графа Толстого, непревзойденного писателя, была слабинка в его проповедях, - так зачем же мне играть в богоискательские прятки, лазать в чужие норы, где человеку-атеисту не место... Ленин прав. Он и Толстому не прощает ни народничества, ни анархизма, ни его проповедей... К слову сказать, Иван Дмитриевич, это и вас касается: меняйте направление, давайте народу книгу не вредную, не слезоточивую, а бодрую; дайте народу понятие о его праве, о путях, ведущих к свободе. Не бойтесь рисковать. Вы человек с миллионами, а это значит неуязвимый... И не падайте духом, не ищите того, чего нет. - Эх, Максимыч, - с горечью проговорил Сытин, - столько лет прожито. За шестьдесят... А как же с богом-то? Без него мне нельзя, а кто он, так и не знаю, ей-богу, не знаю!.. Какая страшная заковыка: не искать того, чего нет, казалось бы, на что проще! Значит, и не делать того, во что сам не веришь, а приходится. Семь тысяч пудов бумаги ежедневно расходую, а сколько идет впустую, на ветер, - до сих пор подсчитать не удосужился... А на моем деле, знали бы вы, Алексей Максимович, как перед разными прохвостами приходилось и приходится еще и еще изгибаться, извиваться. Может, не меньше того же Бугрова бросать деньги в чиновничьи глотки, чтобы дело двигалось, чтобы сытинские издания были в каждой избе... Достиг, да, а теперь меня и это не устраивает. А может, делал я не то, что нужно? Душа из сил выбилась, но просится дальше, хочет большего простора, обширного дела... - И действуйте во всю ширину вашей натуры, действуйте, - ободрял его Горький, - действуйте и не сбивайтесь... Пробыв на Капри неделю, Сытин уезжал в Москву. Горький провожал его и чувствовал, что душевного равновесия, успокоения Иван Дмитриевич не приобрел. Сытин хотел "чудесного исцеления души". Но чуда не свершилось. С палубы корабля Иван Дмитриевич глядел на дымящийся Везувий и думал: какой дьявол в подземном царстве непрестанно курит свою сатанинскую трубку? Простой смертный может вообразить, что на вершине Везувия находится форточка из самого пекла... Менее чем через полгода Горький собрался в Россию и несколько месяцев гостил у Сытина на даче в Берсеневке. ЕСЕНИН Поздно вечером Иван Дмитриевич Сытин с Евдокией Ивановной вернулись из Большого театра. Они слушали Шаляпина, всеобщего любимца. У Сытина было прекрасное, слегка возбужденное настроение. Перед сном он вслух восхищался: - Ты понимаешь, Авдотья, как он поет, как он поет! - И сам попробовал подражать: Люди гибнут за металл, Са-а-атана там правит бал!.. - Потише, Ваня, ты этак всю семью разбудишь, а Шаляпиным все равно не станешь. - Как он, черт, здорово поет! И где еще такие есть? - И сам себе Иван Дмитриевич отвечал: - Нигде! Только на Волге такие бывают, да и то не чаще как однажды в триста лет! А может, и еще реже. Шаляпин с Волги, Горький с Волги. Тот и другой - чудное явление!.. Утром спозаранку Иван Дмитриевич на ногах. В семь часов - холодный душ. За чаем торопливо просматривал все московские газеты. Его не интересовали статьи и происшествия. Бегло читал телеграммы из-за границы. И если в "Русском слове" не оказывалось тех телеграмм, которые уже появились в других газетах, он подходил к телефону и кричал в трубку главному редактору Благову: - Федор! Где вы вчера с Дорошевичем кутили? - Нигде, Иван Дмитриевич. - Ну, значит, в художественном кружке опять языки чесали. - Никак нет, Иван Дмитриевич, не чесали. - Не ври! Не обманывай! Почему тогда в нашей газете нет важнейших сообщений из Рима и Берлина, а в других есть? Если вы со своей газетной компанией так будете работать, вы меня но миру пустите. Гулять гуляйте, а дело знайте... Не могу же я за всеми вами уследить. Я и так все время на ногах и на колесах: день в Питере, ночь в вагоне, день в Москве, ночь опять в вагоне между двумя столицами. Давай, Федя, чтоб впредь таких досадных пропусков не было. "Русское слово" со своей информацией не должно плестись в хвосте... Положив трубку, Иван Дмитриевич вспомнил опять о вчерашнем вечере, затянул: - Люди гибнут за металл! Сатана там правит бал! бал, бал! - И что тебе, Ваня, дались эти слова? - спросила Евдокия Ивановна. - А то, что очень верно! В угоду сатане люди гибнут и губят друг друга из-за этого презренного металла. А я не погибну! Меня это не касается; для меня презренный металл не средство стяжательства, а средство для достижения цели. Я, Сытин, обязан насытить ненасытную малограмотную и неграмотную Русь литературой, и в этом я преуспел немало. Золото, добываемое нашим товариществом, растекается миллионами ручейков в народ!.. - И снова нараспев: - Нет, я не гибну за металл! Да! Ненароком выглянул из окна: вид открывался во двор редакции и типографии "Русского слова". Во дворе стояли парами матерые битюги с возами тюков и рулонов бумаги. Бойко работали на разгрузке бумаги чернорабочие и грузчики. Но Иван Дмитриевич заметил неладное, торопливо оделся и бегом по широкой лестнице во двор. Там он посмотрел один тюк, другой, третий: некоторые из них оказались продырявлены железными крюками. Сытин рассвирепел: - Вы что, бесшабашные! Не видите, что делаете? Вы думаете, хозяину нервы портите? Вы портите бумагу, на которой печатаются газеты, книги. Грузчики виновато молчали. Замолчал и Сытин. В это время во двор зашел молодой, красивый, с белокурыми кудрями, вылезшими из-под картуза, деревенский парень. Выбрав подходящую минуту, он подошел к Сытину. - Иван Дмитриевич, я рязанский, грамотность имею. Хотел бы работать у вас... - А что можешь? - взглянув сурово на парня, спросил Сытин. - Могу в корректорской... - Ишь ты, ученый! Мне, кажись, корректоры не нужны... - Нужны, Иван Дмитриевич. - Откуда ты знаешь? - А вот из этих книжек... Парень вытащил из-за голенища сапога несколько тощих книжек с красочными обложками и, перелистывая их, начал показывать Сытину, какие в них есть несуразные ошибки. Но Иван Дмитриевич отмахнулся: - У меня нет времени разбираться. А ты, парень, дока, по глазам вижу. Как звать-то тебя? - Сергеем, а по фамилии Есенин. Мой отец в Москве в приказчиках состоит... - Вот что, Сергей, ступай на Пятницкую в нашу книжную контору, там обратись к Николаю Ивановичу Сытину. Он разберется. Сумеешь понравиться - определит тебя на дело. Ступай... Да скажи Николаю, что я тебя направил. - Спасибо, Иван Дмитриевич. Есенин пошел на Пятницкую, а Сытин позвонил сыну в контору: - Никола, к тебе придет парень, похожий на монастырского послушника, звать - Сергей. Поговори с ним чередом. Парень, кажись, дельный, и если так, бери на работу по усмотрению... Николай Иванович Сытин, старший сын Ивана Дмитриевича, был человек достаточно образованный, закончил он учение в Коммерческом училище на Остоженке, но отцу показалось этого мало. Пришлось Николаю, по совету отца, закончить еще и высшее техническое училище и стать не только коммерсантом, но и химиком, специалистом по производству бумаги. А пока Николай Иванович исполнял должности технического руководителя и калькулятора в книжном издательстве. Он был похож на своего отца, носил такую же, клинышком подстриженную бородку и густые темно-русые волосы, пока нетронутые сединой. Энергичному отцу Николай казался медлительным, тихим, но справедливым и внимательным к людям. Есенин застал Николая Ивановича в кабинете. Произошел обстоятельный разговор. - Где учились? - спросил Николай Иванович. - В церковно-учительской школе, у себя там, в Спасо-Клепиках, Рязанской губернии. - Доброе дело. Каких писателей больше других почитаете? - Люблю русскую поэзию. Конечно, Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Кольцова. Из прозы книги Льва Толстого люблю... - Хороший выбор, отличный. Наверно, и сами пробовали писать? Не думайте утаивать: от чтения таких писателей, а от любви к ним тем более, человек в душе становится поэтом. - Не скрою, - ответил Есенин, - у нас там в Клепиках есть учитель словесности, Евгений Михайлович Хитров, он одобрял и поощрял мои первые потуги в стихосложении. - Быть может, у вас есть с собой что-либо написанное? - Есть, вот. - Есенин подал исписанные мелким почерком листки со своими стихами. Близоруко, сквозь очки, посмотрел Николай Иванович и сразу вернул листки автору. - У меня зрение очень слабое, а у вас мелкий почерк, прочтите, пожалуйста. - Эх, добро бы только почерк мелкий! - тяжело вздохнув, но бодрым, звенящим голосом проговорил Есенин. - С почерком еще можно управиться, а вот совладать с поэзией трудней. Однако, с позволения вашего, прочту. Выткался на озере алый свет зари, На бору со звонами плачут глухари. Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло. Только мне не плачется - на душе светло... - Вполне прилично. Может быть, и подражательно, но хорошо. Я ведь не очень искушен в поэзии, - заметил Николай Иванович, прослушав строки есенинских стихов. - А ну-ка еще что-либо... Есенин перебрал листочки и прочел на выбор еще несколько стихотворений. - Хотите к нам в корректорскую? Устрою! Уж на что ближе к делу книжному? Раньше-то где вы трудились? - спросил Николай Иванович. - Не трудился, а прозябал, - махнув рукой, ответил Есенин. - Мой отец в приказчиках у купца Крылова здесь, в Москве, ну и меня временно пристроил, а мне хочется поближе к делу книжному, культурному... - Хотите на первых порах в подчитчики: рублей тридцать в месяц. Не худая цена. По-рязански, это на тридцать пудов муки!.. Есенин не торговался, он думал не о жалованье. Ему хотелось где-то, как-то начать печататься. И, как бы угадывая его настроение, Николай Иванович продолжил разговор: - Свободное время уделяйте творчеству, сочиняйте. Есть у меня один знакомый чудак, не назову его по имени, но он величает себя поэтом и даже печатает какую-то чепуху, якобы для народа. Вот, к примеру, каковы его стишонки: Верст с пятнадцать с небольшим, От того города, где жил Купец наш с дочерью своей, Стоял лес, в нем у огней В кружке разбойники сидели, Одни пили, другие ели, А кто песни распевал И молча водку наливал... И так далее. Пора и нам, издателям, перестать подсовывать народу такой хлам, выдавая его за народные сказочки. - Согласен, Николай Иванович, - то что вы прочли, это какой-то лепет, а не стихи... - А между прочим, - перебивая Есенина, продолжал Николай Иванович, - этот подделывающийся под народный стиль стихоплет происхождением из богатых. Он и за границей бывал, и даже в Дельфах из Кастальского источника пил, а источник исходит, как известно, из горы Парнас. Пил, пил священную воду вдохновения, а поэтом не стал, чуда не свершилось. Возможно, потому, что перед ним из того же Кастальского источника пастух-грек поил своего уставшего осла. Есенин даже не улыбнулся и на шутку отозвался серьезно: - Для поэзии самый надежный источник - высокая культура поэта и знание жизни русского народа. Это прекрасно доказано Пушкиным и Некрасовым. - Если вы так понимаете, откуда черпается вдохновение поэта, то быть вам стихотворцем несомненно, об этом говорят и первые ваши шаги. Итак, в час добрый, пойдемте, отведу в корректорскую. В корректорской Есенину скоро показалось скучно. В просторной комнате - тишина, тут тебе ни поговорить, ни песню спеть, ни соловьем посвистать. Скука мертвая. Чуть слышно шелестят переворачиваемые страницы и гранки, как свитки, на длинных бумажных полосах. Из общей корректорской скоро Есенина перевели в отдельную комнату на должность подчитчика, где он должен был полным голосом читать целые произведения, не пропуская ни единой буквы и называя каждый знак препинания. Конечно, при таком внимательном, механическом чтении невозможно было уследить за содержанием, и это в какой-то мере казалось подчитчику обидным... Людей у Сытина много: в Москве и в Петербурге, и на производстве, и в книжной торговле. Всех разве запомнишь. Но Иван Дмитриевич имел крепкую память и зоркий глаз. Знал он многих, особенно старых рабочих, в лицо и по фамилиям, знал, разумеется, всех конторщиков, всех заведующих отделениями и их помощников на Пятницкой. Там, как и в редакции "Русского слова", был у него свой кабинет. На письменном столе находились только две вещи: телефон, связанный с типографским коммутатором, да огромные счеты, которыми Иван Дмитриевич владел мастерски. В кабинете он не засиживался, носился по этажам вновь отстроенного здания типографии, ловил на ходу директоров и заведующих, на ходу выслушивал их и тут же отдавал распоряжения. Однажды, через два-три месяца, он мимоходом встретил в типографии того кудрявенького парня, что направил к Николаю Ивановичу. "Значит, устроился", - смекнул Сытин и, остановясь, спросил: - Работаешь? - Благодарю вас, Иван Дмитриевич, принят в подчитку корректору. - Старайся, не топчись на месте, двигайся вперед. У такого молодого человека все впереди. - Стараюсь, Иван Дмитриевич. - Вечерами чем занят? - Хожу на лекции в университет Шанявского. - Ого! Что там привлекает? - История литературы, философия, политическая экономия, логика. Этого я у себя на Рязанщине никогда бы не услышал. - Смотри, парень, будь осторожен, не споткнись. В том университете учителя демократы, да и студентов таких подбирают. А время опять становится тревожное. - Да, тревожное, Иван Дмитриевич, на Ленских приисках повторилось кровавое воскресенье. Факт не в пользу государя. - Ишь ты какой! Не в пользу, говоришь?.. Действительно, расстрел рабочих - это не бриллиант в корону императора, - сказал Сытин и погрозил ему пальцем, не ради острастки, а так, в порядке предупреждения. Подумал: "Как знать, опять забастовки начались, не повторится ли снова пятый год, да еще с большей силой? Об этом и Горький пророчит и политическая эмиграция. Все не только говорят, но и действуют. Как знать? Может, настанет такое время..." Есенину еще раз пожелал: - Старайся, голубчик, старайся... Между тем Есенин так стал "стараться", что в скором времени полиция обратила на него внимание. Переписка Есенина с друзьями подвергалась аккуратной перлюстрации. Шпики из наружного наблюдения постоянно топали за ним и доносили начальству о его действиях. В рапортичках уличных сыщиков Сергей Есенин именовался кличкой "Набор". В одном из донесений (сохранившихся в архивах охранного отделения) сообщалось о поведении Есенина следующее: "От 9 часов утра до 2 часов дня выходил несколько раз из дома в колониальную и мясную лавку Крылова, в упомянутом доме, где занимается его отец; в 2 часа 25 минут дня вышел вместе с отцом из лавки, пошли домой на квартиру. В 3 часа 20 мин. дня вышел из дому "Набор", имея при себе сверток вершков 7 длины квадр. 4 вер., по-видимому, посылка, завернутый в холстину и перевязанный бечевкой. На Серпуховской улице сел в трамвай, на Серпуховской площади пересел, доехав до Красносельской ул., слез, пошел в дом Э 13 по Краснопрудному переулку во двор во вторые ворота от фонаря домового Э 13, где пробыл 1 час. 30 мин., вышел без упомянутого свертка, на Красносельской улице сел в трамвай, на Серпуховской площади слез и вернулся домой. Более выхода до 10 часов вечера замечено не было". В чем же провинился сытинский корректор, молодой рязанский парень, еще не печатавшийся поэт? Почему он привлек к себе внимание полиции и попал под неусыпное наблюдение охранного отделения?.. Есенин знал, что сытинские печатники в девятьсот пятом году не на добром счету были у правительства. Их революционные настроения не заглохли и в последующие годы реакции. Политическое подполье существовало в Замоскворечье. Были революционеры и в типографии на Пятницкой... В тринадцатом году в четвертой Государственной думе произошел конфликт в социал-демократической фракции между большевиками и меньшевиками. Формальный перевес оказался на стороне меньшевиков-ликвидаторов. Их было во фракции семь, избранных в непромышленных губерниях, где насчитывалось рабочих сто тридцать шесть тысяч. А шесть большевиков в той же фракции были избранниками от миллиона рабочих промышленных губерний. Меньшевики, пользуясь формальным перевесом голосов, вытесняли большевиков, мешали им использовать в революционных целях думскую трибуну, а в газете "Луч", ставшей всецело меньшевистской, печатали статьи с призывом ликвидировать нелегальную рабочую партию, сделать ее открытой, то есть практически подчинить интересам буржуазии. Пять революционных групп из Замоскворечья послали в думскую социал-демократическую фракцию письмо. Рабочие, в том числе и сытинцы, в этом письме резко осуждали меньшевиков и требовали проведения в думе старых лозунгов, за которые боролись и пали жертвой их товарищи в 1905 году... Письмо подписали пятьдесят представителей. Среди подписавших был и сытинский корректор Сергей Есенин. Письмо "пятидесяти" попало в руки думского депутата Малиновского, впоследствии разоблаченного провокатора. Из его рук в охранку. От бдительности царских ищеек не ускользнул и Есенин, участвовавший, кроме того, вместе с рабочими сытинской типографии в политической забастовке по поводу закрытия большевистской газеты "Наш путь". В письме, отправленном оказией другу своему, книголюбу и демократу Грише Панфилову, Есенин писал, не скрывая своих прескверных настроений: "Мрачные тучи сгустились над моей головой, кругом неправда и обман. Разбиты сладостные грезы, и все унес промчавшийся вихорь в своем кошмарном круговороте. Наконец и приходится сказать, что жизнь это действительно "пустая и глупая шутка". Судьба играет мною. Она, как капризное дитя, то смеется, то плачет. Ты, вероятно, получил неприятное для тебя письмо от моего столь любезного батюшки, где он тебя пробирает на все корки. Но я не виноват здесь, это твоя неосторожность чуть было не упрятала меня в казенную палату. Ведь я же писал тебе: перемени конверты и почерка. За мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире. Объяснять в письме все не стану, ибо от сих пашей и их всевидящего ока не скроешь и булавочной головки. Приходится молчать. Письма мои кто-то читает, но с большой аккуратностью, не разрывая конверта. Еще раз прошу тебя - резких тонов при письме избегай, а то это кончится все печально и для меня и для тебя. Причину всего объясню после, а когда, сам не знаю. Во всяком случае, когда угомонится эта разразившаяся гроза. А теперь поговорим о другом. Ну как ты себе поживаешь? Я чувствую себя прескверно. Тяжело на душе, злая грусть залегла. Вот и гаснет румяное лето со своими огненными зорями, а я не видал его за стеной типографии. Куда ни взгляни, взор всюду встречает мертвую почву холодных камней, и только видим серые здания да пеструю мостовую, которая вся обрызгана кровью жертв 1905 г. Здесь много садов, оранжерей, но что они в сравнении с красотами родимых полей и лесов. Да и люди-то здесь совсем не такие. Да, друг, и идеализм здесь отжил свой век, и с кем ни поговори, услышишь одно и то же: "Деньги - главное дело", а если будешь возражать, то тебе говорят: "Молод, зелен, поживешь - изменишься". И уже заранее причисляют к героям мещанского счастья, считая это лучшим блаженством жизни. Все погрузились в себя, и если бы снова явился Христос, то он и снова погиб бы, не разбудив эти заснувшие души..." В ту пору на Есенина положительно влияла рабочая среда и литературный кружок имени Сурикова, выпускавший журнал "Друг народа". В этом кружке Есенин часто читал свои стихи, слышал о них добрые отзывы товарищей и, как активист, был избран секретарем редакции журнала. Благотворное влияние оказывал на него и университет Шанявского. Немного позднее, уже в другом, боевом духе писал Есенин Панфилову: "Благослови меня, мой друг, на благодарный труд. Хочу писать "Пророка", в котором буду клеймить позором слепую, увязшую в пороках толпу... Пусть меня ждут унижения, презрение и ссылки, я буду тверд, как будет мой пророк, выпивающий бокал, полный яда, за святую правду, с сознанием благородного подвига..." Полтора года работал Сергей Есенин у Сытина в типографии. Один из сыновей Сытина, Василий Иванович, - человек с революционными взглядами, участник революции девятьсот пятого года, как-то прибежал восторженный в типографию к своему старшему брату Николаю Ивановичу, развернул большевистскую газету "Путь правды" и прочел строки из стихотворения "Кузнец": Куй, кузнец, рази ударом. Пусть с лица струится пот, Зажигай сердца пожаром, Прочь от горя и невзгод... - И знаешь, кто это пишет? - обратился Василий к Николаю. - Откуда же знать? - На, посмотри, полюбуйся. Это подчитчик из нашей корректорской, Сережка Есенин пишет! Вот молодец. - Молодец-то молодец, но туда ли он лезет? И ты тоже хорош,- не очень дружелюбно проговорил Николай Иванович, хмуро и близоруко посматривая на брата.- Зачем тебе эта газета? Зачем тебе всякая возня с прокламациями и изготовлением поддельных паспортов? Что тебе, мало было "Бутырок" в пятом году? Смотри, брат, берегись. Чего доброго, в Сибирь угадаешь. Не посмотрят, что ты сын Сытина. Поворчал Николай Иванович на брата, а газету взял из его рук и долго не выпускал, читая есенинские стихи. Однажды Николай Иванович, встретившись с Есениным, попросил его написать для детского сытинского журнала "Мирок" стихи о природе. Есенин улыбнулся и застенчиво ответил: - Николай Иванович, благодарю вас за добрые слова, и могу сказать, что первое мое стихотворение в печати появилось в вашем журнале "Мирок". - А почему я не приметил? В котором номере? - В первом, за подписью "Аристон". - Ах, вот как! - удивился Николай Сытин. - Так это ваша "Береза" украсила "Мирок"? Не знал, не знал. Но зачем же "Аристон"? Подписывайтесь своим настоящим именем. Или в крайнем случае инициалами. Есенин дал еще несколько небольших стихотворений в "Мирок" и по заказу редактора Владимира Попова составил стихотворные подписи под рисунками-карикатурами. Так в сытинском журнале "Мирок" начал печататься Есенин. Начало оказалось счастливым. Скоро стали появляться его стихи и в журналах других издательств, в "Млечном Пути" и "Добром утре". Заинтересовался Есениным и сам издатель Сытин. Прочел в "Мирке" его стихи "Береза", "Пороша", "Село" и сказал редактору Попову: - Смотри-ка, Володя, у нас в товариществе, в корректорской, свой поэт народился. Кольцов, да и только. Закажи ему в четвертый номер что-нибудь на пасху написать. А к рождественскому номеру сказочку бы для детей, в стихах... Желание Ивана Дмитриевича дошло до Есенина. Так в "Мирке" появился "Пасхальный благовест". В рождественские дни в доме Сытиных на Тверской устраивалась для детей и внучат традиционная елка. Роль деда-мороза исполнял умелый затейник и весельчак Василий Иванович Сытин - ученик артистки-сказочницы Озаровской. Иван Дмитриевич с Евдокией Ивановной любовались на веселое домашнее торжество, ободряли похвалой и гостинцами отличившихся внучат. И была в тот вечер разыграна небольшая интермедия по сказочке Сергея Есенина "Сиротка". Детская сказочка полюбилась Ивану Дмитриевичу. Текст сказки читали посменно в несколько голосов внучки Ивана Дмитриевича - о том, как сиротка Маша, обиженная мачехой, была выгнана на стужу и проливала слезы, а добрейший дед-мороз превратил ее слезы в жемчуг. Обрадовалась Маша, собрала жемчуг в фартук... Тут появляется дед-мороз в нарядном, из белой парчи, балахоне, длиннобородый, в кожаных рукавицах, с посохом, и произносит не своим, хриплым, простуженным голосом: ...Это бисер ведь на бусы, Это жемчуг, Маша, твой... О, дитя, я видел, видел, Сколько слез ты пролила И как мачеха лихая Из избы тебя гнала. А в избе твоя сестрица Любовалася собой И, расчесывая косы, Хохотала над тобой. Ты рыдала у крылечка, А кругом мела пурга, Я в награду твои слезы Заморозил в жемчуга... Я ведь, Маша, очень добрый, Я ведь дедушка-мороз!.. Конец у этой сказочки был счастливым. Одна из самых малых внучек Ивана Дмитриевича тоненьким голосочком, покраснев, заключила по-своему: Дядя Вася дал мне роль Вам сказать, что сам король Поехал венчаться на Маше, Вот и все представление наше... Взрослые смеялись и аплодировали. Иван Дмитриевич говорил зятю Благову: - Слышь, какой поэт у нас в типографии. Есенин, подчитчик, это его сказка. - Что ж автора не пригласили на елку? - спросил Благов у Сытина. - Не знаю, спросим деда-мороза. Он затевал все это елочное игрище. Вася, а почему Есенина не пригласил на елку? - А вы, папа, разве не знаете? За неделю до рождества Сережа Есенин уволился из типографии. Хотел поехать в Рязань, а затем в Питер, там в столице хочет побывать у Александра Блока. "Сочту, - говорит, - за большое счастье увидеть и послушать этого поэта". - Вот как!.. "Мирок" лишился хорошего автора. Значит, нашему поэту в типографии стало тесновато. Что ж, вольному воля. Таланту нужен простор... Дети затевали новые игры. Кружились вокруг светящейся елки и пели: В лесу родилась елочка... Две взрослые девушки втихомолку судачили, критикуя есенинскую "Сиротку": - Подумаешь, "счастье" - за короля замуж! Надо было бы за принца, тогда другое дело, - говорила одна. - Наверно, автор имел в виду короля молодого. Бывают же и молодые короли... - нерешительно возразила другая. БЕРСЕНЕВКА Был у Ивана Дмитриевича дружок Михаил Дмитриевич Наумов - издатель с Никольского рынка. Разбогател он на выпуске безгонорарных учебников и жил "нараспашку", на широкую ногу, так, "чтоб чертям было тошно, а ему весело". Кутил он чрезмерно в ресторане у Тестова, путешествовал разгульно по разным странам. Привозил из-за границы разные диковинные "музыкальные шкапы" и устраивал домашние концерты. Транжирил свои доходы на что угодно. Сытина он называл запросто - Ванькой. - Ты, Ванька, дурак, ты не так живешь. Работаешь как черт, не ведая покоя, и отказываешь себе в удовольствиях... Шумлив был Наумов, резок и груб, никого, кроме Власа Дорошевича, не боялся. Влас Михайлович его не стращал, не запугивал, а только глянет на него поверх пенсне, и Наумов от одного взгляда притихнет. Ивану Дмитриевичу он приходился "без родства родственником" - кумом, крестным отцом всех детей. Крестный любил и старался баловать своих крестников и частенько упрекал их отца: - Ты, Ванька, всю жизнь в деле, а моих крестников, своих деток, держишь в черном теле! Ну ладно, работай, дурака работа любит. А детям-то дай свободу! Да я, будь на твоем месте, купил бы для них дачу под самым Парижем и сказал бы: живите, ребята! Чтоб чертям тошно, а вам весело! Эх, Ванька, Ванька. Не умеешь ты жить! Сытин на дерзость Наумова отвечал резко: - Мишка! Катись к черту! Пусть ему будет от тебя тошно. Не тебе, страхолюдному прощелыге, меня учить! Мое дело всегда в гору, а твое только под гору. И ребят моих своей болтовней и бездельем не развращай. Ты, кум, наставляй их на ум, а дурости всякой они и без тебя нахватаются. А дача у меня знатная, только не под Парижем, а под Москвой, в Берсеневке, подглядел у одного прогоревшего князя... Бывшее княжеское имение Берсеневка с жилищами, служебными пристройками, с прудами и большим приусадебным участком за приличную сумму перешло во владение Сытина. Рядом с имением тихие подмосковные деревушки, вечерние гулянья с напевами под гармонь, и тут же Клязьма, а в ней рыбешка водится. В густых лесах, оберегаемых от топора, можно и поохотиться, если есть желание. В летнюю пору в сытинской Берсеневке всегда было шумно. Всей жизнью на даче заправляла Евдокия Ивановна. Веселье исходило особенно от Василия Ивановича, окончившего медицинский факультет Московского университета. Он был заводилой всяких игр и кадрилей, ночных выездов в лес и на рыбалку. Веселиться и гулять полагалось не всем: кто плохо учился - тому летом на даче приходилось готовиться к экзаменам. Евдокия Ивановна за этим строго следила. В воскресные дни - гости: зять, Благов Федор Иванович, со всей своей семьей; нередко бывал Дорошевич с супругой и многие другие близкие и дальние, свои и чужие. Некоторые приезжали не для развлечения, а для решения всяких важных вопросов. Дачным "управляющим" в Берсеневке был верный и надежный служака садовод Васильич. Ни по имени, ни по фамилии, а просто все так и называли его - Васильич. Он ведал садом, разводил деревья и кустарники, очищал пруды, оберегал зимой и летом все имение. Чтобы зря не пропадала усадебная земля, Иван Дмитриевич решил здесь организовать образцовое опытное хозяйство. Специалисты сельского хозяйства, авторы многих сытинских изданий для деревни, разводили томаты и различные культуры семян, испытывали калийные удобрения на полях и огородах. Устанавливали, какой может быть наиболее выгодный севооборот для малого хозяйства в условиях средней и северо-западной частей России. А когда появлялись образцы новых сельскохозяйственных машин, Иван Дмитриевич приезжал в Берсеневку посмотреть их действие на практике. А потом агрономы Юницкий и Швецов создавали наглядные плакаты для деревни. В каталогах товарищества, среди тысячи многих разделов, появился содержательный раздел сельскохозяйственной литературы. Так Берсеневка с ее усадебным опытным участком пригодилась Сытину в издании книг по сельскому хозяйству. Иван Дмитриевич понимал, что грамотному крестьянину будет великая польза от этих книг. По совету Сытина Юницкий привлек к работе видных практиков сельского хозяйства и ученых, земских и правительственных, и за короткий срок более пятидесяти названий книг из сытинской типографии пришли в деревню на помощь крестьянству. Трудно приходилось Ивану Дмитриевичу. Враги ненавидели его за то, что он своей обширной издательской деятельностью многое сделал для неграмотной России. Пуришкевич и граф Витте во всеуслышание заявляли, что Сытин способствует распространению крамолы, готовит повторение революции пятого года и что такого издателя терпеть невозможно. При таком отношении правительственных деятелей Сытину приходилось всячески изворачиваться, дабы не было делу ущерба. А к более мелкому злу у Сытина было отношение толстовское: "Против зла сотвори благо". Вот тому, отчасти анекдотический, пример. По соседству с усадьбой в деревне Берсеневке проживал странный тип по кличке Тимоха поп-вор, а по паспорту Тимофей Чураков. Жена его Ольга-шинкарка тайком торговала водкой, он поворовывал. Так и жили, не прикасаясь руками к земле. Вся окрестность знала Тимоху. Люди посмеивались над ним, а с него - как с гуся вода. Когда Сытины приехали на лето в Берсеневку, Тимоха попробовал было продавать им краденых кур, но был изобличен, и его дальнейшие "операции" не имели успеха. Тогда он решил мелко, но методично мстить богатым соседям, вызывавшим у него зависть и ненависть. Первое, что он придумал, - украсть из-под носа бдительного Васильича невиданную здесь птицу - роскошного павлина. Тимоха украл павлина среди бела дня, зарезал, общипал, поджарил по всем правилам кулинарии, затем выпил сороковку водки и закусил жареным павлином. А потом ходил по деревням, гладил свое брюхо, приговаривая: - Вот он где, павлинчик, полюбуйтесь! Павлинчиком закусил, павлинчиком. Кто из вас пробовал?! Ага!.. Деревенские ребятишки очень жалели сказочно прекрасную птицу, бегали за пьяным Тимохой, швыряли в него камнями, в десятки голосов кричали: - Поп-вор, поп-вор! - Тимоха бахвал, Тимоха нахал, куда павлина запихал?! Но что поделаешь с Тимохой? Единственное, что мог Иван Дмитриевич сказать садовнику: - Васильич, не тронь, не бей, не пачкай рук об этого Тимоху. Черт с ним! К осени выехали из Берееневки все сытинские домочадцы. Остался на зиму сторожить усадьбу один Васильич. Отлучился однажды Васильич днем в Москву, вернулся поздно: глядь, замки сломаны. Покража. Нет енотовой хозяйской шубы, из буфета серебряный сервиз, вилки, ложки, ножи - все исчезло. Тимоха! Кто же больше. Бежит Васильич ночью на станцию Химки, к жандарму: - У Сытина на даче кража, украдены шуба из гардероба и серебро из буфета... - На кого подозрение? - На Тимоху Чуракова, на кого же больше. Разрешите позвонить в Москву, Сытиным на квартиру. - Пожалуйста. А мы тоже примем меры... В чужой шубе недолго пришлось щеголять Тимохе. В Дурынине за стол с серебряными ложками не сядешь. Что делать с краденым добром? И дурак догадается: в Москву, Хитров рынок все проглотит. Решено - сделано. Раскинул Тимоха на Хитровом рынке сытинскую шубу дорогим мехом кверху, на мех разложил серебро с позолотой - превосходный сервиз. Недолго пришлось зазывать покупателей. Подошел сыщик из уголовки, за ним стражник - башлык на шее, шашка на боку, револьвер с другого боку и свисток в зубах. И повели Тимоху в участок. Шуба внакидку. Серебро в мешке побрякивает. Вызвали Сытина туда же. - Признаете свое добро, Иван Дмитриевич? - Признаю. - Признаете и вора? - Как же, Тимофей из Дурынина, прошлым летом он у меня павлина сожрал. - Что прикажете делать с ним, Иван Дмитриевич, он весь в вашей власти. - А что с ним делать? Под суд незачем. Мое добро ко мне и вернулось. Не от хорошей жизни человек бросается на воровство. Вот что, Тимофей, судить тебя не будут. Я как потерпевший на это согласия не даю. Я прекращаю преследование и расследование, а ты прекрати воровство навсегда... Тимоха поклонился в ноги: - Спасибо за доброту... - То-то, за дело надо браться. Лет тебе под сорок, пора и человеком стать. Небось землю имеешь? - Две десятины в "ренду" сдаю. Самому не под силу... - Приходи в воскресенье под вечер. Я буду на даче. Серьезно поговорим. - Ладно, приду. В воскресенье приехал Иван Дмитриевич в Берсеневку. Пришел к нему на беседу Тимоха. - Вот, Тимофей, по какому делу я тебя пригласил, - начал разговор Иван Дмитриевич в присутствии Васильича. - Дам я тебе безвозмездно лошадь, сбрую, плуг, борову, стог сена и десять пудов овса и ячменя к весеннему севу. Будешь работать - делу венец! Не станешь - бог тебе судья, и сам черт тебя тогда не исправит, и потерянный ты тогда человек! Ясно? - Ясно! - И в ноги Сытину. - Васильич, выдай ему все, что мною сказано. Пусть берет и разживается. Эх, "нелегкая" рука оказалась у Ивана Дмитриевича! Стог сена Тимоха продал, семена пропил. Голодная, отощавшая Пегашка прибежала самовольно в Берсеневку. И еще раз Тимоха напомнил о себе. Забрался ночью в сытинские дачные покои, походил со свечкою. И доглядел Тимоха, чем можно на сей раз поживиться. У Сытина во всех комнатах по углам отличные иконы. Ризы на них тяжелые, серебряные. - Господи благослови! - И пошел Тимофей Чураков при свете церковной свечи "корчевать" иконы. Раскроет стеклянную створку, сдерет одеяние то с богородицы - "Неопалимой купины", то с Варвары-великомученицы; раздел также до доски Нерукотворного спаса, Дмитрия Солунского, даже Александра Невского не пощадил. Завернул всю добычу в скатерть и был таков. Долго не узнал бы об этом Васильич, да ему кто-то нечаянно намекнул: - Что это в непоказанное время кто-то из хозяев приезжал?.. - Никто не приезжал. - А как же, в главном корпусе ночью огонек светился... - Да что вы?! Прибежал Васильич и ахнул: какое богохульство! Лежат на полу ободранные иконы. Чья рука поднялась? Несдобровать теперь Тимохе: Сытин простит, бог не простит... Было это в ту осень, когда Сытин ездил в Берлин, заезжал в Италию, погостил недельку у Горького и вернулся. Вскоре за ним, воспользовавшись амнистией, приехал в Россию Горький и на осень и зиму поселился у Сытина на даче в Берсеневке. Васильичу Сытин наказал всячески оберегать Горького от назойливых и любознательных соседей. Мало ли кому захочется посмотреть на прославленного писателя или с чем обратиться к нему. Однажды под веселое настроение Иван Дмитриевич рассказал Горькому о Тимохе, о его воровских проделках. Горький улыбнулся и спросил: - Ну, хорошо, вор есть вор, чего с него спросишь. А вы, Иван Дмитриевич, почему такое милосердие и благодеяние к нему проявили? От избытка гуманных чувств или от страха? Я думаю, что вы испугались этого Тимохи?.. - Угадали, Алексей Максимович, угадали! Сами понимаете, прекрасную птицу не пощадил, украл и сожрал, так меня тем более не пощадит. - Предположим, он вас не тронул бы, ножичком не полоснул бы. Я знаю, воры трусливы. А вот красного петушка он мог бы подпустить. - И не говорите, Алексей Максимович, я об этом подумал, прежде чем стать благодетелем злодея. Спалит, думаю, за милую мою душу, а за усадебку-то я сорок семь тысяч уплатил, да за ремонт и прочее тысячонки четыре ухлопал... Бывало, покойный Антон Павлович упрекал меня за столь дорогую покупку... Горький добродушно улыбнулся: - Вот кто был святой человек!.. Кто подобный Чехову есть среди нас, литераторов? Никого. Есть честные, есть порядочные, но благороднее его нет! А какой талант! - Меня всегда влекло к нему благородство его души, - сказал Сытин, - и в Ялту к нему ездил, и в Мелихово, и в Москве часто встречались... Сколько раз я пользовался его добрыми советами-подсказами!.. И вот уже десять лет как его не стало. Истинного друга лишились мы... Помолчали и потом снова заговорили о Тимохе. - Я приказал Васильичу строго глядеть и не пускать этого Тимоху близко к даче, дабы он не учинил вам неприятностей, - сказал Сытин. - Это вы напрасно, Иван Дмитриевич, меня такие Тимохи не испугают, видал я их немало. Одного не понимаю, как это у него на павлина рука поднялась, да еще и аппетит разыгрался?.. Как ему павлина было не жаль? Мои босяки не были столь черствыми. ...В Берсеневке Горькому жилось хорошо, спокойно: тишина, русская природа, снежная, с крепкими морозами зима. Комнаты согреты, от самовара легкий угарец. На прогулку он выходил в сопровождении Васильича. Слушал его рассказы о местных происшествиях, а сам рассказывал Васильичу о разных событиях и словно бы вслух думал и, рассуждая с собой, приговаривал: - Кажется, быть войне... А кто кого - неизвестно... Порохом попахивает... Как-то к ним подошел, опираясь на палку, с мешком за спиной Тимоха. Васильич, забежав впереди Горького, преградил Тимохе дорогу: - Чего тебе надо? - Ничего не надо, - ответил тот, - здрасьте, добро пожаловать, и только. - И вытряхнул из мешка связанного петуха. - Вот хочу великому писателю петуха на жаркое продать... - Мы ворованное не покупаем, - отрезал без стеснения Васильич, но, чтобы смягчить грубость, все-таки спросил: - Какая ему цена?