яет собой элементарное и первичное "бытие-в"? А что если это место так привлекательно только потому, что наука всегда спешит "пройти мимо" него? Наука ведь не столь значима, чтобы то, что она игнорирует, облагораживалось уже благодаря одному факту этого игнорирования. Не одержим ли Хайдеггер, ведущий жизнь кабинетного ученого, навязчивой идеей конкурентной борьбы с наукой? А что, если "онтологическое различие", вокруг которого он поднял столько шума, есть всего лишь выражение его нарциссизма, упорного желания отмежеваться от той философии, что стала наукообразной и позволила превратить себя в своего рода производственное предприятие? 482 Мы, конечно, уже давно поняли, что в этой "близости" таится великое обещание, обет, действительно выводящий далеко за пределы того, что может поместиться в научной сфере. Речь идет об осмыслении истины бытия. Когда Хайдеггер работал над "Бытием и временем", он уже был на пути к тому, чтобы "вникнуть в истину бытия" и сформулировать ее, но ему "не удалось" пройти этот путь до конца. "Неуместная ориентация на "науку" и "исследование"" (Письмо о гуманизме, 216) в тот раз помешала ему и ввела "в заблуждение". Правда, уже тогда он не намеревался внести свой вклад в научную антропологию; для него важно было помыслить нечто, более всего нуждающееся в осмыслении: бытие-вот человека как просвет, который открылся в сущем. Бытие-вот, понимаемое как такое "место", где мысль дает слово сущему и где именно поэтому сущее становится бытием, что означает: оно становится высветленным, "выступающим навстречу (begegnend)", "раскрывающимся (eroffnend)" - даже в своей непроницаемости и в своем ускользании [1]. 1 Ср.: "Эта мысль внимает просвету бытия, вкладывая свой рассказ о бытии в язык как жилище экзистенции... В самом деле, мысль лишь дает в своей речи слово невыговоренному смыслу бытия. Употребленный здесь оборот "дает слово" надо взять теперь совершенно буквально. Бытие, высветляясь, просит слова. Оно всегда говорит за себя. Давая о себе знать, оно в свою очередь позволяет сказаться экзистиру-ющей мысли, дающей ему слово. Слово тем самым выступает в просвет бытия" (Письмо о гуманизме. С. 219). На самом деле Хайдеггер предпринял свой анализ вот-бытия, надеясь приблизиться к пониманию бытия как такового; просто вот-бытие было в его представлении тем единственным сущим, которое озабочено собственным бытием (возможностью собственного бытия). Но тогда Хайдеггер, вопреки своему первоначальному намерению, позволил себе слишком углубиться в исследование вот-бытия. В конечном итоге все его внимание сосредоточилось на вот-бытии, а бытие оказалось упущенным из поля зрения. Это можно продемонстрировать на примере понятия "экзистенция". Если Хайдеггер пишет в "Бытии и времени", что "Само бытие, к которому присутствие может так или так относиться и всегда как-то отнеслось, мы именуем экзистенцией" (Бытие и время, 12), то "бытие" понимается здесь в определенном, узком смысле: как собственное бытие человека, которому еще 483 только предстоит осуществиться. Поэтому Хайдеггер и говорит о "бытии-к", подразумевая под этим словом намерение или проект. В этом смысле следует понимать и фразу ""сущность" присутствия лежит в его экзистенции" (Бытие и время, 42), которую Сартр, перенеся акцент на проективный характер присутствия, переформулировал (имея на это некоторые основания) так: "... экзистенция предшествует "эссенции", сущности" (Письмо о гуманизме, 200). Однако теперь, когда Хайдеггер захотел, освободившись из плена научной философии, осуществить свое первоначальное намерение, он придал понятию "экзистенция" другой смысл. Это понятие более не обозначает только способ существования некоего существа, озабоченного собственным бытием (возможностью собственного бытия). Теперь Хайдеггер пишет его через дефис и дает ему такую дефиницию: "Стояние в просвете бытия я называю эк-зистенцией человека. Только человеку присущ этот род бытия" (Письмо о гуманизме, 198). Эк-зистенция означает "выступание в истину Бытия" (там же, 199), но также и "экстатическое отношение к просвету Бытия" (там же, 200). Мы уже знаем, как часто и как охотно Хайдеггер (начиная с тридцатых годов) цитировал письмо Гельдерлина, в котором тот рассказывает своему другу Белендорфу, как его сразила молния Аполлона. "Экзистенция" в лучшем случае приводила к решимости, экзистенция же означает: быть открытым для духовных переживаний самого различного рода. Знаменитую хайдеггеровскую метафору поворота, вызвавшую, как известно, целую лавину интерпретаций, следует понимать так же просто, как понимал ее сам Хайдеггер. На первом отрезке пути (вплоть до окончания "Бытия и времени") Хайдеггер не смог продвинуться дальше вот-бытия, то есть того бытия, которое хочет реализовать экзистенция; на втором отрезке пути - то есть после того, как он совершил поворот и двинулся в обратном направлении, - он хочет выступить (в буквальном смысле) из того бытия, на которое претендует индивидуальное вот-бытие, и быть захваченным бытием как таковым. Это влечет за собой целый ряд пере-интерпретаций, смысл которых в том, что "активистские" возможности отношения к бытию, спроектированные изнутри индивидуального вот-бытия, как бы меняют свой знак на противоположный и становятся скорее пассивными, ничего не навязывающими, "страдательными" модальностями поведения. Так, брошенность вот-бытия превращается в его судьбу (или: посыл бытия - Geschick); забота о собственных делах 484 человека - в сбережение того, что ему вверено и доверено. Подпадение (Verfalien) человека под власть мира сменяется наступлением, давлением (Andrang) мира на человека. И оказывается, что ""проект", набросок смысла, в своей сути "брошен" человеку", то есть ""бросающее" в "проекте", выбрасывании смысла - не человек, а само Бытие" (там же, 205). Мышление о бытии, которое хочет "оказаться вблизи бытия", находит там нечто такое, что еще Ницше естественно и незащищенно назвал "мгновением истинного чувства". Ответил ли Хайдеггер на вопрос о том, что представляет собой дело мышления, если оно не должно быть только служением действию? Да, ответил. Мышление есть некое внутреннее действие, иное состояние, которое открывается внутри вот-бытия - посредством мышления и на то время, пока мышление длится. Мысль - это измененный способ пребывания в мире, или, если воспользоваться словами Хайдег-гера: "... эта мысль не относится ни к теории, ни к практике. Она имеет место прежде их различения. Эта мысль есть - поскольку она есть - память о бытии и сверх того ничего. ... Такая мысль не выдает никакого результата. Она не вызывает воздействий. Она удовлетворяет своему существу постольку, поскольку она есть" (Письмо о гуманизме, 217). И затем следует фраза, на которую нам следует обратить особое внимание, потому что в ней заключена вся поздняя философия Хайдеггера. Такого рода мысль - что она делает? "... она допускает Бытию - быть" (там же). А как обстоит дело с гуманизмом? Несмотря на тот факт, что еще совсем недавно гуманизм был катастрофически девальвирован национал-социализмом, Хайдеггер теперь вознамерился резко повысить его нынешнюю цену. "Гуманистические определения человеческого существа", независимо от того, формулируются ли они представителями теистического или атеистического гуманизма, "еще не достигают собственного достоинства человека" (там же, 201). Мысль Хайдеггера идет "против" гуманизма не потому, что он уверен в "животной органике" (Bestialitat) человека, а потому, что гуманизм "ставит humanitas человека еще недостаточно высоко" (там же). Как же высоко следует ставить человечность? Так высоко, что на это место когда-то мог претендовать один лишь Бог. Человек как "пастух бытия" есть такая сущность, которую мы не должны пытаться ухватить в каком бы то ни было застывшем образе, "кумире". Как "не установившийся животный тип" (Ницше) [1], как не 1 Ницше Ф. Соч. в 2 т.: Т. 2. С. 289. 485 поддающееся опредмечиванию, но живущее во всем богатстве своих отношений существо, человек пока еще нуждается в нравственных нормах, "пусть даже они лишь кое-как и до поры до времени удерживают человеческое существо от распада" (214); однако на самом деле эти нормы - лишь вспомогательные средства, сами по себе малозначимые [1], и мы не должны думать, будто на них всякая мысль останавливается. Мысль движется дальше, до тех пор, пока в своем вдохновенном полете она не обретет подлинный "опыт надежной уместности поведения". "Уместность всякому поведению дарит истина бытия" (там же, 218). 1 Ср.: "Лишь поскольку человек, экзистируя в истине бытия, послушен ему, только и могут от самого Бытия прийти знамения тех предназначений, которые должны стать законом и правилом для людей" (Письмо о гуманизме. ВиБ. С. 218). В этом пункте Хайдеггер в буквальном смысле далек от Сартра как небо от земли. По словам Сартра, "человек должен обрести себя и убедиться, что ничто не может спасти его от него самого, даже и достоверное доказательство существования Бога". Правда, и Хайдеггер объясняет, что ""Бытие" - это не Бог и не основа мира" (Письмо о гуманизме, 202); однако данное утверждение ничего не меняет в том, что хайдеггеровский опыт переживания бытия настраивает на такое отношение к бытию, которое исполнено благочестия: то есть на отношение, характеризующееся сосредоточенной внимательностью, медитативностью, чувством благодарности, благоговением, отрешенностью. Здесь присутствует вся совокупность ощущений, которые распространяет вокруг себя любое божество, - но только Хайдеггер вводит такой жесткий запрет на создание "образов" этого Бога, какого не знает ни одна из существующих религий. К хайдеггеровскому "Богу" относится просвет. Но Бог еще не познается в том сущем, которое встречается человеку в просвете. Человек впервые встречает Бога лишь тогда, когда узнает - и с благодарностью принимает - этот просвет как саму возможность зримости. Можно сколь угодно долго рассматривать эту идею с разных сторон, но в конце концов ты все равно убеждаешься, что она повторяет удивительную мысль Шеллинга: именно в человеке природа открывает глаза и впервые замечает, что она существует. Человек - это место, где бытие прозрачно для самого себя. "Без человека бытие оставалось бы немым; оно было бы здесь, но не было бы правдой" (Кожев). 486 Что из этого следует? Как мы уже слышали, ничего. "И все это происходит так, как если бы из мыслящего слова ничего не выходило" (Письмо о гуманизме, 219). Однако на самом деле изменилось все отношение к миру. Обстоятельства нахождения в мире стали иными, и бросаемый на него взгляд - тоже. Все последующие годы своей жизни Хайдег-гер посвятит тому, чтобы опробовать этот новый взгляд - на технике, на строительстве и жилище, на языке и, несмотря на рискованность таких попыток, на Боге. Его мышление, которое он больше не хочет называть "философией", отныне будет озабочено только одним: как допустить быть тому, что допускает человеку - быть. "Поскольку этой мыслью продумывается что-то простое, она так трудно дается представлению, какое традиционно выдает себя за философию. Трудность, однако, состоит тут не в том, чтобы тонуть в особом глубокомыслии и конструировать путаные понятия: она заключается в том шаге назад, который заставит мысль опуститься до испытующего вопроша-ния и отбросить заученные философские мнения" (там же, 208). ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ Мартин Хайдеггер, Ханна Арендт и Карл Ясперс после войны. История личных и философских взаимоотношений. "Передергивание невыносимо, а уже одно то, что он теперь все пытается представить так, будто это интерпретация "Бытия и времени", наводит на мысль, что опять получатся передергивания. Я прочла письмо против гуманизма, тоже очень спорное и во многом двусмысленное, но все-таки это первая его работа, которая достигает прежнего уровня". Так Ханна Арендт оценила первую послевоенную публикацию Хайдеггера в письме Карлу Ясперсу (29.09.1949). Связь с Ясперсом она восстановила поздней осенью 1945 года, с помощью Мелвина Ласки. С 1938 года Ясперс и Арендт ничего не слышали друг о друге. У него почти не оставалось надежды, что она жива, написал Карл Ясперс в своем первом после войны письме. А Ханна ответила: "С тех пор, как я узнала, что вы оба невредимыми прошли через весь этот адский спектакль, мир снова кажется мне чуть-чуть более родным" (58). Каждый тогда постоянно жил с ощущением, что беда в очередной раз обошла его стороной. Ханна писала, что еще не получила никакого гражданства и "никоим образом не стала респектабельной дамой"; что она по-прежнему считает: "сегодня можно обеспечить себе достойное челове- 487 ка существование, только оставаясь на обочине общества" (65). Она слегка сгущала краски: на самом деле к тому времени ей уже удалось сделать себе в Америке имя, работая в сфере политической публицистики. Но в Нью-Йорке она жила в довольно стесненных материальных условиях, хотя и отправляла ежемесячно Ясперсам по три продовольственные посылки. Зато Карл Ясперс после войны неожиданно сделался очень "респектабельной" фигурой. Вспомнив о гонениях, которым он подвергался в нацистские времена, все чуть ли не в одночасье заговорили о нем как о "совести нации", что сам он поначалу воспринимал лишь как наглые и лицемерные попытки использовать его имя в чужих интересах. Он не доверял своей внезапной славе, которая казалась ему "фиктивной жизнью" (70), и, поскольку хотел от всего этого избавиться, летом 1948 года принял приглашение в Базельский университет. Итак, Ханна возобновила переписку и дружеские отношения с Ясперсом сразу же после окончания войны. С Хайдеггером дело обстояло иначе. Еще перед своим бегством из Германии она почувствовала, что ректор Хайдеггер стал приверженцем нацистской системы. Судя по слухам о нем, которые доходили до нее позже, в Америке, он таким и остался. В годы изгнания для Ханны было почти невозможно держаться за то "неразрушимое", что связывало ее с Хайдеггером. Как могла бы она оставаться верной Хайдеггеру, которого - в политическом смысле - причисляла к своим преследователям, и при этом не утратить душевного равновесия, согласия с самой собой? Она, как могла, пыталась от него оторваться, покончить с ним все счеты - но после их первой послевоенной встречи с облегчением написала: "Этот вечер и это утро - оправдание всей моей жизни". Однако прежде, чем они снова встретились, счет Хайдеггеру все-таки был предъявлен. В начале 1946 года Ханна Арендт опубликовала в "Партизан ревю" эссе "Что такое философия экзистенции?". Той зимой экзистенциализм впервые стал "модным" в Америке. Сартр тогда как раз совершал турне по Соединенным Штатам, и Ханна имела возможность с ним познакомиться. Она решила написать для широкой публики солидную статью с обзором философского контекста нового духовного течения, прежде известного здесь только по модным лозунгам. Сартр в своих американских лекциях постоянно подчеркивал общественную ангажированность экзистенциализма. Ханна Арендт же, со своей стороны, утверждала, что в не- 488 мецком варианте экзистенциализма, от Шеллинга до Ницше и далее вплоть до Хайдеггера, все более усиливалась тенденция к противопоставлению индивидуального человеческого "я", как "места истины", "неистинному" общественному целому. Эту тенденцию преодолел только Ясперс. В творчестве же Хайдеггера, по мнению Ханны Арендт, экзистенциальный солипсизм достигает своей кульминации. У Хайдеггера подлинное "я" становится наследником Бога. А обычное бытие-в-мире интерпретируется как утрата изначальной чистоты. "Хайдеггеру, в соответствии с такой точкой зрения, представляются чем-то "побочным" (Abfall) все способы человеческого бытия, которые обусловлены тем, что человек - не Бог, что он живет в одном мире с себе подобными". Иными словами, точка зрения Хайдеггера противоречит conditio humana. Реальный человек, вероятно, может быть всем, чем угодно, но только не "подлинным "я"". Тот, говорит Ханна Арендт, кто отвергает обычный мир Man (хайдеггеровского "обезличенного человека"), тем самым жертвует почвой, в которой укоренено человеческое существо. И тогда остается одно - кокетничать собственной "ничтожностью" (37); а такого рода кокетничанье, по мнению Ханны Арендт, как раз и сделало Хайдеггера предрасположенным к варварству. Ибо разве философское отрицание понятия "человечество" не превратилось в конце концов в практическое отрицание человечности? Ханна Арендт послала это эссе Карлу Ясперсу, все еще испытывая "старый детский страх" перед строгими суждениями своего бывшего преподавателя философии. Но Карл Ясперс, обнаруживший рукопись в посылочном ящике между банками тушенки, пакетами сухого молока и плитками шоколада, прочел ее "с восторгом". У него возникло только одно возражение: в одной из сносок Ханна Арендт упомянула, что Хайдеггер, по слухам, запретил Гуссерлю появляться на факультете. "То, о чем Вы рассказываете, по сути, конечно, верно, но изложение внешних обстоятельств может оказаться не совсем точным" (79). Ясперс предположил, что Хайдеггер, как делали и другие ректоры, лишь подписал соответствующую служебную инструкцию. (Но и это предположение, как мы уже знаем, не соответствует действительности. Хайдеггер ничем бы не рисковал, если бы лично сообщил Гуссерлю об отмене его "временного отпуска", поскольку "Закон о восстановлении профессионального чиновничества" на Гуссерля не распространялся.) Ханна написала, что остается при своем мнении: она видит в Хайдеггере "потенциального убийцу" (89), так как он своим поведением разбил сердце Гуссерля. Ясперс на это ответил: "Я вполне разделяю Вашу оценку Хайдеггера" (99). 489 Несмотря на такие высказывания, Ханна Арендт и Карл Ясперс на этом не закончили "расчет" с Хайдеггером. Правда, Ханна и два года спустя воспротивилась намерению своего друга Дольфа Штернбергера опубликовать в "Нойе рунд-шау" хайдеггеровское "Письмо о гуманизме", и все же когда Ясперс 1 сентября 1949 года сообщил ей, что снова время от времени обменивается с Хайдеггером письмами, она восприняла это как нечто естественное: "... поскольку люди, как известно, непоследовательны - во всяком случае, я, - меня это обрадовало" (178). Карл Ясперс начал опять переписываться с Хайдеггером именно в тот момент, когда пытался добиться снятия с него запрета на преподавание. В этой связи Ясперс в начале 1949 года писал фрайбургскому ректору Герду Телленбаху: "Благодаря своим заслугам в философии г-н проф. Мартин Хайдеггер признан во всем мире как один из крупнейших философов современности. В Германии нет никого, кто бы его превосходил. Его философствование, почти сокрытое, связанное с глубочайшими вопросами, лишь косвенно распознаваемое в его трудах, делает его сегодня в философски скудном мире, пожалуй, единственной в своем роде фигурой" [1]. Ясперс предлагал обеспечить Хайдеггеру такие условия, чтобы он мог спокойно работать, а если захочет, и преподавать [2]. 1 Цит. по: Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 370. 2 То есть Ясперс считал необходимым, чтобы Хайдеггера восстановили в правах пенсионера-профессора и как пенсионеру предоставили ему статус ординарного профессора (см. там же). После того как в марте 1949 года процедура денацификации закончилась для Хайдеггера вердиктом: "Попутчик. Карательные меры не требуются", во Фрайбургском университете снова стал обсуждаться вопрос о снятии с него запрета на преподавание. В мае 1949 года ученый совет проголосовал (незначительным большинством голосов) за то, чтобы рекомендовать министерству восстановить Хайдеггера в правах пенсионера-профессора, тем самым сняв с него запрет на преподавание. В министерстве этот вопрос обсуждался довольно долго. Только в зимний семестр 1951/52 года Хайдеггер смог, наконец, прочитать свой первый после войны лекционный курс. 490 В своем первом письме Хайдеггеру от 6 февраля 1949 года Ясперс впервые осторожно пытался навести мосты, положить конец тому состоянию, когда "мы оба отмалчивались". Конечно, он понимал, что это будет нелегко. "Бесконечное горе начиная с 1933 года и нынешнее состояние, в котором моя немецкая душа лишь все больше страдает, не соединили нас, а, наоборот, безмолвно разделили". Но даже если между ними останется "непроясненность", они могли бы все же попробовать "в философствовании, а может быть, и в личном плане" "изредка обмениваться словечком-другим". Ясперс закончил письмо словами: "Шлю Вам привет как бы из далекого прошлого, через бездну времен, цепляясь за что-то, что было и что не может быть ничем" (Переписка, 239-242). Это письмо не дошло до адресата. Однако в июне Хайдеггер узнал от Роберта Хайса, что Ясперс послал ему письмо. Не зная содержания этого письма, Хайдеггер, в свою очередь, написал Ясперсу короткую записку, высокопарный тон которой с очевидностью выдавал его неуверенность. "Через все недоразумения, и путаницы, и временный разлад отношение к Вам... осталось в неприкосновенности". На какой почве может быть продолжено это отношение или каким образом возобновлено? Пока Хайдеггер делает выбор в пользу их общности в сфере возвышенного. "Стражей мысли в растущей мировой беде осталось совсем немного, и все же они должны противостоять догматизму всякого рода, не рассчитывая на результат. Мировая общественность и ее организации отнюдь не то место, где решается судьба человеческого бытия. Не стоит говорить об одиночестве. Хотя это единственный край, где мыслитель и поэт в меру своих человеческих способностей защищают бытие. Из этого края я шлю Вам сердечный привет" (22.06.1949, Переписка, 242-243). Ясперс ответил лаконично и с едва скрытым недоверием: "Мне так до сих пор и не ясно, что Вы называете явленно-стью бытия. А "тот край", откуда Вы шлете мне привет, - может быть, я ни разу "там" не бывал, но охотно принимаю, удивленный и заинтригованный, этот привет" (10.7.1949, Переписка, 247-248). В письме к Ханне Арендт Ясперс с неудовольствием комментирует это послание Хайдеггера: "Он всецело погружен в спекуляции о бытии, он пишет "Бытие" (Seyn) через ипсилон. Два с половиной десятилетия назад он поставил на "экзистенцию" и передернул это дело в самой его основе. Теперь он сделал еще более существенную ставку... Надеюсь, на сей раз он не передернет. Но я в этом не уверен. Можно ли, будучи нечистой душой... в своей неправоте созерцать чистейшее?" Но Ясперс сразу же смягчает жесткость своей оценки, добавляя: "Странно, что он знает нечто такое, о чем сегодня вряд ли кто-то догадывается, и ведет себя так, будто исполнен предчувствий". 491 Ханна Арендт тоже колебалась в своих оценках. Она радуется тому, что Ясперс восстановил связь с Хайдеггером, и тут же дает понять, что не отказалась от своего негативного мнения: "Эта жизнь в Тодтнауберге, с брюзжанием в адрес цивилизации и писанием слова "бытие" через ипсилон, в действительности есть лишь мышиная нора, в которую он заполз, ибо не без основания полагает, что там ему не придется видеть никого, кроме восхищенных паломников; ведь не так-то легко подняться на 1200 м лишь затем, чтобы устраивать ему сцены" (178). В ноябре 1949 года Ханна Арендт приехала на четыре месяца в Европу, чтобы по поручению "Комиссии по восстановлению еврейской культуры в Европе" осмотреть и инвентаризировать остатки награбленных нацистами еврейских культурных ценностей. Во время этой поездки она прежде всего, в декабре 1949 года, навестила в Базеле Карла и Гертруду Ясперс. Ясперс, по-отечески привязанный к Ханне, лишь теперь, как пишет Эттингер, впервые узнал о ее романе с Хайдеггером. "Это очень трогательно", - только и сказал он. Ханна вздохнула с облегчением. Она бы не удивилась, если бы Ясперс отреагировал по-другому: начал критиковать ее с моральной точки зрения или даже проявил ревность. В тот раз они оба так много говорили о Хайдеггере, что деликатному Ясперсу стало не по себе: "Бедный Хайдеггер, вот мы сидим здесь, два самых лучших друга, которые у него остались, и видим его насквозь". Когда Хильда Френкель, подруга Ханны, незадолго до отъезда спросила ее, какой из предстоящих встреч - с Базелем или с Фрайбургом - она радуется больше, та ответила: "Дорогая, чтобы "радоваться" Фрайбургу, нужно обладать чертовским мужеством - а у меня его нет". Еще 3 января 1950 года, за несколько дней до своей поездки во Фрайбург, она писала Генриху Блюхеру: "Увижу ли Хайдеггера, еще не знаю... Пусть все решает случай". Последние письма Хайдеггера, которые Ясперс показал Ханне, ей очень не понравились: "... все та же смесь подлинности и лживости или, лучше сказать, малодушия". То, что произошло потом, когда Ханна 7 февраля приехала во Фрайбург, Эттингер реконструировала на основании ее писем: Ханна из гостиницы послала записку Хайдеггеру, после чего тот сразу же зашел в эту гостиницу. И оставил для нее письмо. В письме он приглашал Ханну вечером прийти к нему домой и мимоходом упоминал о том, что Эльфрида уже давно в курсе 492 их любовной истории. Видимо, и у Хайдеггера душа была не на месте, ведь сначала он хотел оттянуть момент встречи. Но, уже отдав письмо, вдруг передумал и попросил коридорного сообщить Ханне о его приходе. Два дня спустя Ханна писала Хайдеггеру: "Когда коридорный назвал твое имя... мне показалось, будто время внезапно остановилось. Затем я молниеносно осознала то, в чем раньше не призналась бы ни самой себе, ни тебе и никому другому: что сила безотчетного побуждения... милостиво уберегла меня от совершения единственной непростительной измены, которая загубила бы мою жизнь. Но ты должен знать одно (так как мы общались друг с другом не много и не чересчур часто): если бы я сделала это, то только из гордости, т. е. по чистой глупости и в порыве безумия. А не по каким-то причинам". Под "причинами", по мнению Эттингер, Ханна имела в виду нацистское прошлое Хайдеггера, которое, очевидно, само по себе не заставило бы ее отказаться от встречи с ним. То же, что Ханна понимала под "гордостью", скорее всего было страхом снова подпасть под чары Хайдеггера. И действительно, как показывает письмо Ханны Хайдеггеру от 9 февраля 1950 года, эти чары сразу же начали снова на нее воздействовать. Ведь встреча, которую, обращаясь к Мартину, Ханна называет "оправданием всей моей жизни", в письме Хильде Френкель, написанном чуть позже, когда Ханна уже смотрела на происшедшее с некоторой дистанции, изображается как трагикомедия: "Он совершенно не понимает, что все это было 25 лет назад, что он не видел меня больше 17 лет". Хайдеггер стоял в ее комнате "как побитая собака". Потом Хайдеггер вернулся домой и ждал Ханну, которая обещала прийти в тот же вечер, - этот вечер они провели вдвоем. Ханна опишет их встречу Блюхеру: "Кажется, мы впервые в жизни разговаривали друг с другом". Ханна больше не чувствовала себя в роли школьницы. Она приехала из большого мира, успела многое пережить [1], уцелела в катастрофе, стала политическим философом, только что закончила книгу "Истоки тоталитаризма", которая чуть позже будет иметь успех во всем мире [2]. Но об этом они не говорили. 1 Ханна Арендт (1906-1975) в 1933 г. бежала из нацистской Германии и приехала в Париж, где познакомилась с А. Койре, Р. Ароном, Ж. П. Сартром и А. Кожевым. В 1940 г. за деятельность по перемещению еврейских детей в Палестину была арестована, но в 1941 г. смогла бежать в США. После долгих лет преподавания в Принстонском и Колумбийском университетах, а также в университете Беркли, она стала профессором политической философии в нью-йоркской Новой школе социальных исследований. 2 Речь идет о первой книге Ханны Арендт, которая была опубликована в 1951 г. 493 Хайдеггер, пишет Эттингер, рассказывал, как он впутался в политику, как в ту пору его "оседлал дьявол", жаловался на гонения, которым подвергался после войны. Ханна видела перед собой деспотичного, но вконец подавленного и ожесточившегося человека; ей казалось, что он нуждается в ее помощи. И она хотела ему помочь. Вернувшись в Америку, она возьмет на себя ведение переговоров с тамошними издателями его работ, будет обсуждать условия договоров, просматривать переводы его текстов, отправлять ему посылки с продуктами, книгами, пластинками. А он будет писать ей нежные письма, иногда вкладывая между страниц стебель трясунки, будет рассказывать о своей работе, описывать вид из окна, напоминать ей о зеленом костюме, который она когда-то носила в Марбурге. И каждый раз передавать привет от Эльфриды. В ту первую встречу Хайдеггер предложил основать своего рода тройственный союз. Он, если верить Эттингер, признался Ханне, что именно Эльфрида укрепила в нем мужество, необходимое для возобновления этой дружбы. На следующий день после приезда Ханны Хайдеггер организовал встречу втроем. Через два дня Ханна писала Хайдеггеру. "Я была потрясена - и потрясена до сих пор - честностью и настойчивостью этой попытки сближения (предпринятой Эльфридой. - Р. С.)". Ее, Ханну, охватило "внезапное чувство солидарности". Совсем по-другому представлена та же ситуация в письме Блюхеру: "Сегодня утром мне пришлось вступить в дискуссию с его женой - которая, очевидно, уже 25 лет или, может, только с тех пор, как каким-то образом узнала о неприятной для нее истории, устраивает ему ад на земле. А он - и это столь же очевидно, то есть с очевидностью следует из нашего запутанного разговора втроем, - он, человек, который, как всем известно, лжет всегда и везде, где только может, на протяжении всех этих 25 лет ни разу даже не пытался отрицать, что я была единственной страстью его жизни. Боюсь, пока я жива, эта женщина будет мечтать об одном - перетопить всех евреев как котят. Она, к сожалению, непроходимо глупа". Хайдеггер, согласно интерпретации Эттингер, воспринял эту сцену по-иному. Он увидел в ней не борьбу, а примирение. И был растроган, когда на прощание обе женщины обнялись. Он тут же пожелал принять в их дружеский союз также Генриха Блюхера и попросил Ханну передать ему сердечный привет. Ханна попыталась немного охладить восторженное настроение Хайдеггера, напомнив ему, что только ради него согласилась на встречу с Эльфридой. Сама же она придерживается своего старого принципа: "Не делать ничего еще более трудным, чем оно должно быть. Из Марбурга я уехала исключительно ради тебя". 494 Через два дня после этой инсценировки "дружбы втроем" Ханна написала Эльфриде письмо - в первый и последний раз. Она сумела осуществить сложный трюк: воспользоваться правом на откровенность, вытекавшим из новой ситуации "сближения" с женой Хайдеггера, и одновременно восстановить необходимую для нее самой дистанцию. "Вы сломали лед, - признает Ханна, - и за это я Вам от души благодарна". Но чувства вины за те тайны, которые были у нее в прошлом, она не испытывает. Из-за той любовной истории, пишет Ханна, у нее было много неприятностей. "Видите ли, уезжая из Марбурга, я твердо решила никогда больше не любить мужчину, а потом вышла замуж (за Гюнтера Андерса. - Р. С.), за кого попало и без любви". Она уже достаточно наказана и потому просит избавить ее от попреков за прошлое. По поводу же настоящего Ханна рассуждает так, будто никаких объятий два дня назад и в помине не было. "Вы никогда не скрывали своих взглядов, не скрываете их и теперь, даже в моем присутствии. Но эти взгляды таковы, что делают любой разговор почти невозможным, поскольку все то, что другой мог бы сказать, уже заранее определенным образом характеризуется и (Вы уж извините) каталогизируется - как еврейское, немецкое или китайское". К тому времени, когда Ханна Арендт два года спустя, 19 мая 1952 года, снова посетила Хайдеггеров, от надуманной идиллии "тройственного союза" не осталось и следа. Ханна Генриху Блюхеру: "Его жена совсем ополоумела от ревности, только усилившейся за те годы, когда она, очевидно, жила надеждой, что он меня попросту забудет. Это выразилось по отношению ко мне в полуантисемитской сцене, разыгравшейся в его отсутствие. Вообще политические убеждения этой дамы... не замутнены никаким опытом и отличаются такой тупой, злобной и обремененной затаенными обидами глупостью, что можно понять все преследования, которым он подвергался... Короче говоря, дело кончилось тем, что я устроила ему настоящий скандал, и с тех пор все значительно улучшилось". Теперь Ханна Арендт нисколько не сомневалась, что во всем виновата Эльфрида. То, что Ханна и Карл Ясперс в своей переписке о Хайдеггере называли его "нечистотой", в ее представлении было не чем иным, как загрязнением в результате общения с этой женщиной. 495 Но Ханна ошибалась, думая, что Эльфрида играла в жизни Хайдеггера только роль злого демона. В действительности Эльфрида была хорошей женой и верной спутницей жизни. Она вышла замуж за Хайдеггера, когда ничто еще не предвещало его будущей славы. В годы его приват-доцентуры Эльфрида сама содержала семью, работая учительницей в школе. Она была эмансипированной, уверенной в себе женщиной, получившей (что в то время случалось нечасто) высшее экономическое образование. Она всегда оставалась для Хайдеггера надежной опорой - и когда он порвал с Католической Церковью, и когда к нему пришла слава, и после войны, когда его отстранили от преподавания. Она всегда заботилась о создании таких условий, которые позволили бы Хайдеггеру спокойно работать. По ее инициативе была построена "хижина" в Тодтнауберге. Это правда, что она раньше, чем Хайдеггер, приняла сторону национал-социализма. Но у Хайдеггера имелись свои мотивы, побудившие его поддаться "опьянению властью". Для нее же важную роль играли идеи женской эмансипации. Она связывала надежды на прогресс с национал-социалистской революцией. В отличие от Хайдеггера, который в этом не следовал ее примеру, она также разделяла расистскую и антисемитскую идеологию нацистского движения. И дольше, чем ее муж, сохраняла приверженность национал-социализму. Многие соседи боялись ее и в ее присутствии не позволяли себе ни единого критического замечания по поводу "режима". Осенью 1944 года она навлекла на себя всеобщую ненависть тем, что в качестве районной активистки "самым зверским образом обращалась с женщинами Церингена [1]" и "отправляла на рытье окопов даже больных и беременных" (так, во всяком случае, говорилось в письме Фридриха Элькерса, члена "Комиссии по чистке", Карлу Ясперсу). Конечно, когда дело Хайдеггера обсуждалось в "Комиссии по чистке" и потом, когда он проходил процедуру денацификации, его брак с Эльфридой наверняка рассматривался как дополнительное отягчающее обстоятельство. Однако сам он нуждался в своей жене как в защите от враждебного ему (по его представлениям) мира. И Эльфрида с готовностью приняла на себя эту роль. Она не идеализировала своего мужа, но понимала его страсть к "делу мышления" и делала все от нее зависевшее, чтобы он мог заниматься своим любимым делом. Хайдеггер это понимал и всю жизнь был ей за это благода- 1 Район г. Фрайбурга. 496 рен. Более всего он ценил в ней то, что она считалась с его потребностью в одиночестве и в то же время умела создать атмосферу домашнего уюта. Бремя повседневных забот и воспитания детей несла в основном она. Его такое разделение труда вполне устраивало. В ранние годы их брака он несколько раз давал ей повод для ревности, ибо принадлежал к типу мужчин, в которых женщины охотно влюбляются. Короткие любовные увлечения были для него как бы в порядке вещей. Но никогда, даже в период его близости с Ханной Арендт, Хайдеггер не думал о разводе с Эльфридой. Во всяком случае, как отмечает Эттингер, сохранившиеся письма не дают ни малейших оснований для иного вывода. Теперь же, когда Ханна вновь вошла в его жизнь, он вдруг стал мечтать о "тройственном союзе", который позволил бы ему и сохранить Эльфриду, и вернуть себе Ханну - пусть не как возлюбленную, но как любимую подругу. Однако такой союз был невозможен: его не хотели ни Ханна, ни Эльфрида. Ревность, так сказать, мобилизовала в Эльфриде все ее антисемитские предрассудки. Ханна же видела в семейной жизни Хайдеггеров наглядный пример "союза между толпой и элитой". Как рассказывает Эттингер, в те немногие часы, которые Ханна в мае 1952 года (когда приехала в Германию во второй раз) провела наедине с Хайдеггером, она снова подпала под чары своего философа, обсуждавшего с ней некоторые пассажи из лекции "Что значит мыслить?". Ханна писала Блюхеру: "(В такие мгновения я] совершенно уверена в его (Хайдеггера. - Т. Б.) фундаментальной порядочности, в его вновь и вновь потрясающей меня доверчивости (назвать это по-другому я вряд ли сумею), в полной незначимости, когда он рядом со мной, всех тех вещей, которые в иное время, возможно, легко выдвигаются на первый план, в его подлинной беспомощности и беззащитности. Пока у него сохраняется работоспособность, никакой опасности нет; я боюсь только все чаще повторяющихся депрессий. Я сейчас пытаюсь их как-то предотвратить. Может быть, он об этом вспомнит, когда меня уже здесь не будет". Ханна видела себя в роли ангела-хранителя, оберегающего "лучшего" Хайдеггера. Она хотела помочь ему, поддержать его работоспособность, и Генрих Блюхер укреплял ее в этом намерении: ""Что значит мыслить?" - великий вопрос к Богу. Помоги же ему в этом вопрошании". Но Ханна Арендт не просто помогала Хайдеггеру в вопрошании, она также - в философском плане - отвечала ему. 497 Когда в 1960 году вышло в свет немецкое издание ее главного философского труда "Vita activa", она послала Хайдеггеру экземпляр книги; в сопроводительном письме говорилось, что эта работа не могла бы возникнуть - далее я цитирую по монографии Эттингер - "без того, чему я в молодости научилась от тебя... Она происходит непосредственно из первых марбургских дней и во всех отношениях обязана тебе почти всем". На отдельном листке, который она так и не вложила в письмо (и который потом обнаружила Эттингер), Ханна написала: "De Vita activa. / Посвящения в этой книге нет. / Да и как я посмела бы посвятить ее тебе - / столь близкому мне человеку, / которому я хранила / и не хранила верность, / но то и другое с любовью?" В чем же Ханна Арендт, как философ, сохранила "верность" своему учителю? Она вместе с Хайдеггером по-революционному порвала все связи с философской традицией и потом всегда твердо придерживалась той точки зрения, что первичное отношение человека к миру является не познавательно-теоретическим, а озабоченно-деятельным и что такого рода деяние представляет собой открывающее событие, событие истины. Для Хайдеггера, как и для Ханны Арендт, "открытое" - то, что Хайдеггер называл просветом, - было внутренним решением и свершением (###) присутствия. Но Хайдеггер, в отличие от Ханны Арендт, отличал такую открытость (Offenheit) от публичности (Offentlichkeit). Хайдеггер в "Бытии и времени" объяснял, что "Публичность замутняет все и выдает так скрытое за известное и каждому доступное" (127). В публичности присутствие, как правило, подпадает под влияние обезличенных людей (Man): "Каждый оказывается другой и никто он сам" (128). Как известно, публичности Хайдеггер противопоставлял подлинность. Как и Хайдеггер, Ханна Ар