ыл приглашен тогда в церковный хор... Дальше его путь лежал мимо гарнизонного госпиталя, нескольких каменных купеческих хором и длинной вереницы мещанских домов, мало чем отличающихся от простых крестьянских изб. Вот и полуосыпавшийся старый городской вал. За ним - окраина, деревня Завальная. На краю ее стояла изба кузнеца Северьяна Кожевникова, справная, с железной крышей, отгороженная от проезжей части улицы деревянным, недавно покрашенным заборчиком. Калитка оказалась запертой, пришлось стучать. Во дворе залаяла собака. На нее прикрикнули: это был знакомый голос Фешки. - Привет, Митяй! - приятель отворил калитку. На его веснушчатом лице расплылась улыбка. - Заходи, Жучка тебя не тронет... Крупная черно-белая лайка послушно припала к земле, с любопытством, посматривая на гостя. Двор зарос травой, но возле избы радовали глаз две аккуратные грядки. На них летом, видимо, росли лук, укроп и иная зелень, а сейчас вздымались только высохшие головки мака. От дома к калитке приближалась серая коза, облепленная репьями. Казалось, в ее выпуклых глазах застыл вопрос: что надо здесь чистенькому барчуку? Не наподдать ли ему рогами? Фешка махнул на нее рукой, и рогатая отступила в сторону. - Она смирная. Хочешь козьего молока? Митя кивнул, ему доводилось пить козье молоко в Аремзянском. Фешка исчез в сенях и вскоре вынес кружку с холодным молоком. Чтобы не застудить горло, Митя пил медленно и одновременно любовался вихрами приятеля, его смело вздернутым носом, уверенными движениями... Подружились мальчики два года назад. Августовским вечером Менделеев и еще трое гимназистов решили искупаться в Иртыше. возле Абрамовской пристани. Для своих лет Митя плавал довольно умело и не боялся заплывать далеко. Но в этот раз ему неожиданно свело правую ногу: переохлажденная мышца сжалась в ноющий от боли клубок. Пришлось перевернулся на спину и поплыть к берегу. Однако преодолевать сильное течение было теперь несравнимо труднее, и плот, с которого ныряли мальчишки, приближался медленно. На плоту теперь заметили неладное. Деденко, уже искупавшийся и одевшийся, суетливо стягивал с себя мокрую одежду, намереваясь прыгнуть в воду.. Но тут незнакомый парнишка, рыбачивший с приcтани, сел в привязанную к пристани лодку. Он подогнал ее к Мите и не без труда помого ему выбраться из воды и погреб к берегу... В тот же день Деденко рассказал о случившемся Паше, а тот - Марьи Дмитриевне, которая пригласила сына кузнеца к себе домой, поцеловала и подарила новую сатиновую рубашку. С тех пор Фешка иногда наведывался на Большую Болотную: в семье Менделеевых его ждал радушный прием. Между ним и Митей постепенно установились приятельские отношения. Митя тоже ходил к Кожевниковым: ему было интересно в кузне. Северьян разрешал гостю подержать инструмент, с помощью которого кузнец делал косы, серпы, подковы и все остальное, что нужно крестьянину. Северьян мог выковать все - от колесного обода до изящного браслета. - Идем-ка в кузню, - и на этот раз предложил Фешка. - Батя новый горн поставил. В глубине двора стояло низкое строение, похожее на баню. Когда Митины глаза привыкли к полутьме, он увидел горн с желтыми мехами, установленный рядом с приземистой, побелевшей от множества ударов наковальней. - Вот это машина! - восхитился Митя, чтобы показать себя знатоком кузнечного дела. - Еще бы! Отец за него кошель целковых отдал, - с горделивой ноткой в голосе ответил Фешка и разрешил покачать воздух. Митя стал давить на рукоятку горна. Меха ожили, наполняясь воздухом. Менделеев постучал молотом по наковальне: металл отозвался глухим звоном. В Митиной голове возникла соблазнительная мысль: - Скуем по ножику! Можешь? - Батя не разрешает без него кузнечить. Повремени, говорит годок - другой. Лучше пойдем в дом, покормлю тебя... В избе на подоконнике алела в горшках герань. На кровати, за пологом из клетчатой сарпинки, высилась горка пышно взбитых подушек. Низ постели украшал кружевной подзор - рукоделие покойной Фешкиной матери: Аграфена умерла три года назад от воспаления легких. Северьян не спешил приводить в дом новую хозяйку. Еще не утихла горечь потери, да и опасался: не стала бы мачеха обижать мальчонку. Кожевников - старший сам стряпал, стирал, доил козу. Ему пособлял Фешка. Они не торговались, кому что делать, а каждый старался, как мог. В избе было чисто, в печи всегда имелась еда. Нашлось чем покормить и гостя-гимназиста. Из шкафчика, разрисованного красными петухами и синими веточками, молодой хозяин достал деревянные ложки. Напластал ножом хлеб. Извлек из печи чугунок с теплыми щами. Начали хлебать... - Ты ешь быстрее, - поторапливал Фешка. - Надо на базар поспеть. Батя наказал деньги с пиленковского приказчика получить. Мы купцу два засова для амбара и тележные шкворни выковали. Получу плату - крючки рыболовные купим. У вас в гимназии все медленно едят? Митя зачастил ложкой, поперхнулся. Приятель постучал его кулаком по спине, чтобы полегчало. Вскоре они вышли из дома. Фешка навесил на пробой замок, щелкнул ключом и спрятал его под крыльцо; на прощание погладил Жучку и проверил, надежно ли прикреплена к ошейнику цепь. Большую Спасскую за разговорами отмахали незаметно. Раза два им повстречались знакомые мальчишки, постояли - поболтали. Когда поравнялись с острогом, Фешка возжелал поиграть на ближайшем пустыре в "бабки". Митя согласился. Залетала в воздухе бита... Менделеев играл в долг. Поначалу счастье улыбалось ему. Карман наполнялся бабками, но потом снова опустел. Заговоренная Фешкина бита сделала свое черное дело. Подошел еще один мальчишка. - Знакомься, Митя. Яшка-музыкант, - сказал Фешка. - Свой в доску... С приходом новенького Мите опять стало фартить. Но Фешка сгреб с кона кости и ссыпал в сумку. "Чего это он?" - недоумевал Менделеев. Но тут же понял причину такого поведения приятеля: раскрылись ворота острога, и из них вышла колонна арестантов, охраняемая конвойными. Однообразная одежда делала острожных похожими. Но, присмотревшись было нетрудно заметить, что все арестанты - разные. В облике большинства из них чувствовались какая-то жизненная усталость и покорность судьбе. Были здесь и люди, несломленные жестокой долей. К ним принадлежал и молодой кандальник, шедший в первом ряду. В его рослой фигуре ощущались сила и уверенность в себе. Фешка вынул из сумы полкраюхи ситного и, разломав на куски, сунул товарищам: - Каторжным гостинец. Вперед, робя! Не без опаски приблизившись к колонне, Митя протянул хлеб седенькому арестантику. "И за что таких сажают в тюрьму?" - удивился он. И тут увидел, как Фешка отдал ситный молодому кандальнику из первого ряда. А тот ему что-то сказал. - Мелочь пузатая, отвали от колонны! - гаркнул фельдфебель. - Ухи оборву... Острог был еще рядом, и старший из конвойных проявил рвение: авось, за ним наблюдает начальство. Вообще же, стража не препятствовала заключенным принимать подаяние. Она даже нарочно водила их по людным улицам, чтобы милостыня была обильнее: часть ее солдаты присваивали. Однако сейчас фельдфебель отпихнул Фешку от колонны: - Убирайся! - Не обижай дите. Осерчаем, - раздался голос молодого кандальника. - Помолчи, Орлик, - оглянулся фельдфебель. - Вор - мне не указ. - Чего такой сердитый, Матвеич? Или жена дома стружку сняла? Острожные засмеялись. Колонна удалялась. Один из арестантов, обернувшись, крикнул: - Спасибо, ребятушки! - На работу их погнали, - сказал Фешка. - Они на Курдюмке плотину делают. Вторую неделю в холодной воде лазят. Мальчики миновали рентерею - особое здание в кремле, предназначенное для хранения государевой казны. Спустившись по лестнице Прямского всхода, они прошли по Богоявленской улице к базару. Приближаясь к торговой площади, Митя спросил: Слышь, конвойный арестанта, которому ты хлеб дал, Орликом назвал. Это тот самый разбойник, из леса? Приятель помедлил с ответом, потом нарочитым тоном произнес: - Послышалось тебе. Он его, наверное, олухом обругал или еще как... Орлика они, поди, под замком в камере держат, чтобы не утек. - Из здешнего острога не сбежишь, - убежденно заметил Митя. - Самая надежная тюрьма в Сибири. Мне в классе Харя сказал. Он знает: у него отец - в жандармах. - Какой Харя? Я его видел? - Наверное. Рыжий такой, вредный. Амвросин - его фамилия, жандармского поручика сын. - При случае, Митяй, поговори с ним еще об остроге, про Орлика поспрашивай. На какие работы водят арестантов, сколько охраны бывает? - Уговариваешь стать шпионом? - Почему шпионом? Разведчиком... - Ладно, Феша. Поговорю с Амвросиным, - Митя почувствовал себя приобщенным к чему-то важному, таинственному. Они обнялись за плечи и так шли, потом, - держась за руки. Митя чувствовал теплую ладонь друга и радовался, что на свете есть человек, на которого можно положиться. Паша тоже надежен, но он - брат. А Фешка чужой, а вроде как родной. Здорово это! На свете жить легче, когда знаешь: есть друг. 17. Базар Позади остался мост через Курдюмку. На улице сделалось оживленнее, катят экипажи, прогуливаются чиновники с женами. - Смотри, Татьяна блаженная! - Фешка указал на молодую даму в черном салопе, шедшую вместе с другими женщинами, одетыми в темное. - Видел я ее, - ответил Митя. - Ее фамилия - Земляницына, она у Фонвизиных бывает. Одни ее пророчицей считают, другие - юродивой. А по мнению мамы, Земляницына - просто несчастная. У нее муж-землемер умер. Она его очень любила. Вот от горя и тронулась ... - Вдова в Подрезовке живет, - сказал всеведущий Фешка. - В дальней слободе. Я возле нее в лесу снегирей силками ловил, которые покрасивше, продал, а остальных отпустил. За разговором мальчики незаметно дошли до базара, занимавшим почти всю площадь перед Захарьевской церковью. Двухэтажные каменные лавки и склады подступили к самой церковной ограде. Посередине площади - деревянный гостиный двор, торговые ряды под навесами. Над лавками броские вывески: "Шохин и компания", "Братья Худяковы", "Торговля колониальными товарами. Пиленков и товарищи"... В будние дни торговлишка здесь не ахти какая, а в воскресенье - не протолкнешься, особенно, когда ярмарка. Сейчас не праздник, народа на площади мало, но есть. Бродит по базару крестьянский, рыбачий и охотничий люд. В глубине лавок приказчики бойко предлагают ткани, одежду, инструменты, конскую упряжь, свечи... Здесь же торгуют и съестным, пахнет корицей, гвоздикой, перцем, постным маслом - всего не перечислить... В нескольких местах продают рыбу: свежую, соленую, сушеную. вяленую. Ловят ее в Иртыше, Тоболе, Оби, Сосьве, Туре и иных реках. Везут в Омск, Тюмень, Ялуторовск, Туринск, Екатеринбург, на уральские заводы и дальше - в Москву. В белокаменной лакомятся иртышской нельмой и сосьвинской сельдью. Едят и бранят тобольский посол, мол, архангельский лучше. Бранят, а едят... Митя и Фешка потолклись у рыбных прилавков, поглазели на груды нельмы, стерляди, щук, судаков, чебаков.. Ловят же люди! Разбежались глаза мальчишек и в кондитерской. Пирамиды из пряников, конфетная гора, ряды затейливо украшенных пирожных, - при деньгах можно набить сластей полные карманы... Приятели купили баночку разноцветных, приятно пахнущих леденцов. Сладость во рту располагала к душевному разговору, и Митя сказал: - Болтают, будто в гостином дворе подземный ход есть. - Яшка-музыкант говорит, что видел, - ответил Фешка. - Я не верю. Вакарину верю, дед говорит , что такой ход в кремле раньше был, а может и сейчас есть. Его из рентереи прокопали в овраг, чтобы сокровища вынести, если враг в крепость ворвется. Однако границы теперь далеко. Воры стали в тайнике награбленное прятать, лаз у них был в стене возле рентереи. При губернаторе Сулиме шайку поймали. А лаз полиция камнями забила, глиной замазала, но присмотришься - след увидишь... Тут Фешка вспомнил о приказчике, и мальчики направились в пиленковскую лавку. Вот и она, длинная, тесная, в ней - три отдела. В первом торгуют съестным. На полках хлеб, банки с крупами, пестери с яйцами. На полу - кадушки с сельдью, солеными грибами. В следующем отделе - галантерейные и писчебумажные товары, разные металлические штуковины. Третий отгорожен от других занавеской и именуется "рейнским погребом". Там продают вино - распивочно и навынос, оттуда постоянно плывет табачный дым и доносится говор подвыпивших завсегдатаев. В середине лавки, возле приказчика, одетого в демикотонный сюртук - серебряная цепочка через грудь - несколько покупателей. Это и есть Гаврила. - Мы, почтенные, плохой товар не держим, - убеждает он. - Лучших топоров во всем Тобольске не сыщите, лезвия - чистая бритва! Хошь - кол теши, хошь - тещу кроши.. Приказчик улыбается, довольный своей шуткой. - Нам, Гаврила Федотыч, никого крошить - крушить не надобно, - говорит покупатель. - Топоры, не спорю, отменные. Но и цену ты назначил несусветную. Сбавь пятак, любезный, сразу три возьму... Мужик хитро щурится: торг доставляет ему удовольствие. Гаврила извлекает из нагрудного кармана расческу и неторопливо поправляет пробор, извинительно говоря: - В цене уступить коммерция не позволяет. Желаешь дешевле - ступай к Косоротову. Вон лавка наискосок. Только через месяц из его топора получится славная пила! Ха-ха-ха! Все же приказчик сбавляет копейку, и мужик, кряхтя, лезет в карман за мошной. А приказчик заворачивает топоры в бумагу и перевязывает бечевой. К нему уже обращается другой покупатель, но его перебивает Фешка: - Здрастье, Гаврила Федотыч, батяня кланяется. Просил о деньгах напомнить... - Не видишь что ли? У меня народ, - морщится приказчик. - Мог бы и подождать малость. У нас с Северьяном особый расчет будет, пусть сам прийдет. А ты - ступай! На улице Фешка в сердцах в сплевывает: - Хоть бы полтинник, сквалыга, отдал... - Не огорчайся, у меня еще двадцать копеек есть,- Митя увлекает приятеля вдоль торгового ряда. А базар, хотя и не велик, но шумен, многоголос. - Вот пряники печатные, екатеринбургские, - приговаривает лоточник. - Леденцы пензенские, пышки тобольские! - Квас, кислый и сладкий. На любой вкус, - старается парень в розовой рубашке и черном картузе. Мальчики покупают у него по кружке холодного сладкого кваса и медленно выпивают. А рядом раздается усталый монотонный басок: - Подходи, кто грамотей! Лучшая в России бумага: белая и голубая, желтая и зеленая. Глянцевая и простая, тонкая и потолще. Бумага для деловых записей, дружеских посланий и амурных записок... Перья гусиные, шадринские и местные! Орешки чернильные! Здесь же продают муку: пшеничную, ржаную, овсяную, картофельную, рис персидский. На мешках - табличка: "Кто берет пуд и больше - тому скидка". Миновать торговок яблоками выше ребячьих сил. Фешка спрашивает: - Почем, хозяйка, райские? - Пробуйте, вкусные... - смуглая крестьянка с готовностью протягивает на кончике ножа кусочек яблока. - На копейку пара. Друзья покупают два краснобоких яблока и, жуя, идут в сторону Казачьей площади, откуда доносятся плавные и умиротворяющие звуки вальса, на звуки которого устремляются любопытные. И не зря: на площади поставили свой балаган бродячие циркачи, из него и льется музыка. Афиша у входа возвещает, что Тобольск посетила знаменитая труппа доктора восточной магии Али ибн Гусейна. Заплатив по пятаку, Митя и Фешка вошли в шатер, куда уже поднабилась публика. Ее развлекал оркестрик: старичок-скрипач, долговязый юноша-флейтист и трубач из городской пожарной команды. Светящиеся под куполом разноцветные фонарики и музыка создавали обстановку праздничности и ожидания чего-то необыкновенного. Зрители по временам от нетерпения хлопали в ладоши. Наконец, музыканты заиграли бравурный марш, арену осветили ярче. Представление началось. Очень скоро стало ясно, что труппа приехала второразрядная, но неизбалованные тоболяки принимали хорошо и ее. Митя аплодировал вместе со всеми. Особенно понравилось ему выступление маленькой акробатки. Мускулистый партнер держал ее на одной руке и крутил вокруг себя. Потом девочка стояла вниз головой на шаре, который лежал на качающейся доске. По окончании номера циркачка изящно спрыгнула, сделала тройное сальто, книксен и убежала с арены. - Ловкая девка, - похвалил Фешка. - Я вертанусь раз - и амба, а она, как мельница... - Артистка, - согласился Митя. - И жизнь у нее - не соскучишься: сегодня в одном городе, завтра - в другом. Сколько впечатлений! Я ей завидую. - А я нет, - фыркнул приятель. - Она, наверно, вечером пластом лежит от усталости. Покрутись ты так, я погляжу! Из балагана только есть и спать выходит. Митя озадаченно посмотрел на Фешку. Ведь он прав: жизнь девочки нелегка. Учиться ли она? Есть ли у нее мать? Порасспросить бы у самой... На арену торжественно под бравурный звуки марша вышел ибн Гусейн. Из-под его зеленой бархатной жилетки проглядывало смуглое тело. Голову мага украшал пышный тюрбан. Оркестр смолк, и факир извлек из кармана дудочку. Он заиграл на ней тягучую мелодию. Из ящика, принесенного служителем, высунулись две змеи. Они раскрыли пасти и извивались в такт музыке... Где-то в балагане расплакался ребенок. Публика зашикала, и мать понесла его к выходу. Меж тем, факир перестал играть, и змеи убрались в свой ящик. Раздались аплодисменты. Труппа трижды выходила на арену, кланялась и потом исчезла окончательно. Народ покинул балаган. На площади приятели собрались было расстаться, но насторожились. Люди с Казачьей площади спешили к берегу Курдюмки. - Погоди, Митяй, на речке, кажись, снова кулачная потеха, - сказал Фешка. - Посмотрим? Мальчики устремились за толпой. Проходя через базар, они увидели, как торговцы стягивают с себя передники, навешивают на лавки замки. - И у приказчиков кулаки чешутся. Однако драться будут немногие, - предсказал Фешка. - Шевелись, а то поспеем только к концу боя... 18. Заботы Марьи Дмитриевны В полуденный воскресный час в доме Менделеевых обычно воцарялась та ничем не нарушаемая тишина, когда домашние отдыхали или отсутствовали. Так было и на сей раз. Иван Павлович уехал договариваться с омскими купцами о поставке партии аремзянской посуды и должен был воротиться только дня через два. Впрочем, он мог задержаться и погостить у жившей в Омске дочери Кати и ее мужа Якова Капустина, который служил в губернском правлении и уже имел чин коллежского советника. Сын Ваня, у зятя под рукой, ходил пока в регистраторах, но подавал надежды на большее. Лизу Марья Дмитриевна с утра отправила на бричке за провизией: дочь должна объехать лавки знакомых купцов, а также сделать покупки на базаре. Полю позвала в гости Екатерина Федоровна Непряхина, давняя знакомая Менделеевых, дама, известная редкой набожностью и благотворительными делами. Паша ушел к Фонвизиным, устроившим в воскресенье детский праздник. Туда звали и Митю, но он отказался: между братьями наблюдалось то явное, то скрытое соперничество, иногда у них случались и ссоры. Но сегодня все было мирно. Просто Митя сказал, что пойдет к Фешке... Прасковья на кухне чистила к обеду картофель, Марья Дмитриевна ей помогала. Женщины неторопливо переговаривались. - Не занедужил бы в пути Иван Павлович, - беспокоилась Марья Дмитриевна. - Слабоват он здоровьем стал в последние годы. А раньше был орел. Зимой без рубашки подчас ходил, это на нашем-то сибирском морозе... - Возраст никого не красит, - поддакнула Прасковья. - Бог милостив, вернется благополучно, не впервой в Омск ездит. Я больше о Полиньке беспокоюсь, хотя ей и полегчало. Вишь, опять к Непряхиной подалась... Правду скажу: тает она словно ледок на вешнем солнышке. Ну, впрямь, сосулечка хрустальная. - Не береди душу, Параша! - вздохнула Марья Дмитриевна. - Сама вижу: больна Полюшка и телом, и духом. В ее беде себя виню. Все силы и время заводу отдавала. Мало за детьми присматривала, хотя всегда помнила о них. Воспитывала по-христиански, по обычаю родителей наших. Только проповедь моя затронула их сердца по-разному. В Поле такой ответный огонь вспыхнул, какого и возжечь не желала. Теперь она полдня молится, полдня бедным помогает. Да видит - всем не помочь. От того и мается... - Горя-то вокруг - море. А Поля словно святая. - Святая и есть. Позапрошлой весной совсем собралась в монастырь податься, еле упросила остаться. Мол, и отсюда будет слышна твоя молитва. Покорилась, но в церковь зачастила. В любую погоду утром и вечером - в храм. Молится, стоя на коленях, пол-то бывает холодный. Застудилась... - Кусок хлеба не съест - нищим отдаст. Они за нее на паперти бога молят. А ей, видать, лестно... - Не ради лести старается Аполлинария, о сирых радеет. Только почему ей самой счастья нет? - Марья Дмитриевна приложила к глазам платок. Кухарка поспешила сменить тему разговора, спросив: приготовить ли к обеду салат. - Его целая миска от завтрака осталась, - успокаиваясь, ответила Марья Дмитриевна. - Разве что блинов испечь? Со сметаной и поедим. Принеси-ка ее из погреба. Прасковья, шаркая шлепанцами, отправилась в переднюю. Натянула телогрейку и через заднюю дверь вышла во двор. День был прохладный, безветренный. Слышалось, как в конюшне взбрыкивали лошади, шуршали сеном в яслях. В хлеву коровы ритмично и звучно перетирали жвачку. Раз-другой суматошно шарахнулись овцы и затихли... Кухарка отворила дверь погреба и, нащупывая в полутьме ногой ступени, спустилась на земляной, влажный пол. В полутемном погребе, заставленном боченками, ящиками, кринками, было холодно и пахло плесенью. Прасковья привычно нашла на полке нужную кринку и выбралась наружу. - Не испортилась ли? - засомневалась кухарка. Она попробовала сметану и охнула: в кринке закупалась мышь. Первой мыслью стряпухи было выплеснуть сметану в помойку, но затем она решила посоветоваться с хозяйкой, вдруг та распорядится иначе. В последние годы Менделеевы жили скромнее, чем раньше. После возвращения из Аремзянского в Тобольск на постоянное жительство стеклянный завод прежнего дохода не давал. Да и условия их жизни в городе изменились. Лошадей, кроме трех, пришлось продать. Из прочей живности оставили двух дойных коров, не считая телок, десяток овец, трех свиней... Марья Дмитриевна теперь реже выезжала из дома с визитами, посещала только близких родственников и друзей, больше внимания уделяла детям, особенно мальчикам. Войдя в гостиную, служившую хозяйке и кабинетом, Прасковья осведомилась: - Вылить сметану или нет? В нее мышь попала. Марья Дмитриевна стояла за ореховой конторкой и собиралась что-то писать. Она подняла голову: - Разумеется, выплесни, Параша. Нет, пожалуй, отдай поросятам. А блины будем есть с брусничным вареньем. Только и дела. Лучше скажи мне, что за шум на улице? Опять сошлись драчуны на Курдюмке? - Угадала, матушка. Кулачный бой ноне, - подтвердила Прасковья. - Мужики с Большой Болотной тоже туда подались. Иные на бойцов поглазеть, иные сами не утерпят, ввяжутся... - Кому, что нравится, - сказала Марья Дмитриевна. - Меня другое беспокоит: где Паша и Митя? - Должно быть, по городу болтаются. Может, уже на Курдюмке. - Пусть за ними сходит Яша, - распорядилась хозяйка. Слуга Яков был для Паши и Мити вроде дядьки. Он присматривал за ними, прививал им хозяйственные навыки, стремясь научить тому, что умел сам. А умел Яков многое. Числясь лакеем, при необходимости плотничал, столярничал, косил вместе с Ларионом траву, стерег сад. Если заболевал кучер, то ездил на бричке и обихаживал лошадей. Спокойный, покладистый, с годами Яков сделался в доме незаменимым человеком. - Если Яша найдет наших колобродников, то пусть велит им немедленно идти домой, - наказывала Марья Дмитриевна. - А лучше ступай с ним: вдвоем искать сподручнее. Яков и Прасковья вскоре ушли, а госпожа Менделеева вновь погрузилась в мир цифр, подсчитывая заводские доходы и расходы. Делала она это быстро, в уме, и пользовалась счетами нечасто. Впрочем, сегодня перо по бумаге двигалось медленнее обычного: Марья Дмитриевна беспокоилась за сыновей. Ох, эти мальчишки! Сколько раз им говорено, чтобы не уходили слишком далеко от дома и не лезли во всякие заварушки... Она извлекла из ящика стола чистой лист бумаги, обмакнула перо в чернильницу и принялась сочинять письмо в Омск: "Любезнейшие Яков Семенович и Катенька! Благодарю Олечку и Ванечку за письма. (Тут она подумала, что дочь и сын могли бы слать письма чаще и не пропускать почты.) Письма ваши - мое утешение..." Она кратко уведомила омичей о своих заводских и домашних заботах и завершила послание привычной фразой: "Заочно вас целую и посылаю мое родительское благословение детям". Сознание исполненного долга несколько приподняло настроение Марьи Дмитриевны. Ей вспомнилась недавняя поездка в Омск, милые лица родных... Однако, отдаленный прерывистый гул, проникавший в комнату с улицы, прервал ход ее мыслей. Она вложила вчетверо сложенный лист в конверт и налепила облатку. "Сама снесу в почтовую контору, - решила Марья Дмитриевна, - на обратном пути забегу на Курдюмку, гляну: нет ли там моих... Выходя из калитки на улицу, она столкнулась с Петром Дмитриевичем Жилиным, который, узнав о ее намерениях, любезно предложил себя в спутники. Получив согласие, он с благодарностью взглянул на Марью Дмитриевну, ибо давно был к ней неравнодушен, но скрывал свое чувство. 19. Кулачная потеха Обширный, ровный, поросший травой и лопухами пустырь с одной стороны примыкал к базару, а с другой к берегу неширокой Курдюмки. На нем обычно паслись козы, бродили свиньи, да порой играли мальчишки. Однако в те дни, когда на пустыре сходились кулачные бойцы, все здесь оживало, сюда стекались сотни зрителей. Митя и Фешка, протискиваясь сквозь толпу, пробрались в первый ряд зевак: бой был уже в разгаре. Зрительские страсти нарастали. Кое-кто из наблюдавших за молодецкой потехой, сбросив кафтан или поддевку, бросался гущу дравшихся. Через несколько минут этого человека уже нельзя было отличить от тех, кто вступил в драку раньше: на нем также лентами висела рубаха или ее вообще уже не было, и также цвели на лице синяки. Бои проходили обычно с переменным успехом. В этот раз заметно одолевали верховские. Стенка уже распалась. Мелькали кулаки, раздавались хриплые выкрики. Картина была жутковатая и вместе с тем чем-то привлекательная. В бою тоболяки показывали силу и удаль...Потеха на Курдюмке отличалась от заурядных кабацких драк. Тут еще придерживались дедовских правил. Не били упавших и тех, кто сам сел на землю. Запрещалось пускать в ход палки и камни, ножи и кастеты. Прогоняли с Курдюмки пьяных (последнее правило начали все чаще нарушать), не трогали женщин, которые кидались прикрыть собой мужа или брата, когда тому приходилось очень туго. Начинали заваруху мальчишки, потом в нее втягивались их старшие братья, наконец, топая сапожищами, бежали на помощь сыновьям отцы. Мужики выстраивали стенку, чтобы их легко не обошли с боков. Бахвалясь силой и ловкостью, тузили друг друга, кровавили носы, рвали рубахи... Пять лет назад на Курдюмке был смертный случай, и тогдашний гражданский губернатор Талызин запретил опасную забаву. По его приказу полиция разгоняла забияк. Но когда строгий Иван Дмитриевич ушел в отставку, то все постепенно вернулось на прежнюю стезю. Городовые, народ местный, считались со старым обычаем и являлись на пустырь к концу боя, издали оповещая о своем приближении трелями свистков, заслышав которые бойцы разбегались. Стражи порядка хватали двух-трех замешкавшихся и везли на извозчичьих пролетках в околоток. Пока еще полицейского пересвиста еще не доносилось. Зрители смотрели на бой с интересом. Стоявший рядом с Митей и Фешкой мещанин, грызя семечки, говорил: - Не завелись мужики, без огонька бьются. Да и мало их: менее сотни будет... - Не горюй, дядя, - еще народ набежит, - утешил мещанина Фешка. Он не ошибся. Со стороны дровяного рынка спешили пристанские грузчики, впереди Кузя-крючник. - Сейчас верховским прийдется туго, - заметил Митя с видом знатока. - Выдюжат, наши - народ крепкий, - сказал Фешка. В нагорной части города обитало немало стойкого люда. Там, на Большой и Малой Спасских, Петропавловской, Лесной и других улицах, в безымянных переулках, выросших возле вала и за ним, селились землекопы, каменщики, плотники, прочий рабочий люд. Но обитал он и в нижнем посаде. И там жило немало крепких мужиков - рыбаков, сплавщиков, гончаров...Рядом с ними селились купцы, просолы. Вблизи казарм снимали квартиры офицеры с семьями. Духовенство жило по соседству с храмами и семинарией. Воспитанники последней нередко втягивались в бои на Курдюмке. В свою обитель будущие священнослужители возвращались в порванных рясах, с расквашенными носами. Если о случившемся узнавал архиепископ Георгий. То требовал строго наказать драчливых бурсаков. Однако семинарское начальство, помня о собственной юности, часто их покрывало. А если это не удавалось, по возможности смягчало кару. Среди великовозрастных бурсаков встречались настоящие богатыри. Отменным здоровьем они обычно были обязаны доброй наследственности: попы имели право жениться лишь раз, а потому подбирали себе в супруги девиц крепких, цветущих. И так из поколения в поколение... Но даже участие семинарских силачей не гарантировало низовским победу. Они обычно одерживали ее только тогда, когда на их стороне выступали иртышские грузчики. Последние иногда колебались: кого поддержать? И тогда их старательно улещивали купцы: - Чего мнетесь? Али вы не низовские. Поди нагорных побаиваетесь? Будем заединщиками! - Подгорный подгорному - рознь. - отвечали пристанские. - Вы вон какие гладкие, а в нас костей больше... - Крючники всегда за низовских стояли. Одолеем верховских, будет всем бочка вина и две пива... И соблазнялись крючники, и распаляли в себе боевой дух. Стеной перли на верхнепосадских бойцов. Вот и сейчас после появления Кузьмы Сухачева с дружками нагорные попятились. Некоторые уже побежали с пустыря. Только на середине его держалась кучка самых упорных - Северьян Кожевников и еще несколько человек. - Дай им, Кузя! Они драпают, жми до конца! - подначивали из толпы. И вожак грузчиков "давал". Он ударил Северьяна по скуле пудовым кулаком. Кузнец упал, но тут же поднялся со словами: - Здоров черт. Но и сам держись... Кожевников обманно замахнулся левой рукой, а ударил правой снизу. Кузьма опустился на землю. Грузчики - четверо на одного - одолевали кузнеца. - Батя, уходи! - крикнул Фешка и метнулся к отцу. Но Северьян, словно матерый волк охотничьих собак, стряхнул с себя напавших и вместе с двумя товарищами побежал к Прямскому всходу. Человек пять низовских бросились их догонять, однако быстро остыли и повернули назад. Уже раздавались свистки городовых. Бойцы и зрители расходились. Только разгоряченные мальчишки еще продолжали сводить счеты. Какой-то верховский пацан, удирая, споткнулся и упал. Его тут же настигли двое подгорных и принялись пинать. - Лежачего бьют! - возмутился Митя. - А лупят-то ваши, гимназисты, - заметил Фешка. Приблизившись, они узнали в одном из напавших Амвросина. Вторым оказался Егорка Саханский, парень не злой, но попавший под влияние Хари. - Отвали от малого, - Менделеев оттеснил Амвросина в сторону. - А ты, хлопец, чего разлегся? Тикай, пока мы здесь... Верховcкий не заставил себя долго упрашивать и дал стрекача. - Против своих вступаешь, Джунгар? - взъелся Захарка. - Погоди, сочтемся... - Еще грозишь? - рассердился Фешка и, сломив длинную крапивину, стебанул ею Амвросина по шее. После чего Харя и Саханский нырнули в пролом ближнего забора. - Догоним? - спросил Фешка. - Домой пора. - Мне тоже, - согласился Митя. Толпа на пустыре растаяла. Замешкавшихся поторапливали полицейские: - Расходитесь, господа. По-прошу! Верховских уже не было видно. Низовские разбредались, кто в кабак, кто к семье. Купцы приглашали желающих идти вместе с ними в трактиры. Приказчики поздравляли друг друга с победой. Митя попрощался с Фешкой и пошел восвояси. - Вот он, шалопут, - раздался за его спиной голос догнавшей его Прасковьи. - Куда же ты запропастился, Митенька? Брата не видел? Матушка волнуется... Митя ответил, что Пашу не встречал. Скорее всего тот у Андрюши Серебрякова старинные монеты обменивает. В сопровождении воинственно настроенной кухарки и добродушно ворчавшего Якова Менделеев-младший пошагал на Большую Болотную. 20. "Освободить Орлика можно..." В начале ноября заладили нудные дожди со снегом. Потом резко похолодало: градусник за окном менделеевского дома показывал минус десять. Курдюмка замерзла, возле плотины дворники залили каток, но выходить на лед было еще опасно. Вставили зимние рамы. С дровяного склада привезли два воза двухметровых поленьев. Ларион и Яков разделывали их во дворе. Двуручная пила послушно двигалась в их руках. Им помогал вызванный из Аремзянского Игнат. Колуном он разбивал круглые чурки на разлетавшиеся веером поленья. Митя и Паша напросились в помощники. Они складывали поленницу. Потом Митя захотел тоже колоть дрова, но лезвие топора у него часто вязло в плотной древесине. У брата тоже. Тогда Ларион или Яков брали у мальчиков топор и ударяли обухом о плаху: неподатливая чурка сдавалась. Да, пилка и колка дров - истинно мужское дело! В середине месяца потеплело и снова разверзлись хляби небесные. Глинистые дороги, особенно за городом, раскисли. Телеги и экипажи застревали в колдобинах. До дальних деревень добирались только конные. Наконец грянул стойкий морозец и выпал снежок. Он сыпался целый день и припорошил деревья, крыши домов. Его сметал резвый восточный ветер... Снегу было много, и детвора съезжала со склонов холмов и оврагов, с откосов Панина бугра на санках и лыжах. Усевшись поудобнее, братья Менделеевы скользили вниз. Когда разносило, тормозили ногами и все же нередко падали. Выбирались из сугроба и опять лезли на кручу... Среди детворы, копошащейся на склоне, Фешки не было видно. И не потому, что от Большой Спасской до Панина бугра далековато... Просто он отсутствовал в городе...Именно в это время Фешка ехал с обозом до Чукманки: отец снова послал его на заимку к Галкину. В Чукманке сына кузнеца привечает крестный Серафим. В его избе гость отогревается, ест и отсыпается. Снаружи за окном посвистывает ветер. Там холодно, а в доме уютно и пахнет щами. Однако надо собираться в лес... И вот уже Серафим и Фешка идут на лыжах к чукманскому болоту, без хлопот пересекают замерзшую топь и добираются до той самой заимки, где осенью побывал Фешка. Сейчас на лесном хуторе, опоясанном частоколом, остались только Егоровна с детьми, ее свекровь и пара сторожевых собак. Ватаги Тараса Федоровича и след простыл. Фешка поначалу огорчился отсутствию лесовиков, но хозяйка успокоила, мол, за тобой прийдут. И точно, к обеду приехал конный - молчаливый парень в яге из оленьего меха, назвался Петром и сказал, что будет проводником. Он посадил Фешку на запасную лошадь, и оба подались в путь. Ехали по малоприметной извилистой дороге. Впереди проводник, за ним мальчишка. Один раз Фешка задремал и соскользнул из седла в снег. Петр молча помог ему влезть на коня и ехал затем рядом - там, где позволяла лесная тропа. "Далеконько запрятался атаман..." - подумалось Фешке. И он не ошибся: Галкин действительно забился в глушь. Атаман был теперь особо осторожен, потому что с наступлением морозов болота сделались проходимыми. Часть своих людей Тарас Федорович распустил по домам, особенно крестьян из ближних деревень. Оставшиеся зимовали в землянках в Потаповском лесу, без надобности из чащи не выходили. Пропитание добывали охотой и подледным ловом рыбы на дальних озерах, кое-что из харчей покупали у надежных мужиков. - Народу зла не чинить. Мы - не тати, - внушал Галкин своим людям. - Коли поссоримся с крестьянами, выдадут нас за милую душу... - Все равно рано или поздно попадемся. Судьба - индейка, а жизнь - копейка, - мрачно изрек беглый каторжанин Петрович, чей возраст и заслуги позволяли разговаривать с атаманом на равных. - Скажи, Федорыч, зачем мы в лесу живем словно волки? Пошто по домам не идем? Или одолеем царскую силу? - Ты, Петрович, седой, а как маленький, - сердился атаман. - Ну, сломит нас тобольское и омское начальство, да господа из Петербурга. Все равно пропадем не напрасно. Правительство забеспокоится: издаст указ, чтобы вышло пахарю послабление. То-то же... А ты - по домам! В родной деревне тебя быстро пристав схватит. Наше дело - держаться, а время покажет, чей верх будет! Когда проводник и Фешка, сильно озябшие, добрались до землянок, там гудел праздник. Развлекая отряд, атаман устроил свадьбу, его помощник Ганька женился на дочери лесника Стеше. Пировали в самой просторной землянке, гости облепили стол: было тесно. Белокурый молодцеватый Ганька слегка захмелел. Черноволосая румяная Стеша лишь церемонно касалась губами края рюмки. - Полно за чарку хвататься! Запрещаю, - сказал атаман жениху. - В старое время тебе бы ни капли не позволили взять в рот на свадьбе. Закусывай. Тьма добра на столе! Угощение и впрямь было обильное. Тесть не поскупился, зарезал к свадьбе двух баранов, наварил самогона... Гости насытились, приустали от песен и пляски. Завязалась беседа. Вспомнили утреннее происшествие в заольховской церкви. Тамошний священник поначалу уперся: не хотел венчать. Опасаюсь, мол, властей. Однако Галкин настаивал, и поп, вздыхая, открыл двери скромного сельского храма. В разгар венчания с улицы крикнули, что едут жандармы. Возникла сумятица. Галкин, жених и остальные лесовики встали к окнам и к выходу с пистолетами. Но тревога оказалась напрасной. По деревне проскакал какой-то военный гонец. Обряд продолжили, правда, атаман посоветовал батюшке поторапливаться. Теперь в лесу давешний переполох казался потешным. За свадебным столом о нем вспомнили и посмеялись. Вместе со всеми улыбался и атаман. Однако увидев вошедших в землянку проводника и мальчика, посерьезнел. Выбравшись из-за стола, Галкин повел Петра и Фешку в соседнюю землянку и там спросил о том, какие принесли вести об Орлике, что в городе. - В Тобольске без перемен, - отвечал Фешка. - Новых войск не прислали. Омские драгуны скучают, домой хотят. Живут они в нижнем городе, в пехотной казарме, а некоторые расселены на постой по избам. Орлика я видел, он мне записку дал... Мальчик нагнулся, достал из-за голенища свернутую бумажку. Атаман прочел и спросил о Северьяне Кожевникове, каковы отцовы думы по этому делу. - Батя так мыслит: Орлика освободить можно, - горячо откликнулся сын кузнеца. - Только нападать на конвой возле базара нельзя. Жандармы уже кое-что проведали. У них в вашем отряде, видно, свой человек есть. Жаль, я его фамилию не расслышал. Отец советует сделать засаду в другом месте. Хорошо бы на Завальном кладбище. Арестантов туда гоняют снег разгребать. Там и лес близко, вам уходить будет легче. - Мы о северьяновом предложении подумаем, - ответил Тарас Федорович. - Велика ли охрана, когда острожных в город выводят? - Раньше два солдата с ними ходили и унтер. А ноне стражу удвоили. Однако в конвой посылают гарнизонных инвалидов, среди них совсем старые есть. С ними совладать нетрудно... - Все-т