самое подходящее время, - сказал старик, - соловьихи сидят на яйцах, а мужовья их песнями потешают, дескать, не скучайте, высиживайте. А ведь и всего-то их на всю усадьбу шесть пар. Было семь, да в прошлом году стерва-кошка одну пару сожрала. Гнездо было свито низко в кусту... - Только шесть пар? - удивился Сытин. - А я думал, бог знает их сколько. - А вы прислушайтесь чередом. Чу? Два соловья трещат около главного дома; один вот здесь; четвертый, слышите, захлебывается около житного амбара; а остальные два около старого заказа, - вот и все наши "артисты". Сытин и сторож поклонились могиле Толстого, пошли к усадьбе. И верно, как сказал сторож, пчелы вылетели с пасеки и облепили желтое цветение акаций, запашистой сирени и бледно-розовых яблонь и так жадно-старательно принялись за свое дело, что старик позавидовал... - Такие крохи, а сколь добросовестны на работе!.. Иван Дмитриевич пошел прогуляться по усадебным тропинкам. Здесь сам Толстой хаживал с Чеховым, с Горьким. А тут вот, говорят, в беседке у старого дуба спорил горячо с Тургеневым, а на перекрестке разговаривал с мужиками, своими и проезжими. А там собирал валежник, косил траву, садил деревья и пахал. Соловьи один за другим притихли, сделали передышку. Солнце вознеслось над зубчатым густым ельником. Сытин посмотрел на карманные часы и уверенно пошел к главному зданию, где раньше не раз бывал. Вспомнил, как здесь он с Львом Николаевичем и его сестрой, монахиней, из одного горшка ели гречневую кашу. Зашел в дом. Вышла Софья Андреевна, с опухшим лицом, в длинном черном платье, позволила "приложиться" к ее холеной руке и сказала: - Вы, наверно, насчет приобретения и печатания, так я скажу вам, Иван Дмитриевич, я не уполномочена. Я графиня, супруга покойного Льва Николаевича, я вдова, а не уполномочена... Есть комитет, говорите с Александрой Львовной и тем разбойником, который живет в Телятинках. Мои указания им известны!.. И хотя Софья Андреевна не назвала "разбойника" по имени, Иван Дмитриевич понял, что речь идет о Черткове. Софья Андреевна его ненавидела и считала, что всякое зло, семейные интриги и бегство из дома Льва Николаевича - все происходило по вине этого влиятельного и близкого Толстому человека. Сытину ничего не оставалось делать, как предварительно переговорить с Александрой Львовной и отправиться пешком в Телятинки к Черткову. Владимир Григорьевич сам собирался поехать в Москву к Сытину, но тут такая удача. - Вот хорошо! - обрадовался Чертков. - Не успела гора двинуться к Магомету, как сам Магомет пожаловал к горе! Давайте будем, Иван Дмитриевич, решать. Как вам известно, Маркс струхнул... - Покажите ваш проект контракта с Марксом... - Сытин прочитал условия и заявил не торгуясь: - Берусь. Триста тысяч рублей даю; обязуюсь одновременно выпустить два первых издания полного собрания сочинений Толстого. Одно изящное, с красочными рисунками лучших художников, тиражом десять тысяч, ценой по пятьдесят рублей за комплект; другое издание массовое, приложением к "Русскому слову". Сто тысяч экземпляров, в продаже по десять рублей за комплект. - Что ж, мы согласны. Деньги пойдут на выкуп земли для раздачи ее яснополянским крестьянам. Такова была давняя цель Льва Николаевича, - сказал Чертков. - Итак, по рукам. Подписываемся. - Назначайте своего редактора, наблюдающего за корректурой и выходом в свет, - сказал Сытин. - Может быть, вы, Владимир Григорьевич, возьметесь? - Нет, у меня много другой работы, да и живу я в стороне от Москвы, пусть этим делом занимается Павел Бирюков. Живет он в Москве, стало быть, ближе к издательству. Да и человек он такой, на которого всецело положиться можно. Договорились, потом пили чай из тульского самовара с прошлогодним медом, говорили, кого из художников привлечь к оформлению изящного издания. Остановились на именах Репина и Пастернака, - оба любимцы покойного графа. - Репин большой мастер кисти, быть может, не следует отрывать его от основной работы, - предложил Чертков, - а что касается Пастернака, то этого надо постараться во что бы то ни стало привлечь к художественному оформлению. Помните, как его высоко ценил Лев Николаевич, ставил ему за рисунки пять с плюсом. - Помню, помню, - отозвался Сытин, - граф особенно хвалил картинки Пастернака к рассказу "Чем люди живы". Это было семь лет назад, а теперь художник еще выше поднялся. Я согласен не пожалеть денег на оформление, но лишь бы издать так, чтобы после нашего, сытинского издания никто не смог лучше справиться с этой задачей. Я многим обязан Льву Николаевичу... Сытин мысленно стал прикидывать приблизительные расходы на производство изданий. Оказывалось - концы с концами должны сойтись. Разойдутся тиражи - можно будет и повторить. - Вне всяких сомнений, Иван Дмитриевич, цена нормальная, выгодная для вас и не бедная для наследников, - уверял себя и Сытина Чертков. - В истории книжного издательского дела очень часто случалось так, что при жизни хорошие писатели, даже сам Пушкин, жили в материальной нужде, в долгах, страдали, невыносимо страдали от безденежья, а после их смерти их труды были в доброй цене. И как жаль, что этим людям нужда мешала работать, заставляла размениваться на мелочи, укорачивала их драгоценную жизнь. Правда, у графа Толстого было другое положение; он ежегодно имел двадцать две тысячи дохода от земли... Он мог спокойно работать в безбедности и печатать свои книги, иногда и не получая гонорара. - Скажите, Владимир Григорьевич, а какой порядок, к примеру, был раньше в смысле приобретения издателями в собственность авторских трудов? - Различные, Иван Дмитриевич, были примеры. Законом предусмотрена собственность на издания сроком на пятьдесят лет, как вам известно, а дальше - печатай кто угодно и сколько угодно. Больше всех других издателей охотилась за наследием классиков фирма Глазуновых. Эта фирма приобрела на полвека право издания всего Некрасова за пятнадцать тысяч рублей, Тургенева - за восемьдесят, Гончарова - за тридцать пять тысяч... Салаевы - те отхватили себе Пушкина и Гоголя, и слава богу, что срок собственности Салаевых истек... Чертков и Сытин чаевали, деловито беседуя. В раскрытые окна доносился запах цветущих деревьев. Издалека слышался стук колес невидимых поездов и грохотали телеги по булыжному шоссе, проходившему от Тулы к южным городам. Под окном показался молодой, стройный, красивый парень с чуть заметными черными усиками. Чертков, выглянув в окно, позвал: - Валентин, зайди-ка сюда! По скрипучей дощатой лестнице парень вошел в избу, где сидели за самоваром Чертков и Сытин. - Познакомьтесь, Иван Дмитриевич, этот молодой человек, Валентин Федорович Булгаков, последний личный секретарь Льва Николаевича... - Очень приятно, я - Сытин. - Протянув руку Валентину, Иван Дмитриевич ощутил крепкое пожатие. - Садись с нами чай пить, Валентин, - предложил хозяин. - Спасибо, спасибо, с утра я пил, а сейчас ни к чему, боюсь, как бы фигуру не испортить. - Такую фигуру надо беречь, - на шутку шуткой ответил Чертков, - я думаю, таких парней, как наш Валентин, даже в личной охране у царя нет. - Простите, Владимир Григорьевич, - ответил Булгаков, - не знаю как и понимать это - то ли комплимент, то ли насмешка? - Ни то, ни другое, - уклонился Чертков. - А пригласил я тебя вот зачем: как у тебя подвигаются воспоминания о последнем годе жизни Толстого? - Нынче закончу. - Так вот, Иван Дмитриевич, имейте в виду этого молодого автора, близкого к Толстому в последний год его жизни. - Охотно издадим. Пожалуйста, пишите, дорогой Валентин, и передайте нам через Бирюкова или Черткова. Могу предложить подписать договор и аванс дам. Пишите, заканчивайте книгу, чем скорей - тем лучше. - Очень благодарен вам, Иван Дмитриевич, но ни договора, ни гонорара мне не надо. - А что так? - удивился Сытин. - Разве вы так богаты? Что-то непохоже! - Я не могу брать гонорар, я толстовец, а Лев Николаевич тоже не любил брать гонорар. Позволю вам, Иван Дмитриевич, печатать мой труд без гонорара, но по удешевленной цене. По объему моя работа о Толстом потянет на рубль, а вы назначьте ей цену полтинник; вот так, предварительно сговоримся, и - никаких изменений. Сытина такое заявление Валентина Федоровича весьма удивило, он прямо сказал: - Столько около нашего товарищества крутится всяких авторов - и больших, и малых, и художников, и редакторов, и каждый стремится взять с меня побольше. А тут? Впрочем, я вас вполне понимаю и сделаю так, как вам хочется. Расставаясь с Чертковым, Сытин просил того поспешить со сдачей в производство рукописей первых томов Толстого. Булгакова любезно и ласково уговаривал: - Валентин Федорович, милый, дорогой, переходите ко мне в издательство работать. Найдем вам хорошее дело, будете довольны. Пожалуйста, не забывайте обо мне и моем предложении. Я буду ждать вас... - Подумаю, Иван Дмитриевич, подумаю, - ответил Булгаков, но он тогда думал о другом; ему, втайне от всех, хотелось стать писателем, уехать в сибирскую деревню, работать на земле, а досуг свой отдавать творчеству. Когда уехал Сытин, Чертков сказал Валентину: - Валентин, я понимаю твой поступок, отказ от гонорара рассматриваю как верность идеалам Льва Николаевича. Но ты лучше уступи эти деньги мне на дело распространения толстовских идей в массах. - Отказываясь от гонорара, удешевляя книгу о Толстом, я как раз то же самое и преследую! А у вас, Владимир Григорьевич, я знаю, деньги имеются. Давайте не будем портить отношения. Молодой толстовец Булгаков оказался непоколебим в своем решении. Книга его вышла на условиях, предложенных Сытину. ДВЕ ВСТРЕЧИ В международных вагонах между Москвой и Петербургом ездили крупные дельцы, финансовые и министерские тузы, купцы с размашистой натурой и щеголеватые столичные интеллигенты. Прочая мелкая "знать" занимала места классом ниже; а в передних и задних вагонах набивалась втугую, в три яруса, обыкновенная публика - трудовой люд, путешествующий по нужде и необходимости. Сытин любил ездить в одноместном купе мягкого вагона. Ездил он по этому маршруту очень и очень часто, так что придуманное Власом Дорошевичем шуточное звание "обер-кондуктора Николаевской дороги" к Ивану Дмитриевичу в своей среде прильнуло плотно. Он ехал из Москвы в Петербург. На столике стоял никелированный чайник с крепкой заваркой, разложены бумаги с колонками цифр и маленькие дорожные счеты. Без счетов Иван Дмитриевич никак не мог обходиться - ни в своем рабочем кабинете, ни у себя дома, и даже в поездку брал счеты обязательно. Вот и сейчас, по пути в Петербург, в столичное отделение "Русского слова", он проверял годовые итоги. Израсходовано на бумагу и печатание газеты - 909 000 рублей. На телеграф и телефон - 172 100 рублей. Гонорар сотрудникам и содержание редакции - 635 200 рублей. Выручено за публикацию объявлений - 897 800 рублей. Доход от подписки и розничной продажи... Но тут, услышав за дверью купе голоса, Иван Дмитриевич сбился, сбросил все костяшки, стал пересчитывать и снова сбился. За дверью в разговоре упоминалась глухая и захолустная Чухлома Костромской губернии. "Земляки, значит, едут", - подумал Сытин и, отложив дела в сторону, вышел в узкий длинный коридор вагона. - Кто тут из Чухломы оказался? - спросил он, обращаясь к двум стоявшим у окна. - Я слышал, Чухлому вспоминают... - Двое сразу! - ответил пассажир в мундире чиновника министерства земледелия. - Я уроженец тамошний, а вот Геннадий Васильевич - красноярский купец, свои родовые корни имеет в Чухломе, и даже печатный труд составил: об истории города Чухломы... - Чиновник кивнул в сторону собеседника, седобородого семидесятилетнего благообразного старика. - Ах, вот как! Юдин Геннадий Васильевич, как же, как же, наслышан о вас, давайте познакомимся, я - Сытин. - Сытин? Этим все сказано, очень рад видеть вас, Иван Дмитриевич. - Юдин просиял и не по-стариковски крепко пожал руку Ивану Дмитриевичу. - Да-да, наши родители земляки: Чухлома и Солигалич неподалеку, и оба городишка так затерялись в костромских лесах, что и лешему туда дороги нет. Одно слово Чухлома чего стоит!.. Купе Сытина и купе Юдина оказались рядом. Поговорив немного о том о сем, Сытин пригласил Юдина к себе, поинтересовался, как у того идут дела в Красноярске. - Дела мои шли хорошо, Иван Дмитриевич, и для души, и для наживы - все было. Но вот я знаю, что у вас есть наследники, счастливый вы человек, и после вас есть кому вести дело... - Да, Геннадий Васильевич, наследниками меня бог не обидел: шесть сынов, четыре дочери! Своя ноша не тянет. Детками я доволен, а главное, не моя о них забота: у меня Евдокия Ивановна занимается всеми семейными делами, воспитанием детей особенно. И развлечение, и обучение их - все предоставлено ей. А мне хватает издательской суеты... - Господи! - воскликнул Юдин. - Десять человек детей! Всяк вам позавидует: вы и тут преуспели, ай, костромич, костромич!.. А теперь подумайте о моей участи: мне семьдесят. На десять лет вас старше, а то и больше. Что мне делать? Возложить на управляющих? Чтобы они не столько дело вели, сколько себе гребли! Нет, спасибо, голубчики. Прежде чем умереть, я намерен ликвидировать все мои дела в Сибири. Вот и еду в Питер, в последний, наверно, раз по этому поводу. Все продаю за бесценок! Ачинский винокуренный завод, четырнадцать строений и земельный участок в Красноярске, и все золотые прииски. Ничего не жаль. Простая арифметика: семьдесят лет. Куда денешься? Вот взяли бы вы, Иван Дмитриевич, да и купили для своих наследников у меня кое-что: прииски или винокурение? - Нет, неподходящий для нашей фирмы "товар", да и далеко от Москвы. В Сибири найдутся охотники, в Сибири их достаточно. Я о другом жалею, Геннадий Васильевич; наслышан, что вы отличную библиотеку промахнули американцам? - Ох, Иван Дмитриевич, лучше не напоминайте. Это мне как ножом по сердцу! Мало сказать отличная, необыкновенная, редчайшая, уникальная, неповторимая. Предлагал самому царю, предлагал университету, сказали: нет денег. А собирал я это славное детище всю жизнь. В Питере и в Москве свою агентуру из опытных книжников имел. Пыпин, Венгеров и другие деятели литературы помогали мне. Было у меня восемьдесят тысяч томов, сто тысяч рукописей! Описание и исследование Сибири, Тихоокеанская проблема, были и запрещенные цензурой экземпляры... Президент Рузвельт узнал, послал представителя, и сторговались, и отдал я за сорок тысяч свое драгоценное сокровище... - Здорово промахнулись! Ай-ай-ай! И такое выпустить из России. Ужели вас так нужда приперла? - Не в том дело, Иван Дмитриевич, дурь мною овладела, такое затмение нашло, что и сам не знаю, как я этакую думу вбил себе в голову. Что же, думаю, правительству не надо, университету не надо. А в это же время узнаю из газет: в Томске черносотенцы громят культурные учреждения, в Вологде жгут Народный дом и библиотеку, в Москве жгут вашу книжную фабрику, и приходит мне в голову такая мысль: лучше уж за океаном, но сохранится и человечеству пригодится, нежели спалят какие-нибудь мерзавцы в Красноярске. Вот и принял такое решение... В екатерининские времена наши Голицыны, Шуваловы, Строгановы и прочие за границей скупали библиотеки и в Питер везли, а тут, ну сами судите, что я наделал!.. - Опростоволосились, Геннадий Васильевич, сильную промашку дали. Перед черносотенцами струхнули. Будете в Питере, повидайте Суворина и расскажите ему, как вы из боязни черной сотни лишили Россию великого сокровища. - Готов вырвать на себе остатки седых волос, вот как жаль! Вот как жаль... И представьте себе, не нашлось человека, который мог бы предостеречь меня от этого неверного шага. Ведь целая жизнь, любовь моя вложена была в эту библиотеку! Бывало, политические ссыльные приходили, пользовались; пожалуйста, читайте, просвещайтесь. Один из них, фамилия его Ульянов, по материалам моей библиотеки книгу писал о развитии капитализма в России. Родной брат повешенного Александра Ульянова... Между прочим, эта книга вышла лет десять назад в издании Водовозовой. Автор назвал себя Владимиром Ильиным. Я имею один экземпляр. И надо отдать справедливость, разумно написана книга. Я удивляюсь, как этот Ульянов-Ильин обошел вас молчанием. Ваше, Иван Дмитриевич, товарищество подходящий объект для подобного анализа. Можно бы такую главу написать: "От пятачка до миллиона"... Юдин на минуту умолк, расправил бороду и продолжал: - А теперь вся моя библиотека сосредоточена в Вашингтоне. Уплатили доллары, прислали благодарность с припиской, что Америка считает мою библиотеку подарком книгохранилищу Конгресса. Но мне от этого не легче. Совесть мучает, Иван Дмитриевич, разве соотечественники скажут мне спасибо? За то, что спирт-водку производил миллионами ведер, а чудесную библиотеку чужеземцам отдал?.. Осталась самая малость из уникумов. Намерен Академии предложить... Юдин не на шутку разволновался, достал из кармана жилета какой-то флакончик, раскрыл, понюхал и стал обвивать вокруг пальцев длинную золотую цепь, в два ряда протянутую на животе. Потом спросил: - А вы, Иван Дмитриевич, как себя чувствуете? Как идут дела ваши? - Не могу пожаловаться. Не могу бога гневить. Дело растет. И "Русское слово" и книжное дело - все идет в гору. Вот и сейчас еду в Петербург, надо авторов подыскать из ученой публики. Затеял большое издание к пятидесятилетнему юбилею крестьянской реформы. Да сам к Столыпину на свидание напросился. От него получил телефонограмму, назначил встречу в Зимнем дворце. - А что вы к Столыпину любовью воспылали? - спросил Юдин. - Или лбами столкнулись в чем? - А вот что, Геннадий Васильевич, стало мне известно от одного приятеля, что Столыпин на мою работу косо смотрит. Чем недоволен премьер, кто ему обо мне наболтал недоброе? Ведь начальство создает свое мнение согласно докладам. Значит, кто-то обо мне так доложил ему, что он на меня зло имеет. Надо выяснить лично. Вот я и попросил Столыпина принять меня для объяснений. - Вы сумеете его ублажить. Не поссоритесь, Иван Дмитриевич, вы ведь не только деятельный предприниматель, но еще и природный дипломат. Ведь и я кое о чем наслышан. Как вы быстро и здорово воспрянули после погрома в девятьсот пятом!.. Желаю вам удачи при встрече с Петром Аркадьевичем. Берегитесь, на мой взгляд, это двуликий Янус. Столыпин, с одной стороны, стремится создать надежную опору в крестьянском классе из зажиточных, богатеющих элементов, этим он многих привлекает к себе; а, с другой стороны, он очень рискует. И не исключена возможность, что и его постигнет роковая судьба Плеве. Петли на эшафотах не предвещают этой личности тихой, блаженной кончины... Не подобает, спасая царский трон, окружать его виселицами. Это самая ненадежная ограда из всех ненадежных. - А вот что касается крестьянского вопроса, - взволнованно заговорил Сытин, - вообще тут со Столыпиным можно бы и поспорить. Да ведь против ветру не надуешься. Он премьер, у него власть... Не знаю, как вы смотрите, а на мой взгляд, Столыпин не туда клонит. Заботится о богатом мужике-кулаке, о его обогащении. А как с беднотой? Ей быть в безземельных бобылях-батраках? Вот ведь что получится. Крупные землевладельцы станут правдами и неправдами увеличивать свои владения за счет разорения беднейших маломощных крестьян, и опять что будет? А будет то, что каждый ублажаемый Столыпиным хозяин-отрубник в конце концов преобразится в фермера, в своего рода помещика... А это разве правильно? Во всех опасных случаях, во всех войнах Россия опиралась на народ, на мужика, а не на барина... Реформа шестьдесят первого года дала крестьянам землю, недешево дала... Предвижу я, что столыпинская новая реформа вызовет недовольство у маломощных крестьян, а они-то и есть большинство в нашей стране... - Сытин умолк, задумался. Молчал и Юдин, мысленно с ним соглашаясь. Поезд подходил к Твери. В вагоне наступила тишина. - Пора, пожалуй, спать, - сказал, поднимаясь, Юдин. - Спокойной ночи, Иван Дмитриевич. - Вам тоже. Да, простите, Геннадий Васильевич, - обратился еще раз Сытин, - этот землемер из Чухломы, что разговаривал с вами, упомянул о какой-то вашей книжечке. Что это за штука? - Она называется скромно - "Материалы для истории города Чухломы и рода костромичей Июдиных", - ответил Юдин. - Так-так, понятно. Мой братец Сергей, наверно, в таком же духе что-то сочинил о Галиче. И вы думаете, Чухлома заслуживает печатной истории? Какая у чухломских обитателей история? Как и у всякого нашего захолустья: день да ночь - сутки прочь. Другое дело, где мужики на вилах поднимают помещиков, - там страшная, но история. А что, прежде ваш юдинский род так и назывался Июдинским? - Да, по старым книжным записям так... Сытин опять чуть заметно усмехнулся. Но ничего не сказал. Юдин нахмурился, желваки заиграли, и глаза замигали часто-часто. - Я знаю, догадываюсь, почему вы меня об этом спросили, Иван Дмитриевич. Вы, наверно, подумали, что от сокращения на одну букву в моей фамилии суть не пострадала? Я сам часто думаю об этом после того, как совершил "июдинский" поступок, отдав Америке за "сребреники" результаты огромнейших трудов человеческих... Юдин вышел от Сытина из купе расстроенный. "Разные мы с Юдиным. Да, он любил книгу, как коллекционер. Но он мешал распространению книг в народе, изготовлял море водки и спирта. А там, где водка, книге трудно, почти невозможно найти место, - думал Сытин перед сном, прислушиваясь, как за стенкой ворочается с боку на бок старик Юдин. - Однако совесть его грызет до самых печенок. Собственную славу и почет променял на золотишко. Кому? Куда? Дурачище, упустил такую жар-птицу за океан... А ведь он пытался даже там, в Сибири, что-то издавать, хватался за типографское дело по малости, но разве совместимы водка и книга? Никогда! Так вот в свое время госножа Каспари одновременно содержала публичное заведение и издавала на розовой бумаге журнал "Родина". Дом терпимости и... "Родина". Смех и грех, куда же годится?.. - И опять подумал о Юдине: - Жаль старика, разворотистый, а какую ошибку сделал..." ...Утром в Петербурге Иван Дмитриевич побывал в своем книжном складе. Встретился с заведующим петербургским отделом "Русского слова". И перед поездкой в Зимний дворец переоделся в новенький смокинг. В назначенный час Иван Дмитриевич прибыл в приемную Столыпина. Ему выдали билет Э 12 и сказали: - Ждите, вызовут. "Слава богу, что не тринадцатый номер", - подумал Иван Дмитриевич и сел на стул, положив на колени скрипучий кожаный портфель. Посетителей было немного. На приеме задерживались недолго, - видимо, Столыпин любил краткость изложения просьб и быстроту решений. После одиннадцатого - очередь Сытина. Но его что-то забыли. Прошли и тринадцатый, и пятнадцатый, и двадцатый, и даже тридцатый посетитель, а Иван Дмитриевич думает: "Почему же это так? Забыть не мог, тут что-то серьезное!" Сидит и ждет молчаливо, не заявляя о себе. Его вызвали последним. Матерый, крупного сложения Столыпин сидел в роскошном кабинете. Сытин издали поклонился. - Господин Сытин? Прошу садиться... Разговор с премьером оказался продолжительным, а главное, не столь страшным, как подозревал Иван Дмитриевич. - У вас очень большое дело народных изданий, так ведь? - Да, большое и трудное, ваше высокопревосходительство. - Имеются жалобы, господин Сытин, что в своем большом деле у вас допускается излишний либерализм и сумбур в изданиях. Положение издателя обязывает вас проявлять крайнюю сдержанность и осторожность. Нельзя развращать людские души. Подумайте об этом... Мягкий тон Столыпина подействовал на Сытина. Волнение немедленно исчезло, и он заговорил без робости и подобострастия о том, что он много лет работает в этой области и, как выходец из народной гущи, знает потребности темной, а также и просвещенной массы. - Свою задачу я выполняю без всякой задней мысли. Не кривя душой, всегда стараюсь дать народу на потребу полезную и познавательную, а также душеспасительную книгу. Если изволите, можете посмотреть каталог всех книг, вышедших и выходящих в нашем товариществе. - Сытин достал из портфеля каталог в нарядной обложке и положил на стол. - Каталог я посмотрю. Но вы, издатель, обязаны знать и помнить о том, что нельзя давать народу знаний разрушительного действия. - Я это отлично понимаю, ваше высокопревосходительство. Строгое наблюдение, я полагаю, осуществляется цензурой, о которой однажды адвокат Плевако сумел сказать метко и лестно, сравнив цензуру со щипцами, снимающими нагар со свечи, но не гасящими ее огня и света... - схитрил Сытин. - Сказано образно, однако нагар часто остается. - Столыпин говорил без резкостей, с милостивым спокойствием, без лишних жестов. Сидел он за столом, украшенным художественной инкрустацией. Стол казался маленьким, неподходящим для крупной фигуры и для столь высокодолжностного лица. Сытин глядел прямо на Столыпина, не сводя с него глаз, и думал: "Значит, он от кого-то получил о нашем товариществе доклад, составленный без особой злости..." Столыпин выглядел усталым, бледным, его "рабочий день" подходил к концу; принимая Сытина, он предвидел, что есть о чем поговорить с человеком, насыщающим книгой и "Русским словом" всю Россию. - Кроме каталога я с удовольствием могу представить вашему высокопревосходительству любые материалы и планы работ нашего товарищества. - Хорошо, чудесно, - сказал Столыпин. - Кстати сказать, я имею на вас некоторые виды, хотел бы воспользоваться вашим опытом по распространению полезной книги для сельских хозяев. Созданная нами система хуторского хозяйства уже неотложно требует специальной литературы. Я надеялся и надеюсь на вас, господин Сытин. Но ваша газета довольно жестоко раскритиковала нашу программу. Я хочу знать ваш личный взгляд на программу введения системы отрубных хозяйств. - Видите ли, ваше высокопревосходительство, гм... гм... как вам сказать. Я не успеваю читать газеты. Редакция у меня самостоятельная. Может быть, и ошибочки случаются. В большом деле простительно. За всеми не уследишь. Что касается вашей программы насчет хуторов и отрубных хозяйств... Тут твори господи волю свою... Только одного хотелось бы: не делайте бедного крестьянина бедней, чем он есть. Этого я боюсь... Русский крестьянин земледелец, он же и воин, достоин более лучшей доли, нежели той, в которой он сейчас находится. Ему нужна грамотность, книга и житейское облегчение. А может ли быть ему легко от своего соседа-богача?.. Это не трудная загадка... Недаром богатеев деревенских называют мироедами... Извините меня, ваше высокопревосходительство. Может, неладное говорю, но думаю так... - Экономика и статистика в дальнейшем покажут правоту моей реформы, - резко возразил Столыпин и снова заговорил о специальной литературе для сельских хозяев. - Постараемся, - сказал Сытин и заставил премьера слушать по этому вопросу длинную тираду о пользе специальной для крестьянства литературы, о том, что он окажет из всех сил содействие в этом и не поскупится на материальные затраты, пойдет, если надобно, на убытки. И еще спросил Столыпин, перед тем как расстаться с издателем: - Приближается юбилей, даже два: пятидесятилетие крестьянской реформы и столетие Отечественной войны восемьсот двенадцатого года. Надеюсь, вы, господин Сытин, не нуждаетесь в подсказе, скажите, пожалуйста, что вы думаете сделать для этих двух юбилеев? Иван Дмитриевич с готовностью ответил: - Мы составили планы больших масштабов. Уже работают над многотомными юбилейными изданиями полсотни профессоров. Найдем и добавим для ускорения дела еще столько же; намереваемся выпустить огромную массу серийных дешевых брошюр и литографий. Все это было интересно знать Столыпину. Расстались они подобру-поздорову. Но работать им "вместе", как предлагал Столыпин, не пришлось. Логика политической борьбы и полицейских интриг подсказала Столыпину заблаговременно составить завещание, в котором были, не лишенные предвидения, слова: "Похороните там, где убьют". Его, как известно, убили во время торжеств в Киевском театре. Сначала ходили смутные слухи о личности убийцы, но потом скоро все выяснилось. Убил его, по заданию охранки, студент-провокатор Богров, по доносам которого ранее было казнено семнадцать революционеров... Стоявший вблизи от этого происшествия офицер выхватил из ножен шашку и рубанул убийцу. Чистосердечно он это сделал или, быть может, в угоду организаторам террористического акта, история об этом умолчала. Но если бы Богров оказался на эшафоте, он был бы вправе сказать: "Не накидывайте на меня петлю: я не из тех, кого вешают, я из тех, кто вешает". Полицейская провокация перешагнула все крайности. На сороковой день после убийства Столыпина исполнился "сорокоуст", во всех церквах отпевали "во блаженном успении раба божия", верного слугу государя Петра Столыпина. "Отпевала" его и Государственная дума в тот же самый сороковой день. В Таврическом дворце на последней сессии думы прозвучали недовольные голоса о разнузданной, бесконтрольной и опасной деятельности охранки. Из опубликованного отчета думской сессии узнал и Сытин, кто и зачем убил Столыпина. Иван Дмитриевич прочел тогда речи думских депутатов, прочел и сказал: - До чего докатилось наше правительство и сам монарх, что приходится опасаться своих слуг-охранников, дорого оплачиваемых и жаждущих личной карьеры, денег и крови. Ненадежен оплот самодержавия, даже дума забунтовала... Сытин, узнав истинный смысл убийства Столыпина, ходил в тот "сорокоустный" день по цехам типографии и заводил разговоры с помощниками: - Понимаете, что происходит в нашем свете: революционеры - социал-демократы против террора, так охранка этим недовольна. Она сама плодит азефов и богровых, через их провокацию вешает революционеров, и она же в упор расстреливает министров!.. В рабочей столовой во время обеденного перерыва, наскоро пообедав, наборщики и печатники обсуждали речи думских депутатов. Один из них, не заметив подошедшего хозяина, говорил: - Наш Сытин в пятом году тоже пострадал не от революционеров, а от той же охранки, и даже куда-то прятался, чтобы уцелеть... - Было такое дело, было, - заметил на ходу Иван Дмитриевич. - Как вы расцениваете эти думские речи? - обратился он к группе рабочих, прервавших чтение газеты. - Тут все ясно, Иван Дмитриевич, как дважды два. Уж больно грязные там у них дела. Скажут ли нам в газетах всю-то правду? Ясно, что охранка руками провокатора прихлопнула Столыпина. Ясно, что революционеры не оплакивают его смерть, но революционерам от этой провокации приходится претерпевать. Видите, какой заколдованный круг получается. Революционеры никакого причастия к убийству Столыпина не имеют, для них тут в чужом пиру похмелье. И мы это понимаем: одного-двух убить - ничего не изменится. Полиция-охранка ищет повод для отличии и для расправы с "крамолой". А дело-то против них повернулось... Сытин перешел к другой группе рабочих, там громогласно читали речь думского депутата Родичева: - "Давно Россия страдает этим позорным недугом, но до сих пор господствовала такая точка зрения, что без азефов (провокаторов) обойтись невозможно... Страна молчания останется страной преступления до тех пор, пока не будет освобождено человеческое слово и пока не будет водворен в своем месте в самом деле независимый суд..." - Это правильно! - одобрял чтец и пояснял своими словами: - Но эту "правильность", господа думщики, надо произносить не с перепугу, а долбить в уши правительству и царю постоянно. А вы храбритесь только от страха... как бы охранка и вас к Столыпину не отправила. Запутались, господа, стоящие у руля и ветрил... Сытин проходил дальше, прислушиваясь к настроениям рабочих. И казалось ему, что рабочие люди отлично и безошибочно во всем разбираются. А придет время, они могут сказать свое слово покрепче всяких родичевых, и это их рабочее слово не разойдется с делом. Во дворе типографии отгружались кипы упакованной литературы, что идет на главный склад, на Маросейку, Сытин осматривал надписи на бирках и наклейках: "Библиотека для самообразования": Чичерин. Политические мыслители древнего и нового мира. Железнов. Очерки политической экономии. Мишель. Идея государства. Уоллэс. Дарвинизм. Майр. Закономерность в общественной жизни. Книгами с наклейками и заглавиями в таком духе были забиты тесовые, железом крытые, бараки. Сытин был доволен ходом своего дела. "Это уже не "ерусланы", растет народ, растет его спрос на умную книгу. Пусть малыми тиражами, пусть подчас убыточно, но мал золотник, да дорог. - Так рассуждал он и в раздумье сам к себе обращался с вопросом, вспомнив беседу со Столыпиным. - Интересно знать, как бы он отозвался об этих сытинских изданиях? И зачем погиб?.. Своя своих не познаша, своя своих побиваша!.." СЫТИН И СУВОРИН О свободе слова и печати даже разговоры прекратились. И только на городских окраинах от заводских рабочих можно было слышать ставшую популярной песенку: Царь испугался, издал манифест - Мертвым свобода, живых под арест... Входила в моду откровенная порнография, прославился Арцыбашев, сочинив пасквильный роман "Санин". Критик Вацлав Воровский резко выступал против упадочничества, аполитичности и порнографии в литературе. Падали тиражи расплодившихся легковесных газет и журнальчиков. Даже сам Суворин побаивался за свое верноподданническое "Новое время": как бы катастрофически не упала подписка, как бы читатели не отвернулись от издателя. А число подписчиков на сытинское "Русское слово" вырастало неизменно и давно перевалило за двести тысяч. Сытин радовался такой популярности своей газеты: доход от тиража, доход от объявлений и к тому же еще реклама выходящей в товариществе литературы. Как не быть благодарным Антону Павловичу Чехову, убедившему его в необходимости иметь свою газету!.. Сытин иногда наблюдал, как расходится его "Русское слово", прислушивался к мнению читателей, что им по вкусу, что не нравится в газете. Проходя как-то мимо газетчиков, стоявших на бойких местах, на углах улиц, он остановился и стал слушать их выкрики: - "Русское слово", фельетон Дорошевича! Фельетон Дорошевича!.. - Газетчики едва успевали получать медяки. Вмиг "Русское слово" было расхватано, у газетчиков в сумках оставались неходовые газеты, торговля не шла так бойко. Один из газетчиков, белобрысый, с кудряшками и тонким носом, от нечего делать сел на тумбочку, на углу Колокольной улицы, и, чтобы привлечь внимание прохожих, затянул песенку: Эх, полна сума тяжелая, Легковесен лишь итог. Есть газета развеселая Разлюли-люли "Листок", "Биржевушка", "Время новое", С ними некуда идти, Лучше сытинского "Слова" Вам наверно не найти!.. Ходишь, бродишь день по городу И рубля не наживешь. Ходишь, бродишь, треплешь бороду, От "Копейки" - пользы грош. Наты-Пинкертоны сыщики, И ты, "Ник Картер", выноси! Всюду сыщики, как прыщики, Расплодились на Руси... Вокруг веселого газетчика собиралась толпа. Подошел и Сытин, картуз на глаза сдвинул, бородку подстриженную рукой сжал, как бы кто не узнал из питерских. - Молодец парень! Хорошо поешь, - подал полтинник. - Дай на весь журнальчиков... - Пожалуйста, господин, пожалуйста!.. - А "Русского слова" не осталось? - Где там! Сегодня с Дорошевичем... - Любят, значит? - Любят. А Немировича-Вральченко, того не так любят. Дорошевич умеет развеселить!.. - А чей ты сам, откуда родом такой голосистый? - На нашем деле и вы бы заголосили. Мы глоткой берем. Не поорешь и не пожрешь! А родом мы Каргопольского уезда Богдановской волости. Нас тут, богдановских газетчиков, - артель больше ста! И все у одного подрядчика. Нам грош, ему - пятак... Это уж как водится... Сытин свернул трубочкой журналы, пошел в сторону Литейного проспекта, а оттуда в Эртелев переулок к Суворину. Газетчик догнал его, слегка толкнул в бок и тихонько сказал: - А вам, простите, не угодно ли купить запретную?.. - Что именно? - "Рабочую газету"... Цена десять копеек: пять копеек за номер плюс пятак за риск... - Свернутую, отпечатанную на тонкой бумаге газету парень, не дожидаясь ответа, сунул Сытину в карман пиджака. - Ух ты какой! Ладно уж, на вот тебе двугривенный без сдачи, да не рискуй так дешево. Ох, парень, парень! Как звать-то тебя?.. - 3овут зовуткой, величают уткой!.. - То-то, - засмеялся Сытин. - Поберегайся... В тот раз, будучи в Петербурге, Иван Дмитриевич не мог встретиться с Сувориным. Правда, в этом особой деловой надобности не было - два крупных издателя в своих делах редко соприкасались. Разве только взаимно, не в ущерб один другому, обменивались рекламой. Сытин хотел навестить Суворина без всякого предупреждения. Он уже поднялся по широкой железной лестнице на второй этаж и спросил швейцара, принимает ли Алексей Сергеевич сегодня посетителей. - Ни боже мой! - почти шепотом ответил за швейцара стоявший тут один из конторщиков. - Сегодня наш хозяин очень не в духе, сидит под замком, сам не показывается и никого, хоть самого Пуришкевича, не велел пускать на порог... - Не смею нарушать его беспокойствие. Пусть проволнуется... Скажите, что Сытин заходил... - Подождите, ах, Иван Дмитриевич, минуточку, может быть, он вас... - Ни в коем случае! До свидания. Я без особой надобности. Я в Питере бываю чаще, нежели он в Москве. Передайте ему поклон от меня... - Будет исполнено!.. Суворин потом разволновался: - Как неудобно, как некрасиво получилось! Сытин, можно сказать, был у самых моих дверей, и от ворот поворот. Нехорошо, нехорошо. Но исправимо. Старик не из обидчивых; с ним можно ладить. Он умеет в мире жить со всеми: высоких не боится и мелкотой не пренебрегает... В скором времени после этого случая приехал Суворин в Москву. Остановился в любимой гостинице "Славянский базар" в роскошном номере, в том самом, в котором, бывало, всегда, приезжая в Москву, проживал Победоносцев - столп монархии, о котором ходила в народе меткая и язвительная эпиграмма: Победоносцев он в синоде, Обедоносцев при дворе, Бедоносцев он в народе, И Доносцев он везде. По приглашению Суворина Сытин приехал к нему в "Славянский базар". После дружеских приветственных слов Суворин спросил: - Здесь, Иван Дмитриевич, пообедаем, или в "Гранд отель" поедем? - Я думаю, и ни туда и ни сюда. - А что такое? Почему? - Поедем-ка, Алексей Сергеевич, сначала на могилу Антона Павловича. Мы вот с вами сошлись, а его-то нет. Я вызову автомобиль, и мы съездим, а место, где выпить да закусить, найдем. Скажем, по Крымскому мосту да на Воробьевы горы. Там есть ресторашка. - Что ж, я согласен, вызывай автомобиль! Иван Дмитриевич позвонил в гараж "Русского слова