ставленным лицам. Записки эти, неизменно начинавшиеся со слов "милый", "дорогой", для неко­торых лиц -- увы! -- имели такую обязательную силу, что снабженные ими просители были обеспечены в удов­летворении своих ходатайств. Но была и другая категория дел, исполнение коих приносило Распутину крупную выгоду. Просьбы эти ка­сались различных денежных дел, как-то: концессий, получения поставок и казенных подрядов. Прямых ходатайств со стороны Распутина о предос­тавлении кому-либо ответственных должностей, одна­ко, не поступало. Известен лишь один случай, когда, по просьбе Распутина, покровительствуемый им управля­ющий пермской казенной палатой Ордовский-Танаевс-кий был назначен губернатором, и притом в его род­ную Тобольскую губернию, о чем Распутин известил его облетевшей всю Россию столь характерной для него телеграммой: "Доспел тебя губернатором". Руднев: "Следствием был собран многочисленный материал относительно просьб, проводимых Распути­ным при дворе. Все эти просьбы касались назначений, перемещений, помилований, пожалований, проведения железнодорожных концессий и других дел; но решитель­но не было добыто никаких указаний о вмешательстве Распутина в политические дела, несмотря на то, что влияние его при дворе, несомненно, было велико. Все записки Распутина касались исключительно просьб об оказании личных протекций по поводу разных случаев из жизни лиц, о которых ходатайствовал Распутин". Распутин не лез во дворец, его туда звали Укреплению же в свете мнения, будто отец забирает в свою руку Царское Село, поневоле содействовали бо­лее частые, чем раньше, встречи с Александрой Федо­ровной. Она говорила Анне Александровне, что хотела бы присутствия на этих встречах и Николая. Но тот был напуган и всячески уклонялся. Врагам трона была в действительности выгодна нере­шительность Николая в ведении государственных дел. Они полагали, что смогут в нужный момент подсунуть ему документ, передающий им всю власть в империи. (Так в конце концов и получилось, только по слабости уже соб­ственной они вырванную власть тут же упустили.) Никакого политического влияния отец во дворце не имел, иметь не мог и не желал. Он видел свой долг толь­ко в том, чтобы укреплять волю царя и поддерживать жизнь наследника. Для того, чтобы именно влиять, надо бывать в нуж­ном месте тогда, когда тебе надо. Отец же приходил во дворец только, когда его туда звали. К тому же это быва­ло совсем не регулярно и не совпадало с известными точками. Коковцов в записках признает, что отец во дворец "не лез, его туда звали". И звали не ради сугубых поли­тических разговоров. Белецкий пишет: "После долгого размышления я все­сторонне взвесил склад мистически настроенной духов­ной организации государя, который видел в даровании ему долгожданного наследника проявление милости к нему высших и таинственных сил Провидения вслед­ствие его молитв и общения с людьми, как бы имевши­ми особый дар предвидения будущего. Я учел постоян­ные опасения государя и императрицы за жизнь наслед­ника и единственную веру их в то, что только одна не­зримая мощь тех же сил и лиц способна спасти и про­длить эту дорогую им жизнь". Из этого следует, что выгоды отца, получаемые при дворе, исчерпывались тем, что он своей духовной мо­щью ограждал царскую семью от смертельной угрозы. "Он всегда умеет сказать мне то, что нужно" Гурко: "Если у государыни вера в Распутина была без­гранична и всеобъемлюща, то вера государя в него огра­ничивалась, по-видимому, убеждением, что он обладает целительной силой по отношению к наследнику. На го­сударственный разум Распутина, на его умение распоз­навать людей Николай Второй не полагался, и если тем не менее его кандидаты назначались на высокие посты, то лишь благодаря усиленным настояниям царицы. Од­нако и этим настояниям он стремился не подчиняться и, во всяком случае, не сразу им следовал. Из переписки царской четы ясно видно, что царице приходится долго и упорно настаивать на назначении или увольнении того или иного лица, чтобы наконец этого достигнуть, при­чем некоторые ее кандидаты так и не проходят, а другие назначения делаются вопреки ее желанию". Гурко говорил о равнодушии Николая к советам Александры Федоровны и о том, что тот не склонен был полагаться на дар отца распознавать людей, в по­хвалу царю. Хотя ко времени написания записок знал, чем закончилось подобное небрежение. Правильнее и честнее было бы писать об этом с сожалением. Однако правда и в том, что, по словам Евреинова, "Николай Второй считал Григория Ефимовича Распу­тина-Новых за праведника, за "человека Божьего", рав­ного святому, быть может даже за равного Христу". Он же приводит и такое: "Вот, посмотрите, -- гово­рил однажды Николай Второй одному из своих адъютан­тов. -- Когда у меня забота, сомнение, неприятность, мне достаточно пять минут поговорить с Григорием, что­бы тотчас почувствовать себя укрепленным и успокоен­ным. Он всегда умеет сказать мне то, что мне нужно ус­лышать. И действие его слов длится целые недели". Отец был для Николая лекарем, а не советчиком. Родзянко дополняет: "Мне говорил следующее мой товарищ по Пажескому корпусу и личный друг, тогда дворцовый комендант, генерал-адъютант В.Н.Дедюлин. "Я избегал постоянно знакомства с Григорием Распу­тиным, даже уклонился от него, потому что этот гряз­ный мужик был мне органически противен. Однажды после обеда государь меня спросил: "Почему вы, В.Н., упорно избегаете встречи и знакомства с Григорием Ефимычем?" Я чистосердечно ему ответил, что он мне в высшей степени антипатичен, что его репутация да­леко не чистоплотная и что мне как верноподданному больно видеть близость этого проходимца к священной особе моего государя. "Напрасно вы так думаете, -- от­ветил мне государь, -- он хороший, простой, религи­озный русский человек. В минуты сомнений и душевной тревоги я люблю с ним беседовать, и после такой бесе­ды мне всегда на душе делается легко и спокойно". Мне пересказывали случай, описанный, кстати, и Белецким. Как-то Алексей спросил у Николая Второго, правда ли, что Григорий Ефимович -- святой человек? Николай сам не ответил на поставленный вопрос, а обратился за разъяснением к находившемуся в тот мо­мент рядом священнику. Тот стал объяснять каноничес­кие требования к тому, кто желает приблизиться к Богу. Здесь надо отметить, что Николай сам не взялся от­вечать на вопрос, чтобы это не выглядело назиданием. Но он и не возразил священнику, когда тот, пусть и в неявном виде, отнес сказанное к отцу. Глава 23 ЗАМЫСЕЛ УБИЙСТВА РАСПУТИНА Старшая сестра царицы -- Могущественная недоброжелательница -- Заговорщики -- -- Любовник Феликса -- Феликс затаился Старшая сестра царицы Правила русской жизни таковы, что чем тяжелее при­ходилось Николаю, тем шире становился круг врагов императора и, значит, врагов отца. При этом они с лег­костью преодолевали сословные барьеры, соединяя свои возможности -- бюрократы и купцы, аристократы и про­мышленники. Чуть ли не впереди всех шла великая кня­гиня Елизавета Федоровна, старшая сестра Александры Федоровны. Надо сказать, что Елизавета Федоровна играла при дворе видную роль не только потому, что приходилась близкой родней царице. Смею предположить, что бла­годаря свойствам своего характера -- властности, само­любию, переходящему в тщеславие, -- Елизавета Фе­доровна и как жена великого князя Сергея Александро­вича смогла бы претендовать на первые роли. Как раз это и важно в понимании натуры Елизаветы Федоров­ны -- первые роли, но не единственную первую роль. Элла, как называли Елизавету Федоровну в семье, появилась в России задолго до своей сестры. (В благодар­ность Елизавете Федоровне скажу, что именно она по­могла замужеству Алике.) Элла стала женой великого князя Сергея Александровича. Говорили, что она его так и не полюбила. Возможно, потому что выбрала его толь­ко как способ начать самостоятельную жизнь и вырвать­ся из-под опеки бабушки -- английской королевы Вик­тории, имевшей свои представления о воспитании деву­шек. Замечу, что никто и никогда не ставил при этом нравственность Елизаветы Федоровны под сомнение, на­оборот жизнь дала ей повод вполне проявить христианс­кие добродетели. (Правда, не по отношению к моему отцу.) Вот что пишет о великом князе Сергее Александрови­че великий князь Александр Михайлович: "Дядя Сергей -- великий князь Сергей Александрович -- сыграл роко­вую роль в падении империи и был отчасти ответственен за катастрофу во время празднования коронации Нико­лая Второго на Ходынском поле в 1896. При всем жела­нии отыскать хотя бы одну положительную черту в его характере, я не могу ее найти. Будучи очень посредствен­ным офицером, он тем не менее командовал лейб-гвар­дии Преображенским полком -- самым блестящим пол­ком гвардейской пехоты. Совершенно невежественный в вопросах внутреннего управления, великий князь Сергей был тем не менее московским генерал-губернатором, пост, который мог бы быть вверен лишь государственно­му деятелю очень большого опыта. Упрямый, дерзкий, неприятный, он бравировал своими недостатками, точ­но бросая в лицо всем вызов и давая таким образом вра­гам богатую пищу для клеветы и злословия". Могущественная недоброжелательница Элла -- красавица, ученая женщина, блестящая во всех отношениях, с одной стороны, и Сергей Алексан­дрович -- высокородное ничтожество -- с другой. В из­вестном смысле то был неравный брак. Смириться было трудно, но необходимость соблюдения внешних прили­чий взяла верх. При этом Елизавета Федоровна все время искала вы­хода своей бурной энергии. Как только Алике стала же­ной Николая, Елизавета Федоровна захотела ею руково­дить на правах старшей и лучше знающей страну и местные обычаи. Но Александра Федоровна, любя сестру, все же дала ей понять, что не потерпит ничего подобного. Елизавета Федоровна уступила, но обиду затаила. Когда же при дворе появился отец и занял место, по мнению Елизаветы Федоровны, по праву принадлежав­шее ей, она решила действовать. Не было сплетни, слуха, фальшивого свидетельства относительно жизни отца, которые бы Елизавета Федо­ровна не учитывала. Важно заметить, что Елизавета Фе­доровна не была знакома с отцом и, значит, не могла судить о нем сама. После трагической смерти мужа Елизавета Федоров­на бросилась в благотворительность и на религиозных началах создала Марфо-Мариинскую обитель. Именно тогда недовольство Елизаветы Федоровны отцом дошло до высшей точки. Поводом для этого по­служили споры по вопросу об учреждении чина дьяко-нисс, что для продвижения идей Елизаветы Федоровны было необходимым. Всем, знакомым с ситуацией и пы­тавшимся честно о ней судить, было ясно, отец не пы­тался преградить путь именно Елизавете Федоровне или уязвить ее самолюбие. У него спросили, считает ли он правильным такое решение, он ответил, что не считает. Дело одной фразы. Однако люди, в чьих интересах нахо­дилось ухудшение мнения Елизаветы Федоровны об отце, доложили ей в нужном им свете. И действитель­но, в их изложении слова отца были оскорбительными для женщины и великой княгини. (Не хочу, чтобы кто-нибудь подумал, будто я из любви к отцу черню других, хоть и Елизавету Федоровну, дос­тавившую ему столько переживаний. Елизавета Федо­ровна была искренна в том, что делала. Таковы ее убеж­дения. По ним ей выпал и крест.) Заговорщики Теперь скажу коротко о Михаиле Владимировиче Родзянко, новом тогда председателе Государственной Думы. Он доводился родственником Юсуповым и был весьма близок им душевно. С самого начала Родзянко был настроен против Рас­путина именно Юсуповыми, главным образом, мате­рью Феликса. Она близко зналась с Елизаветой Федо­ровной и получала сведения от нее. Дальше выстраива­лась закономерная цепочка. Замечу, что сам Сумароков-Эльстон, то бишь Юсу­пов-старший, отличался предприимчивостью и не выби­рал при этом способов. Чего стоит хотя бы деятельность так называемой безобразовской компании, в которую вхо­дили первейшие придворные -- спекуляции и злоупот­ребления в Маньчжурии! -- великий князь Александр Ми­хайлович, князь Щербатов, граф Воронцов-Дашков, ми­нистр внутренних дел Плеве и, конечно, Сумароков-Эль­стон, без которого не обходилось ни одно скандальное на­чинание того времени! Феликс унаследовал и это качество. Когда Феликс вернулся из Англии, сцена заговора против моего отца была уже подготовлена. И Феликс живо откликнулся. Думаю, что он быстро оценил пре­лести возможной игры и свое место в ней. Скорее всего, не без помощи родителей. Родзянко прямо сказал Феликсу, что законным пу­тем с моим отцом ничего нельзя поделать ("никаких выдающихся преступлений не совершал"). Есть только один выход, утверждал он, -- убийство. Но он сомневался, чтобы нашелся человек, способный на такой подвиг. Себя Родзянко считал слишком ста­рым для осуществления подобного замысла. Надо представлять себе Феликса Юсупова, чтобы понять, в какой азарт привел его такой разговор. Фе­ликс оказался правильно подобранным орудием. Феликс раньше был вхож во дворец благодаря свое­му положению и тем чувствам, которые сумел внушить Романовым вообще, а не только Николаю и Александ­ре Федоровне. Но кроме душевной привязанности, ко­торую я, несмотря ни на что, все же допускаю со сторо­ны Феликса по отношению к царю и царице, было и другое. Феликс был полностью поглощен пороком. Этот порок влек его к великому князю Дмитрию Павловичу. Поскольку Феликс никогда не считал нужным скры­вать свои наклонности, об этой связи стало известно при дворе всякому. Любовник Феликса Великий князь Дмитрий был любимцем царя и ца­рицы; он даже жил у них во дворце и считался членом семьи. Когда Николай и Александра Федоровна узнали, что происходит между ним и Феликсом, Дмитрию за­претили видеться с совратителем. Специальным аген­там же поручили открыто следить за Феликсом и тем самым сдерживать его. На какое-то время их усилия увен­чались успехом, и молодые люди не встречались. Одна­ко вскоре Дмитрий снял дом в Петербурге, и Феликс поселился вместе с ним. Скандал вышел за пределы двора и доставил много огорчений Романовым. Но любовников это нисколько не стесняло. Дмитрий говорил, что счастлив. Феликс же давал понять всем, что только делает одолжение великому князю. И в этом, похоже, он усматривал особое наслаждение. Возможно, он и любил какое-то время Дмитрия. Но, получив же­лаемое, Феликс не мог не мучить любимого, превра­тившегося в жертву. И вот однажды, доведенный до отчаяния ревностью, Дмитрий попытался покончить жизнь самоубийством. Вернувшийся поздно вечером Феликс нашел его на полу бездыханным. К счастью, Дмитрия спасли. Феликс затаился Как и следовало ожидать, этот случай не отрезвил Феликса. Он лишь затаился. В то время Феликс сблизился с Елизаветой Федоров­ной, относившейся к нему как к сыну. Она решила, что он образумился и старалась вовлечь его в религиозную жизнь. В салонах много говорили о новой дружбе скан­дального молодого человека. Да и сам он рассказывал о своих поездках к Елизавете Федоровне весьма охотно и подробно. Немудрено, что многим показалось, будто Феликс и впрямь вступает на путь истинный. В пользу этого свидетельствовало и намерение Феликса женить­ся на великой княжне Ирине Александровне, дочери великого князя Александра Михайловича. Интересно, что многие хвалили Феликса за то, что, сделав предложение Ирине Александровне, он ничего не утаил от нее из своей прошлой жизни. Но такой по­ступок -- только вынужденный. Он поспешил упредить рассказы других. Выступив первым, Феликс предстал перед невестой раскаявшимся грешником, молящим о прощении. Великая княжна оказалась в роли отпускаю­щей грехи -- разве это могло не льстить невинной де­вушке? Разумеется, она была великодушна. Ее велико­душие простиралось так далеко, что она делала вид, будто не замечает настойчивого внимания Феликса к юношам, увивавшимся вокруг него и после помолвки. С удивительной настойчивостью он преодолевал со­противление родственников невесты. Охотник по нату­ре, Феликс, может быть, и был сильнее всего раззадо­рен именно сопротивлением. Наконец, Юсупов обвенчался с великой княжной Ириной Александровной -- внучкой вдовствующей им­ператрицы Марии Федоровны -- и вошел в семью Ро­мановых. Кстати, один из любимых рассказов Феликса -- и в эмиграции особенно -- как его любит вдовствую­щая императрица, и что именно благодаря ее благо­склонности удалось устроить этот, как считала вся ари­стократическая Россия, невозможный брак. Рассказывали, что Дмитрий не пришел в церковь Аничкова дворца на венчание Феликса, но последним ушел с перрона, когда новобрачных провожали в сва­дебное путешествие. Глава 24 УДАР НОЖОМ Черногорская игра -- Великий князь злится -- -- Помешательство на крови -- Несимпатичный Николай Николаевич -- Сообщники -- Кокетки -- -- Телеграмма -- Трагедия -- Лицо мертвеца -- -- Между жизнью и смертью Черногорская игра Известно, что такое 1913 год. К сожалению, 300-ле­тие династии Романовых стало последним праздником империи. Приближалась война, которой многие в Петербурге хотели. Если бы можно было как-то предупредить этих неумных людейНо если отступился Бог, человек бес­силен. Когда Греция, Болгария и Сербия вместе с Черного­рией восстали против турецкого владычества, черногор­ские агенты зачастили в Петербург. Вспомнили, что при русском дворе есть две черногорки -- великие княгини Милица и Анастасия. Они всегда оставались патриотка­ми больше Черногории, чем своей новой родины -- России, поэтому их даже не надо было уговаривать по­мочь. Действуя через своих мужей великих князей Петра Николаевича и Николая Николаевича (особенно!), они почти уговорили царя вступить в войну против Турции. Вряд ли великий князь Николай Николаевич вполне понимал, что сулит России война против Турции. Зато ясно видел перед собой пост верховного главнокоман­дующего. К тому же на продолжающихся в великокня жеском дворце спиритических сеансах к войне генера­лов склоняла сама Жанна Д'Арк. (Бедный архимандрит Феофан так ничего и не смог поделать с черногорками!) У Николая было большое искушение поддаться на уговоры и вступить в войну. Многие даже умные люди полагали, что она окажется полезной для России: "Горь­кое, но лекарство". Из всех, кому в то время разрешалось говорить с ца­рем о войне, только двое были против нее -- граф Вит­те и отец. Если у Витте доводы были политические и экономи­ческие, то у отца совсем другие, но, как ему казалось, не менее важные. Анна Александровна передавала их так: "Отец верил, что Царство Божье существует во всех людях, поэтому считал войны насмешкой над Божьей волей, безумием, попыткой обратить Господа против Самого Себя". Не знаю, что именно подействовало на Николая, но он издал манифест, в котором заявил, что Россия не вступит в Балканскую войну. Сразу после этого царская семья отправилась на охо­ту в Польшу. Таким образом Николай, возможно, хотел N избежать объяснений с великими князьями, боясь ока­заться нетвердым. Великий князь злится Великий князь Николай Николаевич и его сторон­ники обвиняли в происшедшем отца, крича во всех до­мах, что "мужик остался мужиком, не чувствующим благодарности". Действительно, великий князь Николай Николаевич и его жена Анастасия первыми из аристократов поддер­жали отца в Петербурге. А брат великого князя -- Петр -- проявил исключительную доброту и щедрость во время маминой болезни. Об этом отец никогда не забывал. Но он не мог переступить через совесть. Я своими ушами слышала, как великий князь Нико­лай Николаевич, ворвавшись в нашу квартиру и не смущаясь моим и Варимым присутствием, поносил отца, называя его неблагодарной свиньей. По словам Анны Александровны, именно тогда у ве­ликого князя Николая Николаевича родилась идея смес­тить Николая, а Александру Федоровну отправить в ле­чебницу для душевнобольных. Он даже уже готовился к этому, не без участия старого двора. (И кроме виднейших дворянских фамилий у Николая Николаевича оказался под рукой весьма полезный и неразборчивый в средствах Джунковский -- товарищ министра внутренних дел, ко­мандующий отдельным корпусом жандармов. Вот почему так легко было стряпать скандальные провокации типа "фотографирования" и статеек в газетах.) Помешательство на крови Но у поведения великого князя Николая Николае­вича есть и объяснение, к которому никто не прибегал, но которое находится на поверхности. Отклонения разного рода не были редкостью в той среде, к которой принадлежал великий князь. О них предпочитали не говорить и уж тем более не увязывать с ними происходившее при дворе. Но случай с Николаем Николаевичем был особым. Болезнь его многие воспринимали как часть его воен­ной профессии. Доктор сказал бы, что великий князь страдает болезненной жаждой крови. Всякий другой за­метил бы -- наслаждается. Впервые это открылось во время русско-турецкой войны. Тогда Николай Николаевич был совсем еще мо­лодым офицером. Но военные предприятия случались недостаточно часто для получения желаемого удовлет­ворения. В мирное время нашлась замена -- охота. В силу обычаев своего сословия сильное пристрастие к охоте долго ни у кого не вызывало вопросов. Но потом на­шлись свидетели, видевшие, как именно великий князь утолял свою жажду крови на животных. После того, как отец был введен в дом великого кня­зя, Николай Николаевич нашел возможным признаться ему в своем пороке, который все же осознавал как порок. Отец пытался его лечить, и это послужило даже некоторому их сближению. Николай Николаевич скоро отказался от лечения и, как уверял Симанович, не мог простить отцу, что тот узнал о его постыдной слабости. Однако он боялся совершенно напрасно, отец никогда не позволял себе разговоров на темы, связанные с его целительскими делами. И вот перед великим князем возникла почти реаль­ная картина войны, а значит, крови. Он не мог устоять, стремясь к войне как к изысканнейшему наслаждению. При чем здесь были интересы России? Несимпатичный Николай Николаевич Я не сгущаю краски. Личность Николая Николаевича вообще была несимпатичной. Великий князь Александр Михайлович пишет: "Оглядываясь на двадцатилетнее правление императора Николая Второго, я не вижу ло­гического объяснения тому, почему государь считался с мнением Николая Николаевича в делах государствен­ного управления. Как все военные, привыкшие иметь дело с строго определенными заданиями, Николай Ни­колаевич терялся во всех сложных политических поло­жениях, где его манера повышать голос и угрожать на­казанием не производила желаемого эффекта. Всеобщая забастовка в октябре 1905 года поставила его в тупик, так как кодекс излюбленной им военной мудрости не знал никаких средств против коллективного неповино­вения. Нельзя же было арестовать несколько миллионов забастовщиков! По его мнению, единственное, что мож­но было сделать, -- это выяснить требования "команди­ров восстания". Попытка объяснить Николаю Николае­вичу, что восстание 1905 года носило анархический ха­рактер и что не было "командиров", с которыми можно было вести переговоры, оказалась бы безрезультатной. С тех пор, как существует мир, все армии, в том числе и революционные, находились под предводительством командиров. И вот 17 октября 1905 года, перед угрозой всеобщей забастовки, руководимой штабом большеви­стской секции социал-демократической партии, и аг­рарных беспорядков крестьян, которые требовали зе­мельного передела, Николай Николаевич убедил госу­даря подписать злополучный Манифест, который мог бы удовлетворить только болтливых представителей рус­ской интеллигенции. Манифест этот не имел отноше­ния ни к большевикам, ни к крестьянам". Граф Витте: "Николай Второй никогда бы не подпи­сал октябрьского Манифеста, -- если бы на этом не настоял великий князь Николай Николаевич". Так кто же был больше, чем великий князь Николай Николаевич, виноват в том, что бунтовщики не встре­чали должного отпора? А еще находились такие, кто говорил, будто подпи­сать Манифест 1905 года царя заставила Александра Фе­доровна, выполняя приказ своих заграничных друзей. Сообщники В это время Илиодор, теперь расстрига Сергей Тру-фанов, замыслил страшное преступление. Для его со­вершения был назначен день -- 6 октября 1913 года, день царского тезоименитства. Должны были погибнуть шестьдесят высших правительственных чиновников и сорок епископов. Труфанов без труда вовлек в заговор многих врагов трона. Разумеется, действовать решили чужими руками. Подготовили бомбистов, которые и должны были мет­нуть снаряды в толпу. Заговорщики настолько были уверены в успехе свое­го предприятия, что не позаботились о сохранении тай­ны. Полиции удалось сорвать планы преступников, а Труфанова отправить в тюрьму. Но интрига продолжилась. В нее вступил великий князь Николай Николаевич. Ему приходилось соблюдать осторожность, чтобы не навлечь на себя царский гнев. В лице Труфанова он получал человека, готового на все. К тому же Труфанов не смог бы оправдаться, попадись он снова -- расстриге никто не поверил бы. Великий князь устроил побег Труфанову, взяв с того слово убить моего отца. Выйдя на свободу, Труфанов начал подыскивать по­мощника. И нашел довольно быстро. Хиония Гусева никогда не встречалась с моим отцом и не имела личных причин убивать его, но она находи­лась в полной власти Труфанова и этого было достаточ­но. Ждали только удобного случая. Кокетки Мне исполнилось 15 лет. Я чувствовала себя вполне взрослой -- молодые люди присылали мне приглаше­ния в театр. Но отец установил очень строгие правила: меня всегда сопровождал кто-нибудь из взрослых, и я обязана была вернуться домой до 10 часов вечера. Однако как и любая другая девушка, я находила мно­жество способов обойти строгости. Чаще всего мы гуляли с Марусей Сазоновой по Не­вскому и делали вид, что рассматриваем витрины мага­зинов. Конечно же, мы использовали их как зеркала, чтобы видеть идущих следом за нами юношей. (Помню, например, что напротив гостиницы "Европа" находил­ся большой магазин, чьи витрины очень нам нравились.) Невинный флирт. Ни в мою, ни в Марусину голову (более искушенную) и придти не могло, что можно познакомиться с молодыми людьми на улице. Однажды раздался телефонный звонок, звали меня. Мужчина, совершенно не знакомый мне, с ходу начал объясняться в любви, говоря, что видел меня на улице. Я спросила, уверен ли он, что имеет в виду именно меня, а не Марусю. Он ответил, что совершенно уверен. Он пообещал позвонить снова и стал звонить каж­дый день. В конце концов, признался, что шел за мной до самого дома и так узнал, что я -- дочь Распутина. Молодой человек не скупился на лесть, и я уже по­чти влюбилась в него, но мне пришлось сказать, что я не могу с ним встретиться, потому что через несколько дней уезжаю с отцом в Сибирь. Звонки тут же прекратились. Телеграмма Добравшись до Тобольска, мы пересели с поезда на пароходик и на нем приплыли в Покровское. На одной из остановок, совсем недалеко от Покров­ского, на пароход сел смуглый молодой человек. Он, дождавшись, пока рядом не окажется отца, представился мне, назвавшись газетным репортером Давидсоном. Я сразу узнала голос -- это он звонил мне. Мне не очень понравилось лицо молодого человека, но я была польще­на тем, что он поехал вслед за мной. Все это было так романтично. Отцу я ничего не сказала. И жалею об этом до сих пор. Моя глупость привела к трагедии. (Потом выяснилось, что Давидсон -- один из участников поку­шения на моего отца. Как только мы прибыли в По­кровское, он тут же отправился к Хионии Гусевой, что­бы закончить подготовку к преступлению.) На следующий день было воскресенье, стояла пре­красная погода, опровергавшая представление о Сиби­ри, как о мрачном и холодном крае. Наступило 28 июня 1914 года. По возвращении из церкви наша семья с друзьями (все, кроме нас с Варей -- потому что мы были пригла­шены к соседям) собрались за воскресным обедом. Как мне потом передавали, отец чувствовал себя обновленным, как всегда после возвращения домой. Он находился в прекрасном расположении духа, рассказы­вал о своей жизни в Петербурге: как ему удавалось из­бавляться от полицейских агентов, о слухах, им же са­мим и изобретаемых (однажды это был слух о несуще­ствующем китайце, с которым он вел некие таинствен­ные переговоры), и как он потчевал самогоном являв­шихся шпионить за ним (напиток, по вкусу напомина­ющий керосин, отец называл "Месть Распутина"). Обед проходил очень весело. Раздался стук в дверь. Дуня пошла посмотреть, кто это. Через секунду она вернулась и сказала, что староста принес телеграмму от царицы. Отца просили немедленно вернуться в Петербург. Отец тут же вышел со старостой, решив немедленно отбить телеграмму и выехать в столицу. Трагедия Улица была полна народу: односельчане, принаря­дившись, вышли на воскресную прогулку. Уже совсем недалеко от почты отец столкнулся лицом к лицу с не­знакомой женщиной, лицо которой было закрыто плат­ком так, что видны были только глаза. Это и была Хио-ния Гусева. Она протянула руку, словно за подаянием, и когда отец замешкался, доставая деньги из кармана брюк, она второй рукой стремительно выхватила из-под широкой накидки нож и вонзила его в живот, про­поров его снизу до самой груди. Намеревалась ударить снова. Но не успела -- отец, теряя сознание, все же умуд­рился загородиться руками. Оказавшиеся рядом люди навалились на Хионию. Она бросила нож и хотела бежать, но разъяренная толпа схватила ее и принялась избивать. Хионию спас подо­спевший полицейский и уволок, почти бесчувственную, в крохотную тюрьму, состоящую из одной комнатки. Отец согнулся от боли, обхватив живот, чтобы внут­ренности не вывалились прямо в дорожную пыль. Кровь лилась сквозь его пальцы. Перепуганные соседи помогли ему добраться до дома, но к тому времени, когда добрались до двери, он уже совсем обессилел, пришлось подхватить его на руки и внести в дом. И мама, и Дуня остолбенели: подумали, что отец мертв. Но они не были кисейными барышнями и мгновенно оправились от первого испуга. Мама смахнула со стола на пол всю посуду, чтобы освободить место для раненого. Дуня послала одного из мужчин привести нас с Варей домой. Потом вернулась и стала помогать маме. Раздев отца, они смыли кровь, что­бы определить серьезность повреждений. Рана оказалась серьезной, некоторые кишки были перерезанными. Дмитрия послали на почту вызвать телеграммой бли­жайшего доктора из города, а мама и Дуня тем време­нем пытались остановить кровотечение. Они знали, что впереди у них длинная ночь: доктор быстро не успеет. Лицо мертвеца Вскоре раздался стук в дверь. Я побежала открывать. Пришел Давидсон, который хотел узнать о положении отца, объяснив, будто хочет послать репортаж в свою газету. Пока я смотрела на него и слушала его расспро­сы, меня вдруг осенила ужасная догадка: этот человек меня обманул. Мой мозг словно осветил взрыв фейер­верка, я поняла все: зачем он звонил мне по телефону, зачем льстил мне, пока не выудил нужные ему сведе­ния о нашей поездке в Сибирь, почему оказался на том пароходе, и самое отвратительное из всего -- зачем он пришел к нам домой. Конечно, он хотел разузнать, уда­лась ли попытка убийства. Я -- причина несчастья! Я привела убийцу к отцу! Я толкнула Давидсона, что-то кричала ему -- не по­мню. Потом -- провалилась в обморок. Но скоро очну­лась лежащей на полу. Мама громко звала меня. С трудом встала, ноги и руки были как ватные. Когда я вошла в комнату, где лежал отец, снова чуть не упала в обморок -- у него было лицо мертвеца. В этот самый момент он захрипел. Это придало мне силы -- значит, еще жив. Все время я держала отца за руку, молясь и плача. В редкие секунды возвращения в сознание он останавли­вал мутный взгляд на мне. Я сжималась, словно от уда­ра ножа. (Этот взгляд преследовал меня до тех пор, пока отец не выздоровел и не сказал, что любит меня по-прежнему.) Никто из нашей семьи в ту ночь не сомкнул глаз. И хоть мы не признавались в этом даже самим себе, каж­дый был убежден, что отец не доживет до рассвета. Между жизнью и смертью Доктор приехал далеко за полночь, совершенно заг­нав лошадей. Осмотрев рану, провел предварительную операцию, чтобы очистить брюшную полость и сшить, насколько это возможно при домашнем свете, разорванные кишки. Отец пришел в себя. Он очень страдал от боли. Док­тор хотел дать эфир, но отец отказался. Попросил толь­ко вложить ему в руку крест, подаренный епископом Феофаном. Мама, Дуня и я оставались в комнате и по мере сил помогали доктору. Когда скальпель начал свою работу, я почувствовала, как отец содрогнулся, и с ужасом по­няла, какую боль он вынужден терпеть. Слава Богу, отец тут же снова погрузился в спасительное беспамятство. Как только рассвело, доктор велел собрать своего бесчувственного пациента -- ехать в город. В деревне не нашлось экипажа с рессорами, и доктору предстояло принять очень трудное решение: гнать во весь опор по разбитым дорогам и подвергать опасности жизнь боль­ного, который мог скончаться от толчков и тряски, или ехать медленнее с риском не успеть довезти его вовремя. Он выбрал первое, и такое решение оказалось верным. Мы с Дуней сидели по обе стороны от отца, придержи­вая его и оберегая от ударов о стенки своими телами. За время шестичасовой поездки отец всего один раз приходил в себя. Когда я склонилась над ним, он попы­тался заговорить, но смог только пробормотать в полу­бреду: "Его надо остановить... надо остановить..." Я не могла понять, что он пытается мне сказать. В суматохе минувшей ночи никто не догадался прочесть телеграмму царицы, а даже если бы и прочел, то не понял бы, кого же надо остановить. Июль подходил к концу, отец все еще находился в больнице между жизнью и смертью. Глава 25 ЭТО -- НОЧЬ Война на пороге -- Иллюзии Николая Второго -- Напрасное предупреждение -- Распутин сломлен -- -- "Пусть поломойкой, но в России" -- -- "О Боже, спаси Россию" Война на пороге А к России приближалась война. В Сербии убили австрийского эрцгерцога. Австрия направила Сербии ультиматум, потом объявила войну. Немецкий канцлер настоял на переговорах между Рос­сией и Австрией, и Россия ограничила мобилизацию только районами, прилегающими к австрийской грани­це. Но сторонники войны, великий князь Николай Ни­колаевич первый в их рядах -- взяли верх. Была объявлена мобилизация вдоль западной границы. 31 июля немцы предъявили ультиматум с требованием прекратить под­готовку к войне вдоль ее границ с Россией, а в семь ча­сов вечера 1 августа Германия объявила войну России. А до этого, в конце июля, когда отец уже смог, на­конец, сидеть, написал письмо царю: "Мой друг! Еще раз повторяю: на Россию надвигается ужасная буря. Горе... страдания без конца. Это -- ночь. Ни единой звезды... море слез. И сколько крови! Не нахожу слов, чтобы поведать тебе больше. Ужас бесконечен. Я знаю, что все требуют от тебя воевать, даже самые преданные. Они не понимают, что несутся в пропасть. Ты -- царь, отец народа. Не дай глупцам торжествовать, не дай им столкнуть себя и всех нас в пропасть. Не позволяй им этого сделать... Может быть, мы победим Германию, но что станет с Рос­сией? Когда я об этом думаю, то понимаю, что никогда еще история не знала столь ужасного мученичества. Россия утонет в собственной крови, страдании и без­граничном отчаянии. Григорий". Когда стало ясно, что отец поправляется, все верну­лись в Покровское, а меня оставили с ним, чтобы он не скучал. Поэтому я не присутствовала при странном со­бытии, происшедшем у нас дома. Дуня, не отличаясь обычно религиозностью, моли­лась в те долгие часы, пока мы ждали врача, и продол­жала молиться, пока папа находился в больнице. Когда стало известно, что опасность миновала, она стала ежед­невно читать благодарственную молитву перед иконой Казанской Божьей Матери, которая висела на стене в комнате, служащей нам столовой. Однажды, стоя перед ней на коленях, Дуня заметила, что в уголке глаза Пре­святой Девы появилась капля влаги. Не прерывая мо­литвы, Дуня смахнула каплю. К ее изумлению, тут же появилась следующая, потом еще одна. Она снова вы­терла икону, но, как ни старалась, не могла вытереть ее досуха. Дуня позвала маму и остальных, и когда они уви­дели, что происходит, то опустились на колени перед иконой и стали молиться, преисполненные увереннос­ти, что стали свидетелями чуда. Мне написали об этом в Тюмень, и когда я прочита­ла отцу письмо с рассказом о чуде, его лицо побелело: "Пресвятая Богородица плачет о России. Это знак боль­шой беды, грозящей всем нам". А через неделю весь мир узнал, что это за беда. Иллюзии Николая Второго Несколько месяцев после объявления немцами вой­ны царь был уверен, что поступил мудро, последовав советам сторонников войны, и что удача, наконец, повернулась к нему лицом. Его армии наступали на всех фронтах, народ поддерживал своего императора так, как никогда за все годы правления. Беспорядки на фабриках прекратились, граждане мужского пола записывались добровольцами в армию, апатию сменил патриотизм. Русский флаг развевался на каждой улице, в каждом театре пели гимны союзных государств: за гимном Рос­сии следовали гимны Англии, Франции и Бельгии. А когда 3 сентября русская армия одержала победу подо Львовом, всех охватило лихорадочное стремление по­мочь армии. Именно в это время столичные патриоты опомнились, что живут в городе с немецким названием -- Петербург. Решили изъясняться по-русски и переиме­новали столицу в Петроград. Так что отец, уехав из Петербурга, вернулся в Петрог­рад. Он приехал еще совсем слабым, боли не проходили. У отца в столице осталось мало друзей, потому что он не скрывал своего отношения к войне. Подобные настроения были не в моде. Теперь очередь просителей в нашем доме состояла из людей, стремящихся узнать о судьбе попавших в плен сыновей и мужей или пытающихся добиться освобож­дения от призыва. Все другие ходатаи по делам (своим и чужим), рань­ше толпившиеся в нашей квартире, больше не давали о себе знать. Конечно, не из патриотических соображений они вдруг перестали печься о выгодах. Просто держали нос по ветру и знали, что отец впал в немилость и, стало быть, покровительства надо искать в ином месте. Даже круг его учениц поредел. Затихли и враги отца -- настало время, когда и жи­вой он им не был страшен. Отцу наверное было очень трудно. Он, сознавая свою правоту, остался в одиночестве, его никто не слышал. Николай упивался народной любовью, не понимая, что не его личная популярность, а военная лихорадка покончила с внутриполитическими неурядицами. Он был совершенно убежден в правильности своей позиции.