ей, не
продави холст лапой, как с тобой это бывает.
В конце третьего дня Левитан закончил картину. По привычке он чуть не
подписал ее и, морщась, остановился. Заказчик мельком взглянул, стал искать
свою кисть и недовольно забормотал:
-- Какая несмелая рука! Никакого размаха! Вы раньше писали более
подходяще. Вот я сейчас "пройдусь" по ней и все заиграет. Смотрите, молодой
человек, что значит опытность.
Левитан не смотрел, испытывая страшную тоску и отвращение к развязному
нанимателю. Художник невольно вспомнил продающего картины на Сухаревском
рынке Саврасова. Сначала учитель, теперь ученик. Левитан получил деньги и
опрометью бросился на улицу.
Он убежал не простившись, чего не следовало делать. Ревуцкий не забыл
этого. Он любил почтительность. Когда нужда снова привела Исаака Ильича в
знакомый переулок на Арбате, Ревуцкий сначала не узнал Левитана, потом
попросил прийти завтра, на следующий день повторилось то же, и только пятый
скромный визит удовлетворил прощелыгу.
-- А что бы вы делали без меня, господа начинающие художники? --
спросил этот нагло прищурившийся человек. -- Я настоящий меценат, а не
какие-нибудь там Третьяковы... Я даю работу каждому, кто хоть сколько-нибудь
марать умеет. Попробуйте, господин Левитан, c картинкой прогуляться в
Лаврушинский переулок. Знаете, как Третьяков составляет галерею? По
с-п-и-с-к-а-м... Умные советчики угодных им художников переписали столбиком,
в алфавитном порядке. Третьяков заглянет в эти святцы, вас там нет, ну,
значит, не висеть вам в галерее, нос не дорос, приходите с бородкой, с
чином, с газетными вырезками в карманах. А я... да я с улицы любого пущу и
дам хлеба ковригу. Пишите-ка вы сегодня лунную ночь. Сад. В зелени павильон.
Пустите какую-нибудь китайскую чертовщину для красоты. Над прудом скамья. На
ней сидит барыня в белом платье, собачка рядом, на коленях возле скамьи
стоит молодой стрекулист, умоляюще протягивает к барыне руки, а она собачку
кормят сахаром... Ага! Какова темка? Умеет Ревуцкий фантазировать?
-- Я согласен на любой сюжет, -- поспешил сказать Левитан, заметив
недовольство на лице заказчика.
-- Ах вы... неловкий! -- воскликнул Ревуцкий. -- Да вещицу такую с
руками оторвет
покупатель! Он ведь любит лунные ночи, любовные сцены, холодную
барыню... Он ведь понимает, что холод-то напускной... Под платьицем-то все
горит... Ночью пришла.., Павильон сзади... Дверка туда гостеприимно
отворена... Пожалуйте, милости просим...
Левитан взял кисти и смотрел в пол.
-- А то валяйте под Шишкина, -- не унимался Ревуцкий. -- Вон висит с
него копия моей работы. -- Он показал на стену. -- Лес, конечно, надо
изменить. У него ели, вы на память катните сосны, у него медведи, вы
напустите свору волков. Для эффекта под сосной поместите плачущую девочку
лет десяти с корзиной, полной грибов. Пускай из корзины торчат навалом
краснаголовые подосиновики, белые, рыжики. Покупателя в дрожь: волки-то ведь
съедят младенца... Ха-ха. Покупатель ужасается, а нам деньги. Запузыривайте
Шишкина. Вы пейзажист, значит, быстрее окончите вещь. Дешевле платить.
Тяжелая эта зима только к самому концу подобрела к Левитану. Можно было
уже обходиться без "мецената" Ревуцкого. Этюды хорошо покупались. Исаак
Ильич сумел даже скопить немного денег на лето. Но все чаще и чаще
повторялись приступы беспричинной тоски, отчаяния. Левитану казалось, что
так и не удастся ему достигнуть совершенства в передаче своих впечатлений от
природы: она неуловима, недоступна, язык красок художника беден.
Жизнь утрачивала привлекательность для того, кто в искусстве находил
смысл и цель существования. В один из чудесных весенних дней, которые так
вдохновляли Левитана к творчеству, художника настигла беда. Он не справился
с печалью душевной и пытался повеситься. Спасли друзья, следившие за слишком
долго угнетенным художником.
Пережитое потрясение забыть было трудно. Левитан испытывал стыд перед
самим собой, краснел при встречах с знакомыми. Словно боясь себя, почти не
отходил от Николая Павловича и Антона Павловича Чеховых. Ближе этой семьи
никого у него не было. Там верили в талант художника, любили его, берегли,
Антон Павлович больше и лучше других.
МАКСИМОВКА
Снег лежал еще чистый и нежный в полях, там еще ветер крутил серебряную
поземку, сверкали миллионами маленьких звезд под стеклом крепкие насты, по
кривым почерневшим проселкам ездили на санях, а в Москве снегу уже не
осталось, несло едкую пыль, громыхала извозчичья пролетка, словно немытая с
прошлого года. Левитан с отвращением проходил прокуренными коридорами
"Англии", затыкал щели в дверях своего номера, -- художник почти заболевал
каким-то особым обострением обоняния, вся Москва казалась ему пропитанной
запахом тления, разложения, густым смрадом таяния.
Исаак Ильич наскучался по свету, по солнцу. В последнее время он
ненавидел вечно сумеречную свою меблированную комнату. На одной из стен
отстал огромный кусок сереньких замасленных обоев. Левитану казалось, что в
номере стало светлее.
Однажды Исаак Ильич был в Измайловском зверинце. Грустный и растерянный
после неудачного самоубийства, он приехал сюда вздохнуть весенним воздухом.
В Измайловском зверинце точно бы сияло другое солнце. Исаак Ильич бродил
долго, печаль не оставляла его, она сегодня действовала сильнее природы. Но
в то же время он с наслаждением посидел на пне, уже высохшем после зимы,
глубоко втягивал свежий, острый ветерок, что почти колол лицо, как в
небольшой мороз. Пели первые птицы -- зяблики, малиновки. С треском и шумом
вспархивала воробьиная стайка с полянки, где вчера паслась лошадь. Грачи
носили в клювах черные веточки в гнезда, как у Саврасова на картине. Ворона
каркала и оклевывала белую большую кость, недавно вытаявшую из-под снега.
Все это знакомое, тысячи раз виденное умиляло и волновало. Он обошел
стороной полянку, чтобы не вспугнуть воробьев, занятых поисками корма, с
удивлением проследил за ныряющим полетом птички, какой еще никогда не видал
раньше.
Вокруг все жило -- маленькое и большое, красивое и безобразное,
значительное и ничтожное. И Левитану стало легче переносить свою печаль.
Сверх обыкновения, отправляясь в Измайловский зверинец, художник сунул в
карман несколько бутербродов. Они подкрепили его.
И пришла ночь. Постепенно смолкло все живое. Куда-то исчезли и
попрятались невидимо птицы. Они уже спали, не тревожимые людьми. Около
полуночи из-за дальнего облака выкатилась луна. Меловой свет ее был
тревожен, мертв и странен. Он прокрался в рощи и бродил в них, пугающий и
беспокойный. Левитан почувствовал неожиданный страх. Одиночество стало
ненужным и опасным. Вдруг холод пробежал по спине, минутный и острый. Исаак
Ильич быстро зашагал к жилью. Тогда заперекликались в ближних и дальних
окраинных домишках петухи. Снова повеяло на взбудораженного художника миром,
покоем, мудростью жизни. Он вынул часы. Они отставали .на пять минут.
Левитан с улыбкой подвел стрелку к двенадцати. Время петушье было точно, как
на курантах Кремлевской башни, и ему нельзя было не верить. В дождь, ураган,
в кромешной мгле осенних ночей, в летнем полусумраке, всегда, всю свою
недолгую жизнь кричит эта глупая и вещая птица, отсчитывая идущее вперед
время. Левитан шел и думал об удивительности этого петушиного чутья.
Слух художника внезапно привлекли другие звуки, торжественные,
клекочущие, зовущие. В лунном небе, как бы струящемся на необъятной высоте,
Исаак Ильич с трудом разглядел темную тень, похожую на нос лодки. Временами
она словно бы ныряла в облаках, как в волнах, течение сносило ее вбок,
опрокидывало на ребро и топило. Потом она выплывала в стороне, прямая,
остроносая. Левитан остановился, провожая взглядом ночных журавлей. Они
летели в направлении Звенигорода, где Исааку Ильичу припомнилось обширное
кочкастое болото, на котором он видел эту длинноногую птицу в прошлом году.
Левитан пропустил быстро идущую лодку, смотря ей вслед. Скоро она стала
появляться совсем неясно, на мгновение, точно махали темным флагом вдали я
прятали его. Исаак Ильич пережил сильное возбуждение. Художнику захотелось
скорее из Москвы, туда, в Саввину слободу, вдогонку за журавлями. Он
возвратился около трех часов ночи в сонную и неприятную "Англию". Левитам
спал спокойно, поздно вскочил с постели и, не одеваясь, принялся считать
деньги, заготовленные на летнюю поездку в Саввину слободу. Скупо их хватало.
Начались сборы в отъезд.
Но так одними сборами все и кончилось. Опять Левитан стал бояться
одиночества, наступление ночи пугало... Художник пожаловался Антону
Павловичу. Чехов задумался и вдруг оживился:
-- Знаешь, Левитан, тебе не надо ездить в Саввину слободу. Ты там уже
был. Новые впечатления тебе нужнее. Проведи это лето с нами. Мы отправляемся
на Истру, к городу Воскресенску, недалеко от Нового Иерусалима, в имение
Бабкино. Кстати, истринские места -- прямое продолжение звенигородских
краев. Историки говорят, что патриарх Никон завидовал летней резиденции царя
Алексея Михайловича в Савво-Сторожевском монастыре и решил найти среди
подмосковных местностей такую же. Сто пятьдесят дьячков были посланы на
поиски. Они на Истре и остановились. Пиши каждый сучок, они кричат, чтобы их
написал Левитан. B самом Бабкине едва ли удобно тебя устраивать, мы сами
гости. Ты поселишься в ближней деревушке. Будем каждый день вместе. Подумай
и укладывай свои сейфы и несессеры. Мы скоро отплывем целым цыганским
табором Чеховых.
Левитан, не колеблясь, ответил:
-- Я готов отбыть сегодня же.
-- Чудно! -- воскликнул Антон Павлович. -- Я рассчитываю, что мы весело
поживем в Бабкине. Хозяева его -- Алексей Сергеевич и Мария Владимировна
Киселевы -- превосходные люди, любят литературу, искусство, а главное, не
чопорные, настоящие русские хлебосолы. Брат Иван Павлович репетирует
киселевских ребятишек -- Сашу и Сережу. Через него с Киселевыми
познакомилась вся наша семья.
Левитан был рад побыть лишнюю минуту с Антоном Павловичем и стал
расспрашивать его о Киселевых подробнее.
-- Меланхолик, ты любопытен, как некоторые женщины, -- сказал со смехом
Чехов. -- Они так и ходят с высматривающими глазами, выглядывают из калиток,
из-за углов, бегут на всякий шум, как на пожар.
-- Как будто бы, Антон Павлович, я не совсем такой, -- возразил
благодушно Исаак Ильич, -- это ты, наверное, такую бабу сейчас описываешь в
своем новом рассказе.
Чехов прижмурил глаза и, не слушая, с увлечением продолжал:
-- Они всегда страшные сплетницы, вруньи... Куда бы ни пошли, повсюду
зацепляются языком. Муж всегда мученик у такого словоохотливого существа.
Оно ему спать не даст. Оно разговаривает без умолку даже в некоторые
щекотливые моменты нашего существования... Какая прелесть Мария Владимировна
Киселева! Она хорошо поет, пишет в журналах, страстный, заядлый рыбак.
Послушать ее рассказы о Даргомыжском, Чайковском, Росси-Сальвини --
объедение. Умно, тонко, хорошо, образно, тепло. Близко со всеми знакома. Ну,
недаром она внучка знаменитого Новикова и дочь известного директора
императорских театров в Москве Бегичева.
-- Ах, это тот, -- перебил Левитан, -- про которого говорят, что с него
писатель Маркевич в романе "Четверть века назад" написал героя Ашанина.
-- Он. Вот познакомишься с ними и ахнешь. На Руси занятные люди
рождаются иногда. Комната у него обставлена по-женски. Хороший рассказчик.
Авантюрист по натуре. Недавно заполонил нас. До утра не могли уйти из его
смешного бабьего будуара. Рассказывал о своих русских и заграничных
путешествиях так, что впору Казанове позавидовать. Фигура презамечательная.
Тебя Маркевич интересует? Прекрасно. Еще год назад тень Болеслава Маркевича
бродила по парку в Бабкине. Он там обретался и писал роман "Бездну". Да что
Маркевич! Мария Владимировна всех персонажей
Бабкина интереснее. В нее был влюблен Чайковский. Она бы за него охотно
пошла замуж, да он прозевал на ней жениться. Марии Владимировне в двадцать
лет пришлось быть падчерицей знаменитой артистки Шиловской. Падчерица
молода, красавица. Дом у Бегичева открытый для театральной и музыкальной
Москвы. Все знаменитости запросто. Около молодой хозяйки не пройдешь. А
около хозяйки, раза в два с половиной постарше, почти никого. Падчерице
житья не стало. Однажды за званым обедом Мария Владимировна, обиженная
мачехой, разрыдалась. Встала из-за стола и ушла к себе. За девушкой кинулся
один из гостей -- Киселев -- и сделал ей предложение. Она его приняла.
Следом за Киселевым ворвался в комнату Чайковский тоже с предложением.
Отказала. Киселев веселый, светский муж. Земский начальник в Воскресенском
районе. Племянник русского посла в Париже графа Киселева. Итак, ты на этих
днях отправишься в окрестности Бабкина и снимешь там себе дворец. Помни, что
кроме художественного багажа, ты должен захватить с собой удочки: будем
удить окуней и плотву.
Левитан поселился в деревне Максимовке, выбрав самую нищую и дешевую
избу горшечника Василия, горького пьяницы. Жена его Пелагея вечно ходила
брюхатой, и летнее жилье художника переполняла стая ребятишек в восемь душ,
одни девочки, худенькие, полуголодные. Пелагея звала жильца вместо Исаак --
Тесак, и они подружились даже. Левитан большую часть дня проводил на этюдах
в окрестностях Бабкина, встречался с Чеховыми, застревал у них до ночной
поры и возвращался в свое горшечное заведение, как шутил Антон Павлович,
часто под утро. Левитан был неизменным и непременным участником всех
деревенских увеселений Чеховых и Киселевых. До его прихода в Бабкино их не
начинали.
Вдруг Исаак Ильич пропал. Прошло несколько дней. Он не появлялся.
Чеховы знали, каким пламенным и неудержимым охотником был Левитан, и
отсутствие его объясняли просто -- стояла дождливая погода, и художник
увлекся охотой.
-- Тем более понятно, почему он охотится, -- сказал Николай, ---в дождь
работать не может, значит, бездельничает с ружьем и обучает собаку следующим
действиям арифметики.
Один Антон Павлович встревожился.
-- Так ли? -- хмуро проворчал он. -- Может быть, с беднягой опять
творится что-либо неладное. Стрелок он ярый, но у него бывает какой-то
психоз... Не наделал бы чего над собой... Взяли мы его сюда прогуливать да и
забыли осторожность...
Антон Павлович подошел к окну и уныло стал смотреть на улицу. Лил
дождь. Красивых бабкинских рощ на пригорках не было видно. Все застилал
серый, противный, надоедливый ливень. Чеховы скучали во флигеле, Киселевы
куда-то уехали, и дачники остались одни.
-- Пойдемте к Левитану, -- неожиданно сказал Антон Павлович, улыбаясь.
-- Не могу провести ни одного вечера без развлечений. Эти Киселевы приучили
меня к феноменальному легкомыслию.
Вышли в больших сапогах, с фонарем, жалко светившим на два шага вперед.
Шаткие лавы через Истру, измокшие, ветхие, скользили. Антон Павлович едва не
свалился в реку. Перед Максимовкой было топкое болото, дремучий
Дарагановский лес. Трудно пробирались вперед, озябшие, усталые. В черноте
беспросветной ночи Максимовка словно не приближалась к ним, а отступала
дальше, не дойдешь до нее. До сих пор в Максимовке не бывали. Темную избу
горшечника долго отыскивали, пока под ногами не захрустели битые черепки --
след гончарни.
-- Я думаю, ничего особенного не случилось, -- сказал повеселевший
Антон Павлович, -- дрыхнет наш Левитан, усталый от охоты. В деревне не
заметно никаких дурных признаков. Давайте огорошим художника неожиданностью.
Идем прямо. Не стучите, не окликайте. Не войдем, а вломимся в избу.
Так и сделали. На спящего Левитана навели фонарь. Исаак Ильич,
перепуганный, вскочил, выхватил из-под подушки револьвер я направил на
нежданных гостей. Он держал его в дрожащей руке, и револьвер сильно качало.
Чеховы хохотали. Левитан жмурился от света и ничего ясно не видел перед
собой.
-- Черт знает, что такое! Какие дураки! Таких еще свет не производил!
-- произнес Левитан, опомнясь, и тяжело вздохнул. -- Игрушки плохие! Я уж
хотел стрелять...
Он стоял на коленях на своем соломенном ложе; солома хрустела, черную
избу тускло освещал фонарь с закапанными крупным дождем стеклянными
створками.
Пелагея услышала шум в избе и втиснула в нее огромный острый живот
свой, точно у нее под платьем была сахарная голова. Пелагея внесла ярко
горящую лучину.
-- Все благополучно, Пелагея, -- сказал приветливо Левитан. -- Это мои
друзья. Хотите, поставим самовар? -- обратился он к Чеховым.
-- Ты бы лучше на печке нас посушил, -- ответил Антон Павлович, -- мы
хуже водолазов. Вставай, пойдем к нам. Мы теперь, как библейские старцы
опытные, знаем хорошо обратную дорогу и вмиг тебя доставим в Бабкино, у нас
и поспишь после обильного ужина и винного возлияния.
Левитан колебался. Пелагея бывала в Бабкине у Антона Павловича. В
деревнях прослышали, что он доктор, и повалили к нему со всякими болезнями.
Чехов никому не отказывал в помощи. Пелагея подошла близко к Антону
Павловичу и шепнула ему:
-- Выйди-ко, доктор, в сенцы.
-- Тебе не я, тебе бабка нужна, -- ответил таким же шепотом Антон
Павлович, взглянув на ее чудовищную башню.
Но Пелагея настаивала, и Антон Павлович немного погодя под каким-то
предлогом оказался в темных сенях. Пелагея зашептала на ухо:
-- Тесак-то сегодня в полдень стрелялся из ружья... Да, слава
создателю, промахнулся... До того два дня валялся на постели, не вставая, не
пил, не ел, молоко в крынке скислось, не дотронулся... Нам за такого чумного
жильца не попадет? Не скажут, чего не уследили?
-- Нет, ничего вам не будет, -- угрюмо ответил Антон Павлович, -- за
чужую вину никто не ответчик.
Он вернулся в избу, весело посмеиваясь.
-- Добилась-таки своего Пелагея, -- сказал Чехов, -- схватила в темноте
и пришлось класть руку на живот и дожидаться, когда толкнет ножкой младенец.
Баба вообразила, что он у нее мертвый.
В Максимовне пробыли часа два. Антон Павлович весело шутил, острил,
рассказывал смешные истории, выдумывал их тут же. Левитан молчал, отводил
глаза в сторону, но в конце концов засмеялся. Тогда Чехов неожиданно
переменил тон, сделав незаметный знак братьям:
-- Ты, Левитан, думаешь, что нам нечего делать, и мы в такую погоду
пришли только напугать тебя. Нет, ошибаешься. Дело у нас серьезное. Мы
пришли тебя звать на жительство в Бабкино. Киселевы согласились отдать своим
дачникам еще один флигелек во дворе, самый маленький. Ну, не совсем
флигелек, Правда, бывший курятник, больше походит на сарай, но курной избы
горшечника не хуже. Завтра ты переедешь к нам.
Николай, Александр, Михаил Чеховы переглянулись. Никогда не было даже
разговора об этом сарайчике. О нем вспомнили только сейчас. Не говорил Антон
Павлович, конечно, и с Киселевыми. На улице Антон Павлович объяснил братьям:
-- Я Лейкину писал, что Левитан почти поправился после своей истории с
неудачным повешением, да ошибся. Его под надзор надо, бок о бок будем
держать. Хорошо бы ружье спрятать и отнять у него револьвер. Неблагонадежный
художник. В избе стреляет... Пелагею до смерти напугал... Еще разрешится от|
бремени не в свой час...
Антон Павлович мешал шутку с тревогой. Братья знали эту его манеру,
поняли, что он привел их в Максимовку, заранее обдумав переселить Левитана в
Бабкино. Пелагея только подкрепила необходимость этого.
БАБКИНО
А вот и флигель Левитана,
Художник милый там живет,
Встает он очень, очень рано
И тотчас чай китайский пьет.
Позвав к себе собаку Весту,
Дает ей крынку, молока
И тут же, не вставая с места,
Этюд он трогает слегка...
Наивные и дружеские вирши эти написал самый скромный из рода Чеховых --
Михаил. Антон Павлович поселил его вместе с Левитаном в бабкинском флигельке
- сарайчике. Подсадив художнику сожителя, Чехов был спокойнее.
Выздоровление Исаака Ильича пошло быстро. Его никогда еще не окружало
такое веселое, умное, даровитое общество. Художник не расставался с милыми и
приятными ему людьми с утра до ночи и оценил и полюбил их со всей
горячностью своего сердца, на какую только был способен. Семья Чеховых,
дружная, острая, неистощимая на всякие дурачества, в то же время умевшая
усидчиво и настойчиво трудиться, когда считала себя не в праве отдыхать и
бездельничать, наполнила Бабкино жизнерадостным, праздничным шумом. Антон
Павлович давал тон всему, всех будоражил, не позволял скучать, находил
каждому дело.
Едва Левитан переехал в Бабкино, как Антон Павлович сделал неожиданное
открытие, очень порадовавшее его. Художник компании не испортил. Наоборот,
он после Антона Павловича оказался самым изобретательным. Веселый день
начинали или Чехов или Левитан. Иногда по сговору оба. За какую-нибудь
неделю они сошлись на всю жизнь. И тот и другой были талантливые актеры. Да
и все жители Бабкина составляли как бы небольшую труппу комедиантов.
Однажды представление назначили в поле на Истре. Антон Павлович и
Левитан вымазали лица сажей, надели чалмы и бухарские халаты из кладовой
Киселевых. Антон Павлович учился ходить бедуином, -- и уже все вокруг
покатывалось от хохота. Чехов получил из Киселевского реквизита ружье,
воинственно закричал и потряс им в воздухе. Мелкий кустарник за Истрой скрыл
вооруженного бедуина.
Для забавы своих детей -- Саши и Сережи -- Киселевы держали ослика. На
нем выехал верхом Левитан. Солнце закатывалось. Оно было цвета раздавленной
красной смородины. Алые, розовые облака стояли на краю земли; горел высокий
обрывистый берег реки; летала над ним огромная стая ласточек, как будто вся
из маленьких золотых слитков; на водопое, по брюхо в воде, мычали красные
коровы; деревенские голые смуглые ребятишки купали огненных коней. Весь мир
был в каком-то зловещем свете.
Тогда, закутанный простынями, показался странный всадник на узеньких
лавах через быструю Истру. Осел упирался и не хотел сходить с прибрежного
песка. Николай Чехов тянул животное за повод к себе, первый враль в округе,
охотник Иван Гаврилов, бывавший у Левитана в егерях, подгонял сзади. Наконец
переправились. Исаак Ильич не торопясь кружил по лугу, выбирая место. Потом
слез с осла, разостлал коврик, опустился на колени, поднял высоко руки и,
глядя на восток, начал заунывно совершать вечернюю мусульманскую молитву.
Намаз продолжался несколько минут. Бабкинские озорники, держась за животы,
катались по траве, неумолчный хохот разносился далеко: вечерний воздух гулок
и жаден ко всякому звуку. Левитан молился, делал уморительные телодвижения,
а из кустов крался ползком бедуин с ружьем. На самой высокой ноте, визгливой
и резкой, мусульманин замер. Вдруг раздался выстрел. Серый дым густо всплыл
над лугом, запылали пакля и тряпки, которыми было заряжено ружье, вздрогнули
и помчались кони, неся на себе прилипших к гривам голых
ребятишек-наездников, с шумом и свистом, испуганно запищав тысячами
голосков, взвилась высоко стая ласточек, овцы разбежались с водопоя,
пастухи, щелкая плетями, кинулись в обгон. Понесло вонючей гарью.
Бедуин-убийца с хищным взором широкими шагами подходил к своей жертве.
Левитан упал от выстрела навзничь, словно сраженный наповал. Около него
собрались всем домом. Восточная картина закончилась.
Но все уже безудержно расшалились. Дальше следовали похороны Левитана.
Он вытянул вперед руки, на них надели сапоги, на плечи покойнику положили
длинные жерди, концы которых держали Антон и Николай Павловичи. Дамы отдали
свои белые шали, повесив их на жерди. Режиссером был Антон Павлович. Ему
покорно подчинялась вся труппа. Кощунственную погребальную затянул Исаак
Ильич. Хор подхватил. Процессия медленно шествовала по дорожкам бабкинского
парка. Садовник Василий Иванович, у которого весь растительный мир делился
на "трапику" и "ботанику", оставил недоделанную клумбу и бросился бежать. На
бегу он крестился и плевался. Бабы, работавшие в саду, несмотря на все
любопытство к ряженым, отворотились от них: доктора Чехова любили и уважали,
другого бы за потеху над похоронами отлаяли и пристыдили. Похороны
продолжались до тех пор, пока Левитану не надоело паясничать, он швырнул
сапоги Николая Чехова далеко на полянку, накинул на голову Антону Павловичу
простыню и бросился наутек к своему сарайчику.
-- Держи его, вставшего из мертвых! -- крикнул Антон Павлович, кидаясь
вдогонку за художником.
Преследуемый Левитан мчался легко и ловко. Погоня далеко отстала.
День в Бабкине начинался очень рано. Любили летние утра, тихие,
прозрачные, свежие. В семь часов Антон Павлович сидел уже за столиком,
приспособив для этого ножную швейную машину, и писал. Левитан опережал даже
самого раннего из ранних. Садовник Василий Иванович страдал бессонницей. Он
выходил до света поглядеть на свою "трапику" и "ботанику", а Исаак Ильич уже
спешил по главной аллее в поле. Один раз словоохотливый Василий Иванович
попробовал задержать его. Ласковый и приветливый в обычное время, художник
так окрысился на садовника, словно тот был его лютый враг. Садовник
насмешливым взглядом провожал Левитана. Казалось, художник бежал на тайное
свидание с чужой женой.
Василий Иванович, наконец не совладав со своим любопытством, прокрался
за Левитаном в глубокий овраг, за версту от Бабкина. Художник сидел перед
своим холстом невдалеке от ручья, вытекавшего из бочага. Садовник, смотря
сквозь куст, увидел этот ручей, извилистый и полный, и бочаг в осоке с
желтенькими кубышками перенесенными на холст.
Антон Павлович до страсти любил собирать грибы и часто ходил в лес.
Здесь Чехов почти всегда натыкался на работающего Левитана где-нибудь на
лесной опушке, в лугах, на пригорке, у реки... Антон Павлович старался
проскользнуть мимо незамеченным, чтобы не помешать.
Стены сарайчика быстро покрылись рядами этюдов. Скоро их стало некуда
вешать. Все Бабкино следило с восхищением за подвигом художника.
Иногда Левитан наотрез отказывался припимать участие в очередной
потехе, почти не ночевал дома, все время проводя за работой. Этот
левитановский рабочий запой расстраивал задуманные Антоном Павловичем
очередные представления, и Чехов даже сердился на художника-затворника.
Иногда на дверях левитановского жилья появлялась надпись:
"Торговля скороспелыми картинами
ковенского купца Исаака
сына Левитанова".
Художник не оставался в долгу. В большом квадратном окне, перед которым
стояла швейная машина -- чеховский письменный стол, -- Исаак Ильич наклеивал
аляповато разрисованную и размалеванную вывеску. На ней было написано:
"Доктор Чехов принимает заказы
от любого плохого журнала.
Исполнение аккуратное и быстрое.
В день по штуке".
Иногда в Бабкине становилось тихо на несколько дней. Чехов и Левитан,
увлеченные работой, сидели безвыходно в своих комнатах, не показывались в
большом доме, где по вечерам после ужина Киселевы устраивали обычный прием
жильцов. Когда затворничество писателя и художника кончалось, они входили к
Киселевым один за другим, их встречали радостными криками, Мария
Владимировна играла на фортепьяно туши. Эти вечера бывали самыми шумными.
На один из них Левитан явился с Вестой. Друзья догадались, что художник
хотел показать какой-то новый фокус. Исаак Ильич позвенел ключами. Веста
насторожилась и завиляла хвостом. Художник прятал ключи в самые потайные
закоулки. Ключи собака находила и приносила в зубах. В доме стало тесно.
Вышли в парк. Левитан швырял в кусты ключи, подвешивал на высокие ветки,
зарывал в землю -- Веста вытаскивала их отовсюду. Наконец он бросил их в
большую кадку с дождевой водой. Собака начала носиться кругом кадки, жалобно
заскулила, попробовала достать и не могла. Вдруг она остановилась, словно
обдумывая, что ей делать, посмотрела пристально на Левитана, лизнула его
руку и начала пить воду Из кадки. Веста пила жадно, не отрываясь, она уже
сама становилась как бочонок.
-- Отгоните ее, -- мрачно сказал Антон Павлович, -- бедное животное
решило выпить всю кадку.
Собачья настойчивость была непреклонна. Веста не слушала хозяина. Он
возмутился такой непокорностью и даже ударил свою любимицу арапником.
Антон Павлович и Левитан были заядлые рыбаки. Они уступали в этом
пристрастии к удочкам только Марии Владимировне, совершенно помешанной на
карасях, ершах, окунях, и на донках, полудонках, проводках, жерлицах.
Плотники должны были строить купальню, но они больше занимались рыбной
ловлей, чем делом, упорно доставая из-под коряг налимов. Левитан стоял по
горло в воде рядом с Чеховым и смотрел на неуклюжих рыболовов зло и
презрительно, раздражаясь их неумением поймать рыбу. Когда ловцы слишком
беспокойно завопили, художник не выдержал и поплыл на подмогу. То же сделал
Чехов.
-- Дайте, дайте мне, -- закричал Левитан, -- я высокий. Я ногой заткну
нору и потихоньку опущусь с руками. Они у меня цепкие, ногти длинные -- от
меня не уйдет.
Каждому хотелось первому поднять рыбу со дна. Плотники загородили
широкими спинами подступ к коряге.
-- Нет уж, господин художник, -- сказал один торопливо и боязливо, --
мы сами... Мы ведь попривышнее. А то удим, удим, а рыбку есть не будем... Мы
не с такими справлялись. У нас на родине речка Ломуха вся в подмои-нах, в
берегах норы -- бревнами тычь. Так мы, милый человек, с сеточкой, с
бредешком придем к омутам в Косом Броду и ну сперва рыбу пугать из глубоких
подмоин, из норок выгонять. Я раз головой нырнул в нору под крутым берегом.
До пояса ушел. Лещи, язи, головли в лицо мне хвостами бьют. Занятно. А чуть
бы оттолкнуться, не пушшает, голову зажало. Когда вынырнул, мужики глядят,
уши у меня в крови и щека -- ободрал, из тесноты лезучи. Рыбу все-таки в
омут вызволил. Вдругорядь нырнул ножками. Всю ее вытолкал.
Щекотно было подошвам. Тычет она головками скользкими, другая хвостом,
как кисточкой, гладит, смех... Налим нам нипочем... Рыба легкая -- лед
гладкий, -- не укусит по-щучьи, не уколет по-ершиному, а пальцы у нас
шероховатые, ухватят, не отпустят...
Все-таки налима упустили. Левитан так ругался, точно рыба была его
собственная, добытая с большим трудом. Чехов подтравливал и баском
похохатывал. Плотники извинялись. Только один рискнул робко оспорить
художника.
-- Налим, он хуже змеи, -- сказал большой дядя в прилипших к телу
домотканых серых портах, -- взять трудно. Вы бы, как знать, не хуже нашего
обремизились... В воде дело тайное, неясное, руки вслепую...
Антон Павлович запомнил этот день, задумав написать "Налима". В Бабкине
он нашел сюжеты многих вещей, как чудная природа Бабкина дала разнообразные,
оригинальные мотивы Левитану.
Однажды вечером у Киселевых была разыграна первоначальная чеховская
"Хирургия".
Антон Павлович представлял зубного врача, Левитан -- горничную,
посетителей -- Чеховы и Киселевы. Приходившие пациенты так ухаживали за
горничной, что актер Левитан скоро не выдержал роли. Антон Павлович, по виду
каменный, неприступный, весь в своей игре, хмурился. Но в конце концов
горничная, принимая посетителя-заику Николая Чехова, так неудержимо
засмеялась, что первым присоединился к ней зубной врач.
Земский начальник Киселев имел под руками камеру со всеми необходимыми
судейскими предметами. Веселое бабкинское общество не могло пропустить такую
подходящую для развлечения оказию. Любимой потехой стали суды. Попеременно
судили всех.
Был день Левитана. Над дверью в бывший курятник все любопытные прочли:
"Ссудная касса купца Исаака Левитана". Купец Левитан обвинялся: в
уклонении от воинской повинности, в тайном винокурении, содержании тайной
кассы ссуд, в безнравственности и прочее и прочее.
И вот преступника ввели в камеру. В киселевской кладовой нашлись
старинные, шитые золотом, мундиры. Антон Павлович и Киселев облачились в
них. Киселев был председателем суда, Чехов -- прокурором. В небольшой каморе
не оставалось пустых мест. Сюда собрались все киселевские домочадцы, слуги,
гости, знакомые. Они улыбались и перешептывались уже до открытия заседания.
Защитник Левитана Александр Чехов, задрав высоко голову, покрытую париком с
длинными волосами, важно прохаживался вдоль барьера, отделяющего публику от
судейского стола. Защитник обдумывал свою речь. Он готовился яростно драться
за подсудимого, подходил к нему, о чем-то спрашивал, записывая на листочке,
пожимал плечами и снисходительно усмехался. Он так походил на привычного
защитника, которого видел почти каждый из зрителей, что одно это
хорохористое прохаживание уже смешило. Николай Чехов разыгрывал скромного
дурачка-свидетеля, сидел ни жив ни мертв, не знал, куда девать руки, и
наконец стал крепко держаться за стул, точно боялся свалиться с него от
страха.
-- Суд идет! -- заорал сторож камеры, обученный Киселевым произносить
эту фразу нараспев для придания особой торжественности происходящему.
Антон Павлович громил Левитана, открывая за ним чудовищные злодеяния,
мыслимые только в воображении. В невероятности их и был главный козырь
прокурорской обвинительной речи. Публика так хохотала, что прокурора
становилось не слышно. Только что сказанное, вызвавшее такое шумное
удовольствие, он повторял снова, совершенно искажал, перевирал, доводя зал
до исступления. Председатель суда хохотал вместе со всем" и позабывал
звонить в колокольчик. Николай Чехов давал косноязычные показания,
наполненные невероятным вздором. Удержаться от смеха мог только глухой.
Защитник прыгал и катался по камере наподобие тяжеловесного шара. Защитник
бил себя в грудь обеими руками, ерошил рыжие волосы, язвительно показывал
длинным пальцем на прокурора, который безмолвным золотым истуканом застывал
на своем месте. Александр Чехов говорил высокопарно, хватал за горлышко
графин, чтобы налить воды в стакан, лил мимо, в забывчивости жестикулировал
графином, то стаскивал с головы парик, то надевал снова. Этого было
достаточно, чтобы смеяться впокатку, не говоря уж о защитительной речи.
Левитан держал себя как опытный и безжалостный хищник. Он оправдывался ловко
и остроумно, высмеивая председателя суда, прокурора, свидетеля и своего
собственного защитника. Публика ценила остроумие художника и при особо
удачных ответах рукоплескала. Суд оправдывал Левитана. Антон Павлович в
ярости срывал с себя шитый золотом мундир и швырял его на председательский
стол. Под мундиром на прокуроре была полосатая, как шкура зебры, жилетка.
Левитан стремительно надевал брошенный мундир и, заняв место прокурора,
произносил обвинительную речь против публики. Грешки водились за бабкинскими
девушками, молодыми людьми, садовником Василием Ивановичем, сторожем камеры,
-- все знали об этом и до времени помалкивали. Теперь было кстати напомнить.
Левитан умел из этого извлечь пользу. Камера неистовствовала. Шум долго не
унимался. Оратора в золотом мундире качали.
Веселились порой без меры и переступали через край. Чеховы были
жизнерадостнее Левитана. Неугомонные, ненасытные выдумщики и насмешники, они
беспокоили Исаака Ильича больше, чем он мог выдержать.'Приходил день, в
который художнику начинало казаться, что дружеские насмешки, вышучивания
задевают самолюбие, друзья мало уважают, забавляются над ним, не считают его
равным себе. Исаак Ильич делался подозрительным, неприятным, невыносимым,
придирался к каждому слову, чуждался всех, исчезал с Вестой совсем из дома и
где-то пропадал подолгу. Он не на шутку мучился, выдумывая не существовавшие
поводы для своих страданий. Никто не мог помочь Исааку Ильичу, пока буря в
нем не утихала сама. На художника не сердились. Антон Павлович хорошо
понимал, что с другом творилось неладное, что больное сердце подавало
тревожные знаки, что шла будущая болезнь, что темные настроения рождались
изнутри. Левитану не мешали. Его оставляли одного. Уныние проходило.
Художник снова появлялся на людях бодрый, оживленный, радостный, только чуть
бледный и еще более красивый. Антон Павлович, как женщина, любовался
прекрасным семитским лицом друга. Жизнь в Бабкине продолжалась...
Иногда они выходили на Истру с рассветом -- Мария Владимировна,
Левитан, Чехов с сестрой Машей.
-- Сегодня будет клевать, -- шептала Киселева.
-- Река еще далеко, и рыбу вы вспугнете,-- подхватывал Антон Павлович.
-- Не говорите вперед -- я суеверный. Вон Левитан еще суевернее.
-- Да, -- подтвердил художник. -- Я заметил: если прихожу на лов и
сразу опускаю в воду рыбью сажалку, ничего не выуживаю.
Левитан ступал какими-то неслышными кошачьими шагами. Он опережал
товарищей.
-- Исаак Ильич желает занять лучшее место, -- сказал Антон Павлович, --
а я предлагаю каждому встать там, где в прошлый раз он удил.
Левитан не согласился. Вдруг Чехов побежал. Художник кинулся за ним.
Запыхавшись, они примчались в одно и то же время. На прежнем месте уже сидел
какой-то старичок с трубкой, другое место занимал рослый парень в дырявых
валенках, в одной рубахе, с засученными рукавами до локтей. На веревочных
куканах у обоих рыбаков всплескивалась пойманная рыба.
-- Экая досада, -- прошептал Левитан.
Ветерок еле-еле тронул прибрежные кусты, набежала мелкая рябь, и река
снова стала как замерзшая. Левитан быстро осмотрел небо. Оно ничем не
грозило. Ни облачка, ни серой мути -- предвестницы дождя, ни красных перьев
в утренней заре, сулящих ветреную непогоду. Недолго жалели о занятом. Места
были на выбор, удобные, рыбные.
И прошли часы, молчаливые, сосредоточенные, нарушаемые плеском бьющейся
на крючке рыбы. Розовое солнце светило сзади. Левитан боялся его. Он
подоткнул под шляпу носовой платок, закрывая затылок. Художник ловил плохо.
Он слишком много слушал, как журчала на ближнем перекате быстрая Истра,
шептался кустарник, кричали кулики, пели птицы в заливных лугах. Левитан
пропускал клевки. Мария Владимировна и Чехов успевали вполголоса
разговаривать о литературе, о музыке, о театре, вовремя подсекали и уже
наполнили свои сажалки крупными ершами.
-- Ресторанный, тестовский, -- провозглашал Антон Павлович, снимая с
крючка колючеперого. -- Тестов по копейке заплатит за такого телка. Лейкин
платит по копейке за строчку. Что выгоднее? Пожалуй, рыболовство.
Солнце припекало сильнее. Темная утренняя вода стала прозрачной до дна,
покрытого желтым песком, мелким цветным гравием, причудливой узорной
травкой. Река меняла краски с подъемом солнца.. Она то голубела, то все
русло ее устилал золотистый фон, то в блещущую сталь заковывало широкое
гладкое плесо. В деревнях просыпались. Невдалеке показалась стая ребятишек
-- человек десять.
Они выскочили на высокий берег против переката, на мгновение замерли,
воровато огляделись и быстро начали раздеваться. В брод они пошли гуськом,
высоко неся в поднятой левой руке легкую и немудрую свою одежонку.
-- За перекатом глубоко, -- сказал Левитан, -- течение... Придется
плыть... Как бы не утонули...
-- Они как моржи плавают, -- небрежно произнесла Мария Владимировна.
Голые, темно-коричневые от загара, с лучащимися росинками на мокром
теле, ребята передохнули на перекате, стоя по колено. По ту сторону глубь
начиналась сразу обрывом. Ребята погрузились. Их стало почти не видно.
Только сносило по реке ныряющие над водой охапки цветных рубашонок и
штанишек. Ребята переправились, не замочив одежды.
Песчаную широкую косу обрамляла густая ива, дальше росло несколько
молодых березок и большои угол осины и ольхи. Ребята стремглав пустились
таскать дрова для костра. Скоро он вспыхнул, странный и ненужный на солнце,
пламя не походило на обычное. Левитан подумал о новом сочетании красок.
Голые ребятишки что-то наскоро помыли, достав из своих узелков, и при