рядные артисты ничуть не лучше. Для меня было бы тяжким ударом видеть тебя в толпе этих никчемных людей. Я восстанавливаю тебе пенсию, но сохраняй пока печальный вид, чтобы никто не заподозрил о моем новом решении... Так надо! При этих словах Гектор бросился на шею своему доброму батюшке и в порыве восторга чуть было не задушил его. Гектору, однако, не удалось скрыть чувства облегчения и покоя. Госпожа Берлиоз, не спускавшая с него глаз, угадывает причину вернувшейся веселости сына. "Отец, - думает она, - должно быть, снова капитулировал". Драма разыгралась в тот самый день, когда Гектор должен был отправиться в Париж. В тот день мать, желавшая сделать сына набожным {"Нет нужды говорить, - писал Гектор в начале" своих "Мемуаров", - что я был воспитан в римско-католической апостолической вере. Эта религия, сделавшаяся прекрасной, перестав требовать сожжения людей на кострах, была для меня источником счастья в течение целых семи лет, и, хотя мы с ней давно в ссоре, я навсегда сохранил о ней самые теплые воспоминания. По крайней мере она столь мила моему сердцу, что имей я несчастье родиться в лоне одной из сект, возникших в итоге тяжких раздумий Лютера или Кальвина, то я без колебаний при первом же пробуждении во мне чувства поэзии и в первую же свободную минуту поспешил бы свершить торжественное отречение, дабы обнять прекрасную римлянку... Я получил мое первое причастие в тот же день, что и моя старшая сестра, в монастыре, где она воспитывалась. Именно это обстоятельство и придало этому религиозному акту трогательный характер, и я вспоминаю о нем с умилением... Я разом превратился в "святого", святого настолько, чтобы ежедневно слушать мессы, каждое воскресенье причащаться и ходить на исповедь, чтобы сказать своему духовнику: - Отец мой, я ничего не сделал... - Ну что же, дитя мое, - отвечал мне этот достойный человек, - так и продолжай. И в течение нескольких лет я с избытком рвения следовал его советам".} (тем более что Гектор долгое время чтил исповедь, мессу и причастие), предала его анафеме. Ее религиозные чувства были весьма пылки, и для нее "актеры, актрисы, певцы, музыканты, поэты, композиторы были отвратительными существами, отлученными от церкви, и, как таковые, обречены на муки ада". Происшедшая сцена была весьма патетична. Вначале трагическая актриса сдерживалась; торжественно обращаясь на "вы", она молила: "Заклинаю вас, Гектор, не упорствовать в вашем безумии. Смотрите, я опускаюсь перед вами на колени... я... ваша мать". Затем, взорвавшись, она вскричала, подчеркнуто обращаясь на "ты": "Так ты отказываешь мне, несчастный?! Ты в состоянии, не дрогнув, смотреть на мать, павшую к твоим ногам? Ну что же, уезжай! Черни свое имя, влачи его по парижским притонам, пусть твой отец и твоя мать умрут от позора и горя..." И наконец, она разразилась, будто в античной трагедии: "Ты больше мне не сын, Гектор. Уходи, я проклинаю тебя!" Но Гектор не размяк. "Я буду композитором вопреки всему!" - решает он, хотя и опускает голову, чтобы скрыть свой вызывающий вид {*}. {* Другой гениальный человек, Бальзак, тоже должен был отстаивать свое призвание от нападок родителей, - Так какую профессию ты себе избрал? - спросил однажды Бальзак-отец своего сына Оноре. - Мое призвание - литература, к ней меня влечет. - В своем ли ты уме? - Да, в своем, и решение мое окончательно - я буду писателем. - Очевидно, господин питает вкус к нищете, - сказала тогда госпожа де Бальзак. - Да, - вздохнул отец, - есть люди, мечтающие о том, чтобы умереть где-нибудь на больничной койке. - Оноре, - сказала мать, - наши планы на ваше будущее определены: вы будете нотариусом. - Нет, мама. - Но разве ты не знаешь, несчастный, - снова начал господин де Бальзак, - куда может завести тебя ремесло писателя? В литературе нужно стать королем, либо останешься рабом. - Что ж, я буду королем, - ответил Оноре. А. Кузон, Жизнь великих людей.} 1827  I  Гектор зачислен в Королевскую школу музыки (Консерваторию) в класс Лесюэра. Но, продолжая занятия музыкой, он посещает и нарождающиеся общества романтиков. Он гневно осуждает увлечение Россини, музыку которого считает слишком кокетливой, с колокольчиками, кружевами и пышной оборкой, слащавой и далекой от величия бури. Он посещает также занятия Рейха по контрапункту и фуге. Рейха, чех по происхождению, в ком сочетались глубокие знания с добросовестностью, был опытным учителем; он гордился тем, что в юности, живя в Бонне, знал великого Бетховена. Он преподавал фугу и контрапункт "с удивительной ясностью и точностью" {Рейха родился в Праге в 1770 году, умер в Париже в 1836 году.}. Берлиоз же никогда еще не занимался синтаксисом музыки. И теперь должен был изучить его и набить руку под руководством учителя музыкального письма, "настоящего математика". "Каким же образом, - спрашивал себя Гектор, - этот холодный математик может выразить все, что есть в самом необузданном, самом причудливом воображении, если он воспринимает божественный огонь вдохновения только в форме сонат, вариаций и фуг?" Ну, а ему, Гектору, независимому, мечтательному, влюбленному в величавые химеры, принесет ли ему зримую пользу обучение у столь пунктуального человека? Или он сохранит свою дикую природу, враждебную писаным законам и строгим предписаниям? Что ж, посмотрим. II  Так или иначе, но нужно было учиться. Учиться, хотя желудок и был пуст. Героическая эпоха тяжкой нужды. В "Мемуарах" - в точном и подробном рассказе о себе - он повествует о строгой экономии, царившей в его ведомстве съестных припасов, где главенствовала копченая селедка. В обшарпанной комнате на грязной улице Лагарп делил с ним хлеб и кров его земляк из Кот-Сент-Андре - Антуан Шарбоннель. То было удачей, так как студент-фармаколог нежно любил перепелов - этих очаровательных, томно кричащих пернатых. Правда, он любил любовью заинтересованного кулинара, мечтая съесть их, сидя на диване. Манками, искусно изготовленными им самим, он отлично умел приманивать птиц, а затем ловить их силками, также сделанными собственноручно. Он охотился на равнине Монруж, разумеется преступая закон. Поскольку для охоты требовалось благоприятное сочетание времени и обстоятельств, их повседневный рацион лишь изредка включал это яство, добытое жестокой ценой. Однажды Шарбоннель обнаружил по доходно-расходной книге, что расходы на еду поднялись до шестидесяти восьми сантимов (сорок три - хлеб и двадцать пять - топленое свиное сало). Шестьдесят восемь сантимов! Подумать, какое мотовство! И на следующий день после этого кутежа Шарбоннель, разыгрывая шутливую сцену, воззвал к доброму чувству справедливости и потребовал прибегнуть к беспристрастному сантиметру, чтобы точнее разделить непременного ветерана их трапез - копченую селедку, подчас высохшую настолько, что исчезал знакомый аромат. - Сантиметр! - воскликнул музыкант. - Господин аптекарь, как видно, мнит себя миллионером. И действительно, в хозяйстве двух друзей подобных предметов не имелось. Последние дни месяца были трагичными; Режим: еда раз в день. Да и что за еда! 29 сентября студенты смогли купить лишь несколько гроздьев винограда. Но наступает первое число следующего месяца, и Гектор, получив свой заработок хориста - пятьдесят франков, покупает для себя одного на восемь су хлеба. О жизнь богемы {К этому времени, однако, Берлиоз уже опубликовал несколько романсов и песен: "Ты, что любила меня", "Изгнанный горец", "Ревнивый мавр"; "Плачь, бедняжка Колетта".}. Сцены, способные вдохновить Анри Мюрже {Анри Мюрже родился в 1822 году, умер в 1861 году.} - певца веселого и мужественного полунищенского существования. Время от времени Шарбоннель с ученым видом авторитетно заявлял: - От голода никогда не умирают. - Так отчего тогда, - с усмешкой спрашивал Гектор, - люди спокон веку упорствуют в стремлении принимать пищу? - Это необходимо, разумеется... Но я хотел высказать мысль, что человеческие существа слишком много едят. - Даже если это всего пол копченой селедки? Тогда Антуан поучительно продолжил: - Человек должен есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть. - Каково, а? Теперь господин аптекарь бьет новизной. Ибо мне кажется, Антуан, что я никогда раньше не слышал этого афоризма. - Но, Гектор, слон поддерживает свою необычную силу лишь травами... и живет, как тебе известно, сто пятьдесят лет! - Хватит, хватит, Антуан, помилуй! Здоровье через пустой желудок... Старая песня! Да здравствуют скоромные дни! Иногда наступали проблески. Так, в один прекрасный день Гектор стал учителем двух учеников. Игра на флейте, сольфеджио, гитара. Достаточно ли он знал, чтобы учить других? Но не все ли равно?! Двое учеников! Бог мой, вот удача! Двадцать су за урок. Да ведь это целое состояние! Меню Гектора теперь улучшается, иногда даже масло изгоняет сало. И все же шербет остается строго запрещенной роскошью. III  Май Шарбоннель покидает своего земляка, чтобы жить самостоятельно. IV  Июнь Вот снова настала ожидавшаяся с лихорадочным трепетом пора большого конкурса, пора борьбы за Римскую премию. Гектор выставляет свою кандидатуру. Поражение, как мы видим, ничуть не выбило его из колеи. Работая с упорством, чтобы на сей раз достичь заветной вершины, он продолжает сочинять оперу "Тайные судьи" на либретто своего верного друга Эмбера Феррана {Эмбер Ферран остался его другом на всю жизнь. Страстный любитель литературы, он сам написал поэму "Свадьба Оберона и Титании".} и пишет героическую сцену с хорами (также на слова Феррана) на тему из греческой революции. Убежденный, что произведение встретит всеобщее одобрение, он решил дать его на просмотр какой-нибудь музыкальной знаменитости. После Лесюэра можно было считаться с мнением лишь верховного жреца, похвала которого означала бы посвящение в ранг великих. Но на чей суд отдать исписанные нотами листы? Среди всех архитекторов звуков ни один не казался ему достаточно авторитетным. При каждом имени, приходившем на ум, он вскрикивал: "Не годится! Нужен более знаменитый, нужен кто-то получше!" В конце концов его выбор пал на композитора, которого крылья славы вознесли в заоблачную высь - на Родольфа Крейцера, тогда главного музыкального директора Оперы. Ректор, бесспорно, лелеял надежду, что, подкупленный и покоренный молодым талантом, он включит его произведение в программу одного из духовных концертов, организуемых им в конце страстной недели. Он уже видел на лице маэстро приятное изумление и слышал возгласы восторга. И вот, заручившись теплой рекомендацией виконта де Ларошфуко, он явился к Крейцеру. "К тому же, - рассказывал он, - Лесюэр горячо поддержал меня перед своим собратом. Одним словом, были основания надеяться. Но долго питать иллюзии мне не пришлось. Крейцер, этот великий артист, автор "Смерти Авеля" - прекрасного произведения, по поводу которого я, охваченный энтузиазмом, сочинил ему несколькими месяцами ранее подлинный дифирамб, - тот Крейцер, что казался мне добрым и радушным, как мой учитель, - потому что я им восхищался, принял меня самым пренебрежительным и самым невежливым образом. Он едва ответил на мой поклон и, не глядя на меня, бросил через плечо такие слова: "Мой дорогой друг (он не был со мной знаком), мы не можем исполнять в духовных концертах новые сочинения. У нас нет времени их разучиватъ. И Лесюэру это хорошо известно". Я ушел с тяжелым сердцем. В следующее воскресенье между Лесюэром и Крейцером произошло объяснение в Королевской капелле, где последний был простым скрипачом. В конце концов, выведенный моим учителем из терпения, он ответил, не скрывая досады: "Да на кой черт? Что с нами будет, если мы станем так помогать молодым людям?.." По крайней мере ему нельзя было отказать в искренности". Снова неудача! - Подумаешь! - говорит Гектор, пожимая плечами. Посетуем на сухость некоторых талантов. Нам было бы приятнее всегда видеть гения в сияющем ореоле сердечности. Судьба не поскупилась, расточая Крейцеру свои щедроты {Родольф Крейцер родился в Версале в 1766 году, умер в Женеве в 1831 году. Он оставил после себя много опер, и среди них "Жанна д'Арк", "Шарлотта и Вертер", "Любовь Антония и Клеопатры", "Смерть Авеля".}. И высшие почести и головокружительные триумфы - все познал Крейцер. По виртуозности его ставили наравне с великим Байо, чей волшебный смычок умел заворожить публику. Он сопровождал Бернадота, которого фантазия "Маленького Капрала", прежде чем усадить на шведский трон, сделала французским послом в Австрии. В Вене он сблизился с Бетховеном, отгранившим для него чудесный алмаз - "Крейцерову сонату", которая обессмертила его имя, создав ему ореол гораздо более яркий, чем сам его талант. Но надменный скрипач-композитор никогда и не подумал выразить хотя бы малейшую признательность этому титану музыки. Как и Керубини, которому, впрочем, Бетховен написал самое хвалебное, самое пылкое, самое трогательное письмо: "Я ценю ваши произведения превыше всех прочих театральных произведений. Я прихожу в восторг всякий раз, когда слышу ваше новое произведение, и мой интерес к ним выше, чем к моим собственным; короче говоря, я вас уважаю и люблю". Керубини, в ту пору директор Консерватории, был законодателем французской музыки. Разве могли эти двое, эти могущественные вельможи, окруженные почетом и славой, снизойти до обездоленного старца, страдающего, презираемого, погрязшего в нищете? Разумеется, нет! Для счастливых эгоистов несчастье другого, когда о нем говорят, - всего лишь досадная назойливость. Обидно, что эти ревностные жрецы музыкального искусства не ведают, а то и презирают высшее искусство забывать о своем высоком положении, искусство приходить на помощь в стихийном порыве, не унижая другого, искусство черпать собственное счастье в счастье другого. Гении, вознесенные на пьедестал, снизойдите к вашим братьям - гениям, обойденным судьбой! V  Иные, единожды потерпев неудачу, отказываются от своих намерений. Другие восстают против капитуляции; лучше оценив препятствие после столкновения с ним, всеми силами, всем отчаянным напряжением воли они стараются его преодолеть. Гектор среди последних. Поражение в предыдущем конкурсе на Римскую премию не поколебало твердости его духа. Одушевленный уверенностью в своем триумфе, он упорно желал вновь помериться с конкурентами силами в суровых испытаниях славного состязания. Была и одна трудность. Чтобы сосредоточиться, а главное - воспрепятствовать всякому вмешательству извне, полагалось прожить целых десять дней в полном заточении. И государство требовало денежного взноса, компенсирующего затраты. - Я твердо решил участвовать, маэстро, - дерзнул обратиться к своему учителю Гектор. - Но, увы... Неужто моему порыву суждено разбиться о какие-то деньги? Лесюэр, предчувствуя длинную, уже много раз слышанную торжественную тираду о порабощении разума мерзким, презренным золотом, решительно оборвал его: - Остановись, мой юный друг! Это я беру на себя. И добрый учитель заплатил. VI  После отборочных испытаний Гектор допущен к участию в конкурсе. Слабый луч надежды. Для еще большего разочарования? Как знать... Однако продолжим наш рассказ... На конкурсе было предложено сочинить кантату на сюжет "После смерти Орфея, растерзанного вакханками - жрицами Бахуса". Вакханки с головами, увенчанными плющом, с тирсами в руках удалились. Ветер, выводя скорбную песнь, временами нежно касается звучных струн полуразбитой арфы Орфея, и от этой ласки арфа изливает печаль, она плачет о своем хозяине - величайшем музыканте вселенной, пред которым смиренно склоняли головы самые свирепые звери. Теперь в мире разливается необычайное безмолвие. Лишь вдалеке, в горах, пастух... Но была ли эта тема по-настоящему близка бурному темпераменту Гектора? Унылые руины, разбитая лира, жалобный стон ветра, покой и тишина, вернувшиеся после великого злодеяния... Вдали исполненный тоски, чистый и скорбный, поднимается напев пастуха. Темпераментный Гектор, влюбленный в горделивые вершины и трубные звуки, одержимый апокалипсическими идеями, не мог произвести на свет манерное произведение, как он говорил, "из сплошных вздохов и розовой воды". Для него сюжет был слишком идиллическим. Бесспорно, он блеснул бы в первой части, - "Терзание Орфея вакханками". Он чувствовал себя в чужой стихии. В Гекторе воистину жил мятежный дух. Он затаенно всматривался в романтические образы, скрытые в самых глубинах его существа. А потом сочинял музыку. Но не следовал канонам. Разве ужиться грезам со школой и твердыми правилами? "Нет, нет", - повторял он про себя, создавая в уме вереницы звуков, всегда оканчивающиеся апофеозом. Он любил возвышенное и презирал слащавость! Россини {"Почитатели Россини были столь же фанатичны в своем поклонении, сколь я в моем. Они были для меня предметом ненависти и отвращения, какие едва можно вообразить. Имей я возможность подложить под зал театра Лувуа бочонок с порохом и взорвать его вместе со всей публикой во время представления "Сороки-воровки" или "Цирюльника", я не преминул бы это сделать" (Г. Берлиоз, Мемуары).} заклеймен, Бетховен и Глюк подняты в недосягаемую высь. Впрочем, разве мог он соблюдать правила? Разумеется, нет - он их не знал. Свои ощущения, свои мечты и безумные фантазии - вот что он воплощал в музыке. Таким образом, и материал и манеру сочинять - все черпал он в себе самом. Июль Увы! Музыкант, которому было поручено играть на фортепьяно сочинения конкурентов, признал себя неспособным сыграть финал произведения нашего героя - вакханалию, исполненную неистового пыла. И тогда Керубини, Паэр, Буальдье и Катель - прославленные имена, вошедшие в историю, - объявили произведение неисполнимым. Впрочем, Лесюэр тоже входил в жюри. Боролся ли он за Гектора, счел ли его произведение недостаточно сильным - неизвестно. Были присуждены одна первая и две вторые премии. Имя ученика Берлиоза не было даже названо. Удручен, опозорен ли Берлиоз, провалившись на конкурсе? Ничуть! Предположить так - значило бы плохо его знать. Гектор лишь разыгрывает оскорбленное достоинство и выпячивает грудь, он решительно стоит на своем и провозглашает невежество своих экзаменаторов, совершенно неспособных его понять, исключая, разумеется, беспристрастного Лесюэра, "утонувшего", как он уточнял, среди "ископаемых". "О древние, холодные классики, - бросает он им. - В ваших глазах мое стремление к новому - преступление". "Старые черепахи! - кричит он в адрес цепляющихся за традиции членов Института, которые преградили ему путь. - Окостенелые умы!.. Если вы не идете за мной, тем хуже... для вас! Я буду идти вперед и без вас... вопреки всему!" Очень неосмотрительно, Гектор, так говорить и задираться. Случись, что ты все же был бы представлен к страстно желанной Римской премии, не пришлось ли бы тебе испытать тогда всю злобу этих уязвленных знаменитостей? Но Гектору чужды сдержанность и осторожность. Не придется ли ему в этом раскаяться? VII  Сентябрь Появляется женщина, которой суждено потрясти до основания всю жизнь Гектора. Кто она? Откуда? Ирландка с шапкой золотых волос, северянка с глазами цвета неба - то была выдающаяся драматическая актриса Гэрриет Смитсон. Она переехала Ла-Манш, чтобы воспламенить Париж - точку пересечения ее пути с путем нашего мушкетера, приехавшего сюда из дальней провинции Дофине. Она не знала ни слова по-французски. А Гектор ничего не понимал по-английски. Казалось, что могло произойти? В самом начале она ничего о нем не слышала, а он сходил с ума от любви к. ней, потом она смеялась над его влюбленными вздохами, и наконец... Однако расскажем эту удивительную историю по порядку. Было 6 сентября того достопамятного 1827 года, который изобиловал различными событиями в жизни Гектора. Труппа английских актеров давала в "Одеоне" первый спектакль. И она, именно она, своей игрой должна была донести до парижской публики произведения Шекспира - гениального драматурга и поэта Англии и самого удивительного художника человеческих страстей. Спустя пять дней, одиннадцатого, было назначено второе представление. На афише - "Гамлет". Бессмертные "звезды" собрались в театре: молодые люди с вдохновенными лицами, отмеченными печатью гения, - романтики, пробуждающие неведомые доныне краски, ритмы, чувства, крушители деспотичного и обветшалого классицизма. Все в поисках возвышенного и патетического. С длинными локонами, галстуками дерзких, вызывающих расцветок; то была "Молодая Франция" - идейные враги "старикашек". В зале находились Альфред де Виньи (тридцати лет) - певец нравственного благородства и смирения; Эжен Делакруа (двадцати восьми лет) - выдающийся колорист и смелый новатор; Виктор Гюго (двадцати пяти лет), чье чудесное слово вскоре должно было зазвучать, изумляя мир; Александр Дюма (двадцати четырех лет), подобный извилистому бурному потоку, который, пробиваясь сквозь горы, затопляет луга; Жюль Жанен (двадцати трех лет) - искрящийся остроумием критик, предсказывавший славу и выносивший суровые приговоры; Сент-Бев (также двадцати трех лет) - человек изысканного вкуса, постигший все тонкости анализа. Здесь присутствовал и юный Жерар де Нерваль (двадцати лет), чья милая непосредственность скрашивала странности его характера; в тот день он наверняка отказал себе в еде, чтобы заплатить за откидное место в партере, потому что он был беден, очень беден. Одним словом, тут присутствовала вся длинноволосая братия "Молодой Франции", одетая в ярко-красные жилеты. Был здесь, наконец, и мальчик Теофиль Готье (шестнадцати лет), который позднее заставил заговорить о себе. Тема - "Гамлет". Непрерывно льющаяся кровь и смерти - одна за другой, героизм Гамлета, добавляющий, к патетике ореол благородства; безумие, которое блуждает по всей пьесе, сея то сомнения, то ужас. И поразительным контрастом - подобный рафаэлевским мадоннам, ангельский лик Офелии, которую ждет трагическая гибель. Такая дерзновенность сюжета, такая свобода в искусстве, далекая от проторенных троп, должна была вдохновить Виктора Гюго на создание драмы "Эрнани", поставленной три года спустя, где свирепствовало "то мировое зло, которое мастерски отобразили Гете в "Фаусте" и Байрон в "Манфреде". Может быть, именно в "Гамлете" и "Манфреде" находил бессмертный французский поэт Виктор Гюго прообразы своих романтических героев? Ну, а актеры? Кембл, самый знаменитый и самый сильный трагик во всей Англии, играл роль Гамлета, отрешенного от жизни. Свою роль он исполнял с такой жизненной правдой, что сам Гамлет не смог бы ни говорить, ни чувствовать с большей убедительностью. Роль Офелии чудесно играла божественная Смитсон, чьи глаза отражали чистоту, мечтательность и нежную страсть. Какое возбуждение среди романтиков! Они славят возрождение лиризма, задушенного после Малерба классической дисциплиной, и взывают к торжеству крылатого вдохновения над холодным разумом - ограниченным и скудным. Гектор был без ума от гения Шекспира, а еще более от непорочной Офелии - создания из иного мира, со столь чистой душой и столь легким телом. Чем объяснить подобный пожар души? Он был профан в английском языке, но, может быть, у него был с собой точный перевод? Так или иначе, но Гамлет сыграл в его судьбе важную роль. "Шекспир, - писал он, - неожиданно обрушился на меня и потряс. Он молнией разверз для меня с величественным грохотом небо искусства, осветив его самые дальние бездны. Я познал подлинное величие, подлинную красоту, подлинную драматическую правду. Я увидел... я понял... я ощутил, что жив, что должен подняться и действовать". VIII  Пятнадцатого Гэрриет Смитсон выступила вновь в "Ромео и Джульетте" - столь же гениальном произведении, где трогательная нежность резко сменяется кровопролитиями. В склепе, где вечным сном спят гордые Капулетти, на неостывший труп Ромео падает холодеющая Джульетта, воздушная и уже призрачная, чтобы вместе со своим любимым вознестись на небо, готовое их принять. "Завидная участь так умереть!" - повторяет про себя Гектор. Гэрриет Смитсон имела наибольший успех в драме "Джен Шор"; после агонии, повергшей всю публику в состояние леденящего ужаса, она сумела умереть с величием угасающего светила. Она появляется вновь в "Виргиниусе" Ноулса. Всякий раз, увидев ее на подмостках, Гектор впадал в транс и в исступление. И тогда начинались безумные блуждания. Пропадал сон, вместо него он внезапно погружался в забытье: раз ночью на снопах в поле около Виль-Жюиф, как-то на лугу в окрестностях Со, еще раз за столиком кафе "Кардинал" на углу Итальянского бульвара и улицы Ришелье. Там он оставался пять часов, к великому ужасу официантов, которые не осмеливались к нему приблизиться. "Они боялись найти меня мертвым", - подумал он, придя в себя. Случилось даже, что он забылся на берегу Сены в Нейи, при скорбных завываниях пронзительного ветра. И когда очнулся, выкрикнул в волнении: "Она будет моей женой!" Право же, Дон-Кихот! Любит он Гэрриет или Офелию, созданную по образу его романтической мечты, или, быть может, он просто ищет любви? Гэрриет и вправду его потрясла, он грезит ею. Ирландия, где родилась его Дульцинея, пленила и увлекла его настолько, что он вскоре переложил на музыку "Ирландские мелодии" Томаса Мура. Для него существуют только Ирландия и самое небесное создание из этой дальней страны! Да здравствуют Ирландия и Офелия! IX  Вскоре Гектор перестал довольствоваться одним только постоянным посещением представлений, где появлялась его "звезда" - роковая Гэрриет. Сердце его готово было остановиться. Теперь он, одинокий, терзаемый тоской, бродил у театрального подъезда. И когда она показывалась, прислонялся к стене, чтобы удержаться на ногах. А она? Она проходила мимо, даже не взглянув на него, "рассеянная и безучастная к любовному шепоту, идущему за ней следом". Однажды, мечтая о ней, он решает: "Пусть я буду голодать, если плата за жилье окажется слишком высокой, но я перееду поближе к гостинице, где она живет. Я выберу комнату, откуда смогу наблюдать за ней. Из окна я буду следить за ее жизнью, а если занавеси будут слишком плотными, я представлю себе ее". Так он поступил, поселившись в доме 96 на улице Ришелье {"Возле театра Фейдо, Оперы, Итальянского театра жили музыканты, певцы, музыкальные издатели. Поблизости находилось кафе "Кардинал", которое Гектор и его приятели имели обыкновение посещать, а также изысканный парикмахер на площади Бурс, которому "Молодая Франция" доверяла свои рыжие шевелюры; Лесюэр со своей семьей жил на улице Сент-Анн, музыкальный издатель Шлезингер - в доме 97 на улице Ришелье. Юный Гектор Берлиоз поселился в доме 96, как раз на углу улицы Сен-Марк" (Адольф Бошо, Берлиоз).}. "Слегка свесившись из своего окна, он видел наискось меблированную гостиницу, где жила Офелия. Такая стратегия, впрочем, давала ему немного, хотя он и проводил в этом положении по нескольку часов утром и вечером. Каким ребячеством была эта роль глупого вздыхателя!" {Так пишет Ги де Пурталес. На наш взгляд, его мысль выражена слишком жестокими словами. Вместо "глупый вздыхатель" больше бы подошло "восторженный мечтатель". Гектор отнюдь не был глуп, что вскоре доказал.} "Что мне остается, - спрашивал себя Гектор, - умереть жалкой смертью, оставив ее в неведении о моем существовании, или совершить какой-нибудь подвиг, который сделает меня известным, изумит ее и заставит восхищаться?" И тогда, как весь Париж млел в неистовом восторге от Офелии, Гэрриет ничего не слышала о Гекторе. Она и не подозревала о его существовании. Но как добиться музыкального триумфа и произвести впечатление на любимую женщину? X  Гектор работал со страстным увлечением, утоляя музыкой великую жажду любви. Музыка... Он стремится подчинить ее своей воле, чтобы покорить Гэрриет Смитсон, о которой мечтает. Он делает наброски "Тайных судей" и пишет увертюру "Веверлей". Но ничего еще не закончено. Поэтому он решил вернуть к жизни свою "Мессу" 1823 гада. И вот в день святой Цецилии, 22 ноября 1827 года, он добился ее исполнения в церкви Сент-Эсташ, предварительно протрубив сбор своей партии. Так он именовал шумливых приверженцев, друзей-клакеров в Одеоне, театре Буфф, Консерватории, Жимназ. "Я дирижировал оркестром, - писал он своему неизменному почитателю Феррану, - но, представив себе зрелище Страшного суда (Et interum venturus est), воссозданное пением в унисон шестью первыми басами, грозный clangor tubarum, крики ужаса толпы, изображаемой хором, и все остальное, исполненное именно так, как я задумал, я ощутил конвульсивную дрожь, которую едва сдерживал до окончания фрагмента..." Гектор высоко чтит гений Берлиоза. Он взволнован, он ликует. Может, и впрямь верное средство внушить восхищение другим - уверовать самому, что ты его достоин, и настойчиво утверждать это? Но кто был восхищен? Гэрриет ничего не видела и не слышала! Она не пришла в храм. "Тысяча чертей!" - вырвалось у Гектора, который любил это выражение. 1828  I  У вулканического Гектора все должно быть доведено до накала. Обожая превосходную степень, он пренебрегает слишком заурядными, на его взгляд, глаголами "пленять, очаровывать, восхищать" и даже "восторгать". Он говорит - "потрясать". Так вот, он повсюду трубит о том, что потрясен величайшим Бетховеном {Гектор сам писал: "Подчас удары грома в жизни артиста следуют один за другим столь же часто, как и при сильной грозе, когда тучи, - насыщенные флюидами электричества, словно шлют друг другу молнии и дышат бурей".} как был потрясен величайшим Шекспиром, потому что "величайший" вместе с "потрясен" - неотъемлемые слова его разговорного арсенала. А скоро, как мы увидим, он будет потрясен величайшим Гете {"До тех пор три поэта были столпами романтического замка: Шекспир, Байрон, Гете. Четвертым стал Бетховен. Гектор Берлиоз был первым французским художником, затрепетавшим под ветром, исходящим от этого мощного крыла" (Ги де Пурталес).}. Воздадим ему должное - он умел выбрать того, кто его потрясал. Весной дирижер Габенек, незадолго перед тем основавший Общество концертов консерватории, решился познакомить публику с симфониями некоего, дотоле неизвестного или почти неизвестного, Бетховена, умершего в прошлом году в Вене. Действительно, как не содрогнуться при мысли, что героический гений музыки, нищий, глухой гигант, великий, но непонятый, который, пока существует мир, будет доставлять людям высшее блаженство, что этот знаменитый композитор, ныне всемирно признанный бог музыки, во Франции мог еще оставаться неизвестным? Как может молния, падающая с небес на землю, оставаться невидимой для смертных? Безвестный и поруганный теми, кого вознесла судьба. Вот что пишет по этому поводу Ги де Пурталес: "Знаменитости вели себя либо откровенно враждебно, либо насмешливо. Керубини утверждал, что от этой музыки он начинает чихать. Паэр, знавший Бетховена в Вене, рассказывал о нем забавные анекдоты, чтобы успокоить этих господ в отношении чудаковатого соперника. Скрипач Крейцер и не думал скрывать своего презрения к новой немецкой школе. Буальдье всегда был сторонником музыки, которая "услаждает "тух". Что до Лесюэра, то он осмотрительно воздерживался от посещения концертов, дабы не иметь повода судить об этом революционере". Зато Гектор уже умел классифицировать ценности. Может быть, и вправду, чтобы открыть гения, требовалось самому быть одаренным гениальностью, готовой вот-вот раскрыться? Близкое родство душ, общие волнения, схожие взгляды. Но, высказывая это вслух, он растревоживал "бонз" из Института и Консерватории или, как он еще говорил, "взъерошивал старые парики". - Не пригодится ли тебе если не благосклонность признанных богов, то по крайней мере их нейтралитет? - предостерегали, бывало, Гектора его длинноволосые единомышленники. - Что за важность! - отрезал он тогда. - Я должен взывать к правде, которая, полагаю, на моей стороне. Бетховен высоко поднялся над современниками. Рядом с ним самые великие мне кажутся карликами. - Остерегайся, Гектор, всех этих Керубини, которые могут тебя подслушать. Они, не задумываясь, покарают тебя за преступное оскорбление правоверности. - Тысяча чертей! - восклицал Гектор. - Я все равно буду стоять на своем - вопреки всему! И ничто не могло потушить пожар его чувств. "- Маэстро, - дерзнул он однажды заявить Лесюэру, - можно ли с таким совершенным умом, как ваш, выносить суждение, не прослушав, не проверив, не изучив? Лишь раздадутся первые ноты, рожденные в мозгу титана, вы будете ослеплены, восхищены. Приходите же послушать Бетховена. Нежелание. Настойчивость. И в конце концов Гектор утащил своего учителя в театр. Он усадил его в глубину ложи, а сам отправился на балкон, чтобы в одиночестве вкусить невыразимое наслаждение, которое он испытывал, слушая "Симфонию до минор". И когда божественная музыка умолкла, он поспешно спустился и встретил Лесюэра: тот был очень красен и расхаживал большими шагами по фойе. - Ну как, маэстро? - Уф! Я ухожу, мне не хватает воздуха! Это неслыханно! Это чудесно! Это меня так взволновало, растревожило, потрясло, что когда, выходя из ложи, я захотел надеть шляпу, мне подумалось, что я не смогу найти своей головы. То была искренняя реакция. Гектор торжествовал. Впрочем, на другой день старый композитор высказался помягче. - Но все равно, - сказал он, - не следует сочинять слишком много такой музыки. На что его ученик ответил: - Не тревожьтесь, маэстро, такой музыки много и не сочинят" {Ги де Пурталес, Берлиоз.}. Чтобы судить о том возбуждении, какое сжигало Гектора после первого прослушивания симфонии Бетховена, достаточно прочитать в "Мемуарах" о наполнивших его чувствах, тщательно им анализируемых. Он пишет: "Мне казалось, что жизненные силы раздвоились... Наступило странное возбуждение: неистовый стук крови в жилах, слезы... судорожное сжатие мышц, дрожание всех членов, полное онемение ног и рук, частичный паралич нервов, зрения, слуха... я ничего не видел, едва слышал... головокружение... полуобморочное состояние..." Другой гений, который был десятью годами моложе Гектора, испытал сходное потрясение, подобный же восторг. В своих "Воспоминаниях" Рихард Вагнер рассказывает: "Я не знаю, каковы были взгляды родителей на мою будущую карьеру. Но мне четко помнится, что, прослушав как-то вечером симфонию Бетховена, я испытал ночью приступ нервного возбуждения, от которого заболел, а оправившись, сделался музыкантом". II  Но вот в Париже заговорили о романтическом Гекторе. "Его деятельность, бунтарские выходки на вечерах в Опере, молодость, рыжая взлохмаченная шевелюра, его "Месса", в которой громко прозвучал конец света, его отчаянная любовь к знаменитой и модной трагедийной актрисе, его безумные блуждания, его исчезновения - все это питало толки" {Адольф Бошо, Берлиоз.}. Рассказывали, что однажды его товарищи из "Молодой Франции", взволнованные слишком долгим отсутствием Гектора (хотя его отлучки не были редкостью и завершались весьма театральными появлениями), решили после долгих бесплодных розысков отправиться в морг, дрожа от мысли найти там его труп. Мрачные, ужасные и бесплодные розыски... В тот раз он объявился как герой после победы. - Тысяча чертей! - бросил он им. - Вы не думаете, надеюсь, что я способен поддаться курносой, тогда как я собираюсь жениться на кроткой и нежной Офелии. Друзья принялись поддразнивать своего вдохновенного, размечтавшегося главаря: - Твоя Офелия? Вот бы она посмеялась, если б только услышала! - Но она не удостоила тебя даже взглядом! - Она и не ведает о твоей страсти, намерениях и самом твоем существовании. - Ты и вправду не сомневаешься в успехе?! И тогда Гектор после эффектной паузы полушутя-полунаставительно произнес: - Ни в чем не сомневаться - в этом и есть секрет всякой удачи! III  "Ни в чем не сомневаться!" - святой принцип для Гектора, который вновь вознамерился доказать, что никогда не изменяет этому принципу. И вот он требует для себя, себя одного (видал ли кто подобную дерзость?), зал Консерватории. Керубини, получив такое прошение, воскликнул, пожав плечами: - Ха! В двадцать четыре года... никому не известный... Да он сумасшедший! Тоном, каким говорят навязчивому человеку "подите вы к черту", он ответил: "Адресуйтесь к государственному секретарю изящных искусств", - и подумал при этом; "До такой наглости он не дойдет никогда". Но вы ошиблись, важный и почтенный Керубини! Гектор немедля написал всемогущему вельможе, что Керубини "разрешил попросить зал". Где здесь ложь? Просто искусно преподнесенная правда. И - о чудо! - министр, убежденный в согласии директора Консерватории, удовлетворяет просьбу. Дело, однако, чуть не расстроилось из-за того, что Гектор настаивает теперь на определенной дате. По поводу даты- следует письмо министра Керубини. И тут Керубини, выказав гнев оскорбленного бога, категорически заявил, что лично он не желает впутываться в столь безумную и опасную авантюру. Ну, а Гектор? Может быть, он все же откажется от своего химерического предприятия? Не тут-то было! Ему нужен зал, нужен... вопреки всему! И вот на что Гектор решается: еще удвоив дерзость, он направляет министру необычно смелую записку, стараясь в ней задеть самолюбие всесильного сановника. "Если мое письмо дойдет слишком поздно, - писал он, - и решение уже будет вами принято, то это будет означать, что ваши благие намерения в отношении меня были парализованы злой волей низшего чиновника". Низший чиновник! И это о Керубини - директоре Консерватории, корифее музыки с мировой славой. И что ж, удар попал в цель! Государственный, секретарь написал Керубини: "Я не считаю возможным нарушить данное мной обещание". Гектор торжествовал: "Ну, трепещите, старикашки!" Но он не чувствует себя победителем, если поверженный враг не попран, и в анонсе, разосланном в парижские газеты, он ввернул словечко о том, что "молодой композитор одержал верх над всесильным властителем музыки". Получил, Керубини! 26 мая 1828 года в зале Консерватории, том священном зале, который могли занимать, и то ценой почти непреодолимых трудностей, лишь общепризнанные знаменитости, Гектор дал "большой концерт". В программе только его собственные произведения: увертюра "Веверлей", "Пасторальная мелодия" из "Тайных судей", "Священный марш магов", "Resurrexit", увертюра к "Тайным судьям" и "Греческая революция". Если верить Гектору, всегда безудержному в преувеличениях, успех был огромен: "Изумление в публике, восторг, среди артистов". Своему другу Феррану он писал: "Женщины, мужчины, хор - все аплодировали. Крики, топот". Чтобы найти истину, восстановим обстановку. Полупустой зал. Никакого стихийного восторга. Сомкнутый батальон вышколенных приверженцев Гектора усердно создает обстановку тепла и добрых чувств. Но ради объективности признаем, что отзывы печати