Юрий Львович Сагалович. 59 лет жизни в подарок от войны --------------------------------------------------------------- © Copyright Юрий Львович Сагалович From: it(a)yoursecurity.ru Date: 21 Apr 2006 --------------------------------------------------------------- "В наше смутное время, когда рушатся "идеалы" и "идолы", когда цинизм становится образом жизни, когда протянутая рука нищенки в метро вызывает двойственное чувство, одно, хочется верить, остается незыблемым для нас. Это память о погибших в войне и признательное уважение к живым, войну прошедшим" ("Комсомольская правда", 25 августа 1990 г) Воспоминания и размышления фронтовика - пулеметчика и разведчика, прошедшего через перипетии века. Со дня Победы прошло уже шестьдесят лет. Несоответствие между этим фактом и названием книги объясняется тем, что книга вышла в свет в декабре 2004 г. Когда тебе 80, нельзя рассчитывать даже на ближайшие пять месяцев. Содержание Стр. I. Предисловие ...............................................4 II. Мне восемнадцать................................... ...6 III. Как я стал разведчиком............................ 18 IV. Зимнее наступление 1945-го....................... 22 V. Наш военный быт..................................... 37 VI. Большая передислокация, новый участок фронта, второе ранение.........48 VII. Госпиталь, весна 45-го..............................54 VIII. Я снова в своем полку. Заключительные бои. Победа.................... 60 IX. Сразу после войны.................................... 71 X. Мои родители, я и Сталин........................... 79 XI. Тридцать лет и более после Победы............104 XII. Нечто о современном............................... 108 XIII. Тенденции.............................................115 XIV. Заключение........................................... 127 I. Предисловие В последние годы можно слышать исподволь повторяющуюся фразу: "Поколение фронтовиков уходит, их становится все меньше". Чаще всего эти слова произносят с искренним сожалением, отдавая должное отцам, дедам и прадедам. И тем, кто погиб на войне, и тем, кто умер уже после войны от ран или от старости, и тем, кто еще жив. Мне больше всего по душе страстная фраза Михаила Ульянова про нас: "Они и боялись, они и побеждали. Такого поколения больше не будет". За точность цитирования не ручаюсь. Но никакая неточность воспроизведения не сможет посеять сомнения в искренности и чистосердечии говорившего. Бывает, что слова об уходе старых фронтовиков произносят бездумно и бесстрастно, повторяя их за другими. Бывает - по обязанности. А бывает, что либо молча, либо вслух напутствуют: "Скорее бы все передохли". Честное слово, не стоит беспокоиться. Еще совсем недавно к празднику Победы я отправлял однополчанам тридцать поздравительных открыток. Теперь - две. Кроме того, прошу принять во внимание, что сразу за одним поколением наступает очередь уходить следующему. Читайте Пушкина: . . . . . . . . . . . . . Увы! на жизненных браздах Мгновенной жатвой поколенья, По тайной воле провиденья, Восходят зреют и падут; Другие им во след идут... Так наше ветреное племя Растет, волнуется, кипит И к гробу прадедов теснит. Придет, придет и наше время, И наши внуки в добрый час Из жизни вытеснят и нас! ("Евгений Онегин", вторая глава, XXXVIII строфа.) Встречалось, молодые люди с издевкой относились к боевым орденам, которые фронтовики надевают единожды в году на день Победы. Правда, это не мешало насмешникам, отправляясь со студенческим отрядом на строительство очередного колхозного телятника, писать на спинах своей униформы "Per aspera ad astra" Через тернии к звездам (лат.). . Я знаю людей, которые, как только заходит речь о войне, переводят беседу на свои туристские походы в надежде сравнить их с боями. И то и другое выглядит вполне по-детски. Младшие поколения стремятся принизить нравственный подвиг старших во время войны только потому, что подсознательно не могут не преклоняться перед его величием. Спасибо и за это подсознательное... Этот вариант книги получился после того, как печатный вариант прочитали многие мои друзья и знакомые. Один из читателей упрекнул меня в том, что я будто бы требую от нынешней молодежи помнить о Великой отечественной войне, почитать ее и ее героев, в то время как она так же далека от молодых людей, как Куликовская битва. Заметим, что для сравнения выбрано максимально отдаленное событие. Самую близкую и массовую героику с издевкой задвинули к истокам истории, лишь бы понадежнее избавиться от нее. Хотя можно было бы отправиться поближе, например, к 1612-му году, или к 1812 году. Ведь о Бородинском сражении та же молодежь вспоминает вполне благосклонно. Так в чем же дело? Память о действительно отдаленных событиях ни к чему не обязывает. Можно даже продекламировать несколько строчек из "Бородино" Лермонтова, или вспомнить замечательное стихотворение М.Цветаевой "Генералам двенадцатого года", не заботясь о том, чтобы подкрепить благодарную память действенной, реальной благодарностью к участнику событий, еще живому человеку, которого можно встретить на улице или в лифте. А вот покажешь, что ты помнишь о Великой отечественной войне и чтишь вчерашних фронтовиков... Что тогда? Сказал "а" - придется сказать и "б". Чего доброго, потянет на благодарность и на улыбку. А благодарность - удел великих душ. К счастью отнюдь не для всей молодежи наша невиданная ранее война так же далека, как Куликовская битва. Повторюсь, самое главное состоит в том, что сравнение с Куликовской битвой - лукавство. Память о подвиге, о благородстве, о боли и страданиях - обязывает и подражать и сострадать, а потому быть обязанным отнюдь не всем нравится. Лучше не помнить и не знать - так проще жить... Потому-то и сравнивают с Куликовской битвой, что хотят задвинуть память о трагедии новейшей истории подальше от своей совести. Кроме констатации факта, что долгая жизнь фронтовиков заканчивается, говорится еще, что весь свой уникальный опыт они унесут с собой. Пусть, дескать, они оставят его на бумаге. Не то чтобы я так сразу и откликнулся на этот призыв. Я ведь и сам понимаю, что мне уже восемьдесят лет со всеми вытекающими из этого последствиями. А надо или не надо писать о себе, я не уверен. Но кто из пишущих настолько убедительно объяснит необходимость своей "писательской" деятельности, что ему безоговорочно поверят. Примут уже написанное - поверят, а не примут - скажут: "Со свиным рылом - да в калашный ряд". Что поделать, пусть так и будет. Один-два человека прочтут, и то хорошо. Есть однако и внятное объяснение желанию написать: из каждых ста вернулись трое, и на них ложится обязанность свидетельствовать.... В этих кратких записках - несколько моих автобиографических фрагментов, сопровождаемых комментариями и оценками. И это отнюдь не только фронтовые заметки. Все вперемежку. Отрывки, подбор которых мне трудно объяснить, расположены не в хронологическом порядке, хотя связь между ними вполне прозрачна. Как они возникали в памяти, так и ложились на бумагу. Вернее было бы писать "на экран монитора" или клавиатуру. Но уж пусть по старинке будет - на бумагу. II. Мне восемнадцать В самом конце 1942 г. в составе маршевой роты со станции Сурок на линии Казань - Йошкар-Ола, на верхних нарах теплушки воинского эшелона, под частый стук колес я в чине рядового отбыл на фронт. Воинские перевозки на войне дело обычное. Спи себе или поглядывай в окошко, если твое место на нарах тебе это позволяет. Ну, бывает еще политинформация, или гадания, на какой участок фронта попадем. Поэтому сообщу только самые нетривиальные черты десятидневного путешествия. Суток через двое после Казани, рано утром, на одной из четырех станций Пенза, по которым наши вагоны всю ночь толкали туда-сюда, я проснулся от потрясающего запаха жареного мяса и сопровождающего его смрада. Это жарились кишки, добытые из вагона стоявшего рядом с нами эшелона. Незаметно для охраны сорвать пломбу с дверей вагона не составляло труда. Несколько бочек с засоленными в них кишками, предназначенными для колбасных оболочек, были вскрыты, и кишки, обернутые вокруг раскаленной "буржуйки" и дымоходной трубы до самой крыши вагона, жарились и шипели, источая аромат, про который мы давно забыли. Силуэты сидевших и стоявших "кулинаров", окружавших жаровню, мгновениями очерчивались в темноте вспышками пламени, пробивавшимися через щели и отверстия печки. Именно от кулинаров, проведших операцию "кишки", зависело, получишь ты метр обожженной требухи, или нет. За кражу кишок нам ничего не было. А вот рядового Гайнулина за кражу пачки в десять пар валенок отправили под трибунал. На всем пути следования нашу роту сопровождал политрук. Для поднятия воинского духа он все время обещал скорую горячую пищу. На коротких стоянках он, человечек маленького роста, быстро бежал вдоль вагонов эшелона и справлялся, все ли в порядке. В ответ ему из вагонов кричали хором: "Когда будет горячая пища?!" Иногда ничего не кричали, а услышав его приближение, пускали струю, слегка отодвинув вагонную дверь. Он всегда ловко от нее увертывался. И хотя он понимал, что струя предназначена именно ему, формально претензий по поводу неуважения к своей персоне предъявить не мог: означенный способ отправления естественной нужды в условиях коротких стоянок был законным и единственно возможным. На продпунктах крупных станций не чаще раза в двое суток нас действительно кормили горячей пищей. Кормежка могла прийтись и на ночь. Это было в порядке вещей. Организация была идеальной. Вот из столовой продпункта выходит рота другого эшелона, ее уже накормили. Раздается команда: "Рота, справа по два, в помещение шагом марш!" Мы вваливаемся с мороза, с привычной сноровкой занимаем места по десять за дощатый стол. Через минуту мелькают бачки с супом и кашей, делят хлеб. На все про все - пятнадцать минут. "Встать! Выходи!" Нас ждет следующая рота. Пар нашего и ее дыхания на две-три минуты сливается. Две роты расходятся в противоположных направлениях, и нам навстречу идет очередная клиентура продпункта в две-три сотни одинаково одетых наших сверстников. В Ртищеве скопилось много эшелонов. Скорого отправления не предвиделось, и, отлучаясь от эшелона, мы не боялись отстать. А отставание квалифицировалось как дезертирство. Бродя по путям, мы наткнулись на вагон без дверей. Его заполняли замороженные трупы пленных. Замечательная удача - это прибывающий эшелон платформ с сахарной свеклой. Надо было успеть за время его стоянки сбросить с него как можно больше свеклы. Случалось, "свекольник" трогался. Тогда мы сбрасывали свеклу до самого крайнего момента, пока еще можно было спрыгнуть на ходу. Потом, возвращаясь к своим вагонам, собирали свеклу. Запеченная на "буржуйке", она была сытным лакомством. После Балашова, где нас пересадили в огромные пульмана, эшелон шел как курьерский. Не успели оглянуться, как в Поворино сменили бригаду, и мы помчались дальше. Топлива для печек не было. Холод лютый. На короткой остановке раздают сухари, селедку и по стакану пшена. Варить его не на чем. Помялись, помялись, переглянулись, да и съели сырым. Вдоль железнодорожного полотна тянется непрерывный забор из деревянных щитов, ограждающих полотно от снежных заносов Эх, утащить бы пару щитов на дровишки и обогреться! Но об этом и думать не моги. Такой поступок расценивается однозначно: диверсия ради срыва военных сообщений со всеми вытекающими отсюда последствиями. В пути, с приближением к фронту, который ассоциировался отнюдь не с праздником и вечеринкой, а с надвигавшимся чем-то страшным, так или иначе все навязчивее подкрадывалась мысль: "Убьют?" Никто не проронил по этому поводу ни слова. Надо всем господствовали сто раз повторенные и затверженные слова из "Боевого устава пехоты": "Бой есть самое суровое испытание физических и моральных качеств бойца. Часто в бой приходится вступать после утомительного марша, днем и ночью, в зной и стужу...." И ты обязан быть смелым воином. И ты знаешь это, и не имеешь права разбавлять свои моральные качества некстати возникающими мыслями. И ты принял присягу, и ты поклялся "защищать свою Родину, Союз Советских Социалистических Республик, мужественно и умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни". И если ты по злому умыслу нарушишь эту свою торжественную клятву, то пусть тебя "постигнет суровая кара советского закона, всеобщее презрение и ненависть трудящихся". Вот через какой нравственный барьер прорывались нежеланные мысли. Так что же это? Ты боишься, не убьют ли тебя... Боишься расстаться с жизнью? А как же с твоей готовностью отдать ее за Родину?! Ты что, трус? Никоим образом! И ты снимаешь это чудовищное противоречие категорическим и уверенным ответом самому себе: "Меня не убьют! Не могут убить!" И так утверждали не только те, кто остался в живых, но и те, кто потом был убит. Высказывание вслух о твоей личной возможной смерти исключалось. Его бы и расценили, как трусость. Мог выдать только какой-нибудь грустный напев себе под нос, случайно перехваченный взгляд, да вдруг не к месту бесшабашная песня: "Эх, загулял, загулял парень молодой, молодой, в красной рубашоночке, фартовенький такой!" Разумеется, никакие такие логически выстроенные формулировки даже и в голову не приходили, но именно к ним сводился рой разрозненных, иногда вовсе и не фиксировавшихся мыслей. Какое бы то ни было недовольство проявлялось только на самом низком житейском уровне. Например, когда твоя пайка показалась тебе меньше, чем у другого. Или если тебя сменили с поста позднее, чем полагалось. Срочная разгрузка на станции Филоново, и длительный марш только по ночам по грейдеру, обозначенному вехами с пучками соломы на верхушках. Колонна длинная, всю ее впереди не видно. Перед глазами спины и тощие вещмешки, мерное покачивание шапок-ушанок, да слышен скрип снега под валенками. Молчание, разговоров не слышно, редко перебрасываются одним-двумя словами. Марш долгий, идти трудно. Вдруг замечаешь, как идущего перед тобой повело-повело куда-то в сторону: спит. А то и тебя одернут: и ты заснул. Позади колонны идут несколько сержантов. Это замыкающие, которые помогают выбившимся из сил. Днем отогреваемся и отсыпаемся возле теплых "грубок" в хуторских домишках. Сколько войск уже успело прошагать через эти хутора... Хозяйки и дети к ежедневно меняющимся постояльцам привыкли. Иногда угощают какой-нибудь немудрящей едой, мы не отказываемся, а детишкам перепадает сахарку. С наступлением сумерек доносится команда "выходи строиться". Повторяется ночной марш. В станице Алексеевской маршевую роту сдали фронту. Пока сдавали - кормежки не было. В хуторах на Хопре и его притоке Бузулук кто на что выменивали тыкву и мороженную рыбу. Снова марш, то пешим строем, то на ЗИСах без всяких тентов и скамеек. Вповалку на соломе. Станицы Еланская, Боковская, Глубокая... Мы - пополнение 1-го гвардейского мотомеханизированного корпуса (командир генерал-майор Руссиянов). Я стал вторым номером расчета пулемета "Максим" первого взвода пулеметной роты второго батальона второй бригады (командир роты - ст. лейтенант Феоктистов, командира батальона не помню, командир бригады - подполковник Худяков). Принимая нас, командир роты с изумлением спросил: "Что же вы такие подзаморенные? Старшина, кормить!" Надо сказать, что прибыли мы на пополнение корпуса ночью и расположились в огромном амбаре, наполненном початками кукурузы. До распределения по подразделениям поджаривали початки на огне. На короткое время они становились мягче и съедобней. Одновременно очищали от ржавчины розданные нам винтовки: их прежние владельцы выбыли из части по ранению или погибли. Через пару дней в январе 1943 года из района трех небольших хуторов - Верхние, Средние и Нижние Грачики - 1-й гвардейский мотомеханизированный корпус по льду с полыньями от разрывов снарядов форсировал р. Северский Донец и овладел на ее высоком и довольно крутом правом берегу станицей Большой Суходол, что в полусотне километрах восточнее Ворошиловграда. Почти весь день после боя по форсированию, за исключением времени чистки пулемета, я вспоминаю как мое личное непрерывное маневрирование, заключавшееся в том, что, следя за направлением пикирования "юнкерсов", я переваливался с одной стороны приземистой известняковой ограды, так свойственной тем местам, на другую, надеясь спастись от авиабомб. Надо сказать, что кроме этих оград, в Большом Суходоле, почти ничего не осталось. Помню только оббитую со всех сторон одиноко торчавшую колокольню. Каким-то образом я оказался в паре десятков метров от огневой позиции "зенитки". Будучи единственным средством прикрытия пехоты от вражеской авиации, она была одной из главных целей немецкой бомбежки. Перед моими глазами - взрыв бомбы на позиции, крик, и санитарка, одна рука которой удерживает откинутую голову молодого парня с побледневшим лицом, а другая эту голову бинтует. Время от времени наведывается "рама". Так мы называли двухфюзеляжный самолет-разведчик, предназначенный для стерео-аэро-фотосъемки. Это была азбука: через полчаса после "рамы" жди налета и бомбежки. Не было отдано ни одного приказания, горячей пищей даже не пахло. Последнее не было неожиданным, а наоборот, легко объяснялось. Накануне, за несколько часов до боя нам выдали сухой паек - НЗ: буханка мерзлого хлеба, пара селедок и щепоть сахара. Приказано не прикасаться. Разложив еле тлеющий костерк, мы сидели вокруг него всем взводом. Пришел политрук роты и поздравил нас с тем, что мы начинаем освобождать Украину. Он ушел, а взводный, который был на год старше меня (его фамилии я не помню), развязав свой вещмешок, чего-то там отщипнул и отправил в рот. Этого было достаточно, чтобы приказ о неприкосновенности неприкосновенного запаса был немедленно забыт, а сам запас - уничтожен. И есть хотелось, и сама мысль, что через несколько часов убьют, а НЗ так и останется лежать в мешке, не давала покоя и была настолько логична, что никакая воинская дисциплина не могла с ней тягаться. Все-таки кое-какую еду взамен НЗ в Суходоле раздобыть удалось. В заброшенной землянке я наткнулся на бочку соленых бурых помидоров и корыто квашеной капусты. К вечеру появились признаки организованного начала. Нас собрали, построили и объявили приказ: 1-й гвардейский мотомеханизированный корпус вводится в прорыв и ударом с севера на юг овладевает городом Ростов-на-Дону. Я был всего-навсего рядовым пулеметчиком, но хорошо помня географическую карту, недоумевал, как можно корпусом наносить удар с севера на юг вдоль фронта по тылам противника с задачей преодолеть расстояние около двухсот километров. Разумеется, я ни с кем не делился своими мыслями. Мне это не полагалось. Мы двигались всю ночь, преимущественно по балкам, часто останавливаясь на то время, пока разведка не доложит, что можно продолжать движение. Команды отдавались только вполголоса. "Стой!" - Все валимся на снег, плотно прижавшись друг к другу, и немедленно засыпаем. Куча мала. Хуже всего тем, кто с краю. Тем, кто в самом низу - тяжко, но тепло. Идеального положения нет, но об этом никто не думает. Только спать... Здесь следует заметить, что для сна на снегу мы были вполне приспособлены. При отправке на фронт маршевой ротой из запасного полка мы были обмундированы как нельзя лучше. Действительно: шинель, телогрейка, ватные брюки, валенки, шапка, подшлемник, две пары теплых рукавиц, новые хлопчатобумажные гимнастерка и брюки, две пары нательного белья, пара теплого белья, три пары портянок. Кроме того, на случай оттепели или, тем более, прихода весны у нас были ботинки и обмотки. Рано или поздно весна, конечно, наступит. Вопрос, наступит ли она для тебя? Справедливости ради надо признать, что в связи с ранними морозами ботинки и обмотки за дальностью перспективы их использования были обменены на еду еще по пути на фронт у крестьянок на пристанционных базарчиках. Это были, главным образом, крупные ржаные пироги с картошкой. "Вста-а-а-ть!", - слышится сквозь сон приглушенная команда. Ничего не понимая, еле расправляя скованные, затекшие члены, чувствуя дикий ночной холод, пошатываясь и продолжая дремать, автоматически подчиняешься команде. "Продолжать движение!" Продолжается и движение и сон на ходу. Так всю ночь. Пулеметы "максим" укреплены на лыжах. Тащим их какими-то рывками, и только эти рывки выводят из состояния безразличия от усталости и полусна. Какой бы долгой ни была ночь, начинает светать. Внезапно появляются кухни. Это уже потом я прочитал у А.Т.Твардовского: Умный - что ни говори - Был старик тот самый, Что придумал суп варить На колесах прямо. А к тому утру никакой общественной оценки факта доставки нам еды на колесах я еще не сформулировал. Все твое существо устремлено к одной точке: кухня и испускаемый ею запах пшенного супа с тушенкой. (В то время аббревиатура ППС расшифровывалась и как "полевая почтовая станция", и как "постоянный пшенный суп".) Выясняется, что моя деревянная ложка, хранившаяся, как полагается, за голенищем в валенке, расщепилась пополам. Это и плохо, почти катастрофа, но, оказывается, и хорошо: мой напарник по котелку (котелок - один на двоих) вообще лишился ложки. У нас каждому по половинке. Едим, как тот журавль в гостях у лисы. Торопят, не успели раздать, как уже команда: "Заканчивай!" Где там заканчивай, когда и в час по чайной ложке не получается. Пробуем по очереди пить жижу, но горячо. И парадокс! пить - горячо, а при медленной еде - суп замерзает. Уже на ходу пытаемся выскребывать из котелка куски супа. Появляется морозное солнце, а с ним "юнкерсы", которые при полнейшем и безраздельном господстве в воздухе устраивают свою "карусель", поливают нас огнем как хотят. Через час от нашей артиллерии ничего не остается. Она стала главной добычей немцев. Теперь они могут не беспокоиться. А мы и без артиллерии, с одними ружьями и пулеметами (что нам, в самом деле!) продолжаем движение на Ростов, до которого остались те же почти двести километров минус одна ночь медленного марша по тылам противника. Ну не нелепость ли!? За день было еще несколько авианалетов, но вскоре стемнело, и все затихло. Ночь прошла в неглубоком овраге на оставленной немцами позиции артбатареи. Снарядные ящики, здоровенная куча замерзшей и окаменевшей картошки, разбросанные дополнительные пороховые заряды в шелковых пакетах - все это наш трофей. Спим, варим картошку, жрем ее мороженую, сладкую. Кто поопытней и не ленив, пытается сушить на морозе у костра портянки и валенки. Другие - лишь бы поесть и поспать, сколько удастся. Некоторые командиры шипят: "Погасить костры". Но команда либо выполняется нехотя, либо не выполняется вовсе. Во-первых, это не костры, а костерочки, во-вторых, они все-таки спрятаны в овраге. Все понимают, что даже если костры и демаскируют, то немцам на них наплевать, так как они и без костров точно знают, где мы. Об этом свидетельствует весь опыт прошедших суток. А что командиры? Пошипят, пошипят - и сами к костру. Последний раз наш "максим" вел огонь на форсировании Сев. Донца. Во время атаки мы били с левого берега поверх голов атакующих. Сразу за ними переправились и мы. После этого за двое суток с небольшим мы не дали ни одной очереди. Пулеметные ленты нетронутые лежат в коробках. О них никто не беспокоится. С рассветом начинаем "наступать". Команда: "Батальо-о-он, в цепь!" Никакой артподдержки, движемся на станицу Верхнедуванная. "Воздух!" Обычно по такой команде следует прятаться в какое-нибудь укрытие. Но таковых здесь нет. Только девственно чистое, белое, снежное поле, сверкающее солнце на совершенно безоблачном небе. Низко летящие самолеты опять устраивают свою "карусель", т.е. один за другим "отваливают" от своего строя, поливают пулеметным огнем и высыпают на нас, как горох из мешка, нет, не бомбы, а гранаты. Сотнями! Они разрываются массой громовой дроби. Щелканье осколков то по щиту, то по коробу пулемета, который рядом со мной. Крики, стоны. "Ма-а-ма!" Близкий разрыв... Глазом влево - убитый. Вправо - убитый. Ну, сейчас... Только бы вжаться в снег. Все летит на тебя. Полная беззащитность. Как бы пригодились те загородки в Суходоле, сложенные из известняка! Ни чувства, ни мысли описать невозможно. И не только потому, что "мысль изреченная есть ложь". Мыслей нет, сплошная мешанина. Запах пороха и крови. Животный страх неминуемой смерти, от которой нет спасения. Сколько смертей было рядом со мной и слева, и справа, и в этот раз, и раньше, и потом! Любой оставшийся в живых по гроб в долгу у тех, кто погиб рядом с ним, хотя каждый понимает, что виновен во всем только случай. Но ведь ясно, что если не попало в меня, то попало в другого, и наоборот, в меня не попало именно потому, что попало в другого. Как связать одно с другим? Молился кто-нибудь, чтобы не попало ни в кого? В таком-то аду! Немыслимо! А так, если и молился, то только за себя, а значит, волей-неволей, против другого. Пожалуй, ближе всего у Твардовского: Я знаю, никакой моей вины, В том, что другие не пришли с войны. В том, что они - Кто старше, кто моложе - Остались там, и не о том же речь, Что я их мог, но не сумел сберечь, - Речь не о том, Но все же, все же, все же... Да я-то, рядовой, кого мог сберечь?.. Случай ли не случай, а погиб он, а не ты. Живи и радуйся, но помни... Сейчас я представляю себе, какое бы впечатление в мирные дни произвело на меня то заснеженное поле и то чистое небо в то солнечное утро! Восхищение и радость! Но при сравнении, пожалуй, осталась единственная деталь, которая была бы инвариантом в тогдашней и теперешней картине того утра - это искрящийся снег перед тупыми носами моих подшитых валенок: я видел только это, согнувшись под тяжестью пулемета. Иногда ухватывал горсть снега, и - в рот. Между прочим, описываемые события имели место на исходе пятого года маминого восьмилетнего лагерного срока, полученного ею, как ЧСИР Не хотелось бы приводить расшифровку, противно, но что поделаешь... ЧСИР - это член семьи изменника родины. Так назывался ни в чем не повинный совершеннолетний родственник, проживавший вместе с самим "изменником", который также был ни в чем не виновен. от Особого совещания НКВД. Одно время мама работала в лагере в сапожной мастерской. Она говорила мне через несколько лет, что в общем числе починенной обуви подшила пятьсот пар валенок. Может быть, и мои были из-под ее рук... А ведь, это тоже один ручеек в общем потоке "тыл - фронту". Когда я, странным образом оставшийся живым и невредимым, покидая поле, оглянулся на него поля уже не было. Было нечто черное из сотен воронок и мертвых тел. "Юнкерсы" улетели. Вернулась жизнь. Кстати, были это "юнкерсы" или "фоккеры", я не уверен. Не очень-то я в этом разбирался. Торопимся, занимаем оборону по обоим краям длинного разветвленного оврага, протянувшегося от окраины Верхнедуванной до железной дороги. Ее мы пересекли еще до полудня, уцелев под ударами авиации. Старшина роты, шустрый и расторопный, набирает команду - с термосами за едой. Успеваем подкрепиться, когда слышатся крики: "Танки!" Они медленно движутся именно со стороны той самой железной дороги, которую мы прошли часа два тому назад. Иначе говоря, немцы дали нам расположиться в овраге и заперли в нем. Танки идут вдоль обеих сторон оврага на расстоянии не ближе ста метров. Ни артиллерии, ни противотанковых ружей во всей второй бригаде нет. Все уничтожено немцами еще вчера. Гранату или бутылку С зажигательной смесью. не добросить. Бить из пулеметов - бесполезно. А они расстреливают нас беспощадно и безнаказанно. Черные зловещие силуэты, кресты, выбрасывающие огонь пушки и пулеметы. Перед глазами у меня до сих пор вертящиеся волчком на снежном насте, не попавшие ни в какую цель горящие пули. Горели они на самом деле или нет, я не знаю. Но впечатление именно такое. Может быть, это догорала трассирующая смесь. По боевому уставу пехоты полагалось ружейно-пулеметным огнем отсекать пехоту от танков. Здесь же отсекать было некого. Танки шли без пехоты. Наш пулемет замаскирован кальсонами на кожухе и рубахой на щите. Немцы его не замечают. Нам бы и молчать, но мой первый номер Чистяков не выдерживает и дает бессмысленную очередь по ближайшему танку. Через несколько секунд - Чистяков убит, кожух со стволом разбит. Эх, кожух, короб, рама, шатун с мотылем, Возвратная пружина, приемник с ползуном, - это слова из песни про "Максим", которую мы распевали в строю в запасном полку. Я опять уцелел. Во взводе осталось два расчета по разные стороны оврага. Взводный, младший лейтенант (с одним кубарем в петлице), после гибели моего первого номера и пулемета назначает меня своим связным. Лежим втроем почти рядом, взводный, помкомвзвода, который следил за дисциплиной, и я. Наблюдаем за танками. Укрытие у нас естественное. Берег оврага надежен, и хотя пули визжат, в нас они не попадают. Глаза выглядывают, и ничего, кроме наших замаскированных шапок над снегом не возвышается. И тут происходит следующее. Взводный решил проверить пулеметный расчет на другом берегу оврага. Для этого надо перебежать по дну оврага метров двадцать. Овраг в этом месте не очень глубок и так изгибается, что дно простреливается танками. Взводный побежал: "Связной, за мной!" Ой, как не хочется покидать укрытие и лезть под огонь. Я начинаю сползать по снежному склону берега. Помкомвзвода, отработавший до автоматизма исполнение приказа "Ни шагу назад", приняв меня за беглеца (а убегать-то некуда!), немедленно направляет на меня ППШ Пистолет-пулемет Шпагина, скорострельное надежное стрелковое оружие, на смену которому уже после войны пришел автомат Калашникова. в готовности разрядить в меня часть диска. Доли секунды, и он соображает, что я не покидаю позицию, а выполняю приказ взводного следовать за ним. Надо сказать, что автомат был только у помкомвзвода. У остальных - винтовки. Понемногу бой смещается к станице, которая горит. Танки проходят мимо. Уже на другом берегу оврага взводный приказывает мне остаться у пулемета, сам исчезает, а в это время появляется санитар - с лошадью, впряженной в широкую волокушу. Он собирает раненых. Увидев меня, санитар кричит: "Вытаскивай!" Я вижу, кого он имеет в виду, и начинаю тащить раненого из оврага по недлинному отрожку с глубоченным снегом. Куда он ранен, мне не разобрать, тащу с трудом, утопая в снегу. Надо только представить, что это за труд. Получается медленно, взмок, мне не удается ни капли передохнуть, но когда я все же позволяю себе это на одно мгновение, вдруг откуда ни возьмись, вырастает фигура ротного Феоктистова. Он набрасывается на меня с матом, тащи, дескать, быстрей. Вытащил, уложили на волокушу, и в начинающиеся сумерки ездовой торопит коня. Я же остался один и без всякого дела. Вдруг из-за кустарника появляется взводный с группой бойцов, приказывает мне взгромоздить на себя оставшийся от разбитого пулемета станок и присоединиться к его группе, в которой не все мне знакомы. "Кто бросит матчасть - расстреляю", - а станок - 36 кг. Под покровом наступающей ночи мы начинаем драпать. Я покорно тащусь вместе со всеми, не сомневаясь, что взводный знает, куда надо двигаться. Через какое-то время то ли мы присоединяемся к другой группе, то ли она к нам, и драпаем, драпаем, драпаем,... жалкие остатки второй бригады, только двое суток тому назад собиравшейся освобождать Ростов, который был в двух сотнях километров от нас. Кстати сказать, Ростов был освобожден только через две недели, 14 февраля, войсками совсем другого фронта. Взводный сам почувствовал, когда можно и нужно было устроить привал. Привалились к огромной скирде среди чистой степи. Звезды - как лампы. Слышу: "Связной, давай котелок". - "Какой котелок?" - "Сожрал?!" Он меня с кем-то спутал. Так бы мы и препирались, но ночь просекают снопы трассирующих пуль. Небывалый случай! - Ночное танковое преследование. Танки идут очень медленно, но ведь быстрей, чем мы, пешие! Они долго гнали нас, подстегивая огнем. Светящиеся пулеметные трассы то и дело просекают темень. Настала моя очередь. Ранен и брошен своими среди бурьяна. Лежу ничком, прижатый проклятым станком. Лязгает и ползет прямо на меня. Сейчас - все. В лепешку. Но ведь в данный момент я пишу это "все", значит, я жив. А жив и пишу потому, что это чудовище развернулось прямо возле меня, засыпав мерзлыми комьями земли и снегом. Образовавшееся "одеяло" спасло меня от замерзания. Чудовище ушло куда-то в сторону. По-видимому, это было уже неподалеку от наших исходных позиций, откуда мы начали "наступление" на Ростов. Утром меня подобрали санитары из другой части, а из своей - прислали домой похоронку, в которой говорилось, что я погиб смертью храбрых и похоронен на хуторе близ Ворошиловграда. Станок "максима", который измучил меня до изнеможения, был с меня снят и остался лежать в бурьяне украинской степи. Только через месяц после похоронки пришло мое письмо из госпиталя. Почтальон встретил мою тетю на улице и вручил ей похоронку. Похоронка была спрятана, и никто о ней не знал. Месяцем позже тот же почтальон на той же улице отдал моей тете письмо из госпиталя. С криками "Жив, жив, жив!" тетя (которая была только на десять лет старше меня) опрометью помчалась домой. Бабушка, ничего не знавшая о похоронке, не понимая, что происходит, уставившись на кричащую дочь и вытаращив глаза, медленно двинулась ей навстречу, споткнулась, упала и сломала руку. Медсанбат, палатку рвет ветер, бомбовые налеты. На пути в полевой госпиталь - еще несколько налетов. Измучен и бомбежкой, и болью, и тряской на дне кузова грузовика. Но главное - это то, что тебя увозят из этого ада. И никаких жалоб на "дискомфорт", такие "нежности" даже в голову не могли придти. Между прочим, когда меня подобрали, то, укладывая в полуторку, поленились открыть ее борт. Результатом чего был возглас того, на которого я свалился: "Ты что, б..., прыгаешь!" Откуда-то нашлись силы, чтобы внутренне рассмеяться. Впереди у меня была полугодовая счастливая жизнь, сначала на вшивой соломе полевого госпиталя на станции Тарасовка, что между Глубокой и Миллеровым. Затем почти через два месяца Сердобск, затем Башмаково и Земетчино, - все в Пензенской области, которая с тех пор стала для меня почти родной. Пятьдесят четыре года спустя меня пригласили оппонентом на защиту докторской диссертации в Пензенский политехнический институт. Должен признаться, что я принял приглашение в немалой степени от того, что мне предстояло по дороге проехать мимо станции Башмаково. В трехстах метрах от перрона находилась вытянувшаяся вдоль путей двухэтажная школа, в которой располагался мой госпиталь. Проходившие мимо поезда были тогда для нас, "ранбольных", как принято было называть население госпиталей, важным развлечением. И вот морозной ночью в конце декабря 1997 года поезд Москва-Пенза остановился на две минуты на ст. Башмаково. Уже на стоянке, прижавшись к стеклу окна вагона, можно было разглядеть впереди длинное белое здание, освещенное пристанционными огнями. А потом поезд тронулся и, не успев набрать хода, устроил мне свидание с частичкой юности. В одном окне школы горел свет. То же самое было и на обратном пути, когда поезд медленно подходил к станции. Госпитальная жизнь? На чистых простынях с регулярной едой (зачастую с добавкой), без бомбежек и обстрелов. Гипс и операции - не в счет. Кто упрекнет меня в том, что я откровенно радовался госпиталю, а не переднему краю? И кто объяснит мне, по чьей безмозглости был элементарно разгромлен целый мехкорпус, нацеливавшийся на Ростов из-под Ворошиловграда? И кто объяснит мне, чья глупая и тупая воля толкала целый корпус с одним только стрелковым оружием, лишенный всей артиллерии, т.е. фактически полностью обезоруженный, на неминуемый разгром?! Рядовому нельзя обсуждать приказы, тем более, приказы не взводного, а какого-то недосягаемого для меня начальства. Я и сейчас в звании подполковника запаса Впрочем, звания майора и подполковника я получил, находясь в запасе, а ушел я из армии капитаном. При этом чувствую я себя лейтенантом. Мне по душе кем-то высказанное утверждение: "Войну выиграли лейтенанты-десятиклассники", хотя я вынужден в этом усомниться. Вообще, люди моего возраста вступили в бой под прикрытием целого года войны, под прикрытием тех, кто был подставлен под якобы внезапный удар жуткой силы, кто встретил врага своей грудью в начале войны. испытываю смутное остаточное чувство ("На кого голос повышаешь... туды твою, растуды!"), развенчивая тот идиотизм. Но ведь ни у кого в мемуарах наших маршалов этот эпизод не упомянут. Значит, такой эпизод был в порядке вещей. Нет и признаков угрызения совести. Так, пустячок. Значит, это мое дело! Тем более что, я уверен, мы все одинаково оценивали происходившее. Образно выражаясь, корпус планомерно и неуклонно втягивался в зев гидры, которая и сожрала его. А ведь все рассказанное происходило как раз одновременно с заключительными боями в Сталинграде, а мое ранение 2 февраля в точности совпало с официальным окончанием битвы на Волге. Через год я узнал, что судя по названиям Верхнедуванная и Большой Суходол, промелькнувшим у Фадеева в "Молодой гвардии", описываемые события имели место в тех же местах и в то же время, где и когда Краснодонцев бросили в шахту. Не могу удержаться, чтобы не рассказать о полевом госпитале на станции Тарасовка. Он располагался в постройках совхоза, главным образом в бараках, жителей не было. Я не оговорился, когда солому, на которой мы лежали (чистые простыни - это потом, в тылу) вповалку, назвал вшивой. Я убивал вшей сотнями, кроме тех, что заползали под гипс. И пишу об этом не для того, чтобы намеренно сгустить краски, или разжалобить читателя, или укорить медсанслужбу фронта. Она заслуживает восхищения. Таковы были условия. Если верно утверждение "Враг был силен, тем больше наша слава" (К.Симонов), значит, верно и то, что само преодоление тяжелейших условий жизни тоже было подвигом. Куда же деваться, если потери несем, и раненых надо где-то спасать. Эвакуация невозможна, так как железная дорога Воронеж - Ростов разрушена. В палате, если так можно назвать пустую комнату, нас человек двадцать. Лежим головами к противоположным стенам. Посреди палаты узкий проход. С наступлением темноты зажигается крохотная плошка. Ни "уток" ни "суден" нет. Их заменяют консервные банки и ведра. Сестер нет. Их заменяют санитары из начинающих поправляться раненых. Пищу приносят в бачках и тут же разливают, раскладывают по котелкам и банкам. Обсуждать невыносимые условия никому не приходит в голову. Да это только теперь их можно назвать невыносимыми. Тогда их выносили безропотно. Днем вся речь - только двух типов: жалобы на боль и призыв "санитар! банку!". Перед ночью к двум означенным темам добавляются воспоминания о боях. Лексика того языка, на котором ведутся рассказы, всего слов на пять-шесть богаче, чем язык, предложенный Ф.М.Достоевским в "Дневнике писателя", и состоявший, как мы помним, из одного весьма короткого од