Он присутствует на балу, но веселье праздника не в силах его рассеять, навязчивая идея снова тревожит, и милая его душе мелодия сверкающего вальса заставляет сильно стучать сердце (Э 3). В приступе отчаяния он принимает опиум, но наркотик, вместо того чтобы убить, вызывает страшное видение: ему чудится, будто он убил свою возлюбленную, приговорен к смерти и присутствует на собственной казни. Шествие на казнь: нескончаемый кортеж палачей, солдат, черни. В конце "мелодия" возникает еще раз - последняя мысль о любви, обрываемая смертельным ударом (Э 4). Он видит себя в окружении отвратительной толпы колдунов и чертей, собравшихся отпраздновать ночь шабаща. Они взывают к кому-то. И наконец, возникает мелодия, которая была все время изящной, но теперь превратилась в пошлый, отвратительный напев - то явился на шабаш предмет его любви, чтобы следовать в шествии на погребение своей жертвы. И она уже не более чем куртизанка, достойная участвовать в такой оргии. Начинается обряд. Звонят колокола. Вся нечисть преисподней падает ниц. Хор исполняет заупокойное песнопение (Dies irae), два других хора повторяют его, Пародируя на шутовской манер, и, наконец, шабаш кружится в вихре хоровода. В самый разгар в него вливается мелодия Dies irae, и видение заканчивается (Э 5). Вот, мой дорогой, осуществленный план этой огромной симфонии. Я только что написал в ней последнюю ноту". III  21 мая "Фигаро" оповещала в начале номера, что исполнение сочинения, полная программа которого была тут же приведена, состоится 30 мая. В Коте переполох, и Берлиоз-отец решает: - Нужно, однако, все увидеть и услышать самому. Я хочу во всем разобраться. И потому еду в Париж... - Чтобы возвратиться оттуда жестоко разочарованным, - ворчит желчная госпожа Берлиоз. - Пусть так! Зато совесть будет спокойна. Однако когда вещи уже были уложены, доктор получил от Гектора письмо, где тот сообщал о необходимости отложить концерт; в тот же вечер должны были состояться два других концерта; один организуемый немецким театром, другой - Консерваторией, которая по просьбе герцогини де Берри устраивала прослушивание симфоний Бетховена для неаполитанского короля. Два грозных соперника... И благоразумие требовало отказаться. Разумеется, лишь на время. Да, он создал шедевр. Но все эти мерцающие звезды на небе - для кого они? Их зажгла восторженная любовь, внушенная Офелией. Офелия... Джульетта... Вечное воплощение изящества и неги. Офелия... Джульетта... в силу своей чистой красоты и нереальности она чужая на земле. Но возможно ли? В Гекторе после неистовой страсти, разрывавшей сердце, наступает полная перемена. Полная перемена? Именно так. IV  Полная перемена. Он ловит себя на том, что удивлен своим чувством: королева отрешена от власти и повержена молнией на землю. А как же безумные блуждания по полям, чтобы унять жар? А твое ожидание у окна? Неужели все это напрасно? Возможно. И, однако, ты жил в ту суровую зиму при светильнике, который то зажигался от твоей надежды, то гас от твоего отчаяния. К чему снова спрашивать тебя об этом? В самом деле, Гектор, может быть, ты больше был увлечен не возлюбленной, а самой любовью? Но откуда взялась новая Дульцинея? Это весьма пикантная история. Однажды Фердинанд Гиллер привел Гектора на улицу Арле, что в квартале Марэ, и представил его госпоже Добре как учителя игры на гитаре. Гектор, принятый в качестве преподавателя, постоянно встречал там бойкую, жизнерадостную Камиллу Мок, дававшую в том же пансионе уроки игры на фортепьяно. Камилла сияла юностью и очарованием. Ее глаза и пылающие губы сулили райское блаженство. "Когда она, эта капризная хохотушка, шла своей легкой походкой, в вызывающе грациозном покачивании ее бедер и стана было "нечто гипнотическое". Прелестная, насмешливая кокетка, она любила со своеобразным, чисто парижским изяществом играть сердцами мужчин и делала это с такой же легкостью, с какой ее красивые пальцы порхали по клавиатуре... В образе юной девы скрывался искушенный опытом Керубино; она была падка на приятные и разнообразные ощущения, она была виртуозна и в игре на фортепьяно и в любовных приключениях" {Адольф Бошо, Гектор Берлиоз.}. Камилла внушила Фердинанду Гиллеру сильную страсть. Она была, говаривал ее обожатель, его "ангелом", "тем серафимом, что открывает ему врата рая". Опрометчивый Фердинанд, почему же именно Гектора ты избрал своим поверенным, своим "любовным гонцом", по твоему образному выражению? Гектор легко воспламеняется, Гектор "вулканичен". Весенняя песня в двадцатилетнем сердце. Твои нежные послания, что он передавал Камилле, должны были жечь ему руки, затем глаза и, наконец, сердце. Однако послушаем Фердинанда, который рассказывает о своей неприятности так, словно она случилась с его коллегой. Но не ищите коллегу, это он сам. "Один молодой немецкий музыкант, - рассказывает он в "Kunstlerleben", - находил самый дружеский прием у очаровательной француженки, его коллеги; они вместе, на глазах ее матушки, играли музыкальные пьесы, и это происходило столь часто и столь вдохновенно, что у них возникло желание встречаться без матушки и без фортепьяно. Ничего не могло быть проще. Молодая пианистка отличалась не только красотой и обаянием, она обладала еще и талантом- - была одной из самых популярных преподавательниц. Скорее сопровождаемая, чем охраняемая снисходительной дуэньей, она ездила в отдаленные кварталы столицы, давая уроки дамам-аристократкам или молодым девицам из пансионов. Пользуясь этим, влюбленные встречались как можно дальше от ее дома и не спешили возвращаться. Но вот я познакомил моего соотечественника с Берлиозом, обучавшим игре на гитаре в том же пансионе, где возлюбленная немецкого музыканта давала уроки на фортепьяно. И тот имел наивность избрать Берлиоза поверенным в своих любовных делах и домогаться его добрых услуг как "любовного гонца". Действительно, Фердинанд, зачем понадобился "любовный гонец", раз вам так просто было встречаться с ней "без матушки и без фортепьяно"? Не уподобились ли вы султанам Востока; снедаемые ревностью, они все же выставляли на солнце, чтобы полнее насладиться, свои самые ценные сокровища - прекрасных женщин и ослепительные драгоценные камни. Так или иначе, но Гектор загорелся: сменяли друг друга искусно модулированные вздохи, торжественные клятвы в вечной любви и театральные позы, призывающие в свидетели небо. - Моя Камилла! - взывал он. - Рядом с моей Камиллой, когда она ударяет пальцами по клавишам, меркнут самые удивительные виртуозы. И верно, Камилла обнаруживала выдающийся талант пианистки, но через призму любви, которая приукрашает, облагораживает, возвеличивает, Гектору казалось, что она гениальна. "О, если бы вы слышали, - повторял он, - как исполняет она Вебера и Бетховена, вы потеряли бы голову..." С ним так и случилось, он действительно потерял голову. А потом немедля пожелал жениться на Камилле - жениться или умереть вместе с нею. Однажды, когда она, недомогая, объявила (чтобы внести романтическую нотку), что, возможно, заболела чахоткой - модной болезнью, воспеваемой поэтами, - он предложил ей тотчас же вместе с ней принести себя на алтарь невиданных страданий. - О, - умолял он, - сольемся в объятиях и оставим прозаическую землю, слишком тесную для тебя! Но Камилла - порхающий мотылек - стремилась лишь испытать всю гамму чувств, ее вовсе не увлекала поэзия подобной смерти. Она страстно любила жизнь и те волнения, которые ждала от нее и находила приятными. И она умолила его соблаговолить продолжить свое существование на этом свете. Гектор должен был покориться, но не пожелал остаться побежденным. - Камилла, - торжественно сказал он ей, - стоит тебе захотеть, прикажи - и я умру вместе с тобой. Тогда Камилла свободно вздохнула. Она-то хорошо знала, что никогда не будет расположена отдать подобное приказание. Это уж точно! А что, Гектор, если бы Камилла приказала, что бы ты тогда придумал, как бы отступил? Ведь ты и не думал расстаться с жизнью, не так ли? Умереть, не удовлетворив честолюбивых замыслов, умереть отвергнутому, с неутоленной жаждой славы в сердце? Ты бы подождал.... Подождал? Но чего же? Завершающей победы, к которой стремился, и нового конкурса на Большую Римскую премию, так как тебе еще раз предстояло участвовать в состязании, которое ты поносил, и вновь предстать перед членами жюри, которых ты неустанно задевал своей заносчивостью. V  15 июля Гектор снова поднялся в ложу. Пятая попытка. Папаша Пенгар, открывая ему дверь камеры, воздержался от замечаний, которые могли бы показаться обидными. Гектор же обрадовался такой сдержанности и оценил выражение неприступности на лице стража: итак, он избежал всякого обмена мыслями, всякого подбадривания, уязвляющего его гордость. Новый сюжет - Сарданапал. Невозможно было выбрать тему, более близкую буйным порывам Гектора, где вольное обращение с правилами композиции столь же хорошо терялось бы в созвучиях, исполненных пафоса и величия. Судите сами. В золоте и фимиаме, окруженный женами - тепличными цветами, чьи чудесные тела прислужницы любви украшают лепестками роз, в сладострастии и неге проводит свои дни царь Сарданапал. Но вот вспыхивает восстание, поднятое Арбаком, вознамерившимся свергнуть владыку, и Белисом - великим жрецом Вавилона. И тогда - о чудо! - изнеженный Сарданапал преображается в воина. Он становится героем. Трижды выходит он за ворота Ниневии, чтобы сразиться с четырьмястами тысячами солдат, пришедших из Мидии, Персии и Вавилона. И трижды он разбивает их. Но, увы, капризное счастье отворачивается от него - и вот уже победа висит на волоске. Сарданапал знает, что поражение для него означает смерть и бесчестье. Он запирается в неприступных и грозных стенах своей гордой столицы. Проходит год, два... Осаждающие устали, ими овладели, наконец, сомнения в победе. И они готовы отказаться от осады, возможно, даже сдаться, но тут Тигр, выйдя из берегов, разрушил своими разбушевавшимися водами гигантские крепостные стены, которым не страшны были самонадеянные люди. Чувствуя неминуемую гибель, Сарданапал велит солдатам на главной площади, возле своего сказочного дворца, более прекрасного, чем райские чертоги, разложить огромный костер. Вместе с Миррой {Байрон воспел прекрасную ионийскую рабыню Мирру, которая любила своего господина Сарданапала, словно бога. Царь, тронутый таким поклонением, сделал ее фавориткой и выказывал к ней нежную привязанность до самой своей смерти.}, любимой фавориткой, всегда будившей в нем смелость, вместе со всеми женами, которые никогда никому не будут принадлежать и познали на этом свете лишь его ласки, вместе с евнухами, которые денно и нощно охраняли усладу его плоти, вместе со сказочными сокровищами и неповторимыми жемчужинами, в которых отражаются тайны и великолепие недоступных морей, он идет, идет вперед; и вот уже со всей свитой, отважно последовавшей его примеру, он ступает меж языков пламени, застилающего все небо. Крики боли, прощание жен с великим Сарданапалом и с жизнью - и все кончено, кончено навсегда. И когда вторгшиеся враги проникли на дымящееся кладбище, всемогущий царь, так ценивший радости жизни, его жены, столь горячо любимые им, чьи глаза, исполненные любовного томления и волнующих обещаний, заставляли великого возлюбленного владыку дрожать от желания, чьи губы только вчера дарили сладостные поцелуи, чьи тела расставались с жизнью, еще храня аромат благовоний, - все это уже обратилось в жалкую груду бесформенного праха и пепла. И кое-где продолжал потрескивать огонь... Героизм. Сражения. Падающие воины. Зловещая осада, подстерегающая опасность. Бесповоротная решимость принять смерть. Костер и его ужасающее величие. Пламя... Крики... Sic transit gloria mundi {Так проходит земная слава (латин.).}. В Сарданапале все было по душе Гектору - врагу мещанской слащавости. И потому он, узник, запертый в своей камере, ждал результатов с непоколебимой верой в свой гений, в свою звезду. VI  Когда Гектор, закончив сочинение, вновь обрел, наконец, свободу, Париж переживал исторические дни. Три Прославленных дня - 27, 28, 29 июля 1830 года - подходили к концу: падение короля Карла X, восшествие на престол Луи-Филиппа. Пушки, однако, еще дымились, а крики толпы еще звучали в воздухе. И Гектор - Дон-Кихот, зараженный театральным геройством, - желает сражаться во что бы то ни стало. Не поздно ли? Это ему безразлично. "Мне нужны пистолеты и шпага", - решает он. В поисках шпаги и пистолетов он колесит по всему Парижу, опьяненный кровью, которую никогда в жизни не прольет. И, наконец, ему удается раздобыть три длинноствольных пистолета. Но чем теперь их зарядить? - Сбегайте в городскую ратушу, - посоветовали ему национальные гвардейцы. Вот он на месте. Увы, патронов здесь нет. И вновь безумные гонки по ночному городу. Пустив в ход мольбы и угрозы, он раздобыл все же пули и порох. Но теперь над притихшим городом вот-вот займется безмятежная заря. И когда Гектор, подобно разбойнику из Калабрии, эффектно вооружен для битвы, битва уже закончена. Кипящий Гектор так и не успел выпустить из своих пистолетов ни одной пули. Осечка, Гектор. Твой выстрел, выстрел бравого мушкетера, услышав о котором, как ты выразился, прекрасная Камилла должна была "задохнуться от восхищения", не прозвучал {"Один человек не радовался тому, что Гектор был таким энтузиастом новой эры. То был доктор Берлиоз, роялист до мозга костей, который с болью взирал на крушение того, что любил, и на падение его партии" (Артур Кокар, Берлиоз).}. VII  Победа! Победа! 21 августа Гектор был объявлен лауреатом Большой Римской премии, несмотря на несогласие нескольких членов жюри и, в частности, Керубини, припомнившего этому необычному кандидату его прежние выходки. Как видно, напрасно ополчается судьба против тех, кто закален в жестокой борьбе. Они-то не склонят головы никогда! Побежденная судьба сама вынуждена в конце концов сложить оружие. Ты прав был, Гектор, когда упрямо твердил: "Я добьюсь Большой премии... вопреки всему!" VIII  И оттого что Большая премия была некоторым залогом успеха и давала ежегодную стипендию и другие блага, госпожа Мок, ранее враждебная каким бы то ни было планам союза Гектора и Камиллы, теперь несколько смягчилась. Не то чтобы она сразу согласилась, нет, но она в чем-то поколебалась, и это уже было шагом вперед. Владелица бельевой лавки, она вынуждена была незадолго до того уступить за бесценок свое пришедшее в упадок дело и после краха жила на средства дочери. Поэтому она хотела уберечь свою "курочку, несущую золотые яйца", от опрометчивого брака. Преувеличивая достоинства своей Камиллы ("подлинный ангел и самый яркий талант в Европе", - говорила она с гордостью), госпожа Мок желала для нее и самой лучшей партии. Делать ставку на Гектора означало для нее сыграть втемную, быть может, обречь себя на голодное существование. При всей своей гордости Гектор ясно понимал, что для завоевания доверия этой заинтересованной дамы необходимо действовать решительно, добиться шумного успеха и стать в ряд музыкальных знаменитостей, которым уже не угрожает нищета. Однажды наш влюбленный Гектор следил восхищенным, умиленным взором, как по зачарованным клавишам летают как бы выточенные из слоновой кости пальцы Камиллы. Камилла исполняла концерт Штейбельта "Гроза", и внезапно в голове Гектора зародилась мысль переложить на музыку жизненные тревоги. Он быстро написал "Бурю". IX  После многих хлопот Гектор добился разрешения исполнить свою "Бурю" в Опере. Это произошло 7 ноября. Волшебник Гектор, не слишком ли опрометчиво произносил ты свои заклинания? За пределами театра тоже разразилась буря. Какая гроза! Зловеще громыхал гром, зигзаги тысячи молний непрерывно прорезали огромное черное небо, свистел дождь, выл ветер. Его враги словно вошли в сговор с самим небом, вступившим, неизвестно почему, в их злобную игру. Кто мог выйти в такую погоду из дому? Лишь несколько музыкальных фанатиков, ищущих нового, не испугались грозной стихии. Поэтому зал оставался почти пустым. Огромная Опера безлюдна - впечатляющая и грозная пустота. Гектор, взбешенный тем, что природа и та выступила против него, разражался бранью и проклятиями, не в силах отвести взгляда от растерянного лица своей любимой Камиллы и от сухощавой госпожи Мок - дуэньи, всегда глухой к причудам сердца, зато прозорливой, когда речь шла о материальных выгодах. Обеих женщин грызли самые жестокие сомнения. Как же так? И это концерт, где Гектор должен был проявить весь свой гений? И это обещанный триумф, о котором он столько трубил? Где же сплоченные массы восторженных берлиозцев? Где поклонение народа музыкальному избраннику? Казалось, госпожа Мок и Камилла были ошеломлены крушением честолюбивого замысла - ослепить и возвыситься. Теперь композитор перестал для них существовать. Но неустрашимый Гектор заявил как ни в чем не бывало: "В более благоприятную погоду я возьму реванш. Я покорю Камиллу и ее матушку... вопреки всему!" Госпожа Мок после недолгого смягчения теперь вновь держится твердо. Ее Камилла, ее ангел с чудесным талантом, должна стремиться к лучшей партии, к безмятежному счастью, богатству и славе. А к чему можно прийти с буйным, безденежным Гектором? - Нет, нет, дочь моя, - твердит она, - ты стоишь большего и лучшего. И в который раз произносит свое излюбленное, обывательское изречение: - Тебе не следует пускаться в путь на судне, предоставленном волнам и ветру, на судне, которое, неизвестно, достигнет ли когда-нибудь гавани. Камилла молчала, не желая оспаривать мнение, которое полностью разделяла: с горячей головой она искала наслаждений, с холодным разумом - законного союза. Х  Теперь Гектора одолевал страх при мысли об Италии. А ведь ему предстояло через несколько недель отправиться в Рим. Иначе его лишили бы стипендии, присоединяемой к Большой премии, - тысячи экю в течение пяти лет, а также оплаты жилья в Риме и различных пособий. Но, уехав, он оставил бы госпожу Мок и Камиллу под тягостным впечатлением своего недавнего провала в Опере. - Нельзя терять ни единой минуты, - заявил он своим собратьям-романтикам. - Тысяча чертей! Мир должен узнать меня. И вот новые беспокойные гонки по всему Парижу, новые настойчивые хлопоты здесь и там. И 5 декабря {В тот же день в Опере в семь часов должен был состояться бенефис Гэрриет Смитсон - нежной Офелии, чей образ теперь потускнел в ветреном сердце вулканического Гектора.}, в два часа, в Консерватории звучит "Фантастическая". Напомним, что идет 1830-й - исторический год, когда романтическое возбуждение достигло высшей точки. Члены "Молодой Франции" - талантливые, гениальные, среди них нет незаметных - с ожесточением наперебой штурмовали вершину, соседствующую с небесами. "Кто же, кто из нас станет богом?" - спрашивали они себя. И они решили по этому случаю атаковать "старикашек". Разве после "Эрнани" (25 февраля) они не восторжествовали уже над "окостенелыми умами"? "В тот день здесь собрались молодые поэты, скульпторы, музыканты - все артисты, вся "Молодая Франция" с пышными волосами и победным видом. И среди них ученик художника, юноша удивительной красоты - с матовым лицом, одетый в жилет из пурпурного атласа (знаменитый жилет, о котором столько говорили), в бледно-зеленые панталоны, отороченные полоской черного бархата, во фрак с широкими бархатными лацканами и в свободную серую накидку на подкладке из зеленого атласа. То был Теофиль Готье, "прекрасный Тео...". "Теофиль Готье сорок раз подряд присутствовал на спектакле-сражении "Эрнани" {Поль Ландорми, Французская музыка от "Марсельезы" до смерти Берлиоза. Изд-во "Галлимар".}. Что это было за событие - премьера "Фантастической"! Адольф Бошо мастерски воскрешает его на страницах своей книги. "Там собралась "Молодая Франция" - щеголи с длинными волосами, с бородами, идущими узкой полоской вокруг лица, или с бакенбардами (как у Берлиоза), или же с усами и эспаньолками; академики же, как и подобает, были лысы и бриты. "Молодая Франция" была одета в сюртуки из зеленого или пунцового сукна, с бархатными воротниками, зауженные в талии и со свободно развевающимися широкими басками. От черного галстука, пузырящегося, подобного сгустку мрака, отходили два острых кончика белоснежного воротничка. Натянутые штрипками панталоны были коричневого, серого или синего цвета. Другие из "Молодой Франции" носили фраки не черные, но пепельного, красновато-бурого цвета или цвета "пыли руин"... В ту пору было модно иметь в руке трость с набалдашником. Каждый давал волю фантазии в создании арабесок из лент, сутажа и шнура. Некоторые щеголи, словно на портретах Веласкеса, набрасывали на плечи широкий плащ цвета крепостной стены, которому они недавно рукоплескали на спектакле "Эрнани, или Кастильская честь", другие, как у Рубенса, искусно загибали кверху широкие поля фетровой шляпы. Но больше всего их радовало (и какая это была радость!), если им удавалось принять жестокий, удрученный вид - дантевский или байронический. Если бы их щеки, на которых проступала ярким румянцем кровь их отцов - филистеров и буржуа, наконец, могли стать желтыми, как кордовский сафьян, а морщины отражали бы гибельные страсти! На женщинах шляпы необъятных размеров. Нет больше капоров, как при благочестивой Реставрации. Большие, словно ореол, береты взметали вверх длинные эгретки, а ниспадающие по-кастильски перья ласкали пушистыми опахалами непокрытые затылки. У иных на верху шляпы был пристроен пышный, величественный султан и широкие ленты с длинной золотой бахромой спускались, ослепительно сверкая, на плечи. Мода была тонка, изящна, "сильфидна", неуловима, но изобиловала пышными украшениями. Куда ни глянь - рукава с легко ниспадающими кружевами, широкие воротники, лифы в складках из муслина... Иногда на испанский манер белоснежные жабо из лент. А юбки на женщинах-сильфидах, на этих ариэлях - как они волнуют! Плотно облегая талии, они четко обрисовывают изгиб бедра. Затем мягко, слишком округло ниспадают, стирая линию... Однако юбки достаточно коротки, и видно, как переступают маленькие ножки в открытых туфлях и ажурных чулках. Прелестные моды - изысканные и дразнящие, они подчеркивают женскую красоту... То была чарующая фантазия... И все эти разнообразные наряды плыли и колыхались - живая декорация, воздушная феерия красок и линий, волшебный мир яркого цветка. Перед этой публикой "Фантастическая" и другие сочинения Берлиоза имели бешеный, ошеломляющий успех. В ту пору "Молодая Франция" пользовалась для выражения восхищения такими эпитетами, как фосфоресцирующий, сверкающий, изумительный, сокрушающий, колоссальный, совершеннейший. Было еще и немало других, среди которых сам Берлиоз любил "вавилонский и потрясающий, увлекательный, неотразимый, чудовищный и шекспировский, ниневийский, фараонский, дьявольский и вулканический ". Итак, успех был "дьявольский, бешеный, ошеломляющий, страшный". До конца ли поняла публика все величие "Фантастической"? Во всяком случае, она увидела в ней смелый разрыв с исчерпавшей себя рутиной. И потому она, во главе с романтическим кланом, приняла "Фантастическую" с энтузиазмом. "Фигаро" писала: "Эта "Фантастическая симфония" - плод самого чудовищного воображения, какой только можно себе представить... {Стоит ли пояснять, что слово "чудовищный" здесь употреблено в значении "необычный", "колоссальный".} Неоднократные взрывы аплодисментов компенсировали г. Берлиозу те бесчисленные шипы, которыми рутина утыкала первые шаги его карьеры". Знаменитый критик Фетис выразился так: "Этот молодой музыкант инстинктивно движим по новому пути... "Фантастическая симфония" - сочинение совершенно необычайное. Дух новых веяний проявляется в нем с наибольшей очевидностью, а две части ("Бал" и "Шествие на казнь") говорят о самом богатом воображении. Наконец, в симфонии ощущается выраженная индивидуальность, стоящая вне обычных форм искусства..." Скупой на похвалы Шуман, тоже композитор и музыкальный критик, заявил: "Невозможно абсолютно ничего добавить или зачеркнуть, не отняв у мысли ее остроту и энергию, не повредив ее силе" {"Напомним, что в другой раз гениальный автор "Манфреда" написал во славу Берлиоза такую восторженную фразу: "Его музыка - сверкающая шпага. Да будет мое слово ножнами, которые ее оберегают!" (Артур Нокар, Берлиоз. Изд-во "Лоран").}. Лист, присутствовавший на первом исполнении, не мог скрыть своего восхищения. Силой он увел Гектора с собой обедать, чтобы провести несколько часов с этим околдовавшим его волшебником {"Фантастическая симфония" действительно была для Листа откровением. Он великолепно аранжировал ее для фортепьяно. Его настолько увлекли идеи Берлиоза, что он стал самым страстным сторонником поэтической и описательной музыки, музыки программной. Известно, сколь великолепны "Симфонические поэмы", написанные им позднее. Первым их замыслом в 1830 году он обязан Йерлиозу. 1830 год - великая дата в истории французского романтизма, дата рождения двух шедевров - "Эрнани" и "Фантастической симфонии"! Первый, воможно, более ярок, второй с более глубоким звучанием, в котором душа Берлиоза уже нашла свое полное выражение" (Поль Ландорми, Музыка от "Марсельезы" до смерти Берлиоза. Изд-во "Галлимар").}. XI  Успех всегда приносит друзей. После триумфа "Фантастической" госпоже Мок, как и Камилле, "операция Берлиоз" показалась более заманчивой. Всякие "в конце концов" и "почему бы и нет?"... ознаменовали начало стратегического отступления дуэньи, которая под конец заявила, что Гектор с его неиссякаемой волей бесспорно достигнет славы. Эта святая особа с важностью изрекла: "Слава - неистощимая жила для тех, кто умеет ее разрабатывать". Миг сосредоточенного молчания, а затем мысли, высказанные вслух: - Впрочем, помолвку расторгнуть легче, чем женитьбу. - Ну разумеется, - пробормотала Камилла, чтобы успокоить свою матушку или убедить самое себя. И с того дня, опережая события, госпожа Мок стала называть Гектора "мой дорогой зять", а Камилла, пораженная шабашем "Фантастической" (Гектор скромно говорил: "задыхаясь от восхищения"), начала обращаться к нему "мой дорогой Люцифер", "мой прекрасный Сатана". Атмосфера непринужденности и умиления. Мораль: "Фантастическая", вдохновленная одной только Офелией, послужила для завоевания Камиллы. XII  Быстро летели пленительные часы. Миг отъезда влюбленного Гектора был все ближе и ближе. Расстаться с Камиллой, расстаться до пасхи будущего года! Ведь Гектор должен был прожить в Риме по крайней мере один долгий год. Какая сердечная рана! Останутся ли кристальная душа и любящее сердце Камиллы (как считал ее романтичный жених) такими же благородными, такими же чистыми? Впервые у Гектора возникают сомнения. Впрочем, он спокоен, он твердо уверен в себе и в ней. После долгих хлопот, так и не добившись разрешения остаться в Париже, сохранив за собой стипендию, Гектор вынужден был покориться. Итак, он отправится в Италию. Дни романтических вздыханий, наслаждение страданием, слезы близкой разлуки, и вот 29 декабря взволнованный и сумрачный композитор покидает столицу. - До свидания, до свидания, Париж, я вернусь, чтобы покорить тебя! - И, словно сердце, вырванное из груди, он протянул Камилле свою медаль, которая символизировала его волю к успеху и неуемное стремление взломать дверь, слишком долго не открывающуюся, он протянул ей свою золотую медаль, выданную Институтом. Куда же держит он путь? Сначала в Кот, чтобы отпраздновать свой успех под восторженные крики земляков. Часть вторая 1831-1840  На свете есть лишь два средства преуспеть - величие и сила. Гектор Берлиоз, 1831. 1831  I  3 января Гектор приезжает в Кот. Грандиозная встреча. Весь городок ликует. Званые обеды во многих домах. Речи: "...Кот испытывает законную гордость, принимая на родной земле самого славного из всех своих сынов... Завтра вся Франция, а может быть, и весь мир..." Какой-нибудь ветеран, не искушенный в красноречии, произносит корявые фразы и подчас в конце торжественного выступления смахивает слезу, навернувшуюся от трепета перед величием гостя. Доктор Берлиоз горько упрекал себя за то, что мог усомниться хоть на миг в гениальности своего чада, а сам герой с благоговением прикладывался к золотому обручальному кольцу на своем пальце. Снег, снег... Природа погружена в сон под своей королевской мантией. Воет леденящий ветер. Но сердце Гектора - огнедышащий вулкан. Проклятая разлука! "Пусть вся Европа, - писал он, - обессилеет от яростных воплей, пусть наступит конец мира, пусть сгорит Париж, лишь бы мне остаться в Париже и, держа ее в объятиях, вместе с ней извиваться в пламени!" Вот это страсть! О ком же говорит он с таким жаром? Разумеется, о Камилле. Кому? Гиллеру, которого он заменил возле этой красотки. Великолепно! Гиллер был не по годам мудр. Оказавшись отвергнутым, он отрекся от своих прав, убежденный, что сам ход событий отомстит за него. Он наблюдал за этой идиллией с таким милым интересом, что еще немного - и роли бы переменились: он вызвался бы стать "любовным гонцом". Он явно собирался нанести удар, и не без его влияния Камилла охладела к Гектору, а затем и изменила ему. В Гекторе же Гиллер возбудил тревогу, а вскоре яростный гнев - и комичный и опасный. Реванш был взят. Вот два письма Гектора "своему парижскому оку" - Гиллеру, который с наслаждением выискивал факты и, смакуя, хладнокровно сообщал их другу. "Черт вас побери! Что вам за корысть говорить, будто мне нравится пребывать в отчаянии, хотя за него меня и не поблагодарит никто, и особенно те люди, из-за которых я отчаиваюсь. Прежде всего я отчаиваюсь не из-за людей, а потом, замечу, что если у вас есть повод сурово осудить особу, из-за которой я действительно отчаиваюсь, так и у меня имеются основания заверить вас, что мне известен ее характер лучше, чем кому бы то ни было. Уж я-то отлично знаю, что она не отчаивается, и доказательство тому - что я здесь; если бы она настойчиво просила меня не уезжать, как неоднократно поступала раньше, я бы остался... Не давайте мне эпикурейских советов, они годятся мне меньше всего на свете. Это - средство заполучить мелкое счастьице, а мне оно совершенно не нужно. Большое счастье или смерть, поэма жизни или уничтожение. А поэтому не говорите мне о великолепной женщине и об участии, проявляемом или не проявляемом к моим горестям существами, которые мне дороги. Вам ничего об этом не известно. Кто мог вам сказать?.." Потом, 31-го, из того же Кота: "Умоляю же вас написать, что вы разумеете под этой последней фразой вашего последнего письма: "Вы хотите принести жертву; уже давно опасаюсь и, к сожалению, имею много оснований полагать, что вы сделаете это когда-нибудь". Что вы хотите сказать? Заклинаю вас никогда не писать намеками, особенно о ней. Это меня мучит. Не забудьте дать мне искреннее объяснение". Гиллер писал только правду, дальнейшие события это доказали. Ветреная и корыстная Камилла забыла о помолвке и, не помышляя о свадьбе, назначенной на пасхальную неделю 1832 года, давала обширный материал для изобличений. Однако он сообщал правду с сатанинской радостью и, без сомнения, сгущал краски. II  Письма Гиллера причиняли Гектору страдания. Перед сестрами Нанси и Аделью он прочувствованно раскрывал душу, выкладывал мысли, сравнивая свое сердце с раскаленной лавой. "Ах, - восклицал он, - сердца из лавы тверды, лишь когда холодны, а мое доведено до красного каления и расплавлено". Между тем госпожа Берлиоз, умиротворенная атмосферой общего восхищения, делала вид, будто ничего не слышит, чтобы вопреки обыкновению не брюзжать. Так проходили дни, отмеченные воздыханиями неистового поэта, который хотя и сгорал от нетерпения и тревоги, но и намеренно нагнетал свои страдания ради романтики. Поэт каждодневно поверял свои беды добрым соседям и дорожным камням. В конце концов практичная госпожа Берлиоз начала волноваться. - Мне кажется, - сказала она сыну, - что ты не сможешь больше откладывать поездку в Рим, не рискуя потерять стипендию. И затем, не в силах сдержаться, выпалила: - Теперь ты большой, признанный музыкант, а потерял голову из-за какой-то дочери бельевщицы, неизвестно зачем приехавшей из Голландии да еще обанкротившейся в Париже. Гектор сжал кулаки, чтобы не ответить. - Не забывай, - добавила госпожа Берлиоз, - что ты принадлежишь к почтенной семье. И в заключение сухо: - Если она напишет тебе, хорошо, если не напишет - еще лучше! От этих слов Гектору показалось, будто холодное острое лезвие кинжала пронзает его сердце. И все же он хотел дождаться в Коте письма от Камиллы, письма, где "сильфидная" {Это слово также принадлежит к словарю Берлиоза.} невеста, несомненно, опровергла бы коварную клевету "грубого злодея" Гиллера. Но столь долгожданное правдивое письмо, которое пристыдило бы обманщика Гиллера и исцелило бы изболевшуюся душу, не приходило, а он должен был спешить с отъездом. III  9 февраля Гектор покидает Лион, и вот уже в порту Марселя он поднимается на борт старенького сардинского брига, казалось с непомерной дерзостью бросавшего вызов морю и опасным рифам. Сколько патетики в борьбе с разъяренной стихией хрупкого суденышка, непрерывно издающего скрип и стоны! "Море, - писал Гектор, - это величайшее чудовище". Однако неизвестно, нравилось оно ему больше в изображениях поэтов или таким, каким он увидел его воочию. Одиннадцать дней плавания вместо четырех. Чудо, что жалкий кораблик, которому все время грозила гибель, не был все же проглочен пенящимися волнами. Наконец земля! Порт Ливорно, откуда Гектор, уже забыв о свирепых шквалах, взирает на заякоренные суда, что пришли со всех концов света, и, прищурив глаза, рисует образы зачарованных далей, бороздимых большими, надутыми ветром парусами. 1 марта Он приезжает во Флоренцию. И тут неприятность. Его жизнь изобилует ими. Нунций его святейшества отказывается визировать паспорт на въезд в папские владения. Что же донесли этому высокому прелату, преисполненному степенства и достоинства? Быть может, его уведомили о необычной язвительности Берлиоза? Как знать?.. Гектор растолковывает, объясняет, доказывает и, наконец, добивается своего. А теперь, возница, трогай! Вперед - в Рим. Счастливое время, когда жизнь не торопит и можно спокойно наблюдать, рассуждать, мечтать. Постоянно сменяются сельские пейзажи, расстилаются, насколько видит глаз, изумрудные ковры томной, романтической Италии. И 12 марта прозрачным утром кучер весело сообщил Гектору: - Signore! Signore, ecco Roma! (Синьор, синьор, вон Рим!) Рим! Дома-дворцы! Здесь все отмечено благородством и величием. Повсюду камни говорят о славе чудесного города, который искусство избрало своей родиной. Рим - вечный город! Гектор восторженно смотрит широко открытыми глазами. Экипаж все едет и едет... Наконец остановка перед зданием со строгими и гармоничными линиями. Это вилла Медичи! IV  Какой прием ожидает новичка на вилле Медичи? Как и во всех школах, новички были здесь мишенью для насмешек. Гектор не стал исключением. Тем более что все, наслышавшись о странностях и бурном нраве молодого композитора, ожидали его с нескрываемым нетерпением, чтобы усмирить и прибрать к рукам. Его сильно, хотя и без злобы высмеяли ("У, Берлиоз! Ну и нос! Ну и шевелюра! А голова-то, а физиономия!"), и, поскольку у него был сумрачный вид уязвленного влюбленного, чья голова обременена сумрачными думами, его тотчас по антитезе наградили прозвищем "Весельчак". Чтобы избавиться от поддразниваний, ему надо было подделаться под тон шуток, представиться добрым малым и хохотать громче, чем сами насмешники, - то было единственное средство их обезоружить. Но нет, он уперся и, подобно оскорбленному монарху, захотел своим превосходством подавить зубоскалов. Неважное начало! Гектор надеялся найти в Риме письмо от Камиллы. Но напрасно! Он не мог подыскать объяснения длительному молчанию, в преднамеренности которого не сомневался. "Что делать, - беспрестанно спрашивал он себя, - молча ждать или протестовать и бранить?" Переживания усугубляли его настроение, выделявшееся мрачностью на фоне общего веселья. На вилле Медичи неизменно царили оптимизм и сердечность. Да и не удивительно. Этим святилищем искусства, которое Гектор с презрительной миной несправедливо называл "академической казармой", заведовал Орас Верна, в будущем прославившийся своей живописью. Яркая кисть Ораса Вернэ выразительно запечатлевала сражения, хотя сам он был врагом битв и чтил доброту. То был самый кроткий человек на свете. Под его руководством, неизменно отмеченным мягкостью, стипендиаты Академии, забыв о славе, которая, возможно, когда-нибудь увенчает их чело, словно лицеисты, устраивали шествия и потасовки, и все ради удовольствия пошуметь, поразмяться, ради здорового веселья. Один лишь Гектор играл роль гения, не желающего себя скомпрометировать. Приняв недоступный вид, он держался поодаль в своем мрачном высокомерии, тогда как весь этот содом вызывал у директора Ораса Вернэ лишь улыбку: в таком окружении ему легко было запечатлевать на полотнах бешеные скачки по равнине и жестокие баталии. И такие приятные, вольные условия назвать "казармой"? Нет, Гектор, это ошибка! Не терзайся ты любовью к своей Камилле (еще увидишь, сколь мало она была твоей), ты наверняка испытывал бы удовольствие от пребывания среди своих сверстников, как и ты, преданных искусству. Безумие так себя истязать! Потому что Камилла... Если бы ты мог знать, Гектор, что Камилла тем временем... Она и впрямь колебалась недолго... На другой же день после твоего отъезда... Однако не будем опережать события. Расскажем все по порядку. Однообразные и мрачные дни тянулись для Гектора в Риме. И все-таки мог ли он не ощущать, как близка его душе эта ласковая, романтическая земля, эта родина гармонии? Музыка царила в Италии; ничто здесь так не превозносили, как мелодичные звучания. Говоря об этом увлечении, страстный и романтичный Стендаль приводит один пустячный, но характерный случай. "В Брешии {Стендаль, Жизнь Россини.}, - рассказывал Стендаль, - я познакомился с одним тамошним жителем, отличавшимся особой чувствительностью к музыке. Он был очень тих и крайне вежлив, но когда находился в концерте и музыка до известной степени нравилась ему, он, сам того не замечая, снимал туфли. А когда дело доходило до какого-нибудь прекрасного пассажа, он неизменно бросал туфли через плечо в зрителей". Здесь царило возбуждение, созвучное бегу крови в жилах Гектора. И со всей Европы знаменитые музыканты стекались в эту страну музыки. Душа Гектора хранила траур, хотя его