ся с женой. Тогда я авось сумму определю... - И уклонился от дальнейшего разговора. Первое собрание отложили из-за гриппа у Второва. Сытин возмутился: - Грипп? Мелочь, что значит какой-то грипп? А голод?.. Время не терпит, надо решать и действовать. Собрались через несколько дней московские тузы: купцы, фабриканты, известные профессора, бывший князь Трубецкой, бывший министр Кривошеин и многие богатые люди из разной среды. Пришли, поболтали, одни отговаривались, - надо передать такое дело думе, другие просто не хотели принимать никакого участия. Зачем? Голод их не касается, а народ Москвы как-нибудь перебьется на крохах и на мешочниках. Сытин сообщил, что он собрал подписи на закупку хлеба более чем на тридцать миллионов. Второв подтвердил, что он отпускает пятнадцать миллионов... И все это начатое Сытиным дело оборвалось. На другой день в семье фабриканта Второва случилось загадочное происшествие. Был у Второва внебрачный сын. Выдавал ему Второв на пропитание десять рублей в день. Потребовал якобы этот внебрачный сразу двадцать тысяч рублей. Второв будто бы отказал... В кабинете раздались выстрелы: убит сам фабрикант Второв, и застрелился его внебрачный сын... Не пятнадцать ли миллионов послужили поводом к трагической кончине отца и внебрачного сына?.. Дело темное - так и понял Сытин. И на этом происшествии закончилась его инициатива борьбы с голодом. Опечаленный убийством Второва, одного из самых интеллигентных, европейски образованных фабрикантов Москвы, и тем, что начатое дело сорвалось в угоду жадным тяжелодумам, сидящим на мешках николаевских кредиток, Сытин поехал в Петроград узнать, как там раскошеливается буржуазия на закупку продовольствия. Буржуазия, способная наживаться на народном голоде, на призыв со стороны "временного" министра внутренних дел Протопопова ответила: - Ни копейки... Буржуазия двух столиц рассчитывала костлявой рукой голода задушить надвигавшуюся пролетарскую революцию. Сытин рассуждал иначе. Ему было противно слушать раздраженные речи крупнейших в России собственников. Он махнул рукой и только мог вымолвить: - Поистине так и получается, кого господь бог захочет покарать, того он лишает разума... Но "лишенные разума" пока еще имели слабую надежду на восстановление монархии, на помощь извне и на то, что отсталая Россия пропадет без буржуазного правительства, ибо никакая партия не может управлять страной. В дни Октябрьского вооруженного восстания Сытин отсиживался у себя на Тверской, а когда узнал, что снаряды рвутся на кровлях кремлевских зданий, зажег перед иконой лампаду и, проливая слезы, твердил: - Господи, упаси древние храмы Кремля... Отгремели залпы Октября. Несколько дней прошло без особых тревог. Газеты выходили. Продолжало существовать и "Русское слово". Редакция газеты не учла предупреждений Сытина. Благов пропустил мимо ушей сказанное Иваном Дмитриевичем о том, чтобы непроверенные материалы не печатались в газете. И вот клевета проскользнула после Октябрьской революции в сытинском "Русском слове". Десятого декабря в газете появилась заметка о том, что ставка Верховного командования была занята большевиком-прапорщиком Крыленко по указанию германского штаба. Постановлением Моссовета "Русское слово" закрыли, типографию и бумагу передали для рабочих газет... Так Октябрьская революция коснулась одного из крупнейших издателей. И это не было для Сытина неожиданностью. Ленин не раз в своих устных и печатных выступлениях упоминал о "Русском слове". Сытин, если сам не примечал, то ему докладывали об этом сотрудники редакции. Незадолго до Октябрьской революции в одном из сентябрьских номеров (Э 11) большевистской газеты "Рабочий путь" Ленин писал, что свобода печати буржуазного общества состоит в свободе богатых систематически неуклонно, ежедневно в миллионах экземпляров, обманывать, развращать, одурачивать эксплуатируемые и угнетенные массы народа, бедноту... "Посмотрите на "Русское слово", "Новое время", "Биржевку", "Речь" и т. п. - вы увидите массу частных объявлений, которые дают громадный, и даже главный доход капиталистам, издающим эти газеты. Так хозяйничают, так обогащаются, так торгуют ядом для народа все буржуазные газеты во всем мире". Через десять дней после Октябрьской революции на заседании ВЦИК Ленин настоятельно выдвигает вопрос о прекращении лжи в буржуазной печати, о передаче всех буржуазных газет и типографий в полное распоряжение советской власти... Сытин едет в Петроград, в Смольный, к Ленину. С тревогой думает, как его примет Ленин. Что Владимир Ильич ему скажет? Пригоден ли будет он, Сытин, при новой власти?.. Ленин родился на Волге; Горький, Шаляпин тоже волгари. Но тех Сытин знает близко, встречается с ними. А тут Ленин - организатор новой власти, вождь... В длинном коридоре Смольного, на втором этаже, Иван Дмитриевич спросил, как пройти к Ленину. Показали дверь кабинета. Его встретил кто-то из сотрудников. Сытин, по старому обычаю, соблюдая должный, как казалось ему, этикет, подал свою визитную карточку. Через несколько минут вышел к Сытину молодой человек. - Батюшки! Да это же моего старого друга, директора печаткинской фабрики Петра Михайловича Горбунова сын... Николай Петрович, вы как здесь? - Служу при Ленине, секретарствую. Вы что, хотите видеть Владимира Ильича? - Да. - Он просит вас, заходите... Заходят вдвоем с Горбуновым. Ленин за письменным столом. "Узкий кабинет, не по ленинскому размаху!" - подумал Сытин. - Здравствуйте, Владимир Ильич!.. - Здравствуйте, прошу садиться... - А вы-то, Владимир Ильич, крепко ли сидите? - добродушно улыбаясь, спросил Сытин. - Да, кажется, крепко! - Владимир Ильич рассмеялся. - Ну, тогда и я к вам присяду. И позвольте вас занять на две-три минуты. У меня в Москве национализировали "Русское слово". - Знаю, гражданин Сытин, знаю. Да и другие ваши учреждения подлежат национализации... - Я понимаю, Владимир Ильич, власть советская, народная, возражать тут не приходится. Не препятствую, больше того, сам с удовольствием помогу, чтобы все в руки народа переходило в полном порядке, без сучка, без задоринки. Но вот моя просьба к вам, Владимир Ильич, - тяжело вздохнул Сытин и слегка ударил себя в грудь. - С этим "продуктом", то есть со мной, как поступите? Подлежу ли я национализации?.. Владимир Ильич усмехнулся и в тон Сытину сказал: - А этот "продукт" мы национализировать не будем, предоставим его самому себе, оставим его в покое. Если он не против нас, то и мы не против него. - Спасибо, Владимир Ильич, поверьте, от души русское вам спасибо. Все, что добыто от народа, ему и принадлежит, дайте только и мне какую-либо работу, я еще могу... - Очень хорошо, что вы не отказываетесь работать с нами. Хорошо. Учтем... - Еще, кстати, Владимир Ильич, у меня семья четырнадцать душ. Прошу, как бы меня большевики и насчет жилья не обидели. - Не беспокойтесь, обижены не будете... Иван Дмитриевич уходил взволнованный и воодушевленный. - С народом жить, с народом и для него работать. Что еще нужно для честного русского человека!.. Евдокия Ивановна с нетерпением ждала мужа из этой поездки в Питер. Приехал довольный. Рассказывал о встрече с Лениным со всеми деталями, и как он сидит, и как держится, и как смеется. Пришел и, мелко по животу перекрестившись, сел за стол оказавшийся не у дел Влас Дорошевич. Иван Дмитриевич был в очень приподнятом настроении. Снова пересказал о встрече с Лениным и развел в разговоре свою, простецкую теорию: - Для меня, как для частника, и для членов товарищества наступил кризис. Но то, что нами сделано, все, что нами построено, все остается в целости, передается хозяину - народу. Значит, никакого тут кризиса нет, а просто передача из рук в руки. И не думайте, что я сожалею. Нет. Придет время, и в Америке с Рокфеллером то же самое получится... - Сытин иногда в разговорах упоминал этого американского капиталиста и находил между ним и собой, в способах быстрого обогащения, что-то общее. Он где-то вычитал "откровения" Рокфеллера о том, как тот нажил пятьсот миллионов долларов. Начал разживаться с восьмилетнего возраста: сберег немного денег из тех, что родители давали ему на конфеты, купил индюшек, выкормил, продал, получил барыш. Потом стал торговать керосином и хлебом, брал и давал ссуды, а дальше уже обзавелся пароходом. Затем завладел рудниками, и появились свои сталелитейные заводы, бумажные фабрики... А началось с индюшек!.. И все оттого, - подчеркнуто восхищался Сытин Рокфеллером, - что он сам не был индюком, брал себе в помощники мозговитых людей. - Едва ли Рокфеллера постигнет ваша участь, Иван Дмитриевич, - высказал свои соображения тестю Благов. - Америке не с кем воевать. А происхождение русских революций и пятого и семнадцатого года идет от неудавшихся войн... - Это так, но только отчасти, - вмешался Дорошевич, - и еще неизвестно, чем кончится. Некоторые рассчитывают на интервенцию. Она будет, факт. Кстати, кое-кто уже сматывает удочки, смазывает пятки, бросаясь на южные окраины России. - Трусливые крысы. Корабль не тонет, а они уже вплавь кинулись, - нахмурясь, заметил Сытин. Ненадолго все замолчали. - Давайте не будем робеть. Будь что будет! - рассудил Сытин. Благов на это ответил: - Не знаю, как дело пойдет дальше, а я думаю тоже податься на юг, в Киев или в Одессу. И если там будет другой порядок, найду себе дело или в книготорговле или в редакции какой-нибудь газеты. - Вольному воля, - равнодушно проговорил Сытин. - А я - ни с места! - решительно заявил Дорошевич. - Иван Дмитриевич, и вы, не сомневаюсь, навечно связали свою судьбу с Москвой? - И с Россией, с народом, - ответил Сытин. - И ни под какое крылышко никакой оккупации никогда не пойду! Были в России интервенты: и поляки, и татары, и французы в Москве бывали, бывали и уплывали. А Москва стояла и будет стоять! И быть ей столицей. Я давно об этом говорю. Питер, как столица, не на месте. Это ожидалось и скоро произошло. Советское правительство со всеми наркоматами и всероссийскими учреждениями из Петрограда выбыло в древнюю Москву, ставшую столицей Советской республики. ПРИ НОВОМ СТРОЕ Кумир анархистов и анархо-коммунистов Петр Кропоткин с первых же дней советской власти не стал на сторону врагов нового строя. Вернувшись из эмиграции в Россию, он поселился в Московском Кремле. Последователи его учения в восемнадцатом году иногда вступали в перестрелки с милицией, и даже в Москве кое-где можно было еще встретить вывески: "Клуб анархистов", "Клуб анархо-синдикалистов", - но Кропоткин понимал, что идеи Маркса и Ленина победили и мешать коммунистам-большевикам было бы совершенно неверно. Бывший князь, знаменитый географ, теоретик анархизма, достигнув глубокой старости, тихо-мирно доживал свои дни в одном из древних зданий с узкими решетчатыми оконцами, выходящими на изуродованные обстрелом башни Кремля. С давних пор зная биографию этого человека и наслушавшись о нем рассказов от очевидцев, Иван Дмитриевич Сытин испытывал желание где-либо встретиться с ним и познакомиться. Как-то Сытину довелось быть в Лондоне и проезжать мимо того дома, где проживал Кропоткин. Но Иван Дмитриевич постеснялся зайти к нему. После революции Иван Дмитриевич решился все-таки навестить его в Кремле и, пока еще имел некоторые издательские права и возможности, хотел предложить Кропоткину напечатать что-либо из его книг. Полный добрых намерений, Сытин заранее предполагал, какой должна быть встреча, о чем произойдет разговор, и даже представлял себе, каким древним мудрецом Кропоткин выглядит. Мог он об этом думать и судить хотя бы по тому, что в "Ниве" был помещен не один портрет Кропоткина. Он стал собираться к нему, но в это время кто-то постучал. Сытин распахнул дверь. - Ого! Явленные мощи из Марьиной рощи! - невольно воскликнул Иван Дмитриевич, - как вы изменились! Попадись на улице, я, пожалуй, вас не узнал бы... Перед Сытиным стоял осунувшийся, согнутый тяготами жизни бородатый старик, в котором Иван Дмитриевич признал бывшего владельца раменской мануфактуры Бордыгина. - Вы, кажется, куда-то собрались? - Да, спешу в одно приличное место, но что вам от меня угодно? - Я за советом. - Пожалуйста, чем могу служить? - Иван Дмитриевич, вы находитесь близко к нынешним хозяевам, вы в курсе политики, - заговорил таинственно и с оглядкой Бордыгин, - как по-вашему, крепка эта власть? - Вот что, батенька, спросите об этом Ленина! - Сытин сел за стол напротив Бордыгина и начал теребить скатерть. Евдокия Ивановна приметила и подумала: "Верный признак: черт принес этого Бордыгина. Иван Дмитриевич нервничает, поссорится". Так и вышло. Бордыгин вкрадчиво и доверительно продолжал: - Колчак двигается к Вятке, а за Колчаком идут поезда с японской дешевой мануфактурой. - А дальше?.. - поторапливал собеседника Сытин. - А дальше, у меня кое-где спрятаны большие запасы мануфактуры. Сейчас на нее большой спрос, но беда, уж больно деньги падучие!.. И вот я запутался: не начать ли мне сбывать через посредников сейчас? Не то придут японцы со своими материями, мне против них трудно будет конкурировать... - Так вот вы о чем! А вы о России думаете? А вы о русском народе помните?! - Иван Дмитриевич рванул скатерть, ваза с цветами упала на пол, разбилась вдребезги. - Вон отсюда! К черту! Не выношу шкурников и провокаторов, катись!.. Бордыгин попятился к двери и, не простившись, бегом кинулся с лестницы. Евдокия Ивановна поднесла Сытину стаканчик с валерьянкой: - Ваня, на-ко выпей, тебе вредно нервничать, успокойся. Ты же к князю Кропоткину собрался идти. - А ты знаешь, я его, этого Бордыгина, напугал. Пусть не лезет, идиот, с такими разговорами. Иван Дмитриевич отправился к Кропоткину. В Кремль тогда ходили без пропуска. Впечатление от встречи с Кропоткиным осталось настолько сильное, что Сытин, придя домой, стал записывать эту встречу "для потомства". Он не часто записывал и к хранению личного архива относился не особенно бережно. Но все же, благодаря его наследникам, многое сохранилось. Вот как описывает эту встречу сам Иван Дмитриевич: "На пороге передо мной стоял Петр - живой апостол Петр: лысая голова, два клока седых волос на висках, небольшая борода, огромный лоб и ясные, блестящие глаза. Сходство с апостолом Петром, как его рисуют церковные живописцы, было до того поразительно, что я невольно оторопел. - Очень рад... Пожалуйте!.. Мы вошли в комнату. Я от души поздравил Петра Алексеевича с возвращением из эмиграции и спросил: - Не могу ли я чем-нибудь вам служить в печати? Это доставило бы мне искреннюю и глубокую радость... - Хотите напечатать что-нибудь из моих книг? Что же, я буду рад. Он вышел в соседнюю комнату и принес целую охапку книг. - Вот, Иван Дмитриевич, тут все, что мною написано. Предлагаю на полное ваше усмотрение: хотите все печатать или только часть - печатайте по выбору... - Вы очень добры, Петр Алексеевич... Но будет лучше и для меня легче, если вы сами набросаете план издания и укажете, что должно пойти в первую очередь. Так началась наша деловая сторона знакомства. Кроме вопросов деловых мы говорили на "посторонние" темы, касаясь, главным образом, вопросов о России, о русском человеке и о русской душе. И то, что я слышал от Петра Алексеевича, казалось мне настоящим откровением. - Что нужно делать, чтобы не быть вредным человеком в жизни? Где и в чем истинная и разумная жизнь? Этих коренных вопросов П. А. особенно охотно касался, а я излагал ему свою исповедь. - Вот, Петр Алексеевич, я прожил большую, долгую жизнь. Живу чужим умом, а ум этот от вас, писателей, художников, философов, великих ученых. Свою роль в жизни я понимаю просто: я только аппарат, только техническая сила. Жизнь творят другие, а я воплощаю их достижения и бросаю в народ их мысли в виде книг... П. А. Кропоткину эта мысль, кажется, понравилась. - Да, я понимаю и ценю ваше дело, - сказал он. - Я знаю, что с вами работал Лев Николаевич Толстой и другие наши писатели. Я с радостью отдаю вам все свои книги, которые так мало известны в России, но которые в Англии выдержали много изданий... Разговор перешел на его любимую тему - о русском народе. Кропоткин сказал: - Очень еще молод наш народ, и образование получает самое бедное... Что ему дают, что он знает? Слабая школа, славянские письмена, горсточка начальных книг - вот и все, что приготовлено для ста миллионов. А что же сказать о духовном самосознании? Много ли наших соотечественников думает о самосовершенствовании в братстве, дружбе и взаимной любовной помощи? А ведь настоящая жизнь только с этого и начинается. Нет жизни, где нет любви, и нет счастья, где нет братства среди людей. Читали ли вы, Иван Дмитриевич, мою первую книгу "Земля и фабрика"? - Да, читал... Но ведь в этой книге мысль, Петр Алексеевич, у вас проведена как бы по Евангелию - братство и любовь... Все, что вы говорите, Петр Алексеевич, и все, что пишете, - это христианские истины, я только одного не понимаю... Не понимаю, как же вы, христианин, и... без Христа? Он откинулся на спинку кресла, и его лицо апостола Петра, с торчащими клоками волос на лысой голове, стало вдруг строго, сурово. - Ваш Христос - вот какой, - он показал расстояние между большим и указательным пальцами. - А мой Христос вот какой! - и раскинул широко обе руки, как будто хотел обнять весь мир. В Христа не верует, но иго Христово поднял и несет. Чистейший христианин, но Христа не знает. Так ли это? Отчего же в его глазах вдруг заблестели слезы, и отчего душа моя сотряслась и рвется к нему? В слезах я упал на грудь Петру Алексеевичу, и мы оба заплакали..." Вскоре после этой встречи Сытина пригласили на заседание государственной комиссии, где под руководством писателей Брюсова и Вересаева обсуждался вопрос о создавшемся положении в издательствах. Пересматривались планы, что нужно печатать из классиков в первую очередь и в каких размерах. Кроме Сытина присутствовали издатели Кнебель, Эфрон, Сабашников и другие. Высказываются вполголоса первые соображения: литература и издательское дело требуют умелых рук и умных голов. А не создать ли синдикат из частных издателей в единении с государством? Ведь это не чуждо частному капиталу и полезно советскому государству? Произошло бы сращивание капиталистов и власти. Такие идеи витали о мощном синдикате. Сытин думал иначе: государственному капитализму не быть, двум медведям в берлоге не место! Ему предоставляют слово, - как вы, Наполеон издательских дел, мыслите? Сытин ответил: - Я не раз говорил и сейчас, может быть, к неудовольствию моих коллег, скажу: все мое производство принадлежит государству. Мне прибылей не надо, мне бы только работать... Если большевики за просвещение народа, то и я с ними - коммунар!.. - метнув глазами в сторону секретаря, добавил: - Запишите!.. Когда расходились, Кнебель шепнул Сытину: - Ну, Иван Дмитриевич, мы не ожидали от вас этаких слов. Какой бы синдикат мог быть! - А зачем? Не время для обогащения. Ни по-нашему, ни по-вашему не сбывается. У событий свой черед. Помните, Плеве говорил, что он революцию отодвинул на сорок лет. А она тут как тут, да не одна, а целых две за один год. И для книжного дела найдутся руководители из народа. Будьте уверены. А с нас больше история ничего и не спрашивает... - Чем вы сейчас занимаетесь? - спросил Сытина Эфрон. - Довожу до конца незаконченное. Мне доверяют. У меня накануне революции оказалась масса незавершенных изданий. Не пропадать добру. Все это заканчиваю и заново кой-что печатаю под контролем комиссариата и Вацлава Вацлавовича Воровского. Вот и на днях нашел такого автора, что сам Ленин не против. - Кого это вы раскопали? - поинтересовался Михаил Васильевич Сабашников. - Князя Петра Кропоткина! И уже в типографии набрана его книга о Великой Французской революции. - И тут успел! - развел руками Кнебель. - Ах, какой чудесный человек этот князь! Какой мудрец! Знали бы вы его поближе! - восхищался Сытин. - Широкая чистейшая русская душа, да поймете ли вы его душу? Вот кто не праздно провел жизнь свою. Жаль, что его не знает наш народ. До революции цензура резала. Теперь ему в России пришло воскресение. Иван Дмитриевич часто по-дружески встречался с Кропоткиным у него в кремлевской квартире. Каждый раз старый революционер радовался, когда видел свои книги, выходящие при помощи Сытина в столь трудное для страны время... Для молодой Советской республики настали тяжелые времена: на севере интервенты, Юденич под Питером, в Сибири во главе белой армии - Колчак. Японские оккупанты высадились на Дальнем Востоке. На юге - Деникин и Врангель... В Москве только что подавили эсеровский мятеж, Савинков поднял восстание в Ярославле. Саботаж, хищения, спекуляция, вредительство - все было пущено врагами советской власти против республики Советов. На Лубянке в ВЧК, в ночную пору, во всех этажах, с вечера до утра не гасли огни. Действовал враг, не дремала и Всероссийская Чрезвычайная Комиссия, возглавляемая Дзержинским. Шла борьба решительная, беспощадная, не на жизнь - на смерть. В это время не раз вызывали Ивана Дмитриевича Сытина в ВЧК по делу о крупном центре спекуляции - "Российском союзе торговли и промышленности". Сытин был одним из членов - основателей этого союза, но, коль скоро он понял, что союз купцов и фабрикантов представляет собою не то, что нужно для России, он еще за два года до Октябрьской революции официально заявил о выходе из правления, перестал ходить на заседания и вообще устранился от этой организации, ставшей впоследствии на путь борьбы против Советской республики. Данных для обвинения Сытина не нашлось. Его допрашивали как свидетеля, обращались к нему за нужными справками. И наконец начальник следственной части Закс, отпуская Сытина, поблагодарил его и сказал: - Вы очень дальновидны, Иван Дмитриевич, вы, как говорят, в сорочке родились, догадались вовремя удалиться из этой контрреволюционной организации. - А я слыхал такую поговорку, - ответил Сытин следователю. - "К светлому челу архиерея сухое дерьмо не пристанет". Надо быть всегда светлым. Не грязнить душу, иметь Родину и знать что она такое. Подлецов я не жалею. Ну, как они, многонько там в своем союзе набедокурили? - спросил он следователя. - Порядочно. Читайте завтра в "Известиях". Ведь они выходят теперь на базе вашего популярного "Русского слова". В "Известиях" будет все сказано. - Кому-нибудь угрожает расстрел? - Не могу сказать, это решит революционный трибунал. - Что ж, кто много украл, с того много и спросится. Простите за любопытство. - Сытин встал. В руках у него была большая, завернутая в старую газету книга. - А это что у вас такое? - спросил Закс. - Это? Подарок несу... Книга юбилейная, год тому назад вышла. Товарищество выпустило к пятидесятилетию моей работы на книжном посту. - Позволите посмотреть? - Пожалуйста. - Какое великолепное издание! Вот что значит - своя рука владыка! - Не обижайте меня, гражданин Закс, это для меня постаралось наше товарищество и юбилейная комиссия, и весь авторский коллектив, приложивший руку и сердце к этой, не скрою, приятной для меня книге. Закс раскрыл книгу. На титуле рукой Сытина было написано: "Глубокоуважаемому Владимиру Ильичу Ленину. Ив. Сытин". - Вот кому подарок! А как вы ему передадите? - Как? Очень просто: зайду по пути в "Националь" и передам дежурному. Владимир Ильич и Крупская там в номере живут. Пока с квартирой не устроились... Быстро перелистав книгу, посмотрев иллюстрации и письма поздравителей - Горького, Куприна, Бунина, Телешова и многих, многих других видных деятелей, Закс сказал: - Это не книга, а монумент!.. Можно вам позавидовать... На следующий день в "Известиях" появилось официальное сообщение ВЧК о деле "Союза торговли и промышленности". Излагалась суть этого дела: "На основании данных, полученных при обыске, были арестованы члены правления и мнимые торговцы и посредники: Дежур, Шереметьевский, Валерьянов, Крейнес и др.- всего 17 человек, а позднее было арестовано еще 12. Из следственного материала видно, какое громадное количество товаров прошло в разное время через руки союза. Были одновременные предложения таких партий товара: 200 тыс. пудов металла через акционерное общество "Келлерт" (председатель правления Крейнес), 700 тыс. пудов чая от Губкина и Кузнецова, 13 тыс. пудов мыла от завода Ашкинази, Столкинда и Давыдова, 35 тыс. пудов смазочных масел от торгдома Горфельд, затем 10 миллионов пудов пшеничной муки, 100 тыс. банок консервов, 10 тыс. пудов сахара и т. д. Немалую роль в этих операциях играл "Штаб металла", реорганизованный из прежнего "Фронто-металла". Спекулировали не только товарами, ускользнувшими от учета, но и казенным имуществом, оставшимся после демобилизации армии, поэтому обвинение будет формулировано не только за спекуляцию и сокрытие товаров от учета, но и за расхищение народного достояния, за преступления по должности. К ответственности привлекаются видные промышленники и биржевые тузы, в том числе Крашенинников, Гахтамиров, Валерьянов, Воронов, Яблонский, Ананьев, Крейнес, Тарнопольский, Раговин и др.- всего 29 человек. Весь богатый материал, ужасающий по бесстыдству и наглости, будет подробно опубликован и освещен на заседаниях Верховного революционного трибунала".* (* "Известия ВЦИК", 30 августа 1918 г., Э 186/450.) В сообщении было сказано и о непричастности к делу бывшего члена "Союза" Сытина. Дорошевич, Благов и другие поздравляли Ивана Дмитриевича и были, разумеется, довольны, что он не позволил себя запутать в сетях мошенничества и спекуляции, не оказался на скамье подсудимых. Дорошевич, прочтя сообщение в "Известиях", даже воскликнул: - Велик бог, охраняющий Ивана Дмитриевича от такой напасти. На что, с гордостью за своего отца, ответил Николай Иванович: - Не бог, а святая богиня, имя ей - гражданская честь!.. Надо полагать, что, получив от Сытина в подарок книгу, Владимир Ильич, зная Сытина как издателя и его близкие отношения с Алексеем Максимовичем Горьким, ознакомился с этой книгой. Она сохранилась в личной домашней библиотеке Владимира Ильича. То, что Ленин доверчиво относился к Сытину, видно, например, из воспоминаний писателя Н. Д. Телешова. В первый год советской власти, когда в издательских делах царила неразбериха, настоятельно возникал вопрос о создании объединенного Государственного издательства. Но кого на пост директора?.. Ленин по этому поводу разговаривал с Горьким. - Конечно, Иван Дмитриевич заслуживает доверия, оборотистый, вполне подходящий, может поставить дело, но согласится ли?.. - усомнился Горький. - А вы попробуйте его уговорить! - предложил Ленин. Встреча состоялась на квартире у Екатерины Пешковой, где Горький всегда останавливался, приезжая из Петрограда. Были приглашены на завтрак к Горькому писатель Телешов и Сытин. Тогда и обратился Алексей Максимович к Сытину: - Мне поручил Владимир Ильич уговорить вас: на днях открывается Государственное издательство, и Владимир Ильич непременно хочет, чтобы вы были директором и стали во главе дела... - Вы знаете, - отвечал Сытин, - что я человек малограмотный, и в такое время, как наше, быть во главе такого дела мне не подобает. Беритесь вы, а я буду вам помощником. Будьте покойны, не подведу вас ни в чем... Горький ответил, что у него и без того дел по горло и что он собирается уезжать за границу. Во главе Госиздата стал Вацлав Вацлавович Воровский. Сытин охотно согласился быть ему помощником-консультантом и ведал делами своей бывшей типографии на Пятницкой... Валентин Федорович Булгаков, бывший секретарь Льва Толстого, встретился в эти дни в Москве с Иваном Дмитриевичем. Привожу строки воспоминаний об этой встрече: "Я встретился еще раз с И. Д. Сытиным на Замоскворецкой улице, где находится огромная бывшая типография И. Д. Сытина, - типография, которой он теперь заведовал в качестве рядового советского служащего. Заслуги Сытина в печатном деле были признаны. Ему предоставили возможность по-прежнему работать, но только без ненужного права нагромождения на его личном счете в банке колоссальных денежных сумм. Что нужно было старику для жизни, он имел, и для дела получал без отказа все, что было нужно. Иван Дмитриевич был такой же, как и раньше: веселенький, немножко подхихикивающий и, в общем, отнюдь не теряющий себя. Он узнал меня, дружески приветствовал, расспрашивал, чем я занят, и рассказывал о себе: - Да, мне теперь уже ничего не принадлежит, да и на что мне это? Остаюсь я по-прежнему при деле, и это самое главное. Денежки, которые текли к нам от народа, теперь пришлось обратно вернуть ему же, народу. Так оно, видно, и должно быть... По-прежнему он был полон доброжелательства. Пожалел, что я в свое время не пришел к нему и не принял участия в его издательском деле".* (* Из письма В. Ф. Булгакова автору этой книги 3 октября 1959 года.) КОНЦЕССИЯ НЕ СОСТОЯЛАСЬ В сытинских складах сохранились запасы бумаги. Массовыми тиражами печаталась агитационная литература для фронтов гражданской войны и для трудового населения города и деревни. Иван Дмитриевич работал консультантом в Госиздате, помогал своим опытом Вацлаву Воровскому, пока тот не ушел из Госиздата на дипломатическую работу. Ни к одному из бывших капиталистов не было такого доверия со стороны советской власти, как к Ивану Дмитриевичу Сытину. Он не бежал от большевиков за границу, как это сделали многие. Сытин остался в Москве, на Тверской. Он верил в силы и совесть народа, и народная власть доверяла ему. Вот свидетельство большого доверия - один из документов, выданных Сытину: МАНДАТ "Настоящим Президиум Высшего Совета Народного Хозяйства поручает гр. Ивану Дмитриевичу Сытину отправиться за границу, в частности в Германию, с целью вести переговоры по вопросу об организации в пределах РСФСР заводов бумажной промышленности и эксплуатации на основах ведения нормального лесного хозяйства лесных массивов на концессионных началах, согласно данных гр. Сытину исходных положений. Гр. Сытину поручается сорганизовать финансовые и промышленные круги Западной Европы, имеющие целью субсидировать на предлагаемых условиях означенную концессию. С возвращением из-за границы гр. Сытин обязан представить Президиуму ВСНХ доказательства финансовой и коммерческой солидности организованной группы, с которой Правительство РСФСР имеет заключить окончательный договор на предоставление концессии на эксплуатацию массивов с целью постановки бумажного производства. Гр. Сытину надлежит о всех своих переговорах за границей по поводу настоящего поручения ставить в известность выезжающего по этому делу за границу тов. Хинчина и согласовать с ним все свои действия. Председатель ВСНХ - Богданов". Иван Дмитриевич с радостью согласился поехать в столь ответственную командировку. Кроме государственного значения поездка в Германию имела для него и личный интерес. В 1914 году Сытин отправил в Германию учиться и проходить коммерческую практику своих детей, студентов Петра и Дмитрия. Началась война, - один из сыновей Сытина, Петр Иванович, застрял в Германии и пробыл там всю войну. После революции он работал в организации "Международная книга", занимавшейся обменом и снабжением научной литературой институтов и университетов в международном масштабе. Работал он также в берлинском издательстве Ивана Павловича Ладыжникова, который в дореволюционное время частично субсидировался Сытиным, издавал книги и брошюры Льва Толстого и запрещенные цензурой произведения Горького... В Берлине Иван Дмитриевич бывал не раз до революции. Разыскать сына ему ничего не стоило. - Почему ты из Германии не бежал в Америку? Почему не рвешься на родину? - расспрашивал Иван Дмитриевич сына при встрече. - А зачем мне Америка? Так пока и живу в Берлине, не теряя надежды на возвращение в Москву. - Ну, что ж, чадо, терпи, верь и надейся. Да, я у большевиков не на плохом счету; вот, полюбуйся. - Сытин показал сыну мандат ВСНХ. О появлении Сытина в Берлине узнал кое-кто из эмигрантов. Из Праги приехал один старый друг-приятель Ивана Дмитриевича, стал уговаривать: - Как тебя большевики живьем выпустили? Оставайся здесь, будем издавать эмигрантское "Русское слово". - А на кой оно черт и кому нужно! - отрезал Сытин. - Для кого? Для пауков и паучков, что мечутся и грызутся между собой по заграницам? Нет, благодарю покорно, я не сумасшедший... Разговор получился неласковый. Повстречался с Сытиным банкир Алексей Путилов. И тот соблазнял: - Приехали нащупывать почву? Оставайтесь, Иван Дмитриевич, не пожалеете. - Благодарствую, не за тем я пожаловал. - Слышал, слышал. Большевики хотят, чтобы им германские специалисты бумажную фабрику построили. Хорошего они свата нашли в вашем лице. Хорошего, понимающего и в прошлом весьма и весьма состоятельного. Не знаю, что у вас получится. Скажите, Иван Дмитриевич, вам американцы предлагали часть вашего денежного капитала перевести в нью-йоркский банк? - Было предложено. - А вы как? - Никак! Это не мои деньги. Я их нажил у народа в России, русскому народу они и должны принадлежать. - Оказывается, вы за эти годы не поумнели. - Пусть вам так кажется. - И вы думаете, что у вас не будет черных дней, если вернетесь в Россию? - Не если, а точно вернусь. А что касается черных дней, не знаю, на что вы намекаете, я готов вместе с нашим народом перенести любые тягости. А главное: я верю в народ и верю Ленину. России недоставало Ленина. Он появился, и он спасет Россию от гибели. Ленин вводит новую экономическую политику. Для восстановления разрушенной России привлекает концессионеров. Открыта отдушина частнику, хотя и не в крупных масштабах. - Иллюзии! - определил Путилов. - Ничего из этого не получится. - Получится, - возразил Сытин. - Прав народ, а не мы и не вы, денежные козявки или тузы. Я помню, вот такой примерно разговор у меня был в Москве, и не с кем-нибудь, а с одним дурачком из нашего товарищества. Он мне в более страшную пору болтал: "Советская власть на один месяц, хватит одной дивизии, чтоб разогнать большевиков в Москве". А я ему отвечаю: "Где ты, Иван Тимофеевич, возьмешь эту дивизию, из кого ее наберешь? Ты придешь к народу с дубиной, а он тебя на штыках поднимет. Очень-то ты, толстопузый, народу нужен". А вообще-то мы с вами не сегодня в расхождении. Помните, вы мне предлагали из воздуха деньги делать в конце войны, когда курс рубля бешено падал. Мне и тогда было противно вас слушать. А еще раньше затевалась, не без вашей хитрости, жульническая операция с намерением акционировать фабрики Печаткина, Окуловскую, "Сокол" и другие. Вы, подлецы, банкиры, хотели завладеть фабриками, а имея в руках бумажные фабрики, вы бы и печать захватили, во куда метнули!.. И тут я не уступил вашим желаниям... - Вы меня, Иван Дмитриевич, этим откровением не удивили. Не забывайте одно: у Советской России много врагов. Они могут стать и вашими врагами. - Знаю и не пугаюсь. Да, много врагов. Но зато в России не стало рабов! А вот этого-то вы и не учитываете. Страна, где нет рабства - непобедима. Факт... Поссорились и разошлись Сытин с Путиловым навсегда, до гробовой доски. Иван Дмитриевич расстроился, ночью бредил, кричал спросонья. Утром проснулся, спрашивает сына: - Петя, я, кажется, ночью кричал? - Да, бредил, но бред, папа, у тебя был здоровый, нормальный... - А что именно? - Ты ругал Путилова. И во сне тебе эта публика покоя не дает. Не надо волноваться... За время пребывания в Берлине у Ивана Дмитриевича было несколько встреч с эмигрантами. Приходил к нему в гостиницу некто Прокофий Батолин, сотрудник банкира Путилова. Увещевал Сытина не возвращаться в Россию. Иван Дмитриевич запросто выставил его за дверь: - Подлец ты, Прошка, низко пал, продаешь ты себя оптом и по мелочам... Ты бы продал и Россию, да не тебе она принадлежит!.. Побывал у Сытина немец Адольф Адольфович Девриен, бывший петербургский издатель и книготорговец, бежавший в Германию. Пожаловался, что он прозябает в своей стране, живет не имея доходов, - падение марки не дает развернуться. Приехал к Сытину его старый знакомый, Иван Павлович Ладыжников, тот многое знал о русской эмиграции и долго рассказывал, кто где находится и кто чем занимается. Сытина это очень интересовало. Ведь многие из них, если не все, были когда-то авторами его издательства и сотрудничали в "Русском слове". Не спеша, за чайком с какими-то пресными галетами, Ладыжников, пригибая пальцы, перечислял по памяти: - Вот, например, Николай Константинович Рерих из Лондона перебирается в Америку... Тэффи, та печатается в Стокгольме, наверно, и проживает там же... Шульгин пока в Константинополе, говорят, что строчит мемуары, поругивая большевиков... Марк Алданов и ваш бывший сотрудник фельетонист Яблоновский слоняются в Париже... Шмелев из Крыма перебрался в Польшу... Аверченко пока в Константинополе, намеревается поселиться в Праге... Николай Рубакин в Швейцарии, - этот насквозь советский... Брешко-Брешковский где-то треплется среди белогвардейцев в Сербии и сочиняет роман "Красные и белые"... Куприн хандрит в Париже... Около Батума, вблизи турецкой границы, пребывает ваш дружок - расстрига Гриша Петров... - Расползлись по всему свету, как некие насекомые по нечесаной голове. И жалко их, и не жалко их. У каждого в жизни своя судьба, и, как видно, нелегкая... - сказал сочувственно Сытин, слушая Ладыжникова. - Будем верить, что придет время, раскаются они в своем бродяжничестве по свету, а добродушный русский народ простит этих и прочих блудных сынов. - Едва ли, - усомнился Ладыжников, - мне кажется, среди них мало сынов, больше пасынков да приблудышей. - И снова начал перечислять: - Игорь Северянин в Эстляндии... Ропшин-Савинков мотается среди эсеровского отребья... Саша Черный - здесь, в Берлине. Сытин сдержанно зевнул и перекрестил рот. - И чем же они живут, на что существуют? - Перебиваются, - ответил Ладыжников, - вытряхивают все, что было прихвачено, и помаленьку печатаются в газетешках. А некоторым удается и книги издавать... На следующий день встретился Иван Дмитриевич в Берлине с журналистом эмигрантом Владимиром Венгеровым. Тот тоже порассказал кое-что об эмигрантах, расспросил Сытина о делах в России и пригласил его на кинофабрику Стинеса, где при его участии снимался фильм "Наполеон". В роли "русского народного ополчения" участвовали одетые в жупаны и полушубки белогвардейские эмигранты. - Вот их здесь какое скопище! - показывая массовые сцены Сытину, хвалился Венгеров. - Смешно получается, - поглядев эти сцены, рассудил Иван Дмитриевич. - Незавидную роль эти люди "играли" в борьбе с революцией. Думаю, что их постигнет неудача и в этой роли "освободителей" России и Европы о