ого великого народа и его легендарного прошлого находят отражение в музыке, которая вобрала в тебя трепет предков, передававшийся из поколения в поколение. "Но может ли славянская душа понять мое сердце - сердце француза из Дофине? - спрашивал себя Гектор. - Однако, подобно мне, эта странная и сложная душа любит звучания, открывающие неведомое... Россия - родина моих музыкальных ощущений". V  Санкт-Петербург. Музыкальные критики, авторы светских хроник представляли Гектора Берлиоза публике в пространных биографических очерках. Они описывали его славную и горестную карьеру, повествовали о злоключениях, что он познал в молодости, обсуждали его талант. "Это Виктор Гюго новой французской музыки", - возвещали они {Подобное же суждение в Москве. Поговаривали, что сам герой был причастен к написанию этих хвалебных статей. Отметим, что князь Одоевский опубликовал в "Санкт-Петербургских ведомостях" статью, прославлявшую Гектора Берлиоза.}. 15 марта большой зал Благородного собрания блистал тысячами огней. Бриллианты люстр, блеск позолоты. Министры, послы, увешанные орденами, генералы в роскошной форме, великие княгини и графини, сверкающие драгоценностями. Внезапно камергер двора в тишине, выражающей страх и почитание власти, объявил: - Ее величество императрица! Тотчас вся публика в волнении склонилась перед императрицей, сопровождаемой великим князем - наследником престола и великим князем Константином. Сердце Гектора исполнено гордостью: "Императрица, великие князья находятся здесь только ради меня!" Гектор побеждает. Исступленный восторг, крики, от радости кружится голова; французского маэстро вызывали двенадцать раз. И вот среди бури оваций императрица велит пригласить к себе в ложу композитора, вконец смущенного подобной честью. С лестной благосклонностью она поздравляет его и заявляет, что вся Франция может гордиться тем, что имеет среди своих сынов такого выдающегося музыканта. Это высказывание всколыхнуло в Гекторе и радость и горькие чувства: тотчас после разговора он убежал в артистическую, где долго рыдал. Результат - 18 тысяч франков. В своих "Мемуарах" Гектор рассказывал: "Концерт обошелся в шесть тысяч, и мне осталось, таким образом, двенадцать тысяч франков чистой прибыли. Я был спасен. И я повернулся к юго-западу и, глядя в сторону Франции, не в силах сдержаться, прошептал: - Так-то, дорогие парижане!" Второй концерт. Гектор целиком отдается буйству звуков, в которых полыхают самые высокие страсти. И вновь бешеные овации; чистая прибыль - 12 тысяч франков, а сверх того подаренный императрицей необыкновенный перстень, в котором блестел крупный бриллиант, и присланная княгиней Лехтенберг булавка для галстука, сияющая драгоценными камнями. Затем Москва. Выручка - 15 тысяч франков. Возвращение в Санкт-Петербург. Новые победы и радость новой волнующей встречи. Отметим, что его одинокое сердце, лишенное любви, искало другое сердце, которое заполнило бы эту пустоту, и он был покорен юной хористкой Большого театра, ясностью ее глаз цвета неба и экзотическим обаянием. Однако в оправдание Гектора надо сказать, что это была чистая любовь, исполненная преклонения перед целомудрием, любовь, лишь сеющая волнение; то была привязанность, отмеченная отеческим чувством. Она, почти девочка, коверкала французские слова, забавно путая их с русскими. Широко открыв глаза и не веря своим ушам, она удивлялась тому, что торжествующий орел удостоил отметить вниманием скромного зяблика. И когда Гектор высказал ей свое сожаление по поводу скорого отъезда, она повторяла no-дочерни ласково: - Я буду вам писать. Я буду вам писать. Миг отъезда. Ночь. Почтовая карета проезжает мимо Большого театра. Гектор взволнован и растроган. В волнении он машет платком, не зная даже, может ли она разглядеть его прощальный жест в бархатной мгле уснувшей природы. И композитор-ураган в память о ней набросал на чистой странице крылатые ноты. 10 мая. Отъезд в Берлин. Прусский король напомнил Гектору, что горячо желает прослушать "Осуждение". Маэстро тотчас же ответил согласием, и монарх после исполнения, которым был очарован, наградил композитора крестом Красного Орла и пригласил его в Сан-Суси, на обед с прусской принцессой и господином фон Гумбольдтом. А теперь Гектор с туго набитыми карманами отправляется в обратный путь. VI  В третий раз возвращаясь на родину увенчанный славой, он вновь спрашивал себя: неужели не испытают его соотечественники если не укоры совести, то хоть сожаление о его изгнании, которого он не заслужил своей благородной независимостью в искусстве? "Откроет ли им глаза прием, оказанный мне на чужой земле?" - повторял он про себя. Подумать только! Многие монархи, чья власть преходяща, чтили власть в моем царстве - царстве музыки, которое вечно. Подумать! Королевы в знак восторга одаривали меня драгоценностями и перстнями, украшенными дорогими камнями. Подумать! Чужеземные ученые мужи, критики, породнили меня с самим Бетховеном. Неужели все эти доказательства и суждения не смогли поколебать упрямства и каменных сердец моих соотечественников? Как знать? Быть может, смиренные моей реабилитацией, равносильной для них пощечине, они обретут достоинство и воскликнут перед лицом приветствовавших меня народов: "Немцы, австрийцы и русские, оставьте нам самим заботу о признании и прославлении родных сынов нашей Франции!" Быть может... А в горькие минуты он думал: "Разве я мало боролся? Разве я не провел долгие месяцы без огня в очаге и пищи? Какое преступление я совершил, чем вызвал такое равнодушие и ненависть? Мое преступление? Я сочинял как велела мне душа. Мое преступление? Я осмелился пренебречь слепой косностью, заявив, что музыка не может быть сведена к простым уравнениям гармонии. Мне было бы легче плыть по течению, вместо того чтобы скрещивать клинки... Но нет! Я упорно хотел всегда оставаться самим собой. Если бы я, по примеру бесцветного Буальдье, сочинял романсы по святейшим канонам теории, если бы я синкопами выражал вздохи и лил в глотки сладкий, ласкающий мед, то я уютно пристроился, бы среди раззолоченных бездарностей. Но что делать? Одним - журчание ручейка средь изумрудных лугов и птичьи голоса в вечерние часы; другим - таким, как я, - стон бури и вопль пещерных великанов. Нет, я не отрекусь. Я хочу оркестровать величие заоблачных снежных вершин, пенистых волн океана,, непокоренный город, извивающийся в пламени пожара. Нет, я не сдамся никогда! Я хочу умереть стоя, всегда храня гордость, оставаясь самим собой, я не желаю подчиниться навязанным правилам, устарелым принципам, я не буду лебезить перед важными персонами, которые отрицают прогресс и живут ложным представлением о собственной значимости". Таков был ход его мыслей в тот вечер раздумий. Увы, несмотря на победоносные сообщения, поступавшие из Вены, Берлина и Петербурга и публиковавшиеся в парижских газетах (часто по просьбе нашего героя, знающего, что никто о тебе так не позаботится, как ты сам), несмотря на все взволнованные отклики о его триумфе, Париж не соблаговолил заметить возвращение Гектора. Непримиримая вражда не умерла. Цезарь с челом, увенчанным лаврами, которого повсюду боготворили и прославляли, в лоне своей родины оставался, увы, непризнанным, униженным, нередко даже опозоренным. Отверженный в собственной стране. VII  Стихли овации. Гектор слышит теперь лишь крикливые голоса кредиторов, нетерпеливых и настойчивых. Какое разочарование! Он должен уплатить долги, сделанные в его отсутствие двумя семьями. Тяжело больная Офелия много тратила на докторов и лекарства. Мария - на роскошь и свою красоту. Но ведь Бальзак предсказывал, что Гектор возвратится с кругленьким капитальцем, что в одной только России он заработает сто тысяч франков. И обе женщины, уверовав в это пророчество, не помышляли об экономии. Разумеется, Гектор вернулся с полными карманами, но все же не с тем состоянием, какого ожидали. И, едва оплатив все старые счета, оказался, как говорится, у разбитого корыта. Неотвязные заботы, на миг притихнув, неумолимо возникли вновь. - Я должен зарабатывать и зарабатывать, - повторял он про себя. Для кого? Для безропотной Офелии, почти калеки, и для кокетливой, расточительной Марии. Только ли для них? Нет, еще и для звездочки его жизни - маленького Луи - и для псевдотещи - благородной де Вильяс Ресио, чье сердце смягчалось, когда бумажник Гектора разбухал, и которая прекращала коверкать французский язык, лишь чтобы решительно отчеканить оскорбительным тоном: "Мне нужны деньги!" Гектор без устали колесил по Парижу, забывая подчас о воде и пище. По скольким лестницам нужно подняться, во сколько звонков позвонить! И впрямь унизительно для гения, которому рукоплескала восторженная Европа, ожидать в прихожей тупоголового директора театра. Так или иначе, надо держаться! Но что за ад! Если нет денег, Офелия вздыхает, Мария мечет громы и молнии. Нужно платить домовладельцам за две квартиры; оба они - существа земные и почитают музыку бреднями от безделья. Булочник и мясник доверяют с крайней осторожностью; если счета растут, они прекращают кредит. Поэтому Гектор вынужден биться, увы, не за высокие идеалы и главенство в музыке, а за прозаичный насущный хлеб. Так неужто вновь придется удалиться в изгнание, чтобы заработать презренный металл, который повелевает искусством, мыслью и часто по своей прихоти вершит человеческую судьбу? Он с горечью возвращался к этой мысли, пока ему вдруг не почудилось, что идет спасение. После Леона Пилле место директора Оперы оставалось свободным. То была почетная должность, дававшая большие возможности в театральном мире. Ее добивались для себя Дюпоншель и Нестор Рокеплан, которые призвали на помощь Гектора, прося его уговорить всесильного Армана Бертена замолвить за них словечко перед министром. Гектор рассказывал в "Мемуарах": "- Если нас назначат, - сказали мне оба компаньона, - мы предоставим вам прекрасное положение в Опере. Вы получите верховное руководство музыкальной частью театра и, кроме того, должность руководителя оркестра. - Позвольте, но это место занято господином Жираром, одним из моих старых друзей, и я ни за что не хочу, чтобы он его потерял из-за меня. - Прекрасно, но в Опере полагается иметь двух дирижеров. Мы не хотим оставлять второго, который никуда не годится, и поделим обязанности руководителя оркестра поровну между господином Жираром и вами. Не беспокойтесь, все будет устроено так, что вы будете удовлетворены. Соблазненный красивыми заверениями, я отправился к господину Бертену. После некоторых колебаний из-за недостатка доверия к обоим претендентам он согласился поговорить о них с министром. Они были назначены", 1 июля Дюпоншель и Рокеплан водворились в роскошный кабинет Оперы, откуда будут отныне править, словно властелины музыки. Новое руководство приступило к пышной и дорогой отделке зрительного зала, а Гектор ликовал. Наконец-то он достигнет цели! Теперь он будет спокойно творить, отойдя от материальных забот; он сможет все время, всю свою жизнь посвятить богам гармонии. Увы, какое огорчение! Господа директора, то ли не ведая о чудесном вдохновении Гектора, то ли опасаясь скандала, которым угрожали его враги, "поступали так, чтобы не сдержать своего обещания и всеми возможными средствами отделаться от неугодной личности - Гектора Берлиоза". А Гектор вновь спрашивал себя: "Вправду, в моей ли стране мое место?" VIII  Август То прилив, возносящий его к триумфу, то отлив, низвергающий в бездну. И так непрерывно. Но вот вмешивается случай. Для чего - спасти или погубить гения, влекомого течением? Некий изворотливый журналист Мариус Эскюдье, решительный и дерзкий, в поисках комиссионного процента силился свести Гектора с импресарио, который сумел бы щедро вознаградить за посредничество. Он часто писал о Гекторе во "Франс мюзикаль". Как раз незадолго перед тем появилась в печати его фраза: "Господин Берлиоз только что сорвал в Москве прелестный цветок снегов - выручку в пятнадцать тысяч франков". Ему было известно, что весь капитал, привезенный из-за границы, растаял и Гектор, стало быть, находится в отчаянном положении. Этим он и решил воспользоваться. Теперь предоставим слово Адольфу Бошо, который красочно рассказал: "Мариус Эскюдье откопал некоего Антуана Жюльена - южанина, готового пойти на любой риск. После провала на экзаменах в Консерватории тот прославился эксцентрическими танцами. Его вальс из "Сломанного стула", сопровождавшийся треском ломаемых палок, его кадриль из "Гугенотов" с точно рассчитанной пальбой, его симфонии с ракетами, бенгальскими огнями и всеми фантастическими медными предметами, которые Жюльен, дирижер оркестра в Турецком саду, ловко взрывал, долгое время после 1830 года привлекали гризеток и львов с бульвара Тампль. Потом "безумный Жюльен" перебрался в Англию. Волею случая он то разорялся, то богател, ввязываясь ради искусства либо ради денег в самые разнохарактерные и самые рискованные музыкальные и танцевальные предприятия. Он устраивал чудовищные фестивали и сногсшибательные зрелища, а толпа глядела, как он высокомерно и невозмутимо дирижировал своей усыпанной бриллиантами палочкой. Какая шевелюра, какие жилеты, а под ними вышитая рубашка, какой наряд с бесконечными басками! Когда он поднимался к пульту, груминдиец подносил ему на подносе перчатки... Тем не менее этого музыкального шута и авантюриста назначили теперь директором театра. Ему была доверена судьба знаменитого лондонского театра Друри-Лейн. Жюльен, директор без труппы и репертуара, спешно вербовал персонал на континенте. И Мариус Эскюдье преподнес ему Берлиоза. Были выработаны и подписаны (19 августа) три условия договора: 1. Берлиоз получит руководство оркестром в Друри-Лейн и жалование 400 фунтов в квартал. 2. Четыреста фунтов за месяц концертов при оплате всех расходов. 3. Восемьсот фунтов за сочинение трехактной оперы. Прекрасные условия! Только Жюльен, привыкший к крахам", мог обещать подобное. Ну, а посредник Мариус Эскюдъе получал от Берлиоза за услугу десять процентов комиссионных. Какие надежды всколыхнули несчастного композитора! Ему представился случаи выбраться из удушливого парижского болота. В Лондоне его ждет прочное, приятное, щедро оплачиваемое положение, которое принесет пользу его музыке и обеспечит будущее!" 20 августа Гектор писал Эскюдье: "Как мною и было обещано устно, я обязуюсь на протяжении моей службы в качестве руководителя оркестра в Лондонской королевской академии выплачивать вам сумму в одну тысячу франков с каждых десяти тысяч моего жалованья; помимо того, вы получите право на тысячу франков частями по десять процентов из сумм, уплачиваемых мне господином Жюльеном, до достижения суммы в десять тысяч франков согласно договору, касающемуся трехактной оперы, которую я должен для него сочинить. Весь к вашим услугам Гектор Берлиоз". Честнее некуда. Подкрепив таким образом принятое на словах обязательство, Гектор решил, прежде чем отправиться в Лондон, съездить в Кот-Сент-Андре к старику отцу, которого всегда любил. IX  Путешествие в детство. Но, боже, какие перемены! Этот дом, где он очутился вновь после пятнадцатилетнего отсутствия, в былые времена казался гудящим ульем. Ныне он походил на склеп. Смерть скосила мать Гектора и его младшего брата, сестры переехали к мужьям: Нанси - в Гренобль, Адель - во Вьенн. В мрачном, безлюдном доме, где бродили тени прошлого, одиноко угасал почти оглохший семидесятилетний доктор, напоминавший труп, сбежавший с ближайшего кладбища. Временами его мучили боли в желудке. Тогда у него на лбу выступали крупные капли пота, а в глазах была запечатлена безмерная скорбь. Приезд Гектора с маленьким Луи, которому минуло тринадцать лет, оживил мерцающее пламя. Добрый старик еще не видел внука и от этого молчаливо страдал. Появление в доме ласкового белокурого мальчугана озарило солнечным светом благородную душу почтенного доктора. Прелестный Луи, в свою очередь, восторгался тем, что обрел отца и узнал дедушку. Каким нежным кажется это слово чистому сердцу ребенка! Малыши не мыслят себе деда, живущего от них вдалеке, иначе как с роскошной седой бородой, словно у Деда Мороза. Уже давно маленький Луи все понял и страдал. Он понял, что интриганка оторвала его отца от семейного очага, он испытывал смутную тревогу и страдал подле постоянно больной, почти парализованной матери. Он мечтал всегда быть рядом с отцом, чтобы тот его наставлял, им руководил. И теперь он сиял. "Я никогда не думал, - написал он позднее, - что жизнь может быть такой счастливой!" Гектор уходил в окрестности на охоту. Сынишка отправлялся вместе с ним, неся маленькое ружье, заряженное холостыми патронами, о чем мальчик не знал. - Стреляй, - говорил ему Гектор, стреляя сам; и, если подбитая птица падала, восклицал: - Браво, Луи! Ты великий охотник! Тогда мальчик прыгал от радости, гордясь своим подвигом. На обратном пути Гектор, влекомый воспоминаниями, заходил к какому-нибудь старику, знавшему его в пору юности. И тут маленький Луи, неутомимо жаждущий побольше узнать об отце, засыпал доброго старика вопросами. - Что тогда папа делал?.. Папа, наверно, был очень красивым, правда? Он и сейчас красивый. Я думаю, что он всегда таким будет. "Полно, малыш Луи! Ты заслуживаешь лучшего отца", - думал Гектор, и слезы умиления готовы были выкатиться из его глаз. Когда они возвращались, тесно прижавшись друг к другу, все встречные снимали шапки. - Добрый вечер, господин Гектор! - Добрый вечер, господин Гектор! И маленький Луи говорил: - Как ты знаменит, папа! А Гектор не осмеливался ответить: "Возможно, знаменит, но, увы, не признанный на родине, вечно вынужденный сражаться". - Ты знаменит, папа, - повторял маленький Луи, боясь, что говорит слишком тихо. Он гордился отцом; и, когда один его однокашник сказал однажды о композиторе какую-то гадость, парировал: - Знай, что мой отец как Триумфальная арка. Сколько на нее ни дуй снизу, она не рухнет {Сын Александра Дюма при тех же обстоятельствах любил отвечать так (мы заранее просим извинить нас за повторение его не совсем приличного выражения): "Мой отец - река, а реке ничего не будет, если в нее помочиться".}. - И добавил без тени сомнения: - Мой отец самый великий гений современности. - Доброй ночи, господин Гектор. - Доброй ночи, господин Гектор. Но время спать еще не настало. После скромного ужина он засиживался со старым отцом, который, вставив в ухо трубку, слушал рассказы сына о его блестящих выступлениях за границей. Проходили чередой короли и королевы, ревела от восторга толпа, и взволнованное повествование Гектора полнилось бурей оваций. Маленький Луи внимал ему, широко открыв красивые, ясные глаза. Чистые бдения вдали от холодного соперничества, позорной злобы, тщетной суеты столицы. Часто, когда дед и внук засыпали, Гектор отправлялся мечтать и набираться впечатлений. В жадных поисках вдохновляющей грусти он бродил, словно призрак в лунной ночи, и временами ощущал "какое-то дуновение смерти" {По-видимому, в ту пору он сочинил "Похоронный марш" для "Гамлета" и "Смерть Офелии".}. Он различал на далеком гребне горы горделивые развалины уединенного древнего замка, обращавшего свои растерзанные стены к небу, будто призывая его в свидетели. Удивительный покой, миг такого величия, печали и неги, что он вызвал у Гектора гетевское заклинание: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" Но, увы, через десять дней пришлось пуститься в обратный путь. Когда, обнимая старика отца, Гектор повторял: "До свидания, отец, до свидания", - его сердце сжалась от внезапной тревоги, таинственный голос из глубины изобличал его во лжи: говоря "до свидания", он сам себе не верил. Гектор снова в Париже. Но ненадолго. 2 ноября он покидает столицу, а 6-го уже находится в Лондоне. Театр Друри-Лейн должен открыться лишь 6 декабря. В Англии Гектор не был незнакомцем. Музыкальная печать говорила о нем многократно. Уже в декабре 1838 года Элла в "Мьюзикал Уолд" так характеризовала французского маэстро: "Один из самых исполинских музыкантов, один из самых больших эрудитов Парижа, один из самых изобретательных создателей гармоний". Спустя год та же газета изъяснялась в таких выражениях: "Берлиоз - замечательный критик, и его музыкальные произведения свидетельствуют об образованности и уме. С другой стороны, он завоевал самые горячие симпатии англичан своей женитьбой на актрисе мисс Смитсон". Гектор, о котором так судили и которого так превозносили, переживал первый акт - радостное возбуждение. Однако подождем дальнейших событий. Пока же он роскошно устроился в доме Жюльена: просторная квартира, изысканная меблировка, вышколенные, предупредительные слуги. Несмотря на утомление от многочисленных репетиций, проходящих под его руководством, он пережил там дни покоя, поскольку считал, что укрыт от мучительного страха за завтрашний день. Тем временем в Париже от тревожных ветров зашатался трон: народ, терзаемый нищетой и голодом, готовил восстание и грозил королю. Близился день, когда Луи-Филипп будет искать убежища в Англии, где и окончит свои дни. Гектор же оказался укрытым от бурь. Но радовался ли он этому? По правде говоря, нет. Хотя в горькие минуты у него и вырывались гневные слова, он нежно любил свою родину и душою был во Франции. Туда устремлены его мечты, там его дом. Театр Друри-Лейн открылся 6 декабря "Лючией ди Ламермур", и пресса единодушно очень лестно отозвалась о дирижере, восхваляя его свободную манеру, знание дела и умение подчинить себе оркестр. Затем прошел первый фестиваль, где были исполнены только его собственные произведения. Гений Гектора всюду прославляли. Он писал Морелю: "Моя музыка охватила английскую публику, словно огонь, воспламенивший порох". Но мы подошли уже ко второму акту, отмеченному неуверенностью и беспокойством. 1848  I  Январь Разразилась гроза. Сначала сокращение, затем полная отмена жалованья. 12 февраля Гектор в новом письме верному Морелю так выражал свои мысли; "Нынче я изыскиваю средства дать очередной концерт, поскольку Жюльен не платит больше музыкантам и хористам. Я не смею рисковать тем, что в последний момент они улизнут от меня. Вчера вечером после "Фигаро" измены начались". Ну и стратег этот Жюльен! Он увез с собой по стране лучших оркестрантов для концертов-променадов, оставив Гектору лишь самых посредственных. Однако после каждого музыкального утра или вечера его мрачный лондонский управляющий безжалостно заграбастывал все деньги. "Мое жалованье уплывает от меня, - писал Гектор. - Бог знает, получу ли я его когда-нибудь". Нет, Гектор, ты его не получишь никогда, потому что Жюльен - взбалмошный фантазер, почти сумасшедший и, кроме того, мошенник. И тем не менее Гектор упорно оставался на своей должности, хотя и не был уже поглощен ею, как прежде. В те дни, когда предприятие Жюльена, теряя почву, неслось к плачевному концу, Гектор решил описать свою полную тревог жизнь. Он со страстью уходит в ^Мемуары" - картины прошлого, где ради большего романтизма вольно ведет себя с истиной: переставляет даты, фантазирует в изложении, идеализирует героизм, но, несмотря на свободное обращение с фактами, всегда остается самим собой: мушкетером, волонтером, никогда не искавшим отставки. Замечательные страницы, достойные самого выдающегося писателя, находки в стиле и точном, красочном, подчас хлестком, но всегда искрящемся изложении поражают и восхищают. Содержательные, полные неожиданностей "Мемуары" позволят будущим поколениям правильно его понять. В самом деле, нужно лишь со вниманием их читать, чтобы услышать и увидеть его таким, каким он действительно был. Но, увы, 24 апреля злополучное появление Марии кладет конец раздумьям над прошлым. Болтливая, крикливая, вздорная, она отплачивает за разлуку, заставившую ее слишком долго сдерживаться. Она беспрестанно порочит несчастную Офелию, которая там, далеко, за морем, приближается к роковому часу. Злобное создание! Не довольствуясь тем, что похитила Гектора у законной жены, она целыми днями льет помои на несчастную женщину. Вот что пишет об этом Адольф Бошо: "Между ней и Офелией в Париже разыгрывались тяжелые, грубые сцены {В отсутствие Гектора.}, вызванные денежными неурядицами. Марии Ресио и мисс Смитсон поочередно представляли подписанные Берлиозом векселя. В них рядом с подписью он вписывал свой адрес - улица Прованс, 41, где жил с Марией и ее матерью; квартира была на имя старой госпожи Мартин Состера де Вильяс. Поскольку это место не было законным домом Берлиоза, инкассатор передавал векселя к уплате госпоже СмитсонВерлиоз, на улицу Бланш, 65. Та, не будучи предупрежденной и не имея денег, отказывалась их принимать. Инкассатор настаивал: - Вы госпожа Берлиоз? Извольте заплатить. - Я не должна. Посмотрите на адрес, мой муж здесь не живет. Идите на улицу Прованс. Там протестовала Мария Ресио: она живет у своей матери, госпожи Мартин Состера де Вильяс Ресио. Так пусть инкассатор отправляется на законное место жительства господина Берлиоза... Мария бросается к Гэрриет. Резкая, вызывающая, пышущая здоровьем певичка-полуиспанка бранит и оскорбляет бывшую трагедийную актрису - несчастную, почти парализованную Офелию! От обид та кипит гневом, выходит из себя, не в силах ответить; ее губы, некогда вдохновенно декламировавшие Шекспира, ныне опухли и, дергаясь, роняют скорее не слова, а долгий, нечленораздельный стон". Однако вернемся к Гектору в Лондон. Идет третий акт - крушение. Жюльен бодро погружается в бездну. Банкротство, на квартиру наложен арест, Гектор, оказавшись, таким образом, изгнанным из прекрасного дарового жилья, где провел светлые и легкие часы ожиданий и надежд, скромно устраивается на улице Оснобур-стрит. Отныне ему придется оплачивать свое жилье, между тем как Жюльен, вечно обуреваемый нелепыми идеями, в конце концов преобразует свой театр в конный цирк. Гектор пока что держится стойко, поражение будит в нем новые силы. Он хочет верить в волшебное возрождение: сколько раз Жюльен терпел крах, столько же раз поднимался вновь. Дело, следовательно, во времени, а пока нужна самая строгая экономия. Он ходит пешком, часто покрывая в бескрайнем Лондоне большие расстояния, он сам стирает белье в общем бассейне во дворе дома; он отказывается от завтрака, затем и от ужина. Дойдет ли он до того, что будет удовлетворяться одной копченой селедкой в день, как в те времена, когда, нарушив родительскую волю, убегал из анатомического театра, чтобы со страстью отдаться музыке? Ничто его не пугает, ничто не лишает мужества. Но, несмотря на аскетизм, его ресурсы все тают и тают... Он писал в "Мемуарах": "Однажды, когда я исчерпаю все, что еще имею, мне останется лишь сесть у дорожного столба и умереть от голода, как бездомная собака, или же пустить себе пулю в лоб". А жизнь проходит, словно колесница, ведомая наугад слепыми скакунами. Но, невзирая на нужду, он должен подписывать в Лондоне для Гэрриет, прикованной к постели болезнью, все новые векселя, отягченные большими процентами. Несмотря на все, Гектор организовал (29 июня) в зале Ганновер Скуэ Румз концерт, составленный целиком из своих произведений, которыми он сам дирижировал. Скудная выручка, но высокое моральное удовлетворение, потому что критика единодушно воздавала хвалу его гению. Несколько спокойных дней, несколько сытных обедов на нищенский заработок, а затем вновь пустой кошелек и суровые дни. 16 июля Гектор покинул Лондон, где циничный Жюльен, увы, как и он, француз, потешался над его бедами. У кого он занял денег на дорогу, неизвестно. Гектор писал: "Я возвращаюсь во Францию. Мне предстоит увидеть, как артист может там жить или сколько времени ему требуется, чтобы умереть", III  Когда скиталец Гектор вновь вернулся в Париж, в городе - избраннике богов еще струилась кровь. Прошли грустной памяти июньские и июльские дни. Печальное зрелище разрывало сердце Гектора. Повсюду вызывающие ужас руины. Высокие деревья зверски вырваны с корнем, дома, возводимые на тысячу лет, зловеще зияют пустотой, еще валяются трупы с гримасами ужаса и боли. Гений Свободы, вознесенный на колонну Бастилии, и тот продырявлен пулями. "Хороший символ, - писал Гектор, - для этих дней неистового безумия и кровавых оргий". "Все театры закрыты, - сообщал он в письме Дэвидсону, - все артисты разорены {Верный друг Гектора, некогда богач Огюстен де Пон, который в 1825 году ссудил ему деньги на исполнение мессы в церкви Сен-Рош, был доведен до нищеты и, не в силах пережить нужду, отравился.}, профессора не у дел, ученики разбежались; великие пианисты играют сонаты на городских площадях, исторические живописцы подметают улицы, архитекторы заняты размешиванием известки в национальных мастерских". Стиль жизни глубоко изменился. Романтизм погребен. "Чувство стало теперь лишь предметом светского разговора". Что делать Гектору в часы последних отголосков безумной грозы? Решать он будет позднее, потому что должен снова ехать в Кот, где умер его добрый отец доктор Берлиоз. Сестры описали ему последние минуты покойного; при чтении их горестных писем его сердце, уже измученное тяготами, обливалось кровью. Нанси Паль писала: "Его навязчивой идеей было умереть как можно скорее... Гроб к месту последнего успокоения сопровождала со слезами многочисленная процессия людей, которым он когда-то облегчал страдания". Адель Сюа рассказывала: "Агония последних дней была ужасна. Его голова все время дергалась от судорог, так же как и руки. Его застывший, рассеянный взгляд, этот глухой голос, просивший невозможного... Я обнимала его. Нанси в ужасе убегала... Однажды наша добрая Моника показала ему твой портрет. Он назвал тебя по имени и быстро-быстро попросил бумаги и перо... Их подали. - Так, - сказал он, - сейчас я ему напишу. Что он хотел тебе сказать? Никому никогда не узнать этого..." Гектор в Коте, и здесь снова он встречает на каждом шагу следы своего детства. То он бродит по безлюдному дому, где зловеще отдается каждый звук, то весь уходит в созерцание предметов, которые пережили отца и наверняка переживут его самого. Вот старые часы, скорее родные, чем давно знакомые; их тикание более значимо и более печально в этот скорбный миг. Гектор обращается к ним со словами: "Ты, старый друг, весело отбивал часы замужества Нанси, свадьбы Адели, ты же плакал тяжелыми бронзовыми слезами, когда наш дорогой отец отдавал свою душу богу. Тогда ты стал звучать глуше, и всем понятно было это твое желание... Добрые, понятливые часы, чей голос всегда звучал гармонично данной минуте. Умный сочувственный свидетель, мы с благоговением будем хранить тебя..." Гектор продолжал: "А вот и ты, зеркало, где постоянно отражались наши лица, ты сохранишь на годы невидимый для человеческих глаз отпечаток наших усталых, тревожных и восторженных черт. Часто ты из милосердия лгало нам, чтобы утаить первое клеймо старости, рождающуюся морщину или седеющий волос. Спасибо тебе, люстра, долго лившая свет на печали и радости, спасибо, что твои свечи угасли, когда его священные останки отправились к месту их вечного покоя. Твои свечи, люстра, выполнили свою земную миссию". Гектор все разглядывает, ко всему прикасается, все вспоминает. "Вот, наконец, альков, где отец появился на свет и где скончался, тот альков, где родился я сам... Но где я окончу свои дни? Увы, неизвестна та гавань, где завершатся мои томительные блуждания. Как коротка жизнь и как глупо честолюбие! - заключил он, - О боже, почему не дал ты мне силы примириться с положением простого атома". Маэстро сказал в своих "Мемуарах", что ему захотелось "опьяняться далекими воспоминаниями", однако употребил этот глагол не в смысле "радоваться", а в смысле "найти забвение". И он отправился в Мейлан, где некогда его едва раскрывшееся сердце, сердце двенадцатилетнего ребенка, вспыхнуло неведомым чувством к Эстелле Дюбеф, а та в свои восемнадцать лет немало потешалась над этой необычной любовью. От общения с прошлым на миг у него посветлело на душе. Мейлан - очаровательная деревушка, робко притаившаяся под крутым склоном Сент-Эйнара - "этого колоссального утеса, рожденного последним потопом". "Тридцать три года, - рассказывает Гектор, - утекло с тех пор, как я посетил ее в последний раз. Мне кажется, будто я человек, который тогда умер и ныне воскрес. Во мне возродились все чувства той моей жизни, столь же юные, столь же жгучие". Снова послушаем Гектора: "Я карабкаюсь по каменистым и пустынным тропинкам, направляясь к белому дому, где некогда сверкала моя Звезда... Поднимаюсь. Вдыхаю тот же голубой воздух, что вдыхала она: Все сильней бьется сердце. Мне показалось, будто я узнал ряды деревьев... Наконец я услышал журчание маленького фонтана... Я на правильном пути... О боже!... Воздух меня пьянит, кружится голова... Здесь должна была проходить Эстелла... Может быть, я занимаю в воздухе то же пространство, что занимала ее прелестная фигурка. Да, я вижу, вижу вновь, вновь боготворю... Прошлое ожило... Я юный, мне двенадцать лет! Жизнь, красота, первая любовь, нескончаемая поэма! Я бросаюсь на колени и кричу долине, горам и небу: - Эстелла! Эстелла! Эстелла! И я судорожно обнимаю землю. Меня одолевает приступ невыразимого, безумного одиночества. Я поднимаюсь и продолжаю свой путь". Гений, потрясенный величием неповторимого мгновения, припадает к священной земле и замирает на время, будто силится похитить ее сокровенную тайну. А потом Гектор, которому удалось раздобыть адрес Эстеллы, покинувшей этот край, пишет ей безумное письмо, полное видений прошлого: "Сударыня, бывают верные, упорные привязанности, которые умирают лишь вместе с нами... Мне было двенадцать лет, когда я в Мейлане впервые увидел вас. Вы не могли тогда не заметить, как взволновали сердце ребенка, готовое разорваться от непомерных чувств; я думаю даже, что временами вы проявляли вполне простительную жестокость, подсмеиваясь надо мной. Минуло семнадцать лет (я возвращался тогда из Италии), и мои глаза наполнились слезами - теми холодными слезами, что вызывают воспоминания, - когда, проезжая через нашу долину, я разглядел на романтической высоте дом, где вы некогда жили, а над ним Сент-Эйнар... Вчера, сударыня, после долгих и бурных житейских бурь, после дальних странствий по всей Европе, после трудов, отзвуки которых, может быть, дошли до вас, я совершил паломничество, уже давно мной задуманное. Мне захотелось все увидеть вновь, и я увидел: маленький дом, сад, аллею, высокий холм, старую башню, окружающий ее лес, вечный утес и восхитительный пейзаж, достойный ваших глаз, которые столько раз его созерцали. Ничто не изменилось. Время пощадило храм моих воспоминаний. Толь- ко сейчас здесь живут незнакомые люди. Чужие руки взращивают ваши цветы, и никто в мире, даже вы, не смогли бы угадать, отчего какой-то печальный человек со следами усталости и грусти на лице проходил здесь вчера, заглядывая в самые укромные уголки... Прощайте, сударыня, я возвращаюсь в свой круговорот. Вы, верно, никогда меня не увидите, никогда не узнаете, кто я такой, и простите, надеюсь, странную вольность - писать вам сегодня. Я же заранее прощаю вас, если вы будете смеяться над воспоминаниями взрослого мужчины, как некогда смеялись над восхищением ребенка. Гектор Берлиоз Гренобль, 6 сентября 1848 года" Какая романтическая восторженность, какое исступление! Попробуйте попросить у огнедышащего, громыхающего вулкана, что сотрясает землю и небо, промурлыкать романс. Конец невинным волнениям первой флейты под жалобный ветерок в тиши леса. Долой пастушка с его тоскливым рыданием при мерцании звезд! Оркестрами из тысячи музыкантов и величественными аккордами Гектор намерен, подобно вулкану, поколебать земную твердь. Гектор никогда не получил ответа на свой страстный, безумный порыв. Да и что удивительного? Когда-то Эстелла подшучивала над своим воздыхателем в коротких штанишках, а потом быстро его забыла. Сейчас ей было за пятьдесят; она стала живым изваянием скорби, воплощением долга и добродетели. Морис Дюмулен {"Берлиоз и любовь" ("Тан", 12 декабря 1903 года).} писал о ней: "Эстелла, которая целиком посвятила себя отцу, впавшему в детство, согласилась на замужество лишь после смерти своих родителей. В тридцать один год она вышла замуж за советника, а затем председателя суда в Гренобле Казимира Форнье, которого потеряла 21 января 1845 года. От этого брака у нее было шестеро детей - две дочери, рано умершие, и четверо сыновей, которым она, овдовев, всецело себя отдавала. Она" жила лишь неотступными мыслями о навсегда ушедших близких, бережно храня о них память, и с нетерпением ожидала соединения с ними на том свете, в существование которого с истовой набожностью верила всем сердцем". Нет, ее не могло взволновать воспоминание о ранней любви, спавшей тридцать три года. Неужели, Гектор, ты не в силах залечить рану своих юных лет? Ужель ты не можешь уберечь себя от волнений прошлого, вновь и вновь предстающего перед тобой? Вместе с сестрами - Аделью Сюа, приехавшей из Вьенна, и Нанси Паль, прибывшей из Гренобля, - Гектор занялся, наконец, отцовским наследством. Доктор не оставил никаких наличных денег, но кое-какую недвижимость - дома, фермы и виноградники. В те времена всеобщих потрясений продажа ради раздела имущества была бы разорительной, так как никто не желал открыто приобретать собственность. Все хотели держаться в тени. Поэтому приходилось ждать, тем более что нотариус Сюа согласился вести наследственные дела. По правде, Гектор, теснимый нуждой, согласился бы уступить свою долю за любую цену, но он решил подчиниться духу семейной солидарности и мужественно промолчал. В Париже между тем умирала Офелия, требовала и бушевала Мария Ресио. III  И Гектор вернулся в столицу. Вечный мучительный вопрос: как заработать на жизнь? Не уменьшилась ли, наконец, к нему враждебность? Увы! "Франция в этот час, - писал он, - представляет собой лес, населенный мечущимися людьми и бешеными волками; и те и другие лишь изыскивают средства истребить друг друга... По возвращении я застал в Консерватории десятерых объединенных в комиссию негодяев за разработкой проекта, содержащего среди прочих любезностей в мой адрес еще и упразднение должности хранителя библиотеки, которую я занимал. Если министр его одобрит, что будет почти наверняка, то мне не останется ничего, кроме редких фельетонов, за которые издатели платят теперь полцены, если платят вообще..." Откуда же во Франции такое ожесточение против несчастного Гектора, этого гениального неудачника? Вы желаете, господа, свести его заработок к скудным гонорарам за артистическую хронику, иначе говоря, обречь его на голод? Не так ли? Ведь вам известно, что музыкальные рецензии изгнаны со страниц печати в. это тревожное время и его доход теперь урезан наполовину. Однако, на счастье Гектора, нашелся благородный человек, гений, как и он, который с тр