В ту же пору Шоненбергер издал знаменитый "Трактат по инструментовке", где Гектор "мастерски обобщил свой опыт дирижера и выразил пожелания будущим музыкантам". На прекрасное исследование не было ни одной рецензии, лишь несколько хвалебных откликов в дружественных газетах. 6 апреля Новый концерт в Комической опере. И снова враждебный прием. II  В мае открылась Выставка промышленных изделий. По случаю ее закрытия Гектор вместе с распорядителем пышных празднеств И. Штраусом, замыслил устроить грандиозный фестиваль с выступлением огромного оркестра. "Его паузы, - предсказывал Гектор, - будут возвышенны, как сон океана, его волнение уподобится урагану в тропиках, его взрывы - громам вулканов. Здесь будут и стоны, и шепот, и таинственные звуки девственных лесов, вопли, мольбы, победные и траурные песни народа с широкой душой, горячим сердцем, необузданными страстями. Его молчание своей торжественностью навеет страх, и самые непокорные умы содрогнутся, услышав крещендо, нарастающее, словно необъятный и величественный пожар!.." Какой стиль! Воистину им могли бы гордиться лучшие литераторы. По его плану грандиозный фестиваль должен был продолжаться три дня: сначала концерт под открытым небом, затем бал и в заключение банкет. Небывалое дело - оркестр должен был насчитывать тысячу исполнителей. Как известно, Гектор испытывал отвращение к заурядному, он всегда искал сенсаций. Но тут возникло непредвиденное препятствие: чтобы организовать подобные торжества, необходимо было добиться разрешения префекта полиции. А высокопоставленный чиновник ответил на прошение Гектора категорическим отказом. Какие махинации послужили тому причиной? Достоверно неизвестно. Возможно, что лицемерный Габенек, враждебный ко всему, что Гектор предпринимал, внушил сему защитнику общественного порядка во время секретной аудиенции мысль об угрозе серьезных волнений. Как поведут себя перед гигантским оркестром тысячи разношерстных и возбужденных слушателей? Начнись беспорядки, сможет ли кто успокоить публику? А банкет? Из-за него будут запружены Елисейские поля! Какая опасность, да еще в двух шагах от дворца Тюильри! Искусство значило мало. Вероломный дирижер, которого Гектор с полным основанием не желал подпускать к концерту, бил в точку, делая ставку на страх префекта перед ответственностью. Итак, полиция сказала: "Нет!" И по Парижу тут же прошел слух, будто грандиозные празднества, задуманные вулканическим композитором, были мертворожденными. Тогда во враждебном стане вспыхнуло веселье: больше холеры там боялись успеха концерта, который мог бы стать легендарным. Увы, ничто не давалось нашему неутомимому борцу сразу, легко. Для него все обращалось в трудности. Недаром же он твердит: "Чем больше артист, тем больше он должен страдать". Но Гектор не признал поражения. Силой доводов, неугасимым огнем веры в торжество предприятия он сумел убедить его величество Андре Бертена, с мнением которого считался двор. И вот властный голос зазвучал во всех министерствах, ратуя за такой концерт. О власть прессы, повелевающей общественным мнением! Префект, распекаемый своими начальниками, словно попавшийся на шалости мальчишка, принес повинную и, отказавшись от собственного решения, разрешил концерт без всяких ограничений. Итак, Гектор перед всем Парижем, съехавшимся, чтобы ему рукоплескать (на это он рассчитывал), скоро будет своей воспламеняющей палочкой победоносно командовать целой армией музыкантов. Великое событие, какого еще никогда не было! Ликование безжалостной клики, к которой тайно принадлежал Габенек, сменилось растерянностью. Что же предпримет клика, как изольет свою злобу? Посмотрим. Наступило 1 августа. Задолго до начала концерта Париж пришел в движение. По всем улицам кареты, кареты и снова кареты. Все едут на фестиваль. Скоро публика наводнила огромный зал машин. Давка. Больше шести тысяч человек! Первый дирижер Гектор, забравшись на самый верх, управляет семью вторыми дирижерами, которые повторяют для тысячи оркестрантов {По сообщениям одних газет, музыкантов было девятьсот, других - девятьсот пятьдесят. Мы полагаем - тысяча.} движения главной палочки. В программе фигурировала, в частности, "Песня промышленников" на слова Адольфа Дюма. Каждая исполнявшаяся вещь восхищала публику. Гектора беспрерывно (говорят, двадцать раз) прерывали неистовые возгласы "браво" и исступленные аплодисменты, сигнал к которым подавал лично его королевское высочество герцог де Монпансье. Когда чудесно слившиеся воедино звуки тысячи инструментов достигали наивысшего напряжения, казалось, будто вся планета заполнена безбрежным океаном музыки, и сердца замирали от неведомого очарования. Затерянные в этом окружении заговорщики, пришедшие сеять: замешательство и смуту, были вынуждены, кипя злобой, отступиться от своих замыслов и затихнуть. Однако на другой день они развернули общее наступление против Гектора, которого еще никогда столь гнусно не атаковали перьями и карандашами. Они с омерзительным бесстыдством отрицали очевидные факты, называли сияющее солнце кромешной мглой. Выручка от концерта составила 37 тысяч франков {Крупная выручка при курсе франка того времени. Однако доход от танцевального вечера, которым руководил три дня спустя (4 августа) Штраус, оказался скромным.}. Но после всех расчетов Гектору осталось всего 800 франков, хотя он и получил в придачу волнующее свидетельство уважения и восхищения. "Господин герцог де Монпансье, сын короля, в знак большого удовлетворения от фестиваля велел послать знаменитому композитору великолепную фарфоровую вазу" {По сообщению прессы в последующие дни.}. III  Но напряжение, необходимое, чтобы все организовать, уладить и согласовать, измотало Гектора. Его орлиное лицо цветом напоминало теперь старый пергамент. Широкие темные круги обрамляли большие грустные глаза. На другой день после музыкального фестиваля Гектор, еще пребывающий в лихорадочном возбуждении от триумфа, повстречал своего бывшего учителя анатомии Амюсса, призвавшего его к осторожности: - Остерегайтесь тифозной горячки, - сказал тот. В "Мемуарах" Гектор рассказывает: "- Ну что ж, не будем откладывать назавтра, пустите мне кровь сейчас, - ответил я ему. Я без промедления скинул одежду. Амюсса обильно пустил мне кровь и сказал: - А теперь сделайте мне одолжение, покиньте Париж, и как можно скорей. Отправляйтесь на Гиерские острова, в Канны, Ниццу, куда угодно, но только поезжайте на юг, дышите морским воздухом и не думайте больше обо всех тех вещах, что горячат вашу кровь и возбуждают вашу нервную систему, уже и так столь раздраженную. Прощайте, отбросьте все сомнения". И Гектор, наверное, подумал: "Как видно, это судьба. Бог посылает мне одновременно и усталость и средство от нее отделаться". С довольным видом он ощупал свой карман и убедился, что 800 франков, принесенных фестивалем, спокойно лежат на месте. IV  Ницца. Приехав сюда, Гектор воскликнул: - Ницца! Моя тайная мечта, рай, достойный стать пристанищем после стольких странствий! Его опьяняло очарование этого города-цветка, города-благоухания, города-поцелуя, и он внезапно почувствовал потребность в отдыхе и спокойной жизни. Он, ураган, чья жизнь состояла сплошь из вызовов, брошенных или принятых, радовался передышке. По правде говоря, передышке недолгой. Действительно, едва он отдышался, едва его бледное лицо вновь окрасил румянец, он воспылал нетерпеливым желанием броситься в бой, страдая оттого, что он называл "болезнью одиночества" {Г. Берлиоз, Мемуары.}, которая является и болезнью раздумья. Свидание с прошлым! Мысли невольно возвращали его к первому приезду в Ниццу из-за коварной Камиллы Мок... "Я дешево отделался!" - говорил он себе и, размышляя о любви, вызывал в памяти (какая сердечная рана!) Офелию - свою жену и мать своего ребенка... Ныне он испытывал тиранию Марии! Какая же из женщин была наиболее достойна его любви? Конечно, та, которую он вырвал у театра и успеха, та, что родила ему сына и ныне, покинутая им, пытается забыться в вине. В Ницце он восторгался солнцем, потому что солнце - могучая сила, потому что оно побеждает. По ночам, когда разливалась таинственная тишина, он любил слушать тяжелое дыхание моря, мечтая, чтобы разразилась гроза; и в одну из ночей, как бы по его воле, внезапно загремел гром и вздыбились во тьме валы, подобные призракам. О, как величествен неистовый концерт моря! Дождь со свистом и стоном уходил вдаль под порывами ветра, который, воя, требовал пространства. И пока ревели разгневанные волны, робкий месяц прятался за темные тучи. Какая музыка людей способна так возбудить зрение, слух и разум? Какой великолепный праздник! "Вот где настоящая музыка! - Думал Гектор. - Подобно природе во гневе, симфоническое произведение должно вызывать массу чувств, чтобы околдовать, зажечь, поразить душу. Когда море и буря ослепляют или вызывают ужас своим величием, разве подчиняются они правилам? Подобно природе, артист должен творить в полной независимости и стремиться лишь расковать человеческие души". Наследники Керубини! Прошу вас, довольно споров об искусстве. Зачем вы спорите? Где начинается романтизм, фантазия? Где кончается ортодоксальность? Ваши препирательства не стоят выеденного яйца. Все равно что спорить о том, какого пола ангелы. Нам это безразлично, мы хотим волноваться, хотим переживать. Не все ль равно, что пить, лишь бы во хмелю быть! Но довольно! V  - Моя шпага заржавеет в ножнах! - воскликнул в один прекрасный день Гектор. - Пора возвращаться в Париж! Тем более, что последнее су из восьмиста франков, заработанных на фестивале, уже улетучилось. Середина сентября Париж встречает Гектора враждебно. Интриганы без устали лили на него гнусную клевету; днем и ночью они только и помышляли, как бы полнее в своих интересах использовать его отсутствие. Что делать? Две семьи - и весь в долгах. Где искать путь спасения? Провидение пришло ему на помощь. Адольф Франкони, директор Олимпийского цирка, присутствовавший на знаменитом фестивале, счел Гектора человеком, умеющим беспримерно увлекать людей. Франкони слыл весельчаком, какие часто встречаются в кругах, где любят развлекаться, и был предприимчив соразмерно своим крупным доходам. Однажды он пришел в "Деба" и обратился к Гектору: - Я вас видел, слышал, - и я восхищен. Предоставляю вам Олимпийский цирк для организации концертов. - Превосходно! Но на каких условиях? - Все расходы за мой счет. - А доходы? - Будут поделены. В ответ вместо обычного "тысяча чертей!" Гектор воскликнул: - Слава тебе, господи! Я ваш! 1845  I  Январь Пройдем мимо хлопот, репетиций, рекламы, борьбы, достигшей теперь апогея. Первый концерт. Почти полный провал. Париж был обманут и объявил бойкот. Клеветнические статьи победили. "Шаривари" рядом с колючими, насмешливыми эпиграммами поместила литографию, изображающую концерт: на переднем плане арабские вожди, "приехавшие во Францию, чтобы все увидеть и услышать", корчатся в своих бурнусах от ужаса, заткнув уши и, как удавленные, разинув рты. В глубине, среди оркестра из труб и тарелок, вырисовывается тощий профиль Берлиоза, выпялившего грудь, полы его одежды и волосы вздыблены ураганным ветром. После второго концерта кажется, что предприятие провалилось, однако Гектор настаивает на продолжении. Третий концерт вызвал тревогу, но Гектор все еще упорствовал. После четвертого ему пришлось отказаться от продолжения {Четыре концерта состоялись: 13 января, 16 февраля, 16 марта и в апреля.}. Франкони потерпел большой убыток. И вновь мучительный вопрос! что делать дальше? "Увы, ничего не осталось - ни концертов, ни театров. Все для него закрыто. Несправедливый и глупый мир, ты обречен потреблять третьесортные товары. Двадцать лет трудов и борьбы, произведения, которые, он уверен, будут жить... И все напрасно! Симфонии, куда он вложил всю свою жизнь, все свое сердце, обречены на безмолвие и медленную смерть, партитуры истлевают в папках! Его гений, его созидательная сила, его потребность в излиянии чувств пожизненно заточены в темницу" {Адольф Бошо, Гектор Берлиоз.}. II  - Попытайтесь совершить блистательное турне в провинцию, - советовали ему. - В провинцию? Если бы она не была отравлена Мейербером и Россини, чванливыми властелинами французских театров! Но разве был у Гектора выбор? Разумеется, нет! И он отправился на юг. В Марселе и Лионе его ждал прохладный, разочаровывающий прием. Как он и опасался, вся страна страдала неизлечимым россинизмом и мейерберизмом. Тогда он возвратился в столицу, кляня итальянца и немца, высочайше повелевавших во Франции, где к нему, французу, относились с суровым осуждением. То, что они иностранцы, куда ни шло; дух французского либерализма легко допускает, что искусство не имеет родины. Разве он сам, Гектор, не познал в Германии головокружительный успех? Он бы искренне порадовался всемогуществу нового Бетховена или Шумана, чья душа гармонично роднилась с его душой, но между ним и обоими узурпаторами славы со скверным музыкальным почерком зияла пропасть. Что же делать дальше? За что взяться? III  Но вот судьба даровала ему передышку, временный покой. До завтра, мрачные мысли, до завтра, трудные решения! Август Лист, человек неистощимой доброты, несколько лет собирал по всему миру пожертвования, чтобы в Бонне, родном городе Бетховена, воздвигнуть памятник этому гиганту музыки. Наконец, средства собраны, статуя отлита, все музыкальные знаменитости и самые выдающиеся люди Европы приглашены почтить память гения. Гектор в обществе известного критика Жюля Жанена, чьи авторитетные высказывания не подлежали обсуждению, приехал в Бонн представлять газету "Деба". Прусский король и английские коронованные особы своим присутствием придали открытию еще большую пышность. Никогда не собиралось столько музыкальных знаменитостей, чтобы воздать запоздалые почести непризнанному гиганту. Здесь были воклюзец Фелисьен Давид, вознесенный на вершину славы благодаря модным во Франции "Пустыне" и "Ласточкам", композитор-виртуоз Леон Крейцер, Мегюль из Льежа, Мошелес, Гур из Франкфурта, Шпор из Касселя и добрый Шиндлер, на чьей визитной карточке были лишь слова "друг Бетховена". Какое окружение! Какая радость для Гектора ощутить свою славу! И вправду, все его знают, каждый оказывает ему внимание. "Но почему все иначе в моей стране?" - думал он с болью и часто на другом берегу Рейна, в Кенигсвинтере, где он любил уединяться, разговаривал в мечтах с духом Бетховена: "...Судьба преследовала тебя, отняв у тебя звуки. Несчастный глухой! Может ли быть большее горе для композитора? ...Но, несмотря на твой гений и недуг, тебя безжалостно истязали. Как и меня. И, однако, свою кровь и плоть ты перегонял в хмель для людей. ...Итальянец Россини царствовал и в твоей стране, тебя же считали чудаковатым стариком. И когда ты узнал, что Вена в знак признательности преподнесла ему на серебряном подносе кругленький капиталец, ты, умирающий от голода у себя дома, и не подумал посылать проклятия на голову пришельца. Почему не удалось изведать мне, великий учитель, счастливую судьбу Роберта Шумана, моего брата по романтизму, который нашел на твоей могиле перо, посланное, как видно, самим тобою и вдохновившее его на самые безупречные шедевры?.." IV  Возвращение. Военный совет чистокровных, истинных, ультрапреданных. Председательствует Гектор. Вместе со своими приверженцами, еще большими берлиозцами, чем он сам, Гектор решил: "Я попрошу заграницу просветить мою страну". Тут наступил миг взволнованной тишины, потому что все фанатичные романтики по-сыновьи любили свою милую Францию. Сколько дел надо урегулировать! И прежде всего денежные. Гектор по обыкновению на мели. Нигде ни гроша, хоть обшарь все карманы и перерой ящики. Необходимо принять меры. Его портной с каменным сердцем поддался жалости и не без тревоги принял векселя, хотя и очень краткосрочные. Мясники, булочники - поставщики законной и незаконной семьи, - слава богу, подождут с уплатой долга. Гэрриет и маленький Луи в отсутствие Гектора будут стойко выносить нужду. Когда они сообщили о своей решимости, старый бесстрашный борец с орлиной внешностью не мог удержать слез. Гектор, как и во время прошлого путешествия, оставит им свое жалованье. Наконец, несколько преданных друзей, подобно богомольцам, возложившим на алтарь свои сердца, полные горячей веры, устроили складчину на поездку Гектору. А теперь в путь! Он везет с собой пожитки, надежды и, увы, Марию Ресио! Оставь сомнения, Гектор. Пословица говорит: "Несть пророка в своем отечестве". Поезжай за границу, где тебя понимают и ценят, а потом возвращайся с лавровым венком. Попытай там свое счастье; твои злобные преследователи, приведенные в замешательство отзвуками твоих триумфов в мире, наконец, воздадут тебе должное, покорно сложат оружие. Особенно если ты принесешь покаяние. Покаяться? Этому не бывать никогда! Повторим, что Гектор предпочел бы смерть отречению. Он с жалостью относится к еретикам и презирает вероотступников. V  3 ноября Приезд в Вену. Три концерта, затем, по единодушному требованию, четвертый, не предусмотренный программой. "Римский карнавал" приходилось исполнять два, а то и три раза {"Что касается "Фантастической симфонии" ("Сцена в полях" и "Шествие на казнь"), то она перевернула души австрийцев". (Г. Берлиоз, Мемуары).}. Гектор принят в избранных салонах и щедро раздает автографы. 8 городе только и говорят, что о французском маэстро. "Сногсшибательный успех, - писал последний своим друзьям. - Здесь дошли до того, что делают даже паштеты, носящие мое имя!.." 9 декабря был устроен большой банкет по случаю дня его рождения. Кто бы мог подумать об этом во Франции? Речи, портреты, лавровые венки, дирижерская палочка из позолоченного серебра. 30 декабря Театр полон. Присутствуют кронпринц и его супруга, эрцгерцогиня София. Знаменитый критик Грильпарцер, проводя параллель между Гектором и Давидом, писал: "Для меня Берлиоз - гений без таланта, а Давид {Давид. Фердинанд - немецкий скрипач, композитор, друг Ф. Мендельсона.} - талант без гения". Вот некоторые высказывания прессы: "Господин Берлиоз - своего рода умственная закваска, приводящая в брожение все умы..." "Господин Берлиоз - это музыкальное землетрясение..." VI  А теперь остановимся ненадолго на одном важном событии. Пока следовали друг за другом шумные концерты и бешеные овации, Гектор продолжал сочинять. Умиротворенный и окруженный славой, он удваивает веру в себя и в свои силы. Он возобновляет работу над "Восемью сценами из "Фауста", желая слить их в единое произведение {В эти восемь сцен входили "Баллада о Фульском короле", "Пасхальный гимн", "Песня и пляска крестьян", "Балет сильфов". "Песня о крысе", "Песня о блохе", "Романс Маргариты" и "Серенада Мефистофеля" - шедевры, созданные им в молодости.}. На борту пароходов, мечтая над древним, окруженным легендами Дунаем, в случайных живописных харчевнях, в заснеженных лесах, где голые деревья объяты трепетом и плачут тяжелыми хрустальными слезами по яркому ушедшему лету, возле высоких каминов, где резво пляшут, свистят и поют языки пламени, - повсюду, прислушиваясь и наблюдая, Гектор работает. Везде у него рождаются идеи, он вынашивает их, наделяет душой и величием. Так рождаются "величественное обращение к природе", "Сцена на берегах Эльбы", "Балет сильфов" и бессмертный "Венгерский марш". Но подозревал ли он, что воздвигает в этот момент самый поразительный музыкальный памятник своего века? Безусловно, нет. Еще меньше, видимо, подозревала о том Мария Ресио, изумлявшая всех своим бурным темпераментом. Она постоянно только мешала его работе. Она отчитывала, приказывала, не задумываясь о том, что прерывает творческую мысль гения. - Гектор, я нашла только одну мою туфлю. Посмотри скорей под кроватью. И поскольку маэстро продолжает следовать за полетом озарившей его мысли, нетерпеливо добавляла: - Ну же, Гектор, поскорее, я жду. И великий творец ураганных ритмов подчинялся и раболепно шарил рукой, между тем как посетитель, его поклонник, пришедший, чтобы вблизи увидеть маэстро и задать ему несколько вопросов, поражался тому, до какой степени унижен великий человек. Так Мария обломала когти льву, павшему к ее ногам. И если хищник еще рычит, так только в своей партитуре. Сколько героев, перед которыми трепетало все живое, были очарованы, приручены и так же преображались во влюбленных пажей {Наполеон говорил: "Нет великого человека для камердинера". По отношению к Гектору мы могли бы сказать: "Еще меньше для его спутницы".}. Не была ли права Гэрриет, когда говорила Гектору: - Пойми: если я и стремлюсь оторвать тебя от этой женщины, то не столько из уязвленной ревности, сколько заботясь о твоем достоинстве. Вот слуга гостиницы "Голубая звезда", где они жили, принес несколько писем. Гектор не решается протянуть руку к почте, которую ждет. Ею овладевает Мария. Она читает одно письмо и яростно рвет, другое благоволит передать Гектору, произнеся сухо: - Мы посмотрим, что ответить. Или даже еще решительней: - Я над этим подумаю. Иногда она долго и тщательно изучает бумагу послания, бросая на Гектора насмешливые и подозрительные взгляды, словно между видимыми строками проступают симпатические чернила. Чтобы рассеять тягостное впечатление, которое испытывает оцепеневший и потерявший дар речи посетитель, Гектор что-то рассказывает, шутит - и все это с блеском, еще усиливающим его обаяние. Ум его искрится, словно фейерверк. И верно, он неотразим, когда успех повергает его в радостное возбуждение. Мария уже гневно смотрит на него, будто говорит: "Скоро ли все это кончится?" Он и сам не прочь бы это прекратить и для того собирается выйти из дому. Но разве он имеет право? Только с ней и в Оперу. - Говорят тебе, Гектор, оставайся на месте, - приказывает она и принимается поносить его, не стесняясь в словах. Однако, когда нужно, она превосходно изображает наивность и приветливость. Только вчера, добиваясь ангажемента у директора театра, она казалась таинственной и невинной в своей необычной красоте, лукаво опуская длинные шелковые ресницы, чтобы скрыть свой дерзкий взгляд. Твой укротитель и тюремщик, Гектор, хорошо стережет тебя - покорившегося узника. 1846  I  Январь Прага. Три концерта, вызвавших у пражан неистовый восторг. "Альгемейне музикалише цайтунг" писала: "Берлиоз - гений, но он еще и француз; живость чувств, характерная для этого народа, находит выражение и в его произведениях". Томас Шек, ставя Гектора Берлиоза выше самого Бетховена, восклицает: "Бетховен часто обычен, Берлиоз - никогда!" А вот большая статья Ганслика из Праги, в которой все сказано: "Для Берлиоза место и время не могли быть более благоприятными. Тесные оковы классицизма тяжело давили на пражан, между тем как музыкальным Институтом - Консерваторией руководил человек, признававший Бетховена только до Третьей симфонии. Пражане, держались за Гайдна, Моцарта, Шпора и Онслова; глубоко тронутые любезным заявлением Моцарта ("пражане меня понимают"), они словно были реакционны в своих вкусах. Приход к руководству Консерваторией молодого и предприимчивого Киттля сломал лед. Последние произведения Бетховена, поэмы для оркестра Мендельсона разожгли публику; вскоре состоялось знакомство с Гаде и Гиллером, дошли до того, что рискнули исполнить "Пери" Шумана и увертюру к "Королю Лиру" Берлиоза. Несколько молодых дилетантов стали считать "Нойе Цайтшрифт" Шумана настольным изданием и под председательством ученого Амброса примкнули к "Братству Давида" {"Братство Давида, или "Давидсбунд", - круг друзей и единомышленников Роберта Шумана, выступавших на страницах издаваемого им журнала под романтическими именами. (Прим. переводчика.).}. Мы с воодушевлением играли Шумана и Берлиоза в ту пору; когда первого знали в самых крупных городах лишь как "мужа Клары Вик", а второго путали с Берио. Несколькими годами раньше Шуман с восторгом отметил гениальную оригинальность Берлиоза, представляя ее такими прекрасными словами: "Его музыка - сверкающая шпага. Пусть мое слово послужит ножнами для ее хранения". "Германия, - продолжал Ганслик, - начала выправлять ту несправедливость, что совершила по отношению к Берлиозу Франция. Великий непризнанный композитор сам обернулся, наконец, к нам... Увеличило и укрепило преклонение перед Берлиозом еще и то впечатление, какое произвели на нас его обаяние и ум, он артист до мозга костей. Художественный идеал поглотил его без остатка, и цель его усилий состояла исключительно в осуществлении того, что он в своем вечно неудовлетворенном порыве признавал великим и прекрасным. Его искусство, о котором можно иметь какое угодно мнение, отмечено удивительной честностью. Все, что есть практичного, расчетливого, эгоистичного и предвзятого, чуждо этому человеку с головой Юпитера..." На этот раз соперники, Прага и Вена, были едины в своем неистовом восхищении. И Гектор в письме к друзьям скромно подвел итог: "Публика воспламенилась, словно пороховая бочка... Меня боготворили". 6 февраля Пешт. "Он велит развесить афиши с объявлением "Марши Ракоци" - военной песни мадьяров. Тотчас же "всколыхнулись национальные чувства" венгров". "Публика опасалась профанации". "Концертный зал переполнен, возбужден, может быть, враждебен. Как воспримут этот "Марш", своим звучанием напоминающий битву? В тот миг, когда он должен был, взмахнув палочкой, вызвать ураган звуков, его охватил страх. Волнение сжало горло... Он поднял руку. Позади ни шороха, холодная, застывшая, грозная тишина. Начало "пиано" тревожит и смущает венгров... Но вот звучит "крещендо" - бурный бег, несущаяся конница... Возбуждение битвы... "Глухой бой барабана, словно продолжительное эхо, разносится далеким пушечным выстрелом". В зале оживление... "Крещендо" все более и более зажигает; зал волнуется, бурлит, гудит... При "фортиссимо", которое он так долго сдерживал от криков и неслыханного топота, казалось, затряслись стены, и волосы у Берлиоза "стали дыбом". Он "затрясся от ужаса". Буря в оркестре казалась бессильной против извержения этого вулкана. Пришлось все начать сызнова... Венгры могли сдерживаться "от силы две-три секунды". А то ли было бы, если бы они прослушали коду"! Такой успех открыл Берлиозу увлекающую силу "Венгерского марша", превращенного им в настоящую оркестровую эпопею. Какая блестящая пьеса для финала акта оперы или заключения какой-нибудь части "драматической легенды" {См. "Мемуары" и работу А. Бошо. Укажем, что Гектор Берлиоз вставил "Венгерский марш" в своего "Фауста", которого он тогда сочинял. Этот марш был лишь народной песней, но в "том чудесном инструментальном колорите, который сделал пьесу всемирно знаменитой". Венгры обратились к Гектору Берлиозу с просьбой посвятить им "Марш Ракоци", и композитор по прибытии в Бреславль отправил им его копию.}. Бреславль. Пресса писала: "Он оставил нам огня по крайней мере на год. Надо надеяться, что музыка в Бреславле извлечет из этого пользу". Возвращение в Прагу, как и было обещано пражанам. Музыканты, почитавшие за великую честь то, что ими дирижировал Гектор, устроили в "Трех липах" большой банкет, где преподнесли композитору великолепный массивный кубок из золоченого серебра. Тосты с выражением лучших чувств артистов, тосты князя Рогана, Дрейшока, директора Консерватории Киттля, капельмейстеров театра и собора. Лавровый венок. Здравицы одна за другой, и самый пламенный энтузиаст Лист заявляет, что его друг Берлиоз - "кратер гениальности". Рассказывали, будто знаменитый пианист, выпив несколько больше, чем следовало, отказался возвратиться домой, пожелав прежде схватиться с одним артистом, утверждавшим, что он пил во славу Гектора Берлиоза лучше, чем Лист. И как схватиться? Стреляться из пистолетов, причем с двух шагов. Только и всего! "За свою жизнь, - писал Гектор, - я не переживал подобных часов". Русский император велел преподнести ему великолепный перстень, а князь Гогенцоллерн-Гегинген - массивную золотую шкатулку тонкой резьбы, инкрустированную драгоценными камнями. Брауншвейг. Грандиозный концерт, туго наполнивший кошелек Гектора, несчастный, часто такой тощий кошелек, который разом испустит дух, едва Гектор ступит на землю Парижа, оттого что маэстро должен будет погасить неотложные долги (в частности, портному) и оплатить счета своей законной французской и незаконной испанской семьи. Как досадно, Гектор, что твоя жизнь так усложнена! У тебя еще есть время уразуметь истину: упростить свою жизнь - значит успокоить душу и увеличить силы для плодотворной работы. II  Гектор возвратился в Париж с головой, гудящей от блеска побед. Он спешил, ему не терпелось подарить Франции, глухой к его гению, но которую, несмотря ни на что, он любил, хотя и негодовал на нее, подарить ей первой свое новое произведение - "Осуждение Фауста". 13 марта Он писал д'Ортигу: "Париж так мил моему сердцу (Париж - это вы, мои друзья, это умные люди, что в нем живут, это вихрь идей, в котором все движется), что при одной мысли быть вынужденным покинуть его я буквально почувствовал, как у меня из-под ног ускользает земля, и ощутил муки изгнания" {Чем не Дантон, который сказал: "Свою родину не уносят на подметках башмаков!"}. III  Едва вернувшись, он бегает, хлопочет, снова горит. "Осуждение Фауста" должно быть исполнено как можно скорее. - На сей раз, - объявляет Гектор, - произойдет большой бой! Решающий бой! Париж вынужден будет признать себя побежденным, покоренным. Мы еще повоюем! 6 декабря Наконец этот день настал. Враждебная пресса издевательски насмехалась над пронзительными и раскатистыми звучаниями, которые нравились Гектору. "Хороша его музыка или плоха, но она наделает шуму", - писали эти газеты, а Теофиль Готье произнес свое знаменитое суждение: "По нашему мнению, Гектор Берлиоз с Виктором Гюго и Эженом Делакруа образуют троицу романтического искусства". Снег падал крупными хлопьями. Хлестал северный ветер, и Париж жался к огню. Только самые смелые решились отправиться в Консерваторию на торжественное вручение премий и на благотворительный концерт, организованный господином де Монталиве. Два часа дня. В полупустом зале Комической оперы публика кажется безразличной. Заняли места в своей роскошной ложе их королевские высочества герцог и герцогиня де Монпансье; их взгляды будто недоумевают: "Вот как? Какое безлюдье!" Обстановка мрачного равнодушия, хотя и объявлено сочинение, рядом с которым померкнут лучшие произведения современности. Гектор наступает. Поднимается занавес, и раздаются первые звуки. Ни теплоты встречи, ни взрыва оваций. Время от времени смело аплодируют приверженцы Берлиоза, тогда как злые языки перешептываются: "Зал выглядит лучше, чем музыка". И, увы, вскоре оркестранты и солисты пали духом, начали играть кое-как, и несчастный Гектор стоически присутствовал при агонии, а затем патетической смерти своего творения, куда он вложил весь безудержный романтизм, всю силу огня, бушевавшего в его жилах. 20 декабря Новый концерт и новый, еще более тяжелый провал. Зал почти пуст, и, говоря об одной из самых выразительных, самых тонких тем этого яркого шедевра, который пройдет сквозь века, непримиримые враги пускали в Гектора отточенные стрелы: "Песнь крысы, - говорили они, - проходит незамеченной потому, что в зале нет кошки". Ядовитый Скюдо поспешил написать в "Ревю де де монд": "Господин Берлиоз не только невежествен в искусстве писать для человеческого голоса, но и сам его оркестр представляет собой не более чем скопление звуковых достопримечательностей без тела и духа". Желчный, пошлый Адольф Адан, кого ненависть вовсе лишала способности мыслить и кому в пору было сочинять для дудки, послал своему другу Спикеру письмо, где к язвительной критике невольно примешалась скромная похвала: "Тебе известна острота Россини о Берлиозе: "Какое счастье, что этот малый не знает музыки! Он писал бы еще похуже". И верно, Берлиоз - это все, что хочешь, - поэт, идеальный мечтатель, человек таланта, поиска, а подчас изобретатель некоторых созвучий, но только не музыкант. На этом музыкальном торжестве было очень мало народу, и публика держалась весьма холодно. Двум пьесам, однако, оказали честь, повторив их дважды. Первая - военный марш на венгерскую тему; здесь мелодия (не принадлежавшая Берлиозу) навязывала ему ритм, чем он обычно пренебрегал, и ярче подчеркивала умелую инструментовку, в которой он разбирается превосходно. Другой повторенной пьесой был небольшой трехтактный темп, рисующий блуждающие огоньки и бестелесных духов, вызванных Мефистофелем. Пьеса была исполнена арфами, виолончелями с сурдиной и несколькими духовыми инструментами. Эффект был восхитительным, и я находился в числе тех, кто наиболее активно требовал повторения. Две удачных пьесы в произведении, длящемся около четырех часов, не делают успеха, и я сильно опасаюсь, что несчастный Берлиоз не окупит свои расходы, которые, по-видимому, были немалыми. В целом этот человек интересен своей настойчивостью и убежденностью; он на ложном пути, но желает доказать нам, что его путь хорош, и будет настаивать на своем до тех пор, пока сможет по нему идти". Да, желчный Адан, Гектор будет настаивать на своем до самой смерти. Для него заслуга - победить, оставаясь самим собой. Он ненавидит отступничество. Настаивать бесполезно: третий концерт невозможен. Падение, сходное с гибелью "Бенвенуто Челлини" {Опера "Осуждение Фауста" была вновь поставлена лишь через тридцать лет, много времени спустя после смерти Берлиоза.}. Но было и забавное в серьезном. Несмотря на поражение, о котором шумел весь Париж, Гектор и его друзья захотели разыграть роль победителей. Что ж, не стоит их осуждать. 29 октября в честь "Осуждения" был устроен банкет. Председательствовавший на нем барон Тейлор выступил от писателей, Осборн - от английских, Оффенбах - от немецких деятелей искусства. И наконец, Роже, на ком лежала немалая доля вины за провал "Осуждения", тот Роже, который был сражен пренебрежительным, а подчас враждебным безучастием публики и отказался пропеть "Обращение", не имеющее равных среди музыкальных произведений, сделался восторженным выразителем мнения певцов. И тотчас же было решено на средства, собранные по подписке, в память о знаменательном событии выбить золотую медаль. Однако кого это могло ввести в заблуждение? Все знали, что "Осуждению" был вынесен жестокий приговор. Но Гектор не любил внушать жалость. "Шаривари" со своей неизменной "приветливостью" воскликнула: "Глядите, глядите-ка, здесь награждают труп!" IV  Гектор подвел итог и решил: "Я разорен. Я задолжал изрядную сумму, которой у меня нет. После двух дней невыразимых страданий я увидел выход из затруднительного положения в путешествии в Россию. Подобно хищным птицам, я был вынужден добывать себе пищу вдалеке. Лишь в птичнике птицы сытно живут, ступая по своему помету... Меня окружали кретины, занимавшие до трех высокооплачиваемых должностей, такие, как бездарный музыкант Карафа, в пользу которого говорило лишь то, что он не был французом". К тому же враждебные газеты никогда не поносили его до такой степени, и он по крайней мере на время был отвергнут крупными театрами. Какая горькая участь для того, кому начертано посмертное владычество в музыке! Как видишь, Гектор, благоприятное время еще не настало. Так уезжай в третий раз. Удались в изгнание из своей страны, упорно не желающей тебя понять. Сколь кощунственно это изгнание! Несмотря на фрондерство и сарказм, разве не писал ты д'Ортигу во время своей блестящей поездки по Австрии, что тебе предложили вместо недавно умершего Вейфа занять пост руководителя Императорской капеллы и после раздумий ты отказался от этой почетной и спокойной должности, которая позволила бы тебе покончить с жизнью богемы и заботами? Ты отказался потому, что не мог представить себе, что навсегда покинешь свою горячо любимую Францию. Запасись терпением и жди, Гектор. Быть может, настанет день... 1847  44 года. I  14 февраля Подчиняясь внутреннему голосу, Гектор покидает Париж. Ради экономии - без Марии. Чтобы удалиться в изгнание, он занимает тысячу франков в кассе "Деба", пятьсот - у своих горячих поклонников; тысячу двести ему ссудил Фридланд, такую же сумму - изобретатель саксофона Сакс, сам почти нищий; тысячу франков дал издатель Гетцель, а добрый Бальзак одолжил свою шубу, еще более необходимую там, чем деньги. Бальзаку это было известно. В газетах, ранее ежедневно поливавших его грязью, теперь о нем не было ни слова, и лишь "Шаривари" внезапно объявила, что г. Эмберлификос в скором времени превратится в г. Берлиозкова. II  Остановка в Берлине, где маэстро исхлопотал у прусского короля рекомендательное письмо к его сестре, царице всея Руси. Монарх попросил композитора на обратном пути исполнить "Осуждение Фауста" {20 февраля Шуман писал доктору Францу Бренделю в Лейпциг: "Вчера вечером в театре я случайно повстречал Берлиоза. Сегодня он уезжает в Санкт-Петербург, где будет исполнять собственные произведения".}. В путь! В Тильзите смотритель почтовой, станции любитель литературы и музыки, который видел здесь Бальзака, - услыхав имя Берлиоза, воскликнул: "Как, тот самый!" - и вытянулся перед ним в струнку. У несчастного Гектора защемило сердце. Так знаменит! Но, увы, вдали от Франции... III  Нескладная почтовая карета тащится, тащится, скрипит и временами опрокидывается на смерзшийся снег - чистый, бесконечный океан. Холодный ветер жестоко пронзает тело; и кажется, будто лицо царапает бритва. Потом он едет в санях; скорость растет, холод и страдания тоже. Четыре дня и четыре ночи! На какой же край света едет Гектор? Чем заслужил он подобную кару? Он страдает и клянет судьбу. Терпение, Гектор! Вознаграждение, быть может, не за горами. IV  Вот она, Россия, обширная, как мир, над которой никогда не заходит солнце, Россия удивительная и многоликая. Мысли, образы, воспоминания из книг, прочитанных в далекие годы, сменяются в голове Гектора: соперничество разноцветных куполов... наивные, воспламеняющие иконы. Какая мозаика впечатлений! Нашествие татар, когда Москва пылала, словно факел. Иван Грозный, его войны и жестокость, истязаемые им жены и убитый ударом посоха сын... Узурпатор Борис Годунов, погубивший царевича, чтобы надеть на себя корону. Екатерина Вторая, ее деспотизм, необузданные страсти, ненасытная жажда приключений. И народ, стонущий под кнутом... Бешеные танцы со сверкающими саблями. Волга и бурлаки, чья скорбная, жалобная песнь раздается от зари до ночи. Сибирь во льдах. Кругом сани, сани, сани... И все черты эт