желтом гофрированном колпачке. Сергей уплатил деньги, сунул пузырек в карман и вышел из аптеки. На углу у церкви его уже дожидался Саня. Они перемигнулись, и Саня, выждав несколько минут, тоже отправился в аптеку. - Что вам угодно? На сколько? - спросил его аптекарь. - Глицерину на пятнадцать копеек. Так Сергей и Саня стали ходить за глицерином ежедневно. Через неделю в углу амбара, под ворохом сена и старым войлоком, было припрятано порядочное количество пузырьков. Но Сергею все казалось, что глицерина будет мало. Он предложил Сане ходить в аптеку и по вечерам, когда Келлера сменяет его помощник, маленький лысый человечек, про которого в городе говорили, что он непрочь выпить, водит дружбу с городовыми и много врет. Помощник провизора никогда не расставался с белым халатом. Даже на рынок за морковью он ходил в халате, для того чтобы его все принимали за доктора и ученого человека. В первый же вечер, когда Сергей явился в аптеку и спросил на пятнадцать копеек глицерину, помощник провизора ухмыльнулся и подмигнул: - Вам для чего же глицеринчик, молодой человек? Для смягчения лица? Барышням хотите понравиться? - Нет, я глицерин внутрь принимаю, чтобы голос нежней стал, - ответил, не смутившись, Сергей. Помощник провизора достал из шкафа пузырек с глицерином и молча подал его Сергею. Глава XXXIV "ИСКРА" НА УРЖУМКЕ Сергею хотелось как можно скорее приступить к делу. Для того, чтобы ничего не перепутать, он достал у знакомой библиотекарши энциклопедический словарь. К его большой радости, в словаре оказалась целая статья о том, как устроить гектограф и как на нем печатать. В статье говорилось, что первое и основное, что требуется для гектографа, - это железный лист с поднятыми, высокими краями. На этот лист наливается сваренная масса из желатина и глицерина. Когда масса застывает, берут лист белой бумаги и пишут на нем особыми синими чернилами текст, с которого нужно снять оттиски. Затем лист с написанным текстом накладывают на застывшую массу. Все буквы с него переходят на желатинно-глицериновую поверхность. Накладывая на эту поверхность листы чистой бумаги, можно получить оттиски текста. Железный лист Сергей и Саня решили заказать у кузнеца. У бабушки были листы для печенья пирогов, но взять один из них для гектографа казалось Сергею делом рискованным. А вдруг бабушка, как назло, хватится, а листа-то и нет на месте. Кто взял, да почему, да для чего? Начнутся разговоры с соседками, а это может повредить делу. Да и лист не годится - мелок. Лучше заказать. Получив деньги от ссыльных на покупку листа, товарищи отправились вечером к кузнецу. В соседних домах уже зажглись огни, когда они вышли за ворота. - Полуночники, опять до рассвета бродить уйдете! - проворчала бабушка Маланья. Она все еще считала Сергея и Саню детьми. Но приятели в ответ на ее воркотню только усмехнулись и быстро пошли по улице. Кузница находилась за городом. Она стояла неподалеку от тракта, посреди поля. Возле нее торчало несколько кустов, обломанных и общипанных лошадьми. Издали кузница казалась не то черным холмом, не то угольной насыпью. Только по искрам, вылетавшим из низенькой трубы, было видно, что это кузница. Сергей и Саня подошли к дверям. В кузнице было полутемно, только в горне еще тлели последние красные угли. На пороге сидел бородатый кузнец и покуривал. Сергей присел рядом со стариком, немного поговорил с ним и заказал ему лист средней величины, с высокими краями. - Противень вам нужен, а не лист, - поправил его кузнец. - Ну что ж, можно, - через пять дней будет готов. - А раньше нельзя? - Нельзя, - сказал старик и ушел к себе в кузницу. На этом разговор и кончился. Пока кузнец готовил противень, Сергей и Саня не теряли времени даром. Они запаслись желатином, раздобыли синих чернил для гектографа и выбрали место для своей будущей типографии - старую баню во дворе. Все было готово, а противня надо было ждать еще целых три дня. Приятели решили заняться пока что одним хозяйственным делом. У сарая лежала вверх дном старая, рассохшаяся лодка. Сергей и Саня заделали дыры в ее днище, просмолили борта, отмочили в керосине ржавые уключины. Оставалось только покрасить ее и дать ей имя. Когда-то она называлась "Незабудка", но первые четыре буквы уже стерлись, и на борту красовалась надпись "будка". Сергей закрасил эту надпись, как и всю лодку, голубой масляной краской и старательно вывел ровную и четкую, как на чертеже, надпись: "ИСКРА" Буквы были черные с красной окантовкой. Когда лодка была готова, Сергей выволок из сарая салазки, взвалил на них лодку и повез ее с Санькой вдвоем на берег Уржумки. Полозья зарывались в песок, подпрыгивали на камнях. Сергей тянул салазки за веревку, Саня подталкивал их сзади. На берегу они встретили полицейского надзирателя Куршакова, которого за крикливый голос и маленький рост звали в городе Петушком. Петушок только что выкупался и поднимался в гору, бодрый и свежий, застегивая крючки на мундире и вытирая мокрую облезлую голову. Когда салазки поровнялись с ним, Петушок остановился и прищурил глаз. - "Искра", - прочитал он. - Чудное название придумали молодые люди - "Искра"! Вы б ее лучше "Ветерком" назвали или "Зорькой". "Красотка" - тоже хорошее имя, или вот еще "Зазноба"... - Нам "Искра" больше нравится, - сказал Сергей и потащил салазки к реке. Глава XXXV ТАЙНАЯ ТИПОГРАФИЯ Наконец противень был готов. Сергей и Саня пошли за ним в кузницу под вечер, чтобы вернуться домой, когда стемнеет. Но они давно успели и лист получить и поговорить с кузнецом, а все еще не темнело. - Пойдем в канаве посидим, - сказал Саня, оглядываясь по сторонам. Они забрались в придорожную канаву, заросшую ромашкой, полынью, лопухами, и сидели там, пока на небе не появились первые звезды. Теперь уж можно было нести противень по улице, не опасаясь, что из первой же калитки выглянет какая-нибудь тетка или бабка и крикнет на всю улицу: - Кому новый противень несете, ребята, - Устинье Степановне или Маланье Авдеевне? Но все обошлось благополучно. Никого не встретив, приятели прошли по темным улицам и пронесли противень к себе в амбар. А ночью, когда все в доме заснули, они вышли во двор и стали осторожно рыть за баней яму, чтобы закопать лист. Один копал, а другой прислушивался, не идет ли кто мимо. Но на дворе было тихо, только изредка где-то в конце Полстоваловской лаяла собака, да бабушкин приятель, ночной караульщик Владимир Иванович, обходя свой участок, стучал в колотушку. Когда лист был зарыт, землю затоптали и сровняли. На другой день Сергей и Саня побежали к ссыльным за текстом для листовки. Братья Спруде были в это время на огороде. Засучив рукава, Христофор окучивал картошку, а Франц сидел на корточках и пропалывал грядку с огурцами. Тут же стояла старушка Анна Павловна, квартирная хозяйка ссыльных, и рассуждала о всяких огородных делах. Сергей и Саня походили на улице, пока она не убралась восвояси, и только тогда окликнули Христофора. Он вышел к ним, отряхивая с ладоней землю, и повел в дом. - У нас все готово, - сказал Сергей негромко. - Мы к вам за текстом. Спруде удивился: - Уже готово? Это очень здорово! Он ушел в другую комнату и через несколько минут вынес им статью из газеты "Искра". Она была подчеркнута красным карандашом. Эту статью они должны были переписать печатными буквами и размножить на гектографе. Писать печатными буквами нужно было для того, чтобы жандармы не могли узнать по почерку, кто писал. - А дома у вас про это дело знают? - спросил Христофор Спруде внимательно, поглядев на обоих товарищей. Сергей улыбнулся и пожал плечами. - Не беспокойтесь, Христофор Иванович, - кроме нас двоих, никто не знает. - Хорошо! Тогда начинайте. Только писать надо очень ясно и разборчиво, чтобы и такой человек прочитал, который еле-еле буквы знает. - Это Сергей сумеет! Он чертежник, - сказал Саня. - Так, - кивнул головой Спруде. - А сумеете ли вы еще одно дело сделать? Сергей и Саня насторожились. - Дело это очень серьезное. Тут требуется хладнокровие и осторожность. Послезавтра, в ночь под субботу, надо разбросать листовки на базарной площади и на Малмыжском тракте. Понятно? - Понятно. Сделаем! В этот же вечер в низком старом амбаре началась бесшумная торопливая работа. Закрыв дверь амбара на засов, Сергей и Саня разложили перед собой тонкие, прозрачные листы "Искры" и начали переписывать статью, подчеркнутую красным карандашом. На столе, потрескивая, горела свеча. Большие желтые капли медленно сползали на старый медный подсвечник. Тени от двух склонившихся голов шевелились и покачивались на бревенчатом потолке и стенах амбара. Всю ночь до рассвета мальчики старательно по очереди переписывали статью. Петухи уже начинали петь третий раз, когда Сергей дописывал последнюю строчку. В щели амбара проникало солнце, где-то за огородом играл на рожке пастух, хозяйки выгоняли на улицу мычащих коров. Товарищи спрятали "Искру" и переписанный лист в угол, под сено и войлок, а сами легли спать. Но разве после такой работы уснешь?.. Сергей и Саня долго ворочались с боку на бок, а потом, не сговариваясь, стали одеваться. - На Уржумку, что ли? - А то куда же! Первая лодка, которая отчалила в это летнее утро от низкого песчаного берега и пошла на ту сторону, к дымящимся от росы заливным лугам, была "Искра". В ней сидели два паренька. Они по очереди работали веслами, пели громко на всю реку песню, и никто бы не догадался, что эти юноши провели всю ночь без сна, переписывая воззвание, которое кончалось словами: "Долой самодержавие! Да здравствует революция!" x x x В следующую ночь товарищи перенесли свою работу в старую баню. На деревянной колченогой лавке разложили они стопку чистой бумаги и здесь же поставили противень с налитой в него желатинно-глицериновой массой. - Ну, начали! - сказал Сергей. Он засучил рукава рубашки, взял листок с переписанным текстом и осторожно наложил его на глицериновую массу. Но сколько времени нужно держать лист, - он не знал. Да и часов у него не было. Он сосчитал до десяти, а потом осторожно потянул листок за край и стал его приподнимать. Синие буквы текста явственно отпечатались на гектографе. Сам же лист бумаги стал жирным и тяжелым. Сергей снял его, скомкал и бросил под лавку. - Кажется, не плохо получается - можно печатать. Давай бумагу! Вот тут-то и пошла работа. Секунда - и Сергей уже снял с гектографа первую листовку. Темносиние жирные буквы казались выпуклыми, и текст легко можно было прочитать. Сергей отвел руку с листовкой в сторону и полюбовался ею, словно это была не листовка, а какая-нибудь замечательная картина. - Здорово выходит, а? - каждую минуту повторял Саня, еле успевая подавать чистые листы. У Сергея только локти мелькали. Он накладывал листы, прижимал их и снимал, - накладывал, прижимал и снимал. Весь полок, все его пять ступенек, обе старые банные скамейки - все сплошь было застлано только что отпечатанными, чуть влажными листовками. - Довольно, может быть? - сказал Саня. - Ведь класть уже больше некуда. - Нет, давай еще! Нужно всю чистую бумагу в дело пустить. Когда не осталось, наконец, ни одного чистого листка, товарищи принялись за уборку, чтобы скрыть следы своей работы. Они подобрали с полу обрывки бумаги и осторожно смыли теплой водой с гектографа синие строчки. Потом вынесли гектограф на двор и закопали его на прежнем месте. Теперь нужно было выполнить последнее, самое важное поручение ссыльных: разбросать прокламации по городу. Глава XXXVI КОГДА ГОРОД СПАЛ - Ну, давай собираться! Сначала пойдем на базар, а потом на Малмыжский тракт. Они стали торопливо рассовывать листовки по карманам, запихивать их за пазуху. Рубашки оттопырились на груди, карманы раздулись, а листовок все еще было много. Сергей засунул десятка два за голенища сапог и столько же в рукава рубашки. Это были последние листовки. После этого Сергей и Саня задули свечу и осторожно вышли из амбара, постояли с минуту на дворе, прислушиваясь, не идет ли кто. Нет, шагов не слышно. Ночь была темная, жаркая, в траве трещали кузнечики. Мальчики осторожно, на цыпочках прошли по двору и вышли на улицу. На каланче пробило двенадцать часов. Город Уржум спал. Все окошки в домах были черные. Фонарь на углу Полстоваловской давно погас - летом его тушили рано. Сергей и Саня зашагали к базарной площади. Вот и собор, а за ним чернеет площадь. Пригнувшись, они побежали к пустым деревянным прилавкам, на которых в базарные дни приезжие крестьяне расставляли деревенский товар - крынки с молоком и плетушки с яйцами. Молча и быстро товарищи начали разбрасывать по прилавкам листовки. На площади было тихо, но со всех сторон слышался хруст и пофыркиванье. Это жевали сено распряженные лошади, а неподалеку от них стояли возы с поднятыми вверх оглоблями. На возах и под возами спали крестьяне, съехавшиеся еще с вечера к базарному дню. Изредка одна из лошадей чего-то пугалась, начинала бить копытом по мягкой земле и ржать. - Н-на, лешай!.. - слышался из-под воза сонный голос. На возах шевелились и поднимались люди. Сергей и Саня тотчас же прятались за прилавками, прислушиваясь к шороху, а потом опять принимались за работу. Скоро все прилавки были покрыты белыми листовками. - Ну, готово, - шепнул Сергей, - теперь нужно скорей бежать на Малмыжский тракт. Они побежали. До Малмыжского тракта было не так-то близко, а с работой надо было покончить до утра. У одного из домов с высоким забором и резной железной калиткой Сергей остановился, вытащил из кармана несколько листовок и с размаху ловко перебросил их через высокий забор в сад, Саня испуганно схватил его за руку. В этом доме жил сам уездный исправник. - Бежим. Сергей толкнул Саню в бок, они понеслись во всю прыть. Когда улица осталась позади, Сергей сказал шопотом: - Пускай знают, что революционеры и ночью не спят. Под городским садом ребята сняли сапоги и перешли Уржумку вброд. На той стороне реки сразу же начинался Малмыжский тракт. По обеим его сторонам темнел лес. Едва только Сергей и Саня добрались до тракта, как где-то позади неожиданно раздался короткий пронзительный свисток. Казалось, свистят совсем близко. Сергей и Саня опрометью бросились бежать к лесу. В нем можно было отлично укрыться от погони. За первым свистом раздался второй, еще громче и пронзительней, и, наконец, все смолкло. - Стой, - остановил Саню Сергей. - Куда разогнался? Нужно листовки разбросать! - Верно, - сказал Саня, переводя дух. Они пошли по дороге, оставляя листовки то там, то здесь, то в придорожных кустах, то по обочинам дороги. Через полчаса все до одной листовки были разбросаны. - Обратно пойдем другой дорогой, - предложил Сергей. - Чорт его знает, кто это свистел. Свисток был полицейский. Может, караулят у брода... Он хорошо помнил совет Спруде быть осторожнее. Дорога шла через болото. Белый туман низко стлался по земле, и трудно было разглядеть тропинки. Приходилось наугад прыгать с кочки на кочку. Ребята часто проваливались в холодную болотную воду. Ветки елок хлестали их по лицу. - Ничего, придем домой - обсохнем, - подбодрял Сергей товарища. Саня так вздыхал, точно тащил на спине тяжелую ношу. На улицах города начинало светать, когда мокрые, усталые, но довольные своей работой приятели вернулись домой. У себя в амбаре они с жадностью съели приготовленную бабкой краюху хлеба и выпили целую крынку молока. Потом развесили мокрую одежду и улеглись спать. Но спать было уже некогда, начиналось утро. Первое известие о разбросанных по городу листовках принесла на Полстоваловскую бабушка Маланья. Она только что вернулась с базара, перепуганная и даже сердитая. Черный платок ее съехал на сторону, бабушка запыхалась. - Господи Иисусе, - рассказывала она, - пошла я на базар, думала - куплю к празднику полголовки и ножки свиные на студень. А там точно острожный двор. Пристав бегает, полицейский надзиратель бегает, городовые бегают. Шуму, крику, в свистки свистят... Какие-то бумажки ищут. Нынче ночью, говорят, студенты крамольники по городу бумажки разбросали, а в бумажках всякие слова против царя написаны. Уж где только не накидали этих бумажек! И на Малмыжском тракте, и на базаре полным-полно, и по всему городу... Да это еще что! Владимир Иванович рассказывает, будто у исправника в беседке целый ворох нашли. Господи Иисусе! Вот ведь какие бесы бесстрашные!.. Сергей и Саня переглянулись и захохотали. - Что смешного-то? Чего зубы-то скалите? Ведь за такие бумажки людей в Сибирь гоняют, а им смешки!.. Старуха долго еще ворчала. Ей и в голову не приходило, что "бесы бесстрашные" - это ее внук Сережа и самарцевский Санька и что у нее на дворе за баней зарыта тайная типография. Весь день Сергей ходил, точно после выдержанного экзамена. Он видел, как мимо их дома, придерживая шашку, пробежал полицейский надзиратель Петушок в непомерно большой фуражке. За Петушком вышагивал длинный рыжеусый Дергач, а за ним, задыхаясь, еле поспевал тучный пристав. Через десять минут после них, поднимая на Полстоваловской облака пыли, промчалась пролетка с исправником. - Зашевелились! - усмехнулся Сережа. - Да поздно! Теперь уже наши листовочки пошли по всему уезду гулять. В городе - на улице, в домах, в лавках, на речке - только и было разговору, что о листовках. Думали, что это дело рук ссыльных. Все перешептывались, охали, качали головами, разводили руками. Сергей и Саня ходили по улицам, прислушивались к разговорам, посмеивались про себя. Им очень хотелось сбегать в конец Полстоваловской и узнать, что слышно у ссыльных. Но об этом и думать было нечего, по крайней мере дня три-четыре. Вечером, как обычно по субботам, все уржумцы топили бани у себя на дворе. И в эту субботу установленный порядок не был нарушен, несмотря на весь переполох. Бабушка Маланья тоже топила баню. Сергей со своим приятелем таскали воду ведро за ведром. В конце концов бабушка на них даже прикрикнула: - Никак всю речку вычерпали. Другим-то оставьте! А мальчикам в этот день на радостях казалось, что они не то что речку могут вычерпать, а целое море. Когда поздно вечером, после всех домашних, они пошли в баню мыться, Сергей совсем разошелся. Он выплеснул на каменку подряд несколько шаек воды. Раскаленные камни зашипели, и белый горячий пар густо повалил от печки. - Хватит! И так жарко! Что ты, с ума сошел? - крикнул Саня, которого из-за пара не было видно. - Жарко? - спросил Сергей и выплеснул под ноги Сане целую шайку холодной воды. - Серьга, чорт! - заорал Саня. Он сидел на лавке с намыленной головой, и лицо у него было сердитое. - Озяб, Санечка? Ну, давай я тебя веничком попарю! Сергей схватил с лавки лохматый березовый веник и кинулся к товарищу, но Саня успел схватить шайку холодной воды и окатил Сергея с головы до ног. - Ну уж теперь не жди пощады! Саня не на шутку перепугался. Он съежился на лавке и выставил перед собой в виде щита пустую шайку. Мыльная пена разъедала ему глаза, а воды под рукой не было. От этого он строил такие рожи, что Сергею стало смешно. Он сел на скамейку напротив и, протянув Саньке руку, сказал: - Ну, ладно, так и быть! Мировая! Саня поставил пустую шайку на пол и промыл глаза из Сережиной шайки. После перемирия оба приятеля полезли на полок и принялись тереть друг другу спины. Но долго они еще не могли угомониться. Ночью бабка вышла во двор, чтобы посмотреть, не забыли ли ребята погасить в бане лампу. Огонь в окошке еще мерцал. Бабка подошла к бане и вдруг услышала оттуда: Люди гибнут за металл! Люди гибнут за металл! Сатана там правит бал... Сильный, звонкий, раскатистый голос Сергея бабка сразу узнала. Это пел он. А приятель его подпевал глуховатым басом: Правит бал, правит бал, правит бал... Бабка заглянула в окошко и даже руками развела. Товарищи сидели на полке и дружно распевали, постукивая по дну шаек кулаками: Сатана там правит бал... - Какие песни к ночи поют, да еще в бане. Тьфу! - плюнула бабка и постучала в окошко. - Идите спать, полуночники! Через несколько минут огонь в бане погас. Две тени быстро пробежали по двору, и дверь амбара захлопнулась. В эту ночь Сергей и Саня спали как убитые. x x x Все лето стояла жара, и даже в середине августа солнце еще припекало во-всю. Только-только начали поспевать яблоки, а Сергею пора уже было собираться в Казань. Пятнадцатого августа в промышленном начинались занятия. Накануне отъезда, уже поздно вечером, Сергей пошел к ссыльным прощаться. Идя по Полстоваловской, он еще издали увидел, что в окнах маленького домика темно. "Может, они все на дворе сидят?" - подумал Сергеи и подошел поближе. На низеньком покосившемся крыльце кто-то сидел и курил. Папироса освещала кусок светлой рубашки и острую маленькую бородку. Это был Христофор Спруде. - А наши рыбу ловят... Садитесь! - сказал он и подвинулся. Сергей присел на крылечко. - Завтра еду - проститься зашел. - Ну так подождите, наши, верно, скоро вернутся. Хотите курить? Оба закурили. Было так тихо, что каждое слово, сказанное вполголоса, отдавалось по всей улице. На другом конце Полстоваловской, у ворот дома старовера Проньки, кто-то сидел на лавочке и негромко пел. Песня была грустная, и мотив как будто церковный. Поздно-поздно вечерами, Как утихнет весь народ, И осыплется звездами Темносиний небосвод... Песня вскоре смолкла. Огни в домах гасли один за другим, стало еще тише и темнее. Сергею начало казаться, что он сидит где-то посреди поля рядом с каким-то дорожным товарищем. Соседние домишки в темноте были похожи на стога сена. - Тихий городок, - сказал Спруде, - третий год, как нас сюда выслали. - А где вы раньше жили? - Россия велика. Где только я не бывал... Жил и в Петербурге, и в Москве, и на Дону, и на Урале, и в Казани... - Хороший город Казань, верно? - спросил Сергей. - Город не плох, да и люди там есть хорошие. У меня там и сейчас один товарищ живет, студент. Может, забежите к нему? У него много народа собирается - студенты, семинары, рабочие... - Я бы с удовольствием!.. - сказал Сергей поспешно. - Да вот, как они... - Что они! Скажите им только, что Христофор прислал, они вас, как старого приятеля, примут. Спруде наклонился к самому уху Сергея: - Раз уж вы на гектографе печатали и листовки ночью разбрасывали, - значит, вас рекомендовать можно... Да смотрите - не забывайте одного: в нашем деле нужно... нужно... Как бы это покороче сказать? Нужно, чтобы сердце было горячее, а голова холодная! Глава XXXVII ПОСЛЕДНИЙ ГОД В КАЗАНИ В 1903 году Сергей начал работу практикантом у Крестовниковых, на том самом заводе, на котором он побывал в первый год своего учения в Казани. Теперь уже не со слов Акимыча и не мимоходом познакомился он с тягучей и унылой жизнью в цехах, пропахших щелоком и несвежим бараньим салом. По одиннадцати часов подряд не отходили рабочие от чанов с кислотами и от бурлящих котлов, в которых варилось знаменитое казанское мыло. У Крестовниковых работало много татар. Сергей видел, как, обливаясь потоками пота, татары таскали огромные бадьи с гудронным салом. Многопудовая бадья покачивалась на палке, врезавшейся в плечи переносчиков. За день они иной раз перетаскивали на своей спине по триста-четыреста пудов. Этих парней подбирали всегда по росту - молодых и сильных. На опасной работе, на переливке кислот из бутылей в чаны, тоже стояли татары. Руки и ноги у всех у них были в язвах и ожогах. За эту страшную и опасную работу им платили от восьми до восемнадцати рублей в месяц, а работали они весь день или всю ночь подряд. Когда Сергей, усталый, в замасленной блузе, возвращался с завода домой и, переодевшись, садился к столу за училищные чертежи, в ушах у него долго еще оставался гул котельного отделения, грохот лебедок, ругань мастеров и унылые выкрики грузчиков-татар. Сергей работал до поздней ночи, покрывая белый лист контурами усовершенствованных машин, котлов и двигателей. Он чертил и думал о душных, грязных цехах Крестовниковского завода, где таких котлов и двигателей и в помине не было, где работали по старинке, так же, как и полсотни лет назад, в год основания завода. Наглядевшись на каторжную жизнь рабочих, Сергей в тот год написал в Уржум такое письмо: "...Например, здесь есть завод Крестовникова (знаете, есть свечи Крестовникова), здесь рабочие работают день и ночь и круглый год без всяких праздников, а спросите вы их, зачем вы и в праздники работаете, они вам ответят: "Если мы не поработаем хоть один день, то у нас стеарин и сало застынут, и нужно будет снова разогревать, на что понадобится рублей пятьдесят, а то и сто". Но скажите, что стоит фабриканту или заводчику лишиться ста рублей? Ведь ровно ничего не стоит. Да, как это подумаешь, так и скажешь: зачем это один блаженствует, ни черта не делает, а другой никакого отдыха не знает и живет в страшной нужде? Почему это, как вы думаете?.." В то время, когда Сергей писал это письмо, ему было семнадцать лет. Он смотрел вокруг широко открытыми глазами и многое видел. А глядеть было на что. Вся страна напоминала пороховой склад, опутанный целой сетью тлеющих фитилей. Дело шло к девятьсот пятому году. То там, то здесь вспыхивали забастовки и стачки. Шли глухие слухи о том, что не все спокойно и в армии. У солдат и матросов находили революционные листовки. Видно, нижним чинам надоело терпеть зуботычины и муштру. Камеры в тюрьмах не пустовали. В одиночках сидело по-двое. "Крамольников" с каждым годом становилось все больше. Они были повсюду - и на заводах, и в армии, и среди студенческой молодежи. В листовках и прокламациях, на тайных сходках и в открытых выступлениях на улице звучали призывы к борьбе с самодержавием. Так было по всей царской России, так было и в Казани. 21 января 1903 года по городу были расклеены и разбросаны прокламации. Попали листовки и на Алафузовский, и на Крестовниковский, и на Свешниковский, и на пороховой, и на пивоваренный заводы, залетели они в мастерские и в типографии. И даже на суконной фабрике Губайдулина, что в пятнадцати верстах от города, очутились крамольные листовки. Прокламации были напечатаны и на русском и на татарском языках. Говорилось в них так: "...Нам надо соединиться - вступить в общую семью рабочих-борцов, которая у нас называется "Российская Социал-демократическая Партия". "Мы, сознательные казанские рабочие, уже вступили в эту партию и призываем всех наших товарищей примкнуть к нам. Так подумайте же крепко об этом, товарищи, и, организовавшись в кассы, в кружки, союзы, подавайте нам свою мозолистую братскую руку и смело вперед, в борьбу, вместе со всеми униженными и обиженными, на наших угнетателей и грабителей". Такие листовки были наклеены на столбы, на дома, на заборы. Часам к двенадцати дня полиция рассыпалась по всему городу и принялась уничтожать листовки, но они были приклеены "на совесть" и отдирать их было трудновато. Орудуя шашками, словно ножами, соскабливали городовые крамолу со стен. А под ногами у них то и дело вертелись мальчишки-татарчата, которые раздавали публике точно такие же листовки, словно это были самые обычные ежедневные газеты. Городовые не знали, что им делать сначала: ловить ли чертенят-мальчишек или соскабливать листовки со стен. Чуть ли не каждый месяц то в одном районе города, то в другом полиция разгоняла демонстрации. 26 октября в Казани умер арестованный студент, социал-демократ Симонов. Два месяца провел он в тюрьме и четыре месяца - в окружной психиатрической больнице. Больница оказалась хуже тюрьмы. Студента нарочно поместили в отделение, где содержались самые нечистоплотные из душевнобольных. Его лишили прогулок и не выпускали даже на больничный двор. Четыре месяца дышал он спертым воздухом, а у него была чахотка. Он лежал в больнице, но никто его не лечил. Врач к нему даже и не заглядывал, но зато каждый день его палату неизменно посещали жандармы и следователи. Они старались выпытать у полумертвого Симонова имена тех людей, которые участвовали вместе с ним в революционной организации. И вот Симонов умер. Огромная демонстрация студентов и рабочих была ответом на это убийство. Симонова провожали на кладбище с красными венками и с революционными песнями. А через несколько дней, 5 ноября, в годовщину Казанского университета, в память Симонова была устроена вторая демонстрация, какой в Казани еще не видели. Полиция разогнала студентов и рабочих нагайками. Тридцать пять студентов было арестовано. В демонстрации 5 ноября вместе с другой учащейся молодежью участвовали и ученики промышленного училища. Долго волновалась казанская молодежь после этого памятного дня. То и дело в университетских аудиториях и на частных квартирах устраивались сходки. На заводах и фабриках возникало все больше и больше тайных, подпольных кружков, которыми руководили студенты - социал-демократы. Студент, к которому направил когда-то Сергея Христофор Спруде, тоже был социал-демократом и руководителем кружка. Звали его попросту Виктором, без всякого отчества, парень он был простой и веселый. Глядя на его безусое, мальчишески-насмешливое лицо, трудно было поверить, что ему под тридцать лет. Только по его выцветшей, когда-то синей, а теперь голубовато-серой фуражке можно было узнать в нем старого студента. Сергей изредка бывал у него, просиживал с ним целые вечера, спорил, пил чай и уходил домой, унося под шинелью брошюрки, газеты, а иной раз и объемистую книгу. Однажды вечером, вскоре после похорон Симонова, Сергей зашел к Виктору. - Вас-то мне и нужно, - сказал Виктор. - Может, вы мне что-нибудь посоветуете. Сергей сел на старый, продавленный диван, а студент начал ходить по комнате, дымя папиросой и, видимо, что-то обдумывая. Потом он подсел к Сергею поближе. - Послушайте, - сказал он, - у вас в механических можно было бы что-нибудь смастерить так, чтобы начальство об этом ничего не знало? - А что именно нужно? - спросил Сергей прямо. - Ведь вас, вероятно, не гидравлический пресс интересует и не кронциркули... Виктор засмеялся. - Пресс не пресс, а что-то в этом роде. Понимаете, какая история... Нам нужно кое-что тиснуть. Срочно. В большом количестве экземпляров. А на гектографе далеко не уедешь. Так вот, не можете ли вы что-нибудь изобрести? Станочек какой-нибудь или наборную коробку с валиком. Шрифт у нас есть - типографские рабочие выручили. Сергей задумался. - Что ж, надо сообразить... Коробка - дело не такое хитрое. Но ведь это немногим лучше гектографа. Сотни две-три листовок напечатаете - и конец... - Ну, что поделаешь, - развел руками Виктор. - В типографии Тимофеева, на Большой Проломной, можно было бы зараз и десять тысяч экземпляров напечатать, но там, пожалуй, нашего заказа не примут... - Постойте, - сказал Сергей. - Мне кое-что пришло в голову. - Ну, ну? - У нас в механических мастерских сейчас чинят одну штуку, которая могла бы для этого дела пригодиться. Не хуже тимофеевской будет, но только много поменьше. - Это было бы замечательно, - сказал Виктор вставая. Сергей тоже встал. - Так вот, значит, я попробую ее достать и передать вам. Она к нам прислана из какого-то общества помощи слепым. Но сейчас, я думаю, она нужнее зрячим... Только надо сообразить, как все это устроить. - Добре, - сказал Виктор. - Завтра я сообщу об этом своим, а вы мне скажете, как обстоит дело. Приходите вечером в городской театр. Там встретимся. Разговор этот происходил 13 ноября. А к 15 ноября Сергей надеялся уже исполнить свое обещание. Но 14-го случилось событие, которое неожиданно помешало этому делу. Глава XXXVIII ШКОЛЬНЫЙ БУНТ 14 ноября в Казанском городском театре был устроен спектакль-концерт в пользу неимущих студентов. Участвовали в концерте сами же студенты. Еще за несколько дней до этого в городе поговаривали о том, что студенческий концерт непременно закончится демонстрацией. К ярко освещенному подъезду театра то и дело подходила молодежь. Перед широкими ступенями не спеша, вразвалку прохаживались городовые. Сегодня их было особенно много, - видно, полицеймейстер прислал усиленный наряд. Три товарища - Сергей Костриков, Асеев и Яковлев - подошли к театру и огляделись по сторонам. У них не было в кармане разрешения директора, а попасть в театр на этот раз было необходимо. Товарищи уже собирались было проскользнуть в дверь, как вдруг увидели в двух-трех шагах от себя пронырливого и вездесущего надзирателя Макарова. Макаров стоял, заложив руки назад, и смотрел на них в упор. Бежать было поздно. Заметив трех учеников, надзиратель прищурился и, видимо, хотел что-то сказать. Но Асеев его опередил: - Здравствуйте, Панфил Никитич. А нас сегодня господин инспектор за примерное поведение отпустил в театр. И, не дав надзирателю опомниться, товарищи уверенно пошли в подъезд. В фойе, украшенном гирляндами елок, играл военный духовой оркестр. В киосках студенты и курсистки продавали цветы, программы и конфеты. Сегодня в театре собралась почти вся учащаяся молодежь Казани. Среди студенческих тужурок только изредка мелькали черные штатские сюртуки и нарядные платья дам. Почти у всех на груди были приколоты номера для "почты амура". Сергей, Асеев и Яковлев долго бродили по фойе среди публики. Они искали глазами Виктора. Вдруг к Сергею подбежала гимназистка с длинными косами. Через плечо у нее висела на голубой ленте сумка с надписью: "Почта амура". - Вы номер 69? - спросила она улыбаясь. - Вам письмо. Сергей распечатал маленький сиреневый конверт и увидел три строки, написанные крупным, размашистым почерком: "Жажду с Вами свидания. С нетерпением жду в Державинском сквере после концерта. Третья скамейка от входа направо". Письмо было от Виктора. Не успел Сергей сунуть сиреневый конверт в карман, как Асеев зашептал: - Широков, Широков! Смотри, Широков идет! Товарищи обернулись и увидели грозу всего училища - инспектора Широкова, Алексея Саввича. Он входил в фойе, торжественный и парадный, с орденом на шее и орденом на груди. А за ним семенил, щуря глаза и вытягивая шею, надзиратель Макаров. Товарищи переглянулись и быстро шмыгнули в коридор. Но на этот раз им не удалось улизнуть от Макарова. Он схватил Сергея за рукав и сказал сердито: - Стыдно, господа, врать. Стыдно. Господин инспектор и не думал вам давать разрешения. Прошу сию же минуту оставить театр и отправиться домой. Сергей и его два товарища молча поклонились и пошли в раздевалку. Там они постояли за вешалкой минут десять, а потом снова поднялись наверх. Концерт уже начался. Вся публика была в зрительном зале. Только несколько человек опоздавших, столпившись кучкой, стояли у закрытой двери. Из зала доносился шумный рокот рояля и тонкий голос скрипки. Потом по всему залу прокатились дружные аплодисменты, кто-то крикнул "браво", и студент-распорядитель с пышной розеткой на груди пропустил опоздавших в зал. В эту минуту на сцену вышел другой студент, тоже с розеткой на груди, и громко объявил: - "Умирающий лебедь" Бальмонта. Исполнит студент Казанского университета Пав-лов-ский. У рояля ученица Московской консерватории мадмуазель Фельдман. Из-за кулис вышла на сцену тоненькая девица в черном тюлевом платье с красными гвоздиками у пояса, а за ней белокурый студент с широкими плечами и задорно закинутой назад головой. Форменный сюртук сидел на нем мешковато, - видно, был с чужого плеча. Девица подсела к роялю и опустила тоненькие руки на клавиши, а студент шагнул к рампе и, оглядев зал, полный молодежи, начал ровным, сильным, широким голосом: Над седой равниной моря ветер тучи собирает... По залу пробежал легкий шорох. А голос со сцены зазвучал еще сильнее и повелительнее: Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный. То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и - тучи слышат радость в смелом крике птицы. В этом крике - жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике. Студент на мгновение остановился, и вдруг в ответ ему сверху, с галерки, захлопали. Чайки стонут перед бурей - стонут, мечутся над морем и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей. И гагары тоже стонут, - им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает... Кто-то, пригнувшись, испуганно и торопливо пробежал через зал... Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах... Из ложи полицеймейстера раздался хриплый окрик: - Занавес! Прекратить безобразие! Толстый лупоглазый полицеймейстер стоял, перегнувшись через барьер, и махал кому-то в дверях белой перчаткой. Публика соскочила со своих мест и бросилась к рампе. Раздались свистки, взволнованный звон шпор, но занавес не опускался. А студент, стоя уже на самом краю рампы, читал полным, сильным голосом, покрывающим весь шум в зале, стихи Максима Горького - "Буревестник". - Буря! Скоро грянет буря! Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы: - Пусть сильнее грянет буря!.. В задних рядах десятки молодых голосов подхватили последние слова: - Пусть сильнее грянет буря!.. Занавес медленно опустился. Публика повалила к выходу. Помятый в толпе школьный надзиратель Макаров робко пробирался в раздевалку, когда мимо него по лестнице, весело перепрыгивая через ступеньки, пробежали три ученика Казанского промышленного училища - Костриков, Асеев и Яковлев. Прямо из театра Сергей отправился в Державинский сквер на условленное свидание. Домой он вернулся поздно. x x x На следующее утро, как всегда, товарищи отправились в училище. Асеев и Яковлев задержались в шинельной, а Сергей, с чертежами подмышкой, пошел в класс. У дверей его встретил надзиратель Макаров. - Костриков, - сказал он спокойно и даже как будто лениво. - Будьте любезны проследовать в карцер. В