно в черный и длинный постовой тулуп с мехом вовнутрь. Он приходил со стороны разрушенного моста на доклад к начальнику разведки и, видимо, был старшим десантников. Каждый раз его появление вызывало жгучую зависть у солдат: в таком тулупе в самый сильный мороз можно было спать на снегу, без костра, завернувшись с головой. Иметь в группе такое добро было бы очень полезно, особенно если в засаде или в дозоре нужно было прождать долгую зимнюю ночь. Я даже пообещал тому солдату, который свистнет тулуп у его хозяина, отпустить его во внеочередной отпуск. Домой всем было охота съездить, но полковник-десантник, приходя к нашему начальству, никогда тулуп не снимал, и солдатам только оставалось наблюдать за "барашкой". -- Товарищ старшлейтнант, опять тулуп пришел, -- доложил с поста солдат-калмык. -- А что он делает? У комбата сидит? -- спросил я. -- Да нет. Стоит у зарослей с каким-то гражданским. С журналистом, наверное, каким-нибудь. Я выпрямился у костра, размял затекшую спину и посмотрел в сторону кустов. На углу, где заканчивался кустарник, недалеко от вала, стоял полковник в тулупе, увлеченно что-то говорил и показывал руками то на нас, то на вторую группу, то на далеких горнопехотинцев, то на наш тыловой дозор у моста через реку, за которым был дом лесника. Рядом с ним стоял какой-то гражданский тип, одетый в голубые джинсы, короткую синюю болоньевую куртку и черную лыжную шапочку. Журналист нервно переминался с ноги на ногу и крутил головой по сторонам. "Змэрз, Маугли", -- подумал я про газетчика, сел обратно к костру и приказал калмыку наблюдать за ними, а если пойдут в нашу сторону, предупредить меня. -- Холодно зимою маленькой макаке. Ноженьки замерзшие поджимает к сраке, -- выдал привычную фразу из солдатского фольклора контрактник Бычков, тоже наблюдающий за незваными гостями. Я невольно засмеялся: сказанное сержантом со снайперской точностью подходило к наблюдаемой им картине с поджимающим высоко ноги человечком в гражданской одежде. Засмеялся на фишке и солдат-калмык. Обычно Бычков говорил эту фразу про мерзнущих на посту разведчиков, и услышать уже знакомые слова в отношении гражданского типа было ему смешно и приятно. -- А ты-то чего ржешь? -- со смехом спросил его сержант контрактной службы. Наш дозорный понял, в чем дело, и отвернулся в сторону села, чтобы засмеяться еще громче. Но при этом он все-таки вытянул поджатые под себя ноги. Журналистов я недолюбливал. Были на то веские основания. И если бы этот газетчик стал приближаться к нашей дневке, то его прогнали бы к чертовой матери. За нашей дневкой, в канаве, на ящиках лежало полтора десятка подготовленных на всякий случай одноразовых огнеметов и гранатометов, которые были доставлены вертолетом сегодня утром. И, как командиру, мне не хотелось, чтобы кто-то пялил глаза на нас и наше вооружение. А если действовать в строгом соответствии с директивами командования по боевому применению разведчастей специального назначения Главного Разведывательного Управления Генерального Штаба Министерства обороны, то журналиста полагалось задержать и охранять в группе до окончания операции. Но иметь лишний рот и дополнительную головную боль мне не хотелось. И поэтому когда мне доложили, что полковник-десантник и журналист пошли в сторону нашего тылового дозора и деревянного моста, а затем повернули налево и ушли к десантникам, это меня только порадовало. -- Опять чей-то отпуск пропал, -- сказал Бычков, спустившись с вала, откуда он в бинокль наблюдал за любопытной парой. -- Товарищ старший лейтенант, а если мы вдвоем тулуп добудем, то мы оба домой поедем? -- поинтересовался перспективой желанного отпуска один из разведчиков. -- Да хоть втроем, но поедете по очереди, -- сказал я. -- Да мы лучше засаду на эту "барашку" сделаем, когда он вечером придет. Оглушим, тулуп снимем и на духов свалим, как будто это они за полковником охотились, -- засмеялся гранатометчик-пулеметчик. -- Ага, он потом орден получит за то, что живой остался при нападении боевиков, а ты всего лишь в отпуск поедешь, -- лениво сказал Стас. -- Не-е, нам лучше домой съездить. Два дня назад после того, как мы прекратили подкормку соседей, именно этот начальник десантного подразделения пришел к нашему командованию, после чего я опять получил приказ поделиться с ними продовольствием. Вернувшись на дневку, я скрипнул зубами и приказал Бычкову выдать обладателю тулупа и двум его солдатам пять коробок сухпая, которые быстро исчезли в чужой плащ-палатке. -- Товарищ старшлейтенант, а пюре им давать? -- услыхал я голос Бычкова. Этого деликатеса у нас оставалось всего полкоробки, штук двадцать, и я понимал, что им будет лакомиться командный состав соседнего отряда, а их бойцам так ничего и не перепадет. Я слегка раздосадованно посмотрел на сержанта, который понял неуместность этого вопроса, и стал сворачивать остатки нашего продсклада. Но пришельцы с минуту продолжали топтаться на месте, а полковник в тулупе посмотрел на меня таким холодным и презрительным взглядом, что я не выдержал и сказал контрактнику выдать им еще и половину баночек яблочного пюре, лишь бы они отстали. Глядя на удаляющихся в сторону второй группы полковника и бойцов с узлом, наш оперативный офицер не выдержал и тихо матюкнулся: -- Я не пойму, что у нас -- продслужба ихней дивизии? К ним тоже теперь летают вертушки и могут доставить им все, что нужно. Если ты начальник, то обеспечь свое подразделение сухим пайком, чем вот так ходить и побираться. Мы их который день кормим, а он еще будет такими глазами на нас смотреть. Как будто мы у него на довольствии стоим, а теперь зажали сухпай. Он бы на своего зампотыла так посмотрел... -- Ишь, как ты разошелся! Чего же ты молчал, когда он тут стоял и наш сухпай забирал? -- спросил я. -- А я в следующий раз так и скажу, -- продолжал хорохориться Гарин. -- Да нет. Лучше весь запас на сутки или двое сразу же раздать нашим бойцам, и пусть они делают с ним что хотят. Хоть за один присест все съедают. И им будет спокойнее, и я буду честно говорить, что сухпай уже роздан солдатам. А кому нужно, пусть у бойцов выпрашивают. -- Тогда по всем углам будут банки валяться, -- сказал сержант. -- Не будут. Мы их так затарим -- никто не найдет и не увидит, -- возразил ему один из разведчиков. -- Подальше положишь -- поближе возьмешь. Минут через пять мимо нас, возвращаясь обратно, важно прошагал постовой тулуп, за которым медленно проследовал разбухший "узелок" из армейской плащ-палатки. Я вздохнул и посмотрел на Стаса, который выждал паузу безопасности, пока не удалится подальше наш бывший сухпай во главе с полковником, и только потом засмеялся: -- Вот когда придут в следующий раз -- тогда и скажу. А сейчас уже слишком поздно... А тулупчик у него хороший. Теплый, поди... -- Вот ты стрелочник. Тебе бы на железной дороге работать, -- засмеялся вылезший из-под навеса Винокуров. -- Да, в таком тулупе никакой мороз не страшен. Вскоре после короткой дискуссии с заинтересовавшимися бойцами мы приняли постановление, которое четко увязывало возможность получения любым из разведчиков внеочередного краткосрочного отпуска на родину после появления в группе овчинного тулупа. Кое-кто предложил сначала съездить в отпуск, а по возвращении привезти из калмыцких степей хоть два тулупа. Но рассмотрение этого вопроса было отложено до момента возвращения на базу... Около шести вечера я увидал еще одного полковника, шедшего от второй группы к дневке комбата. Он раньше служил в нашей бригаде заместителем комбрига, но год назад перебрался в штаб нашего округа. Я сказал бойцам не обращать на него внимания, а сам встал у костра. Зная его привычку докапываться до мелочей, я приставил свою винтовку к ноге и продолжал наблюдать за приближающимся старшим офицером. Когда он поравнялся с дневкой и взглянул мне в глаза, я так же спокойно стоял и не отводил своего взгляда. Не увидав отдания воинской чести, полковник тут же набычился и начал было набирать воздух в легкие, но заметил мою винтовку, с шумом выдохнул и пошел дальше. Я довольно рассмеялся и сел к костру. -- Ты чего? -- спросил Винокуров. -- Вот этот полкан все время докапывается до наших выпускников и спрашивает про походную пирамиду для автоматов, -- ответил я. -- Какая на хрен пирамида в поле?! -- воскликнул лейтенант. -- Да в том-то и дело, что в поле, на учениях или боевых оружие должно всегда быть в руках солдат. Но у него какой-то бзик в голове, и вот он докапывается. Если тебя будет спрашивать, то говори так, как я только что сказал, а в шутку можешь ответить, что пирамида будет после того, как мы сделаем брусья. -- А брусья тут при чем? -- удивился лейтенант. -- А он институт физкультурников закончил, ну который Лесгофта называется, -- громко сказал Гарин из-под навеса. -- А вообще-то он классный мужик. -- Это потому что он из штаба и ваши фамилии похожи, -- засмеялся я. -- А еще он любит спрашивать про лемура. -- Чего-чего? -- переспросил Александр Винокуров. -- Ну обезьяна есть такая в Южной Америке. Лемур называется. У него еще такие глаза выпученные. -- А он любит вот так спрашивать, если ты виноват в чем-то и смотришь при этом на него, -- Стас сделал насупленное выражение и промычал: -- Что ты смотришь на меня глазами срущего лемура? -- Какого лему..? -- не удержался от смеха лейтенант. -- Ну какающего то есть, -- проворчал Гарин. -- Жалко, что я его поздно заметил, а то можно было бы подойти, поговорить. -- Штабнюк штабнюка видит издалека, -- поддразнил я Стаса. -- Беги, догони его. Он еще у комбата сидит. -- Не буду начальство беспокоить. Пусть сидят и про свои дела беседуют, -- сказал Гарин и полез за детским питанием. -- Надо будет -- сами позовут. Уже начинало смеркаться, когда всех командиров групп вызвали к дневке комбата для получения задачи на ночь и следующий день. Командиры групп нашего и восьмого батальонов построились на тропинке между валом и канавой, лицом к дневке, где жарко пылал костер. У огня сидели начальник разведки 58-й армии полковник Стыцина, начальник связи 3-го батальона Костя Козлов, майор-замполит и еще несколько офицеров. Перед нами стоял комбат 3-го батальона, в стороне -- комбат-8. Выслушав доклады командиров групп о состоянии групп, наш комбат доложил начальнику разведки о готовности подразделений к постановке боевой задачи. Начальник разведки 58-й армии выслушал рапорт нашего батяни и разрешил ему ставить боевую задачу разведгруппам. Началось исполнение обычной военной песни: кто мы такие, какими силами располагаем, на каких позициях находимся, где находится наш противник, насколько силен и опасен наш враг, что он может предпринять и что мы должны делать, чтобы сорвать его коварные замыслы. В следующем куплете нам сообщали, что нас поддерживают справа такие-то, а слева те-то. И в заключение мы услыхали то, что завтра моя и златозубовская группы опять пойдут на штурм Первомайского, а остальные подразделения будут вновь нас прикрывать со своих основных позиций. Все это мы отлично знали, но доведение боевого приказа командирам групп, да еще в присутствии начальника разведки, является делом серьезным, и поэтому командир нашего славного 3-го Кандагарского батальона добросовестно довел все пункты боевого приказа. Последнее, что он добавил к сказанному, было не менее важным для нас, чем вся пропетая до этого военная песня. Помолчав с минуту, майор Перебежкин выдал следующие слова: -- Раненый и загнанный зверь опаснее вдвойне. Основная надежда у нас на ханкалинские группы. Они более обстрелянные и опытные. Если противник пойдет на прорыв, основную задачу по отражению нападения Радуева будут выполнять они. Ну а группы, прибывшие из Ростова, выполняют вспомогательные задачи: подносят боеприпасы и эвакуируют раненых. Вопросы есть? Мы вразнобой ответили, что вопросов нет, и после команды разошлись по своим группам. Минут через пять история повторилась. Но теперь на тропинке стояли солдаты и сержанты моей группы, а у костра стоял я и исполнял почти ту же военную песню. Я так же добросовестно довел до личного состава разведгруппы почти все пункты боевого приказа и так же, подумав, добавил: -- Почти все вы -- солдаты молодые и необстрелянные, поэтому главная надежда у меня на офицеров и контрактников. Если боевики попытаются ночью прорваться через позиции наших групп, то действуем по следующему плану. У пулемета на правом фланге будет находиться старший лейтенант Гарин, у пулемета на левом фланге -- лейтенант Винокуров. Я буду находиться в центре позиций, в своем окопе. Бычков, будешь рядом со мной. Остальному личному составу занять свои окопы. Огонь вести прицельными короткими очередями. И сильно не высовываться, чтоб вас не подстрелили. Для вас, молодых и зеленых, главная задача -- остаться живыми и невредимыми. У кого есть вопросы? Разойдись. У костра ко мне подсел Бычков: -- Товарищ старшлейтнант, а сегодня мы с Яковлевым не пойдем в дозор? -- Нет. Сегодня ночью Златозубов пойдет со своими людьми. Прошлой ночью я установил две гранаты Ф-1 на растяжку, а после этого выбрал место в ста метрах справа от гранат для ночного передового выдвижного дозора. Дозор расположился в виадуке, напротив нашего правого фланга. Напротив центра рубежа обороны группы были установлены гранаты. В дозоре было двое контрактников: Бычков и Яковлев. В случае обнаружения противника они должны были открыть по нему огонь из автоматов и сразу отходить к нашему правому флангу. Показывая на местности, куда они должны были бежать, я поразился: в ночи темнел наш вал, над которым стояло три светящихся столба дыма и искр. Это горели костры на дневках комбата, моей и второй групп. Самих костров не было видно, но в тумане дым и искры предательски точно выдавали места расположения групп. Особенно заметен был огонь второй группы, которая находилась в небольшой рощице, -- огонь ярко подсвечивал стволы и ветви деревьев. Левее светился столб над моей дневкой, а самым крайним слева был заметен след от штабной дневки. Это ночное зарево служило очень хорошим ориентиром как для нас, так и для духов. В четыре утра, когда я пошел снимать Бычкова и его напарника из дозора, я еще раз оглянулся на зарево костров. Над нашими позициями так же ярко светились столбы от огня. А этой ночью в дозор шла вторая группа. Только в этот раз дозор должен был занять позиции на сенохранилище. Поэтому вечером я не стал ставить гранаты перед своими позициями. Вторая группа могла нарваться на них либо при выдвижении в дозор, либо возвращаясь обратно. x x x Уже почти стемнело, когда на окраину села вышли двое. Один из них, указывая автоматом вперед, сказал гортанным голосом: -- Иди туда. Там ваши солдаты. Одетый в гражданское человек сделал нерешительно несколько шагов и остановился. Услышав за спиной тот же голос, человек вздрогнул: -- Иди. Не бойся. Когда он отошел на десяток метров, боевик внезапно и громко выкрикнул: "ба-бах" и затем рассмеялся. Бросившийся было бежать человек споткнулся и упал, но тут же кинулся дальше в ночь. Вскоре топот его шагов затих вдалеке. Радуевец что-то негромко сказал, закинул на плечо автомат и пошел обратно на свои позиции. x x x Приблизительно в десять вечера, когда уже совсем стемнело, прилетел вертолет с продовольствием и боеприпасами. Сел он не как обычно, у наших дневок, а дальше и левее тылового дозора, на поле между кустарником и рекой. У одного моего солдата загноилась внешняя сторона правой ладони, из-за воспалившегося фурункула он еле-еле мог сжать пальцы в кулак, и по настоянию доктора его было необходимо отправить в нашу санчасть. Я повел Дарьина к вертушке, чтобы отправить его в батальон. Вертолет быстро избавился от ящиков с боеприпасами и сухпайком, и солдат с перевязанной рукой уже занял место в салоне. Но командир борта на мой вопрос о маршруте вдруг заявил, что он сейчас летит не на аэродром в Ханкале, откуда Дарьин мог самостоятельно дойти до нашего батальона. Борт летел в штаб группировки наших войск, который расположен в трех-четырех километрах южнее Первомайского, и там должен был остаться до утра. Это меня не устраивало: солдата могли там отправить черт знает куда, и потом он мог попасть в другую часть. А терять одного из смекалистых бойцов мне не хотелось. Спустя минуту борт взмыл в ночное небо, а мы с Дарьиным, проваливаясь в старом снегу, побрели обратно к дневке. Боец, поначалу обрадовавшийся эвакуации, загрустил, но, узнав о том, что будет отправлен завтра следующим бортом, вновь повеселел. -- Там в медсанбате тебе руку по-новому перевяжут, а потом автомат в зубы и пошлют куда-нибудь. У них там солдат ведь не хватает. А завтра утром ты прямиком в Ханкалу полетишь. Или ты думаешь, что из-за тебя одного будут ночью вертолет гонять? -- Понятно, что не будут. Я лучше подожду до утра. Среди солдат, тащивших на себе ящики, я заметил несколько новичков. Это были бойцы, направленные из Ханкалы для усиления наших двух групп взамен раненых разведчиков. Но это были не те люди, которых я вызывал утром по радио. Мне были нужны мои подчиненные, а прислали солдат из других групп нашей роты. От них я узнал, что несколькими днями ранее в нашей роте была сформирована еще одна разведгруппа, которая была направлена в штаб войсковой группировки, что находилась к югу от Первомайского. Старшим в этой группе был командир нашей роты, который и взял с собой нужных мне солдат. Кроме того, выяснилось, что теперь подготовкой и отправкой грузов как в роте, так и в батальоне, занимаются офицеры, только-только прибывшие в нашу часть. Теперь-то мне стало понятно, почему к шести минам было прислано всего три взрывателя, почему были перебои с сухпайком и боеприпасами. Когда мы подошли к костру, там уже разогревали ужин. Вокруг огня на углях выстроились вскрытые жестяные баночки, издававшие приятный аромат тушенки, гречневой, рисовой или перловой каши. Ко мне подошел один из бойцов, которые с обеда снаряжали пулеметные ленты, и доложил, что все пустые ленты снаряжены по сто патронов с трассирующими, бронебойно-зажигательными и обычными пулями. Он добавил, что с последней вертушкой привезли целую ленту, видно, от башенного пулемета, аж на четыреста патронов. Я распорядился не разбивать ее на четыре части, а целиком уложить в пустой патронный ящик и установить его у правого пулемета. У левого пулемета я приказал поставить такой же ящик, но уже с лентами, снаряженными трассирующими и обычными патронами. В костер бросили целую охапку пустых бумажных пачек, в которых были упакованы пулеметные патроны. На мой вопрос, нет ли там случайно забытых патронов, боец ответил, что пачки все пустые. Когда он бросил вторую охапку, огонь вспыхнул с большей силой, и я отвернулся от жара костра. Внезапно в огне что-то начало разрываться, и Стас, собравшийся лечь спать и уже сидевший в спальнике, вдруг ойкнул и схватился за горло. Коротко выругавшись, он отнял от горла ладонь и показал в ней зазубренный кусок металла. Это была донная часть гильзы. Когда в огне взрывается патрон, то газы сгоревшего пороха разрывают гильзу пополам, отчего донная часть гильзы летит в одну сторону, а верхняя часть вместе с пулей -- в другую. Сейчас в горло Стаса попала донная часть, а могло быть и наоборот. Выругался и я: случайные ранения из-за чьей-то бестолковости мне были не нужны. Через минуту оба солдата, снаряжавших пулеметные ленты, пыхтя и краснея, отжимались на тропинке в упоре лежа. Отжавшись по тридцать три раза, они встали и доложили, что приказание выполнено. Потом, чтобы окончательно понять свою ошибку, они отжались еще по десять раз и после этого пошли относить ленты к пулеметам. Я быстро поел остывавшую кашу, оставленную мне лейтенантом. Потом вытер ложку и стал искать взглядом жестянку для чая. Свободные от дежурства солдаты уже улеглись спать, и мне тоже хотелось побыстрее завалиться на боковую. Мест под навесом уже не было, но лежавших пока еще можно было растолкать. Тут мне на глаза попались двое новеньких бойцов, которые разложили на крышках термосов с водой содержимое коробки сухпая, выданной им Бычковым. Глядя на их неумелые попытки вскрыть банки резаком, я не удержался: -- Дрогалев, Максимка, вы чего так далеко от костра? Почему банки не разогреваете и чай себе не кипятите? Может, это я для вас должен сделать? Один из новеньких вздрогнул и оглянулся на дневку: -- Да мы и так поедим. -- Ага, и холодной водичкой запьем, -- передразнил я бойца. -- Ну-ка быстро ставьте банки на огонь и чай себе кипятите! Вон, пустые жестянки для воды стоят. И мне заодно воды наберите. Дежуривший у костра солдат-калмык подвинулся, освобождая место для новичков, и на правах опытного и старого воина назидательно проворчал: -- Вот сюда ставьте воду, а банки на угли положите. Только кашу сначала продырявьте, а то взорвутся. На огне я вскипятил большую жестянку с чаем и, когда Винокуров вернулся с обхода дозоров, разлил чай по кружкам. Грызя черный сухарь и запивая его сладким чаем, Сашка спросил: -- Слушай, Алик. Вот стрелять из ПК я могу. Но менять ленты и устранять задержки при стрельбе я умею плохо. Что делать? -- Ты, в случае чего, пока расстреливай ленту, которая в пулеметной коробке. А там и я подоспею и заменю тебя. Ты из своего автомата будешь стрелять и меня прикрывать. -- А со Стасом кто будет? -- Стас лежать будет как раз напротив дневки комбата. А там народу хватает. -- А что будет, если они все на нас попрут? -- спросил опять лейтенант. -- Ну, на нас они вряд ли пойдут. Наши костры хорошо видны ночью, и духи, скорее всего, нас обойдут и попробуют прорваться между нами и пехотой или между нами и десантниками. Там как раз расстояние приличное, больше километра. -- А если они близко к нам подойдут? -- не унимался Сашка. -- Ну, тогда мы расстреляем все патроны и быстро убежим куда-нибудь, -- пошутил я. -- Награды, конечно, дело хорошее, но получать их посмертно както не хочется. Все. Я пошел спать. Я растолкал лежавшие под навесом тела, расстелил на освободившемся месте свой спальник и стал разуваться. Я уже выставил вблизи огня свои валенки, чтобы они успели просохнуть, и сидел в спальном мешке, когда в костре что-то опять громко бабахнуло. Я почувствовал, как мне в грудь и в щеку ударило что-то липкое и теплое. Инстинктивно я схватился за лицо и нащупал пальцами влажную и теплую мякоть: "Бля, и тут ошметки мяса разлетаются". Но на ладони при свете костра я разглядел комочки перловой каши. На сердце сразу полегчало -- это в костре взорвались банки с кашей, когда от жара в них поднялось давление, которое и разорвало металл. Калмык уже ногой вытолкнул из огня раздувшиеся консервные банки и громко выругал новеньких: -- Такие и разэтакие, я же вам говорил, чтобы кашу продырявили. Дрогалев пытался голыми руками подобрать с земли горячие консервы, а второй боец держал в варежках спасенный чай, бросая растерянные взгляды то на меня, то на калмыка, то на своего напарника, гонявшегося за обжигающими банками. -- Эй, клоун, возьми перчатки! -- не выдержал калмык и бросил ему свои варежки. Я уже было собрался отругать бойцов, но тут сзади послышался голос проснувшегося Стаса: -- Что там взорвалось? -- Да банка с кашей, -- смеясь, сказал ему лейтенант. -- Ну, Маратыч, тебе не повезло. Мне хоть гильза попала в горло, а тебя перловкой шарахнуло. Несолидно. Я бросил в костер собранные с себя перловые ошметки и только потом ответил сидевшему рядом Стасу: -- Иди ты в баню, умник такой нашелся! Но он никуда не пошел, а только откинулся назад, продолжая отпускать шуточки. Злость моя куда-то пропала. Ругать новеньких сейчас было бессмысленно, и я раздосадованно вздохнул и сказал бойцам: -- Слушайте сюда! Тут вам не Ханкала, а боевой выход. И если вы сюда попали, то слушайте все, что вам говорят ваши же товарищи, а тем более командиры. Говорят вам, чтобы в банках сделали дырочки, -- значит надо сделать дырочки, а то они взорвутся на большом огне. Сегодня вам ничего за это не будет, но завтра, если будете тормозить и не слушать советы опытных солдат, то... Я не успел подобрать более деликатное для зелени слово, как дежурныйкалмык бодро вставил: -- ...будете шуршать, как электровеники. Правильно, товарищ старший лейтенант? Я только устало махнул рукой и стал укладываться спать. Уже засыпая, я слышал голос вошедшего во вкус калмыцкого ветерана, который еще долго учил уму-разуму недавно прибывших на войну бойцов своего же призыва. В полночь меня разбудил Саша Винокуров -- с полуночи до трех утра было время моего дежурства. Я вылез к костру. На мое место сразу улегся спать уставший лейтенант. Я выпил приготовленный им чай и пошел проверять свои посты. В субботу из прилетевшего вертолета вдруг стали высаживаться знакомые нам солдаты и офицеры из 8-го батальона... Меня окликнули по имени. Я поднял голову, и в этот миг офицер из восьмого бата щелкнул фотоаппаратом... Глава 6. НОЧЬ Ночь была тихая и темная. За полчаса до моего пробуждения выпал мягкий и пушистый снег, чему я не был особо рад. Днем этот снег растает и грязи будет по колено, а нам ведь нужно опять идти на штурм села. Батареи в ночных биноклях сели окончательно, и солдатам на фишках приходилось напрягать свое зрение и слух, чтобы различить что-либо подозрительное в темноте. Свежевыпавший снег лежал ровным белым слоем, на котором чернели заросли камыша и слегка качающиеся от редких порывов ветра кусты. В два часа ночи меня осторожно окликнул находившийся на правом фланге Бычков: -- Товарищ старшлейтенант, там на канаве кто-то есть. Я захватил свой винторез с ночным прицелом, лег рядом с контрактником и взглянул в прицел. На виадуке, присыпанном снегом и потому резко выделявшимся на фоне черных кустов, копошились две темные фигуры. Я оторвался от прицела, потер правый глаз и снова посмотрел в ночник. Фигуры продолжали возиться, что-то делая на самом гребне виадука. Это могли быть солдаты из группы Златозубова, которые должны были находиться значительно правее, но почему-то сместившиеся до уровня моего правого фланга. Или же это были боевики, устанавливающие мины на пути выдвижения наших штурмовых групп к селу. Мне понравился второй вариант. Я осторожно дослал патрон в патронник, подвел треугольник прицела под одну фигуру, указательный палец лег на курок и... Я поставил винторез на предохранитель, приказал Бычкову наблюдать за ними в прицел и без команды не стрелять и пошел докладывать к дневке комбата. Дежурившему там майору Морозу, более опытному и осторожному офицеру, также понаблюдавшему в прицел за возней этих ночных призраков, более пришлась по душе идея, что это златозубовские бойцы. Дежурный связист попытался связаться со Златозубовым по радиостанции, но тот не отвечал. -- "Крыса", "Крыса"! Я -- "База"! Я -- "База"! Ответь мне... "Крыса", "Крыса"! Я -- "База"! Ответь мне... -- глухо бубнил связист у своей станции, но все было пока безрезультатно. -- А может, их уже и нет, -- шепотом подлил масла в огонь Бычков. -- Поговори тут мне, -- недовольно проворчал Мороз. "Да. Всяко может быть", -- подумал я и взял на мушку темную фигуру. А вслух я предложил: -- Давайте я их обстреляю. Если это духи -- они затарятся. Если это наши, то или матом заорут, или сразу на связь выйдут. -- Погоди, не стреляй, -- сказал майор, и мы стали ждать. Сидевший в десятке метров от нас радист уже перестал вызывать командира второй группы и теперь домогался ответа у его подгрупп: -- "Крысенок-1"! Я -- "База"! Ответь мне! "Крысенок-2"! Я -- "База"! Дай два длинных тона, если меня слышишь... Дай два длинных тона... Но вся семейка не отвечала ни голосом, ни писком в тонгенту... Больше все