Ранен Ильич?.. Нет! Это невозможно, этого не может быть! - Владимир Дмитриевич, что же вы молчите? Скажите, рана не смертельна? Владимир Дмитриевич!.. Отшвырнув в сторону стул и чуть не сбив с ног вставшего навстречу дежурного, я вихрем вылетел из комендатуры и кинулся в Большой дворец. Там, в гардеробной Николая II, лежали самые лучшие подушки. Ворвавшись во дворец, ни слова не отвечая на расспросы перепугавшихся служителей, я вышиб ногой запертую на замок дверь гардеробной, схватил в охапку несколько подушек и помчался на квартиру Ильича. В коридоре около квартиры растерянно толпился народ: сотрудники Совнаркома, кое-кто из наркомов. Обхватив руками голову, упершись лбом в оконное стекло, в позе безысходного отчаяния застыл Анатолий Васильевич Луначарский... Всегда плотно прикрытая дверь в квартиру Ильича стояла раскрытой настежь. Возле двери, загораживая собою вход, держа винтовку наперевес, замер с каменно неподвижным лицом часовой. Увидев меня, он посторонился, и я передал находившемуся в прихожей Бонч-Бруевичу принесенные мною подушки. Потянулись томительные, долгие минуты. Я стоял словно прикованный, не в силах сдвинуться с места, уйти от этой двери. Взад и вперед проходили, пробегали люди, а я все стоял и стоял... Вот в квартиру Ильича вбежала Вера Михайловна Бонч-Бруевич, жена Владимира Дмитриевича, чудесная большевичка и опытный врач. Ни на кого не глядя, ни с кем не здороваясь, стремительно прошел необычно суровый Яков Михайлович Свердлов. В конце коридора показалась, поддерживаемая под руку кем-то из наркомов, сразу постаревшая Надежда Константиновна. Она возвращалась с какого-то заседания и до приезда в Кремль ничего, ровно ничего не знала. Все расступились, храня скорбное молчание, и, прерывисто дыша, с трудом передвигая внезапно отяжелевшие ноги, Надежда Константиновна скрылась за дверью. Наконец появился профессор Минц, еще кто-то из крупнейших специалистов... Наступил вечер, надвигались сумерки, надо было расходиться, а толком все еще никто ничего не знал, не мог сказать, что с Ильичем, насколько опасны раны, будет ли он жив. Я вернулся в комендатуру, но работать не мог. Все валилось из рук. Мозг упорно сверлила одна неотступная мысль: как-то сейчас он, Ильич? Ночь прошла без сна, да и думал ли кто-нибудь в Кремле в эту ночь о сне? Несколько раз за ночь я отправлялся к квартире Ильича. Все так же недвижно стоял перед дверью часовой. Царила глубокая, гнетущая тишина. Там, в глубине квартиры, в комнате Ильича, шла упорная борьба со смертью, борьба за его жизнь. Там были Надежда Константиновна и Мария Ильинична, профессора и сестры. Как хотелось в эти минуты быть с ними, хоть чем-нибудь помочь, хоть как-то облегчить тяжкие страдания Ильича! Казалось, будь от этого хоть какая-нибудь самая малая польза, самое ничтожное облегчение, всю свою кровь до последней капли, всю жизнь до последнего дыхания я отдал бы тут же, с радостью, с восторгом. Да разве один я? Но сделать я ничего не мог, даже в мыслях не решался переступить заветный порог и уныло бродил из конца в конец пустынного коридора мимо обезлюдевшей в ночные часы приемной Совнаркома, мимо двери в кабинет Ильича. Из-под этой двери, за которой еще сегодня днем звучал такой знакомый, такой бодрый голос, в полутемный коридор пробивался слабый свет. Там, за столом Ленина, склонившись над бумагами, бодрствовал Яков Михайлович Свердлов. Жизнь продолжалась. Пульс революции дал глубочайший перебой, но ничто не могло остановить его мощного биения. Уже в день покушения на Владимира Ильича, 30 августа 1918 года, было опубликовано знаменитое воззвание Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета "Всем, всем, всем", подписанное Я. М. Свердловым, в котором объявлялся беспощадный массовый террор всем врагам революции. Через день или два меня вызвал Варлам Александрович Аванесов. Немедленно поезжай в ЧК и забери Каплан. Поместишь ее здесь, в Кремле, под надежной охраной. Я вызвал машину и поехал на Лубянку. Забрав Каплан, привез ее в Кремль и посадил в полуподвальную комнату под Детской половиной Большого дворца. Комната была просторная, высокая. Забранное решеткой окно находилось метрах в трех-четырех от пола. Возле двери и против окна я установил посты, строго наказав часовым не спускать глаз с заключенной. Часовых я отобрал лично, только коммунистов, и каждого сам лично проинструктировал. Мне и в голову не приходило, что латышские стрелки могут не усмотреть за Каплан, надо было опасаться другого: как бы кто из часовых не всадил в нее пулю из своего карабина. Прошел еще день-два, вновь вызвал меня Аванесов и предъявил постановление ВЧК: Каплан - расстрелять, приговор привести в исполнение коменданту Кремля Малькову. - Когда? - коротко спросил я Аванесова. У Варлама Александровича, всегда такого доброго, отзывчивого, не дрогнул на лице ни один мускул. - Сегодня. Немедленно. - Есть! Да, подумалось в тот момент, красный террор не пустые слова, не только угроза. Врагам революции пощады не будет! Круто повернувшись, я вышел от Аванесова и отправился к себе в комендатуру. Вызвав несколько человек латышей-коммунистов, которых лично хорошо знал, я обстоятельно проинструктировал их, и мы отправились за Каплан. По моему приказу часовой вывел Каплан из помещения, в котором она находилась, и мы приказали ей сесть в заранее подготовленную машину. Было 4 часа дня 3 сентября 1918 года. Возмездие свершилось. Приговор был исполнен. Исполнил его я, член партии большевиков, матрос Балтийского флота, комендант Московского Кремля Павел Дмитриевич Мальков, - собственноручно. И если бы история повторилась, если бы вновь перед дулом моего пистолета оказалась тварь, поднявшая руку на Ильича, моя рука не дрогнула бы, спуская курок, как не дрогнула она тогда... На следующий день, 4 сентября 1918 года, в газете "Известия" было опубликовано краткое сообщение: "Вчера по постановлению ВЧК расстреляна стрелявшая в тов. Ленина правая эсерка Фанни Ройд (она же Каплан)". *** Десятки и сотни тысяч рабочих, миллионы тружеников села каждый день нетерпеливо ожидали газет, с трепетом вчитывались в скупые строки ежедневно публиковавшихся медицинских бюллетеней о здоровье Владимира Ильича Ленина. Эти бюллетени зачитывались до дыр, их читали вслух в цехах и мастерских заводов и фабрик, прямо на улицах и на вокзалах, в поле и в деревенских избах. Огромная страна жила единой мыслью, миллионы сердец бились единым порывом: Ильич! Родной! Поправляйся скорее. Выздоравливай! И день ото дня бюллетени делались радостнее, бодрее. Дело шло на поправку, Ильич справлялся с последствиями тяжелого ранения. У Троицких ворот с утра выстраивались очереди. Десятки, сотни людей хотели пройти в Кремль, передать Ильичу привет, короткую записку, небольшое письмецо. Десятками и сотнями несли букеты цветов, и каждый хотел вручить сам, передать лично. Дежурные в Троицкой будке сбились с ног, потеряли голос, с утра до ночи разъясняли сотням и тысячам людей, что Ильич еще не вполне здоров, что к нему врачи никого пока не пускают, что лично ему передать ничего нельзя... Пускать к Ильичу всех мы, конечно, не могли, но и не принимать цветы было невозможно. Я распорядился цветы брать у всех и к каждому букету прикладывать записку с указанием, от кого он. Затем букеты с записками переправлялись к Ильичу. Прошла первая неделя сентября, и мне наконец разрешили самому отнести свой букет на квартиру Ильича. Когда я зашел в столовую, она вся, снизу доверху, была завалена цветами. Цветы лежали на столе, на стульях, на подоконнике, прямо на полу, везде. Еще несколько дней, и Ильич начал вставать с постели. 16 сентября он впервые после болезни участвовал на заседании ЦК РКП (б) и в тот же вечер председательствовал на заседании Совнаркома. Ильич вернулся к работе! "Нам сообщают, - писала "Правда", - что здоровье тов. Ленина настолько улучшилось, что вчера, 16 сентября, Владимир Ильич впервые принял участие в очередном заседании ЦК РКП (б). Члены Центрального Комитета, для которых появление Ильича было неожиданным приятным сюрпризом, горячо приветствовали своего вождя и учителя, возвращающегося к любимой работе после вынужденного перерыва". Но Ильич поторопился. Через несколько дней ему стало хуже. Необходим был основательный отдых. В эти дни меня вызвал Яков Михайлович. Я застал у него председателя Московского губисполкома. Яков Михайлович поручил нам вдвоем найти за городом приличный дом, куда можно было бы временно поселить Ильича, чтобы он мог как следует отдохнуть и окончательно окрепнуть. - Имейте в виду, - напутствовал нас Яков Михайлович, - никто об этом поручении не должен знать. Никому ничего не рассказывайте, действуйте только вдвоем и в курсе дела держите меня. Задача стояла перед нами не из легких. Правда, под Москвой было немало заброшенных особняков, роскошных дач, просторных дворцов, но мы знали, что во дворец Ильич не поедет. Надо было найти удобный, по возможности хорошо сохранившийся, но не слишком роскошный дом, Объездив пригороды и дачные места и осмотрев ряд особняков, мы остановились на имении бывшего московского градоначальника Рейнбота в Горках. Дом там был в полном порядке, хотя и несколько запущен. Поблизости от дома стоял небольшой флигелек. Результаты поисков доложили Якову Михайловичу. Он одобрил наш выбор и велел подготовить Горки к переезду Ильича. Снова подчеркнул, что все нужно сохранять в строгой тайне, чтобы никто лишний не знал о будущем местопребывании Ильича. Отправились мы с председателем губисполкома в Горки, просидели там несколько дней и все, как сумели, привели в порядок: вытащили из дома весь хлам и мусор, вычистили и вымыли полы, стены, окна, выколотили мебель. Когда все было готово, вернулись в Москву. Я отправил в Горки постельное белье и посуду, заодно забросил и бочку нефти для топки - по ночам становилось уже прохладно, да и готовить на чем-то было надо. Дзержинский выделил для охраны Горок десять чекистов, подчинив их мне. Я отвез их на место и поселил во флигеле, где ранее жил управляющий, а на следующий день перевез в Горки Владимира Ильича и Надежду Константиновну. Было это числа 24 - 25 сентября 1918 года. Как только привез я Владимира Ильича в Горки, он первым делом обошел весь дом, все осмотрел. В одной из комнат Владимир Ильич обратил внимание на запертую дверь. - А там что? - спросил он. Я объяснил, что эта дверь ведет на балкон. - Почему же она заперта? - поинтересовался Владимир Ильич. - Ключей нет? - Да нет, Владимир Ильич, - сказал я. - Ключи есть. Просто дверь разбухла, не отворяется. Надо столяра позвать. Для убедительности я подергал за ручку двери. - Ну-ка, ну-ка, - загорелся Владимир Ильич, - позвольте-ка я попробую. У Владимира Ильича раненая рука еще висела на перевязи, но он уперся ногой в косяк, здоровой рукой дернул за ручку, дернул еще раз, и дверь распахнулась. - Ну вот видите, - обрадовался Владимир Ильич. - И никакого столяра не надо. Незачем людей беспокоить. Все три недели, что прожил Ильич в Горках, я ежедневно, а то раза по два, по три в сутки, ездил туда: проверял охрану, заодно возил Владимиру Ильичу почту, газеты. Однажды второпях я забыл захватить газеты и явился к Ильичу с пустыми руками. Ильич ужасно рассердился: - Не привезли газет, забыли? Да вы понимаете, что значит оставить меня без газет?! Если еще раз такое случится - пеняйте на себя. Каждый раз, прежде чем ехать в Горки, я заходил к Якову Михайловичу. Он обычно поручал мне передать Ильичу что-либо устно или писал ему коротенькие записки, которые я и отвозил. Иногда пересылал те или иные документы, материалы, Как-то в начале октября я уехал, не доложившись Якову Михайловичу, а ему как раз нужно было что-то срочно сообщить Ильичу, и пришлось отправлять специального человека. Посыльный приехал, когда я был еще в Горках, и Ильич, укоризненно взглянув на меня, показал мне записку Якова Михайловича, начинавшуюся словами: "К сожалению, Мальков уехал, не поставив меня в известность..." Ну, подумал я, будет же мне на орехи, когда вернусь, и не ошибся! Неоднократно Яков Михайлович и сам ездил в Горки. Однажды я сопровождал его, обычно же он ездил один, без меня. Задерживался он в Горках по часу, по полтора, не больше, оберегая покои Ильича. Один раз я возил к Ильичу Сталина, вернувшегося из-под Царицына. Ездили без меня Дзержинский, Бонч-Бруевич. Бывал ли еще кто, не знаю, если и бывал, то мало кто - редко и ненадолго. Меня многие спрашивали, где Ильич, куда уехал? Я не говорил. Отмалчивался. После отъезда Владимира Ильича в Горки начали ремонт его кремлевской квартиры. 0x08 graphic К середине октября Владимир Ильич стал чувствовать себя много лучше и все чаще начал интересоваться, как идет ремонт и скоро ли он сможет вернуться в Москву. Я говорил об этом Якову Михайловичу, а он отвечал: - Тяните, тяните с ремонтом. Иначе не удержать Владимира Ильича за городом, все бросит, не долечившись как следует. Пусть подольше побудет на воздухе, пусть отдыхает, пока врачи не дадут согласия на его возвращение. Однако не так просто было удержать Ильича за городом. Ленин рвался в Москву, к работе. Недели через три после переезда в Горки Владимир Ильич встретил меня при очередном моем посещении с какой-то особенной, подчеркнутой любезностью. - Ну как, товарищ Мальков, ремонт в моей квартире скоро закончится? - Да знаете, Владимир Ильич, туго дело идет. То материалов нет, то того, то другого... Сами понимаете. - Так, так!.. - понимающе усмехнулся Ильич. - Значит, говорите, материалов нет? Того да другого? Так, так. Он вдруг посуровел. - Дипломат вы, товарищ Мальков, никудышный! Ремонт в Кремле уже два дня как закончен, я это выяснил. (Оказалось, проговорился Бонч-Бруевич, приезжавший передо мной.) Завтра же я возвращаюсь в Москву и приступаю к работе. Да, да. Завтра. Передай те, между прочим, об этом Якову Михайловичу. Я ведь знаю, кто вас инструктирует. Так за помните - завтра! И, круто повернувшись ко мне спиной, Владимир Ильич ушел в свою комнату. На следующий день он вернулся в Москву. Теперь, когда Владимир Ильич полностью возобновил работу, стал опять постоянно выезжать из Кремля, выступать на бесчисленных митингах и собраниях, бывать на московских заводах, фабриках, в воинских частях, вопрос об его охране был поставлен со всей серьезностью. Ильичу предложили не покидать Кремль без охраны. Ответственность за организацию охраны возложили на меня. Дело это оказалось необычайно трудным, и в первую очередь потому, что сам Владимир Ильич считал охрану не обязательной. В результате не раз случалось, что Владимир Ильич уезжал из Кремля всего лишь вдвоем с шофером, без необходимого сопровождения. Я не раз жаловался и членам Оргбюро ЦК, и Феликсу Эдмундовичу, все со мной соглашались, поддерживали меня, но переубедить Владимира Ильича было невозможно. Тогда, было это весной 1919 года, я написал докладную записку в Оргбюро ЦК и попросил рассмотреть этот вопрос. Записку передал Елене Дмитриевне Стасовой. Уже через день или два Елена Дмитриевна вызвала меня и говорит: Оргбюро обязало вас организовать дело так, чтобы Владимир Ильич без охраны из Кремля не выезжал. Ну, думаю, меня-то обязали, это правильно, хорошо, а вот как Владимир Ильич, его-то как обязать? Так и выходило, Я принимаю все меры, чтобы Ильич не уехал из Кремля без охраны, а он уезжает и меня же ругает, если я его спрошу насчет охраны: чего, мол, с пустяками пристаете? Охраняли Владимира Ильича после его возвращения из Горок те же чекисты, что были с ним в Горках. Чтобы организовать охрану надлежащим образом, я велел устроить специальную сигнализацию. От поста, расположенного у входа в квартиру Ильича, был проведен звонок: в общежитие, где жили сотрудники охраны. Они посменно несли дежурство, и часть из них постоянно находилась в готовности. Как только Ильич намеревался покинуть здание Совнаркома, часовой у дверей его квартиры нажимал кнопку, и дежурные сотрудники охраны выходили к совнаркомовскому подъезду, там ожидали Ильича и следовали за ним, если он покидал Кремль. В их распоряжении была машина, на которой они и должны были сопровождать Ильича. В загородные поездки должен был ездить с Ильичей я сам. Еще по указанию Якова Михайловича мне была предоставлена для этого быстроходная машина. Только пользовался я ею редко. Уж если мне удавалось укараулить Ильича и не отпустить его одного, то он никогда не разрешал гонять отдельную машину и заставлял садиться в автомобиль вместе с ним. По воскресеньям Владимир Ильич нередко ездил с Надеждой Константиновной и Марией Ильиничной за город. Загородные прогулки он очень любил, особенно любил район Барвихи, по Можайскому шоссе. Причем и там гулял обычно одни, зачастую покидая своих спутников. Очень любил Владимир Ильич охоту. Он считал, что нигде так хорошо не отдохнешь, как в лесу, бродя с ружьем. Прогулка - вот что было для него главным. Он не стремился настрелять как можно больше дичи. Нередко возвращаясь с охоты с пустыми руками, Владимир Ильич был весел и доволен. - Воздух, воздух какой чудесный! - говаривал он. - Побудешь пару часов в лесу, надышишься на целую неделю! Владимир Ильич рассказывал, что пристрастился к охоте еще в ссылке, в Шушенском. Он приводил различные случаи, приключившиеся с ним в Сибири, весело подшучивал над своими неудачами, тепло отзывался о жителях Шушенского - первоклассных стрелках. - Белку в глаз дробинкой бьют, - восхищался Владимир Ильич. - А как знают повадки зверя! Когда в Подмосковье начинался охотничий сезон, Владимир Ильич старался выкроить час-другой и, захватив ружье, уезжал за город. Как-то однажды, ранней весной, Владимир Ильич, взяв с собой Владимира Александровича Обуха, работавшего тогда заведующим Мосздравотделом, поехал на охоту на вальдшнепов в район Архангельского. Погода стояла чудесная - светлая, солнечная. Но до вечерней зорьки оставалось еще время, и мы вволю побродили по лесу. Владимир Ильич был хорошим ходоком, он мог без устали отшагать десяток-другой километров. - Мы же на охоту приехали, а не на прогулку, - ворчал вконец уставший Обух, Он был страстным охотником и очень переживал каждую неудачу. А Владимир Ильич не унывал. - Чудесно, чудесно! - повторял он, любуясь лесом. - Так бы и ходил с утра до вечера. Но Владимир Александрович уже не мог успокоиться. - Ходим, ходим, только ноги зря бьем. Так и выстрелить не придется. - Вижу, ходок вы неважный, - улыбнулся Владимир Ильич. - Посмотрим, какой из вас стрелок. Товарищ Мальков, не найдется у вac старенькой газеты? - Есть, Владимир Ильич, - сказал я, доставая из кармана газету. - Такая подойдет? - Подойдет, - согласился Владимир Ильич. - Прикрепите ее, пожалуйста, к дереву. Мы к этому времени вышли на опушку соснового бора. Я укрепил на дереве щепочками развернутый газетный лист. Владимир Ильич отмерил пятьдесят шагов и, весело смеясь, предложил Владимиру Александровичу; - Ну-ка, дорогой товарищ Обух, покажите свое умение. Может быть, вас и на охоту-то не стоило брать? Владимир Александрович встал на рубеж, зарядил ружье. - Давненько я в шашки не играл, - пошутил он и, тщательно прицелившись, выстрелил. Все поспешили к мишени. Первым около нее оказался Владимир Ильич. - Недурно, недурно, - проговорил он, - стрелок вы, оказывается, неплохой. - М-да, - огорченно хмыкнул Владимир Александрович, разглядывая отверстия от не скольких дробинок, попавших в газетный лист. - Что-то я сегодня не в ударе... Теперь была очередь стрелять Владимиру Ильичу. Вскинув ружье, он быстро выстрелил. Весь заряд точно и кучно попал в газету. Владимир Александрович только руками развел: - Отлично, Владимир Ильич. Вы отменный стрелок. С вами тягаться трудно. Весной 1919 года, уже после того, как Елена Дмитриевна сообщила мне решение Оргбюро ЦК, несколько воскресений подряд Владимир Ильич уезжал за город без охраны, пользуясь тем, что дежурные сотрудники не успевали выйти вовремя. Тогда, решившись на крайнее средство, я отдал посту у Спасских ворот приказ не выпускать Ленина из Кремля, если он поедет без охраны. Распорядился, а сам сижу в комендатуре и жду - что-то будет? Часов около 10 утра подкатывает к комендатуре машина Ильича. В ней он сам, Надежда Константиновна, Мария Ильинична. Я следил в окошко и, как увидал машину, сразу выскочил на улицу. Владимир Ильич уже открыл дверцу и шагнул на тротуар. Вид у него не то рассерженный, не то растерянный, не то даже слегка виноватый, сразу не разберешь. Напустился он на меня, во всяком случае, грозно: - Будьте любезны, товарищ Мальков, объясните, что происходит? Часовой наотрез отказался выпустить меня из Кремля. Это что еще за фокусы? - Нет, - говорю, - Владимир Ильич, это не фокусы, а решение Оргбюро Центрального Комитета партии - не выезжать вам из Кремля без охраны. Я поеду следом за вами, и вас сразу выпустят. Гм, гм! Решение? Что-то я этого решения не видел. Может, потому, что я не член Оргбюро? Так что же, в решении сказано, чтобы давать часовым приказ задерживать председателя Совнаркома у кремлевских ворот? Это уж, батенька, не решение, а самоуправство. - Позвольте... - Не позволю! Именно самоуправство, И за это вы будете строго наказаны. Немедленно. Тут же. На месте. Извольте сесть в мою машину и отменить ваше нелепое распоряжение, а потом останетесь вместе со мной в машине, под арестом. А насчет решения Оргбюро... Насчет решения там посмотрим. Тон сердитый, грозный, а в глазах - лукавая ильичевская усмешка. - Зачем же я буду вас беспокоить? У меня машина наготове, - я показал рукой на стоявший невдалеке автомобиль, - вы поезжайте, а я - следом. Владимир Ильич решительно открыл дверцу своей машины. - Ну уж это совсем ерундистика. Будьте любезны, садитесь. Гонять вторую машину, жечь зря государственный бензин, заставлять напрасно работать шофера - ведь это же просто глупо. Нет, не глупо. Это преступно. Да, да, что вы на меня смотрите? Именно преступно. Транжирить народные деньги - преступление. Нам всем вполне хватит места в одной машине. Кроме того, не забывайте - вы под арестом! Поехали. И все же, несмотря на все наши ухищрения, Владимир Ильич нет-нет, а уезжал из Кремля без охраны. Впрочем, однажды не помогла и охрана. Одна из поездок Ильича чуть не кончилась трагически. Случилось это в январе 1919 года. Зима в тот год стояла морозная, вьюжная. Снег в Москве почти не убирали - некому было, и московские улицы утопали в сугробах. Расчищали только трамвайные пути, отбрасывая снег в сторону, и вдоль путей выросли высоченные снежные валы, а сами пути превратились в узкие траншеи. Но и в этих траншеях рельсы лежали в глубоких, будто каменных, колеях, пробитых колесами трамвайных вагонов. Попадешь в такую колею и не скоро выберешься. В конце 1918 года серьезно заболела Надежда Константиновна. Ей необходим был длительный отдых, полный покой, чистый воздух. Поскольку санаториев под Москвой тогда не было (да и какие могли быть санатории в 1918 году?), Надежда Константиновна поселилась в Сокольниках, в детской лесной школе. Ведь Сокольники были тогда чуть не дачным местом, воздух там был, во всяком случае, настоящий загородный, лесной, особенно зимой. Владимир Ильич чуть не ежедневно навещал Надежду Константиновну, возил ей продукты, возил подарки ребятам. Ездил он чаще всего с Марией Ильиничной в сопровождении сотрудника охраны. Как-то в один из январских вечеров зашел я в приемную Ильича. Смотрю - дверь в кабинет распахнута, Ильича нет, все в растерянности. Сотрудники секретариата СНК хватают то одну, то другую телефонную трубку, кричат, шумят, бьют тревогу. Оказывается, Владимир Ильич поехал с Марией Ильиничной в Сокольники, а по дороге на них напали бандиты. Из машины высадили, машину угнали. Пешком они добрались до Сокольнического районного Совета, находившегося, по счастью, вблизи от места происшествия, с трудом добыли там машину и в конце концов приехали в школу, где уже начала волноваться Надежда Константиновна. Адрес лесной школы был мне прекрасно известен, раздумывать было нечего. Я мигом вызвал машину - и скорее в Сокольники. Приехав в школу, первым делом взял за бока сотрудника охраны Ильича, уныло сидевшего внизу, в прихожей. - Что же ты, - говорю, - шляпа!.. - Понимаете, Павел Дмитриевич, молоко! Если бы не молоко... - Молоко? Какое молоко? Я никак не мог сообразить, о чем речь. Оказывается, когда они отправлялись из Кремля, Владимир Ильич вручил сотруднику охраны бидончик с молоком для Надежды Константиновны и просил держать его как можно осторожнее, предупредив, что крышка закрывается неплотно. Ну, он и держал этот бидон, руки были заняты. Да поначалу еще не сообразил, что произошло, потом уже было поздно. Бандиты, как он рассказал, бросились наперерез машине. Пришлось остановиться. Все думали, что это просто проверка документов. Такие проверки устраивались в те тревожные времена постоянно. Ильич вышел из машины и предъявил свое удостоверение, а ему приставили револьвер к виску, удостоверение отобрали, даже не прочитав, высадили остальных пассажиров и шофера из машины, сели в машину и удрали. Хорошо еще, обошлось без стрельбы. Пока мы разговаривали, по лестнице спустился Ильич. Поняв, как видно, о чем мы беседуем, он сказал, что винить товарища из охраны нечего, обстоятельства сложились так, что ничего поделать было нельзя. - Вообще, когда стоит выбор: кошелек или жизнь и сила на стороне напавших разбойников, надо быть окончательным идиотом, чтобы выбрать кошелек! - заметил Ильич. Узнав, что Ильич пробудет у Надежды Константиновны еще не менее часа, я решил отправиться на розыски машины, благо до места происшествия было недалеко. Машин в этом районе почти не бывает, следов мало, дай, думаю, поищу, авось что и выйдет. След машины Ильича нашел без труда, вылез на подножку, лег на крыло и поехал по следу. Рукой шоферу знаки подаю: налево, направо. Однако след вскоре пропал: проехав версты полторы-две, бандиты направили машину в трамвайную колею. Пришлось возвращаться ни с чем. Между тем вся ЧК, вся московская милиция были поставлены на ноги. По городу пустили патрули, снабдив их приметами угнанной машины. Вскоре после нашего возвращения в Кремль, в начале ночи, мне сообщили, что машину Владимира Ильича заметили в районе храма Христа. Она мчалась на большой скорости. Попытались ее остановить, не вышло. Отстреливаясь, бандиты скрылись, Организована погоня. Задержали машину только возле Крымского моста, однако захватить преступников не удалось. Они бежали, перебравшись через Москву-реку по льду. В ту же ночь по Москве была проведена массовая облава на бандитов, и среди арестованных оказались такие, которым история с угоном машины была известна. Одного они не знали: чья это машина, и удивлялось, почему ее ищут так упорно, с таким рвением. Кто-то из задержанных сообщил, что история с машиной - дело рук Королькова, известного тогда в Москве уголовника-рецидивиста. За поимку Королькова взялся Уткин, мужественный и инициативный чекист, бывший питерский рабочий. Ему-то и удалось вскоре выследить и захватить этого бандита. Всех подробностей я не знаю, но, как мне рассказывали, Корольков оказал при аресте отчаянное сопротивление. Его взяли лишь после того, как он расстрелял всю обойму своего маузера, и то пришлось бросить гранату. При обыске у Королькова нашли записку, подтвердившую, что бандиты не знали, кто едет в машине, и не узнали Ильича. *** Страшно не любил Владимир Ильич, когда вокруг него поднимали шумиху, совершенно не терпел фимиама, славословия. В апреле 1920 года собрался IX съезд партии. Я был на съезде, охрану организовывал. На одном из заседаний товарищи решили торжественно отметить пятидесятилетие со дня рождения Владимира Ильича. Начались выступления. Взял слово Михаил Иванович Калинин, выступил Феликс Кон. Владимир Ильич ужасно рассердился. Я невдалеке от него был, когда он махнул рукой и говорит: - Если вы хотите заниматься делом, давайте работать, а тратить время съезда на праздные разговоры нечего. Будете продолжать свои выступления - уйду, ни минуты на заседании не останусь. Пришлось прекратить. А ведь все выступали от души, горячо, искренне любя Ильича. Что же говорить о тех случаях, когда восхваление шло не от чистого сердца, когда в нем была хоть нотка фальши, угодничества? Тут уж Ильич просто свирепел, и подхалим переставал для него существовать раз и навсегда. СПОДВИЖНИКИ ИЛЬИЧА Мне нередко приходилось выполнять непосредственные поручения или указания Владимира Ильича, но, конечно, постоянно делами комендатуры Кремля, как ранее и Смольного, Ильич никогда сам не занимался. Руководил комендатурой Кремля Президиум Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, и больше всего мне приходилось иметь дело с Варламом Александровичем Аванесовым, бессменным секретарем ВЦИК первых лет Советской власти. Ему я докладывал обо всех текущих делах, от него получал большинство практических указаний и распоряжений. Виделись мы с Варламом Александровичем ежедневно, постоянно я бывал у него во ВЦИК, иногда он заходил ко мне в комендатуру, бывали и дома друг у друга. Работал Аванесов невероятно много. Пожалуй, мало кто другой, разве что Феликс Эдмундович Дзержинский, засиживался так поздно по ночам, как Варлам Александрович Аванесов. И дел у него было столько, что и перечислить трудно. Ведь помимо того, что Аванесов был секретарем ВЦИК, он входил и в состав коллегии ВЧК, а сколько ответственейших поручений по линии Центрального Комитета партии и Совнаркома он выполнял постоянно! Жил Аванесов скверно, Семьи у него не было, был он одинок, а здоровье было - хуже некуда. Днем он обычно работал в Кремле, во ВЦИК, на ночь уезжал на Лубянку, в ВЧК, а под утро вновь возвращался в Кремль, в свой кабинет, и опять садился за дела. Частенько в это время, часа в три-четыре утра, у меня в комендатуре или дома, в зависимости от того, где я находился, раздавался телефонный звонок: - Павел, не спишь? Ты уж извини, брат, что тревожу, пожевать чего не найдется? Это Аванесов, вернувшись из ВЧК и принимаясь за неоконченные днем дела по ВЦИК, вспоминал, что он не поужинал, а то и не пообедал, дома же у него, в пустой неуютной комнате, еды не было никакой. Я, конечно, отвечал, что не сплю, хотя порою видел уже не первый сон, захватывал несколько пшенных оладий, печь которые моя жена была великой мастерицей, или котелок каши и отправлялся к Варламу Александровичу во ВЦИК. Ну, а уж когда принесешь кашу, начинался разговор, затягивавшийся на час, на два. Бывало, что "на огонек" заходил Феликс Эдмундович, возвращавшийся из ВЧК еще позже Аванесова, бывало, появлялся Демьян Бедный, нередко работавший над своими стихами по ночам, еще кто-нибудь из товарищей, и расходились мы в 5-6 часов утра... *** Первая в мире Советская Республика рождалась в суровой, жестокой борьбе с врагами трудящихся, с силами старого мира, стремившимися повернуть историю вспять, свергнуть власть рабочих и крестьян, восстановить господство помещиков и капиталистов. В борьбе против государства трудящихся объединились капиталисты, русские и иностранные, объединились вес буржуазные и мелкобуржуазные политические партии внутри страны - от эсеров и меньшевиков до кадетов и оголтелых монархистов. Без самой суровой и беспощадной борьбы с контрреволюцией, без решительного отпора всем открытым и тайным попыткам свергнуть Советскую власть молодая Советская Республика не просуществовала бы и недели. Рабочий класс нашей Родины, руководимый большевистской партией, опираясь па поддержку миллионных масс трудящихся, стеной встал на защиту завоеваний Октября, развил невиданную революционную энергию в деле строительства основ нового общественного и государственного строя, организовал сокрушительный отпор попыткам контрреволюции свергнуть Советскую власть. Основная тяжесть борьбы с контрреволюцией внутри страны легла сразу после Октября на Военно-революционный комитет, а затем на Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией при Совете Народных Комиссаров, на ВЧК. Бывая постоянно в Военно-революционном комитете с первых дней Октября, я чаще всего из членов Центрального Комитета партии встречал там Якова Михайловича Свердлова и Феликса Эдмундовнча Дзержинского. Затем, когда функции ВРК стали все более сводиться к борьбе с контрреволюцией, когда Яков Михайлович был избран председателем ВЦИК, и стал реже бывать в ВРК, я почти каждый раз заставал в Военно-революционном комитете Дзержинского, в котором постепенно стал видеть фактического руководителя ВРК. Наконец, когда ВРК был упразднен и 20 (7) декабря 1917 года была создана Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией, во главе ее встал Феликс Эдмундович Дзержинский. В те дни и годы, когда все приходилось создавать заново в ожесточенной борьбе с врагами трудящихся, все работали безумно много, по 16, 18, 20 часов в сутки, не зная сна, отказывая себе в отдыхе. Иначе было нельзя. Этого требовали интересы революции. И даже в тех условиях среди железных людей той эпохи выделялся Дзержинский. Казалось, Феликс Эдмундович вообще обходился без сна. Бывая у него в Петрограде на Гороховой, в Москве на Большой Лубянке, днем ли, глубокой ли ночью, я всегда заставал Феликса Эдмундовича бодрствующим, всегда за работой. Особенно часто мне доводилось бывать у Дзержинского в Москве, на Б. Лубянке, 11, где помещалась тогда Всероссийская Чрезвычайная Комиссия. Феликс Эдмундович работал в небольшом, скромно обставленном кабинете, где не было ничего лишнего, никаких украшений, никакого убранства. В этом же кабинете Феликс Эдмундович фактически и жил вплоть до конца 1918 года. Здесь, за невысокой ширмой, стояла узкая скромная койка, покрытая простым солдатским одеялом. Стены этой комнаты были свидетелями неустанного труда Дзержинского, они слышали признания в совершенных и затеваемых злодеяниях врагов революции, отступавших перед необычайной проницательностью и несокрушимым напором железного Феликса, лично допрашивавшего десятки и сотни наиболее оголтелых контрреволюционеров. Здесь, в этих стенах, раскрывались самые мрачные заговоры, самые чудовищные преступления. Только поздней осенью 1918 года Феликс Эдмундович впервые подумал о собственном быте, впервые, да и то изредка, стал ночевать не в своем кабинете, а дома, в Кремле. Случилось это так. По настоянию Владимира Ильича и Якова Михайловича Дзержинский в октябре 1918 года, измотанный нечеловеческим напряжением, уехал на несколько дней в Швейцарию, где находилась его семья - жена Софья Сигизмундовна и маленький сын Ясик. Поехал Феликс Эдмундович, конечно, не под своей фамилией. Уезжая, он сбрил бороду и изменил свою внешность на случай неожиданных встреч с белогвардейской нечистью, бежавшей за границу, среди которой могли оказаться такие, что лично встречали Дзержинского. Увидав Феликса Эдмундовнча на улице в канун отъезда без бороды, я в первый момент даже не узнал его: настолько бритый Дзержинский не был похож на того Дзержинского, каким все мы его знали. Вскоре после возвращения Феликса Эдмундовича из Швейцарии приехала оттуда и его семья, и зажили Дзержинские в Кремле, в крохотной трехкомнатной квартире. Будучи по-спартански прост, на редкость скромен и нетребователен, Дзержинский отказывал себе во всем, никогда не думал о каких-либо жизненных удобствах или особых материальных благах. Такой же была и его семья. Зимой 1918/19 года свирепые вьюги не раз заметали Кремль, наваливая такие сугробы снега, что по Кремлю нельзя было ни пройти, ни проехать. Расчищать снег было некому, рабочих не хватало. Однажды, когда несколько суток неистовствовала отчаянная метель, Яков Михайлович, с трудом добравшись от своей квартиры до ВЦИК, вызвал меня. - Ну, товарищ комендант, что будем делать? - Прямо не знаю, Яков Михайлович. И так на ноги поставлено все, а не справляюсь... - Все, говорите? А жителей Кремля полностью используете на уборке снега? - Кого можно - использую: штат комендатуры, курсантов школы ВЦИК, швейцаров, рабочих - всех мобилизовал, кого же еще? - Да, трудновато. Только, товарищ Мальков, вы про жен наших ответственных товарищей забыли, надо их тоже привлечь. Кое-кто из них не работает, вот и пусть снег чистят. В случае чего, сошлитесь на меня. Пусть уж я буду в ответе. В Кремле тогда жило много ответственных работников. У большинства жены были старыми членами партии и, конечно, работали. Но были и такие, которые нигде не работали. Их вполне можно было использовать на уборке снега, и я поспешил воспользоваться советом Якова Михайловича. Не все, однако, приняли мое предложение с энтузиазмом. Кое-кто начал отказываться, а некоторые попытались попросту улизнуть. Тогда я составил список тех, кого считал возможным мобилизовать на расчистку снега, и дал команду на посты у Троицких и Спасских ворот не выпускать их из Кремля ни пешком, ни на машине. Сразу же разыгралась настоящая буря: начались звонки - почему, по какому праву не выпускаете жен из Кремля? Кричит один, звонит другой, возмущаются, протестуют. Правда, стоило только ответить особо яростно наседавшему на меня мужу, что это распоряжение Свердлова, обращайтесь, мол, к нему, как тот моментально стихал и молча клал трубку. Одним словом, жены были мобилизованы, расчистка снега пошла ускоренным порядком. Софья Сигизмундовна Дзержинская только что приехала в Москву и еще не начала работать, однако ее я в список не включил. Ничего не подозревая, она спокойно ушла из Кремля, а вскоре раздался звонок Феликса Эдмундовича: - Товарищ Мальков, я только сейчас узнал, что вы поставили жен ряда товарищей на уборку снега и тех, кто отказывается, не выпускаете из Кремля. Это верно? - Верно, Феликс Эдмундович. Только Софью Сигизмундовну я выпустил... - Вот, вот. По этому поводу я и звоню. Я не понимаю, почему, если все работают, моя жена должна быть освобождена от этой работы? Считаю ваше решение совершенно неправильным. Если бы Софья Сигизмундовна знала, она никогда не ушла бы из Кремля. Прошу вас впредь моей семье не предоставлять никаких привилегий. Мелкий эпизод, а в нем весь Феликс Эдмундович со своей суровой требовательностью к себе, и своим близким. Феликс Эдмундович был на редкость проницателен. Ничто, казалось, не могло укрыться от его пристального взгляда. Человека он видел насквозь, и редко, очень редко кому-либо удавалось его провести. Его проницательность сыграла огромную роль в деле комплектования кадров чекистов, что было отнюдь не легкой задачей. Кому-кому, а уж мне-то постоянно приходилось иметь дело с чекистами, и я каждый раз изумлялся, с каким великим мастерством подбирал Феликс Эдмундович работников для ВЧК, как неустанно он их воспитывал. А как комплектовались кадры чекистов? Рабочие-большевики, которых партия посылала на трудную и почетную работу в органы ВЧК, никакого опыта следственной работы не имели. Они весьма смутно представляли себе, что такое разведка и контрразведка, а враг был хитер,