размашистым почерком написано: "Мадемуазель Анне Ильиничне Ульяновой", - неприкосновенны. Правда, все знают, что вести в них хорошие. После каждого письма улыбка долго не сходит с Аниных губ. Марк приедет совсем скоро, сегодня, а лицо у Ани встревоженное, какая-то боль щемит ее сердце. "Неужели, когда любишь, могут быть причины для страданий? - недоумевает Оля. - Неужели такой добрый, чудный Марк может вызывать какие-то грустные чувства?" Оля шагает рядом с сестрой, поглядывает на нее. Почему Аня не поделится с ней своей тревогой? Правда, Оля почти на семь лет моложе сестры, ей только семнадцать, и в тюрьме ей не довелось сидеть, и даже в Петербурге ни разу не была. Мало видела в жизни. Но если бы Аня рассказала ей о своих терзаниях, Оля постаралась бы понять и, может быть, в чем-нибудь помогла. Аня увидела вдали маму и ускорила шаг. "Надо оставить их вдвоем", - подумала Оля. - Я побегу за Володей! - уже на ходу крикнула она. Мария Александровна срезала цветы, готовила букет на стол к обеду в честь милого гостя. - Мамочка! - Аня обвила руками шею матери, прижалась к ней. - Что я наделала? Почему я дала согласие? - с отчаянием прошептала она. Мария Александровна не на шутку встревожилась. Долго и терпеливо выхаживала она свою старшую дочь после страшных дней в тюрьме. Потрясенная казнью Саши, Аня тяжело болела и угасала на глазах матери. Но молодость взяла свое. Дочь поправилась, снова стала весела и, как матери казалось, счастлива в своей любви. И вот снова взрыв отчаяния. - Анечка, голубушка, что с тобой, скажи мне! - Мария Александровна повела дочь к скамейке села рядом, обняла за плечи. - Мамочка, я не должна была давать согласия Марку Тимофеевичу. Мария Александровна взяла в ладони голову дочери, заглянула ей в глаза: - Любишь? - Да, - чуть слышно ответила Аня. - Значит, поступила правильно. - Но ведь Марк должен будет со мной отбывать добровольную ссылку в деревне, а он всю жизнь мечтал о Петербурге. Он всегда говорил мне и... - Аня осеклась. Вот уже два года, как в присутствии матери дети не произносили имени погибшего брата, боясь разбередить ее рану. - И другим говорил, - поправилась Аня, - что никогда больше не вернется в деревню, будет жить в Петербурге. Я эгоистка, думаю только о своем счастье. - ...и о счастье Марка, - поправила мать. - Скажи, пожалуйста, а если бы ты была на его месте, разве ты отказалась бы от него только потому, что он вынужден жить в деревне, а не в Петербурге? - Конечно, нет! - горячо воскликнула Аня. - Я пошла бы за ним всюду, даже на каторгу. - Так зачем же так дурно думать о Марке Тимофеевиче? Он идет за тобой в ссылку, потому что любит. Эта любовь прошла тяжелые испытания и не погасла. - Мария Александровна сидела, прищурив глаза, словно что-то видела там, в далеком прошлом... - Да, любовь - самая большая драгоценность в жизни. Поступай так, как подсказывает тебе твое сердце. Вы оба молоды и не всю жизнь будете жить в деревне, не всю жизнь... - вздохнула Мария Александровна. Аня прижалась плечом к матери. Сомнения улетучивались, на сердце снова становилось ясно и радостно. Конечно, не всю жизнь они с Марком будут жить здесь, в Алакаевке. Кончится срок ссылки, и оба поедут в Петербург, оба отдадут свои силы, знания, всю молодую энергию делу революции, которому оба поклялись служить. Аня поцеловала седую мудрую голову матери. ...Лес, прохладный, душистый, расступился, и открылось ржаное, вызолоченное солнцем поле. За ним виднелись крыши деревни и темная зелень парка. Марк Тимофеевич соскочил с телеги, перекинул пиджак через плечо и, чтобы сократить путь, пошел напрямик по узенькой кочковатой меже. Ветер гнал навстречу теплое дыхание ржаного хлеба. Марк Тимофеевич сорвал колосок, растер на ладони, сдул полову и ссыпал сизо-желтые зерна в рот, со вкусом разжевал их. "Косить пора", - подумал. И знакомое с детства беспокойство пахаря, дождавшегося урожая, проснулось в нем. Окинул взглядом поле. Урожай для здешних мест был неплохой, лишь кое-где качались на ветру прямые и надменные пустые колоски. "Сам-шест", - прикинул он. Снял очки и сразу стал похож на могучего русского богатыря. Из-под русых усов сверкнули крупные белые зубы, густые волосы и бороду разметало ветром, и только светлая, не тронутая загаром кожа выдавала городского жителя. Теплое дыхание земли, прохладная синева неба и радость предстоящей встречи захлестнули сердце, и сама собой полилась песня. Вблизи закуковала кукушка. За ней вторая, третья. Марк Тимофеевич остановился. Откуда в поле взялись кукушки? Осмотрелся вокруг. Из ржи, как из морской пучины, вынырнули Володя, Оля, Митя и Маняша. Окружили, повисли на шее, теребят, смеются. Марк Тимофеевич, смущенный тем, что оказались свидетели его душевного порыва, отвечал невпопад и все смотрел поверх, искал глазами. Увидел... Аня оставила руку матери и, подхватив подол длинного платья, бежала навстречу, размахивая васильками. Марк Тимофеевич поспешно надел пиджак, заправил за уши очки. - Марк Тимофеевич, миленький, ну скажите, надолго вы к нам приехали? - допытывалась Маняша. Он шагнул вперед и, не отрывая глаз, смотрел на Аню. - Я приехал к вам навсегда! Правда ведь: навсегда? - спросил он Анну Ильиничну, протягивая ей обе руки. ПРЕКРАСНЫЕ КНИГИ Тарахтит старая швейная машинка, тонкие пальцы умело направляют под стальную лапку куски материи. Больше четверти века служит машинка Марии Александровне. Платьица и рубашки снашивались, а швы никогда не расползались. Отличная машинка, хоть и стучит очень громко. За стуком машинки Мария Александровна не слышала, как в комнату вошел Митя, остановился за спиной матери, в смущении накручивает на палец кудрявый вихор, не решается прервать ее работу. Ждет, пока она сама его заметит. - Ты что, Митенька? - оглянулась Мария Александровна и, увидев огорченное лицо сына, забеспокоилась: - Случилось что-нибудь в гимназии? - Нет, мамочка, я ничего плохого не сделал. - Митя смотрит прямо в глаза матери. - Но тебя вызывает директор гимназии. Сказал, чтобы ты пришла к нему тотчас. Мать пригладила рукой кудри сына. - Не беспокойся. Я тебе верю. Иди обедай, а я пойду к директору. - Наверно, ему наш классный воспитатель господин Кочкин что-нибудь наговорил. Он вчера был у меня, перерыл весь стол, просмотрел все книги, - сказал Митя. - Не будем гадать. Пойду и выясню... Директор Соколов, видно, ждал. - Госпожа Ульянова, - начал он торжественно, - мы, то есть дирекция Самарской мужской гимназии, учителя и классные наставники, прилагаем все наше усердие, чтобы оградить вас от новых бедствий. Мария Александровна внимательно слушала. - Нам известно, что ваш старший сын Александр... - Речь, по-видимому, идет о моем младшем сыне? - перебила его Мария Александровна и чуть приметным движением оттянула воротник от горла. - Да, да, речь идет о Дмитрии Ульянове, гимназисте пятого класса. Но я хочу сказать, что ваш второй сын, Владимир, тоже не отличался примерным поведением. Нам известно о его участии в студенческих беспорядках в Казани. Ваша старшая дочь, Анна, находится под гласным полицейским наблюдением. Неужели вам мало страданий от старших детей, чтобы пускать и третьего вашего сына по весьма опасному пути?.. - Я вас не понимаю, господин директор, - снова прервала его Мария Александровна. - Митя плохо ведет себя? Ленится? - Это было бы поправимо. Дело гораздо хуже, - продолжал директор. - Мы надеемся видеть в вашем младшем сыне образованного молодого человека, способного верой и правдой служить царю и нашему любезному отечеству. Но я с прискорбием должен отметить, что воспитание, которое он получает в гимназии, непоправимо разрушается дома. - Но что же случилось, господин директор? Соколов выдвинул ящик стола, вынул большую книгу в сером переплете, тисненном золотыми колосьями, и Мария Александровна узнала том сочинений Помяловского. - Эта книга из нашей домашней библиотеки, - все еще недоумевая, заметила мать. - Вот именно, - словно обрадовался директор, - эту книгу изъял из стола вашего сына наш классный наставник господин Кочкин. Весьма опытный педагог, должен заметить, пекущийся о нравственном облике своих воспитанников. Мария Александровна поняла теперь истинную цель регулярных посещений их дома Кочкиным: за ее пятнадцатилетним сыном тоже велась полицейская слежка. - Известно ли вам, сударыня, что сочинения господина Помяловского признаны весьма вредными для юного возраста? Это запре-щенная цензурой книга! - веско сказал директор и протянул ее матери. Мария Александровна откинула переплет, прищурила глаза и прочитала вслух: - "Знаете ли вы, что значит честно мыслить..." - Что, что? - переспросил директор. Мать закрыла книгу. - Я прочитала первые слова на первой странице. Директор снял пенсне и пронзительно посмотрел на Марию Александровну. Ее лицо было спокойно и непроницаемо. - Я настоятельно прошу вас, сударыня, просмотреть вашу домашнюю библиотеку, изъять из нее вредные книги, чтобы оградить ваших детей от пагубного влияния запрещенной литературы. Вы образованная женщина и мать, и вы должны позаботиться о том, чтобы ваши дети читали только полезные книги. - Хорошо, господин директор, я просмотрю нашу библиотеку и позабочусь о том, чтобы мои дети читали действительно прекрасные книги, - сказала Мария Александровна. Директор проводил мать недобрым взглядом. Водрузив на нос пенсне и обмакнув перо в чернильницу, стал писать донесение попечителю Казанского учебного округа: ...Инспектор усмотрел на столе том сочинений Помяловского, признанных вредными для юношеского возраста и запрещенных. Это сочинение было взято из домашней библиотеки... По поводу этого случая я беседовал с матерью о вреде книг отрицательного направления для юношеского возраста и просил ее закрыть своему сыну доступ в домашнюю библиотеку... Дома Мария Александровна еще раз просмотрела книгу Помяловского. - "Знаете ли вы, что значит честно мыслить..." - прошептала она и подошла к книжному шкафу. На полках аккуратными рядами стояли книги, и из них выглядывали синие, красные, белые закладки. Вынула наугад книгу Чернышевского, по закладке раскрыла ее. Наверно, отчеркнул Володя. Он очень любит эту книгу - "Что делать?". Любит образ Рахметова. Велика масса честных и добрых людей, таких людей (как Рахметов. - Примеч. авт.) мало; но они в ней - теин в чаю, букет в благородном вине; от них ее сила и аромат; это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли. Мария Александровна поставила книгу на место. Вот книга с закладкой Саши. Это он делал такие красные закладки. Рылеев. "Иван Сусанин". Саша подчеркнул: Предателя, мнили, во мне вы нашли: Их нет и не будет на русской земли! В ней каждый отчизну с младенчества любит И душу изменой свою не погубит... Кто русский по сердцу, тот бодро и смело И радостно гибнет за правое дело! Саше было восемь лет, когда он выучил наизусть это стихотворение и, обычно стеснительный в выражении своих чувств, с особым жаром и глубоким проникновением в высокий смысл слов декламировал его в кругу семьи. Мария Александровна перебирала книги Писарева, Добролюбова, Пушкина, Некрасова... Во всех закладки ее детей. Поставила книги на место, прикрыла дверцу шкафа. Ни одна хорошая книга не миновала семьи Ульяновых. Все самое ценное, что создала русская и мировая литература, было прочитано в этой семье, и прежде всего матерью. Книги и рояль всегда путешествовали с ними в их долголетней скитальческой жизни. В доме не было ни одной картины. Произведения талантливых мастеров были не по средствам, а к плохоньким, дешевым произведениям не лежала душа. Предпочитали голые чистые стены и книжные шкафы, полные книг. Мария Александровна оглянулась. В дверях стоял Митя и вопросительно смотрел на нее. - Мамочка, зачем вызывал тебя директор? Мать привлекла к себе сына: - Он говорил со мной о вреде чтения плохих книг, и я обещала ему позаботиться о том, чтобы мои дети читали только прекрасные книги. Здесь, - показала она на книжный шкаф, - все книги прекрасны. И снова застучала машинка, из-под стальной лапки пополз шов, и разрозненные куски материи превращались в рукава, воротники, соединялись в ночную рубашку. ДЕЛО ВСЕГО НАРОДА Судебное заседание закончилось в 3 часа 10 минут. Владимир Ильич со стесненным сердцем проводил глазами своего подзащитного Муренкова. Вобрав голову в плечи, крестьянин понуро шел к выходу. Длинный, грязный армяк болтался на худом теле, как на кладбищенском кресте, на спине выпирали острые лопатки. Два года просидел он в тюрьме в ожидании судебного разбирательства, обвинялся в мелких кражах. С великим тщанием молодой адвокат доказывал непричастность Муренкова к кражам, очищая честь человека от налипших на него обвинений. Муренков получил свободу. Но что это была за свобода? В тюрьме ему не давали умереть с голоду. На воле его ждали мучительные скитания в поисках работы, ждала угроза голодной смерти. Муренков остановился у открытой настежь двери, боязливо оглянулся и быстро шмыгнул на улицу, словно опасаясь, что его снова могут задержать. Владимир Ильич тяжело вздохнул. Перед этим, на утреннем заседании, рассматривалось дело группы крестьян - Уждина, Зайцева и Красильникова. Они обвинялись в том, что проникли с целью грабежа в хлебный амбар богатея Коньякова. Но красть они были не мастера и попались, едва только запустили руки в мешки с зерном, от одного запаха которого кружилась голова и немилосердно сосало под ложечкой. Уждин успел сунуть в рот горсть пахучих зерен, но и их заставили выплюнуть. "Голод одолел, - говорил он на суде, - мочи моей больше не было глядеть на голодных ребятишек". "Голодовал больно, вот и пошел на воровство", - сказал Красильников в свое оправдание. "Работы нет, хлебушка давно не видел", - объяснил свой поступок Зайцев. В глазах присяжных заседателей и судей трое голодных крестьян были шайкой грабителей; для помощника присяжного поверенного Ульянова это были впавшие в нищенство крестьяне, потянувшиеся голодными руками к зерну, которое они сами взрастили, собрали и которое ссыпал в свой амбар кулак Коньяков. Если бы можно было здесь, на суде, все это высказать! Но должность адвоката требовала строго в рамках закона разобрать виновность подсудимых и найти смягчающие их вину обстоятельства. Горячая речь помощника адвоката Ульянова была встречена судом хмурым молчанием. Присяжные заседатели стали на защиту своего собрата Коньякова. Удалившись на совещание, они единогласно решили, что крестьяне Уждин, Зайцев и Красильников виновны - "виновны в попытке присвоить чужое добро". Барышник Коньяков в плисовых шароварах и синем кафтане с видом обиженного дитяти поглаживал бороду. "Господь видит, что виновны", - всхлипывал он. Но убедительность речи молодого адвоката была столь велика, что крестьянам вынесли самый "мягкий" приговор, на который только был способен царский суд. При выходе из залы Владимира Ильича нагнал присяжный поверенный Хардин. - Поздравляю, - потряс Андрей Николаевич руку своему помощнику. - Великолепная речь. Железная логика. Суд даже с требованием прокурора не посчитался, дал минимус... - "Минимус"! - с иронией повторил Владимир Ильич. - Людей, которые погибают от голода, объявляют ворами, а настоящего вора - кулака Коньякова считают потерпевшим. Нищих лишают прав и состояния. Как вам нравится - голого, нищего человека лишить состояния! А? Хардин положил широкую ладонь на плечо своего помощника. - Не так горячо, побольше холодного рассудка, - говорил он по-отечески. - Вы своими молниеносными репликами, неопровержимыми доводами приперли суд к стенке, сделали, как мы, шахматисты, говорим, шах и мат. Теперь я могу спокойно умирать - Самара будет иметь талантливого адвоката. Владимир Ильич рассеянно слушал похвалы шефа, он думал о своем и только произносил: "Гм... гм... да... да..." У выхода из здания суда распрощались. Владимир Ильич сощурился от яркого апрельского солнца. По утрам еще морозило, но на пригорках солнце растопило снег, обнажилась бурая земля, сугробы почернели и осели, на южной стороне с крыш свешивались бахромой сосульки, звенела капель. У здания суда Владимира Ильича ждали Мария Александровна, Митя и Маняша. Митя последний год носил гимназическую шинель. Маняша в свои четырнадцать лет сочетала в себе жизнерадостность подростка с девической застенчивостью и раздумьем взрослого человека. Митя первый заметил брата, шагнул к нему и, пытливо глядя в глаза, спросил, удалось ли выиграть дело. - Почти... - устало ответил Владимир Ильич. Маняша хотела знать все подробности. Радостно охнула, когда узнала, что крестьянин, который обвинялся в мелких кражах, освобожден. - Ну, а бедняков, которые хлеб у этого самого Водкина, что ли, хотели отобрать, оправдали? - допытывалась она. - Не Водкина, а Коньякова, - поправил Владимир Ильич сестру и нахмурился. - Нет, их осудили на три года арестантских рот. - Значит, каторга? - уточнила Маняша. Голос у нее дрожал. - Да, каторжные работы, - ответил Владимир Ильич, глядя прямо в широко открытые, требовательные глаза сестры. Мария Александровна понимала состояние сына и не задавала вопросов. - Волга тронулась, - сказала она. - Пойдем посмотрим ледоход. - А где Аня? - спросил Владимир Ильич. - Анечка пошла по домам выявлять больных холерой, - вздохнула мать. Она очень опасалась за хрупкое здоровье старшей дочери. Все трое выждали, пока по дороге пройдет подвода. Лошадь с трудом тащила по оголившейся мостовой груженные верхом сани. Из-под рогожи торчали голые ноги, худые, желтые и неестественно прямые. - Люди под рогожей! - воскликнула Маняша. - Мертвые! - ахнул Митя. Владимир Ильич снял шапку, Митя сдернул с головы фуражку. Горькая складка залегла у губ Марии Александровны. Прижав к себе Маняшу, она скорбными глазами провожала сани со страшной поклажей. Это были жертвы голода. Летом 1891 года Самарскую губернию, как и все Поволжье, охватила засуха. К весне 1892 года голод принял ужасающие размеры. За ним потянулись его страшные спутники - тиф, цинга, приползла холера. Обезумевшие от голода крестьяне подались в город в надежде найти работу, пропитание. Но работы не было. Голод и болезни косили людей. Смерть настигала их на трактах, на вокзалах, на постоялых дворах. - Около миллиона людей находятся сейчас под угрозой голодной смерти. Около миллиона в одной Самарской губернии. - Владимир Ильич стиснул зубы, вытер платком взмокший лоб. Маняша ухватила под руку старшего брата, крепко прижалась к нему. Митя, забыв надеть фуражку, шагал рядом... Вышли на высокий берег реки. Разбуженная солнцем Волга взломала на себе ледяной саван. По необъятному простору неслись ледяные поля с отрезками бурых дорог, наползали друг на друга, дыбились, громоздились, кружились на месте и рушились в воду. Над Волгой стоял грохот и скрежет ломающихся льдин. Недалеко от берега на льдине с пробитыми лунками плыл шалаш, возле которого на привязи металась собака. Она то садилась на задние лапы и, подняв морду, видно, выла, то снова пыталась сорваться с веревки. Из лунок фонтанами выбивалась вода. Как рассыпанные спички, неслись и кувыркались бревна, плыли вывороченные с корнем деревья, куски раздавленной лодки. От стремительного движения льдин и грохота кружилась голова. Казалось, что внизу неподвижная река, а ты летишь над ней с захватывающей дух быстротой, и только ветер свистит в ушах. Вода на глазах заливала низины; на пригорке, постепенно скрывающемся под водой, столпились березы, и кружевная тень от них плясала на воде. Владимир Ильич не отрывая глаз смотрел на безбрежные могучие и живые воды реки, которые праздно несли в себе огромную энергию, способную напоить все засушливые земли России, превратить их в сочные пастбища и плодородные поля, накормить досыта людей; воды, играючи переворачивающие тысячепудовые льдины, могли крутить лопасти огромных турбин, дать человеку тепло и свет. И эта силища пропадала зря. На берегах великого водного бассейна посевы превращались в пепел, люди из года в год умирали мучительной голодной смертью. - Обуздать бы эту стихию, взять бы в упряжку эти миллионы лошадиных сил... - сказал как бы про себя Владимир Ильич. Видно, и Марию Александровну одолевали те же мысли. Горе матери, потерявшей год назад дочь, отодвинулось перед народным горем, заслонило личное. И перед глазами Маняши все еще плыли по воздуху худые ноги со скрюченными пальцами. - Отдали бы богатеи все зерно голодающим. Неужели у них сердца нет? - спросила Маняша. - Как бы не так! Отдали! - возразил Митя. - Миллионеры Шихабалов, Субботин, Арханов "помогают голодающим": продают по бешеной цене гнилую муку. Это борьба не с голодом, а с голодающими, - заметил Владимир Ильич, вспомнив сегодняшнее заседание суда. - Надо бороться с причинами, которые порождают голод... Надо решать дело всего народа! Мать посмотрела внимательно на сына. "Дело всего народа", - повторила она мысленно. Как же это она до сих пор могла думать, что Володя нашел себя - нашел в деле присяжного поверенного. Она гордилась тем, что ее сын защищает бедных на суде, радовалась, когда ему удавалось выигрывать дело. Но у него совсем другие мысли, другие планы. Он стремится выиграть дело всего народа. Вот почему он сидит и пишет по ночам, вот о чем спорит с товарищами, запершись у себя в комнате. Над Волгой плыли подсвеченные закатом облака. Река погружалась во мрак, над ее черной бездной стремительно неслись льдины, зловеще грохотали в темноте. Вернувшись домой, Владимир Ильич закрылся в своей комнате и работал до самого утра. Зимним вечером вся семья собралась в столовой, и Владимир Ильич никуда не пошел. Он спешил закончить перевод "Манифеста Коммунистической партии" Карла Маркса. Митя пришел в столовую готовить уроки, заглянул через плечо брата в книгу. "Пролетариер аллер лендер, ферейнигт эйх", - прочитал он и вслух перевел: - Пролетарии всех стран, объединяйтесь! Владимир Ильич повернул голову к брату: - Нет, не "объединяйтесь", а "соединяйтесь". - Смысл один и тот же, - возразил Митя. - "Объединить" - это собрать вместе, а "соединить" - значит слить воедино. Ведь так, мамочка? Если бы Маркс хотел сказать "объединяйтесь", он употребил бы немецкий глагол "фербинден". - Совершенно верно, - подтвердила мать. Она была первой учительницей немецкого языка всех своих детей и научила их любви к точному, живому слову в переводе, и до сих пор Володя и Аня в затруднительных случаях обращались к ней. Аня сидела над переводом пьесы Гауптмана "Ткачи". "Очень нужная книга для русских рабочих, она познакомит их с положением рабочего класса на Западе", - одобрил Владимир Ильич работу сестры. Тут же, в столовой, расположились Марк Тимофеевич с газетами и Маняша с уроками. Мария Александровна любила эти вечера, когда дети собирались вместе за столом, эту атмосферу напряженной работы мысли. Сама она сидела с журналом "Исторические записки", за которым внимательно следила, и часто рассказывала о прочитанном детям или советовала прочитать самим, что заслуживало их внимания. Подходил час ужина. Мария Александровна отложила журнал в сторону и пошла на кухню. Тишина в столовой прервалась разговором, сначала тихим, затем все более оживленным. Мать прислушалась. Володя объяснял Мите: - Революцию призван совершить рабочий класс. Питерские рабочие объединяются в марксистские кружки, готовятся к бою. Они думают и болеют за судьбу самарских и других крестьян по-настоящему, не так, как шихабаловы, и не так, как народники михайловские и иже с ними. Там, в Питере, зреет революция. Аня что-то тихо говорила. - Да, да, только в Петербург! - воскликнул Владимир Ильич. - Я чувствую себя здесь, в Самаре, как в палате номер шесть. - "Как в палате номер шесть", - прошептала Мария Александровна, присела на табуретку, скомкала в руках полотенце. - Володя стремится в Петербург. Петербург! Пять лет назад в Петербурге был казнен Саша... Где его могила? Весь Петербург был для матери огромной мрачной могилой ее сына... В Петербурге сидела в тюрьме Аня и чуть не погибла там... Год назад в Петербурге умерла Оля... Никогда матери не забыть дождливого майского утра, когда умирала в горячечном бреду Оля. Брюшной тиф осложнился рожистым воспалением. Володя не сообщил матери о болезни сестры. Взял все бремя на себя. Он отвез ее в больницу и просиживал там дни и ночи, отлучаясь только затем, чтобы сдать очередной экзамен в университете. Как мог он выдержать такое? В дни суда и казни Саши он сдавал экзамены за гимназию. В дни, когда умирала Оля, он нашел в себе силы, чтобы сдать экзамены за университет. Оля лежала без сознания. Черные яркие глаза подернулись перламутровой поволокой. Володя понимал - уходит из жизни талантливая, веселая сестренка Оля. Послал телеграмму матери. Телеграмма пришла вслед за Олиным письмом, где она писала матери, чтобы не беспокоилась о здоровье Володи, а о себе сообщала, что 8 мая приедет домой на каникулы. Оля умерла 8 мая 1891 года, в день четвертой годовщины казни Александра. В серый питерский день вел Володя за гробом сестры мать. Она сразу стала старенькой, у нее дрожала голова. И с еще большей силой, чем после гибели Саши, уцепилась она всем своим материнским сердцем - любящим и эгоистическим - за своих детей, не хотела никуда отпускать от себя: ее дети гибли, когда отрывались от нее, уезжали в этот страшный Петербург. Она не могла тогда допустить, чтобы Володя остался в огромном мрачном городе, который поглотит и его, Володю. Володя понимал отчаяние матери и сказал тогда о своем решении ехать работать в Самару: его приглашал туда в качестве своего помощника присяжный поверенный Хардин. В Самаре продолжала отбывать свою ссылку Аня, там же учились в гимназии Митя и Маняша. Мать утешала себя мыслью, что Володя нашел свое призвание в адвокатской практике. В прошлом году на берегу Волги она поняла, что ошиблась. Сын решил посвятить себя делу всего народа... И еще одно поняла она теперь: это дело решать можно только в Петербурге, в рабочем центре. Вот почему стремится туда Володя, вот почему ему так душно в Самаре. Ради нее, матери, поехал он в Самару и сидит здесь. Имеет ли она право задерживать сына при себе? Ее горе, горе матери, потерявшей двух детей, останется с ней на всю жизнь, но она не должна перекладывать свое бремя на детей, не должна мешать им идти избранной дорогой... Самовар сердито плескался и фыркал, на полу растекалась дымящаяся лужа. Мария Александровна сняла с самовара трубу и, стараясь побороть волнение, казаться спокойной, понесла посуду в столовую. Дети принялись убирать со стола бумаги. Мария Александровна разливала чай и, против обыкновения, не подавала стаканы, а раздвигала их: она боялась, что дрожащие руки выдадут ее. - Подумайте, как быстро бежит время! - сказала она с улыбкой. - Через несколько месяцев Митя сдаст экзамены. Надо подумать об университете. Лучше всего, я думаю, ему учиться в Петербурге. Владимир Ильич зорко посмотрел на мать. Задумав ехать в Петербург, он не хотел, чтобы мать ехала вместе с ним. В Петербурге он ринется в революционную работу, будет вынужден скрываться от полиции, вести конспиративную жизнь революционера. Зачем подвергать мать новым волнениям? Об этом он не раз говорил с Аней, и они решили, что, когда кончится срок ее ссылки, она с мужем, мамой, Митей и Маняшей поедет в Москву, а Владимир Ильич - в Петербург. Знал об этих планах и Митя. - О нет! Я мечтаю о Московском университете, об университете, где учился Ломоносов, - твердо сказал он. - Мы с Марком тоже хотели бы жить в Москве, - подтвердила Аня. - Марку там легче устроиться на работу, чем в столице. - А Володе адвокатскую практику легче найти в Петербурге, чем в Москве, - подхватила мать. Владимир Ильич сидел, помешивая ложечкой чай. Щеки его горели. Он давно ждал этого разговора и опасался его. - Да, да, - убежденно сказала Мария Александровна, - пора нам распрощаться с Самарой, и московский климат для меня подойдет больше, чем самарский, и врачи там лучше. Как все хорошо складывается! - обвела она глазами детей. ЖЕЛТЫЙ ЧЕМОДАН - Что-то давно от Володи нет писем. Последнее было от пятого декабря, а сегодня уже двадцать третье. Завтра сочельник, через неделю наступит тысяча восемьсот девяносто шестой год. - Мария Александровна сняла очки, отложила книгу и вопросительно посмотрела на дочь. Анна Ильинична давно уже заметила, что мать держит раскрытую книгу перед глазами, но не читает, не переворачивает страницы, о чем-то думает. - Напрасно ты, мамочка, беспокоишься. Мы сами спутали ему все карты: написали, что ты собираешься к тете Ане, а ты ехать раздумала. Уверена, что в Казани тебя ждет письмо. Неуютно было на сердце матери последние дни. И к сестре в Казань отказалась ехать из-за какого-то чувства беспокойства, и здесь, в Москве, себе места не находила. Такое состояние у нее было весной, когда Володя заболел воспалением легких. Беда никогда не застигала мать врасплох, приближение ее она чувствовала издали. Однажды только обманулась. Саша в Петербурге заболел тифом, а сердце ей ничего не подсказало. Может быть, потому, что болезнь он перенес легко и заминки в письмах не было. Увидев, что Аня побледнела, подосадовала на себя - нельзя было выказывать своей тревоги. Теперь Аня будет переживать вдвойне: и за Володю, и за нее, мать. В шестьдесят лет матери надо уметь уединяться и со своим горем и недугами и прикрыть панцирем сердечные раны. Иначе жизнь молодых станет невыносимой. А у них все впереди - и радости и кручины. - Да, Анечка, ты права. Конечно, Володя послал мне письмо в Казань, а за это время переменил квартиру и письма моего не получил. Как это я раньше не додумалась. Иди-ка поставь самовар, а я почитаю, уж больно книжка интересная попалась. - Мария Александровна протерла очки, раскрыла книжку. Аня пошла хлопотать по хозяйству. Сама она волновалась за судьбу брата не меньше матери. Владимир Ильич в последнем письме к матери писал, что "комнатой не очень доволен - во-первых, из-за придирчивости хозяйки; во-вторых, оказалось, что соседняя комната отделяется тоненькой перегородкой, так что все слышно и приходится иногда убегать от балалайки, которой над ухом забавляется сосед... Останусь ли я тут еще на месяц или нет, - пока не знаю..." Мария Александровна все поняла буквально. Сетовала на Володину хозяйку - чем может досаждать ей такой деликатный, во всем аккуратный и скромный квартирант, негодовала на соседа-балалаечника. Для Ани же это было условное сообщение. И "придирчивая хозяйка" и "сосед-балалаечник" означали, что полицейская слежка за Владимиром идет отчаянная и долго ли он продержится на свободе, неизвестно. И вот после этого письма уже больше двух недель никаких известий. Третий год живет Владимир Ильич в Петербурге. О том, какую огромную работу он ведет там по собиранию, просвещению и организации революционных сил, знает только сестра Аня. Мария Александровна догадывается. Не зовет же он мать к себе в гости. Иногда сам появляется в Москве на короткое время и здесь постоянно чем-то занят. Летом пять месяцев был за границей. Приехал оттуда полный впечатлений, деятельный и чем-то озабоченный. Славно они провели тогда несколько вечеров на даче под Москвой. Всем Володя привез подарки: Мите - астрономический атлас, Маняше - французские книги, а ей, матери, - кружевную наколку на волосы. Чего она, право, нагоняет на себя страх? Надо пойти выпить ландышевых капель. Звонок в дверь. Кто это мог быть? Митя - в университете, Маняша - в гимназии, Марк Тимофеевич - на работе. Рано им еще. Наверно, почтальон. - Аня, Анечка, скорей открой дверь! Анна Ильинична побежала вниз по лестнице. Отодвинула задвижку, распахнула дверь и радостно ахнула: - Надежда Константиновна! Какими судьбами? Почему не предупредили - мы бы вас встретили. Надя приложила палец к губам. - Владимир Ильич арестован, - только и успела шепнуть она. Мария Александровна стоит на площадке лестницы, смотрит вниз. - Кто это там, Аня? - Надежда Константиновна к нам в гости припожаловала, - и, целуя Надю в щеку, шепчет: - Не говорите маме. - Какая неожиданная радость! - откликается Мария Александровна. - Добро пожаловать! - И, видя, что в руках Нади только ридикюль, спрашивает: - Что это вы так налегке, где же ваш чемодан? - Приехала на один день. Сегодня же вечером обратно в Петербург. И, кстати, куплю здесь чемодан желтый, с красивыми застежками, - это она говорит уже для Ани. - Неужто в Петербурге чемоданов нет? - недоверчиво смотрит на Надю Мария Александровна. - Раздевайтесь. Рассказывайте. Как здоровье вашей матушки? Как там Володя? Давно ли его видели? - Последний раз видела восьмого декабря, - отвечает Надя. И это правда. Руководители петербургских социал-демократов собрались вечером восьмого декабря, чтобы смонтировать и окончательно отредактировать первый номер первой рабочей газеты в России. В ту же ночь Владимир Ильич и многие товарищи из руководства социал-демократической организации в Петербурге были арестованы. - Как Володя выглядит? Он не болен? - допытывалась мать. - Нет, нет. Выглядел отлично и совершенно здоров. - Наде трудно было под пытливым взглядом Марии Александровны. - Где у вас можно помыть руки? Проводите меня, пожалуйста, - попросила она Анну Ильиничну. На кухне Надя моет руки и шепчет Ане, стоящей рядом с полотенцем в руках: - Владимир Ильич сидит в "предварилке" на Шпалерной... Получила от него шифрованное письмо. Позавчера был первый допрос. Следователь потребовал предъявить чемодан, с которым он вернулся из-за границы. Он дал показания, что чемодан оставил в Москве у матери. Желтый чемодан с какими-то замысловатыми застежками... Его надо немедленно купить. Полиция может к вам явиться с минуты на минуту. Если чемодан не будет предъявлен, Владимир Ильич будет считаться арестованным. Все дело, пишет он, в этом чемодане... Надо срочно ехать в магазин. - Нет-нет, - шепчет Аня. - Выпейте чаю. И маму подготовим. Она должна узнать это от нас, а не от полиции. Мария Александровна ждала их за столом. - Что же вы, Надежда Константиновна, на один день приехали? Я думала, вы у нас погостите. - Я приехала по делам. По поручению Владимира Ильича, - отвечает Надя. - Я должна купить для него желтый чемодан, с которым он приехал из-за границы. На всякий случай. Он считает, что им может заинтересоваться полиция, а чемодан он кому-то отдал. Мария Александровна горько усмехнулась: - Он его не отдал, а разрезал на куски и сжег в печке. В этом чемодане было двойное дно, в котором он привез нелегальную литературу. Прости, Анечка, но я нечаянно услышала твой разговор с Володей на даче. Этот чемодан волновал Владимира Ильича с момента переезда границы. Таможенный чиновник вынул все вещи из чемодана, перевернул его вверх дном и щелкнул по нему пальцем. "Ну, думаю, влетел", - рассказывал сестре Владимир Ильич. Таможенник не спеша аккуратно уложил все вещи в том же порядке и сказал: "Вы свободны". Владимир Ильич решил, что полиция предпочла проследить его связи и "взять" не одного его. ...Аня наливала чай. От взора матери не укрылось, что носик чайника мелко-мелко бьется о край чашки и что их гостья уж очень сосредоточенно рассматривает узор на скатерти. - Володя арестован, - не столько вопросительно, сколько утвердительно прозвучал голос матери, заставляя Надю поднять глаза. Аня выскочила из-за стола. Она не могла сдержать слезы. Тревожное томление матери обернулось бедой. А в беде она всегда сильна, сильнее всех ее близких. - Он не арестован, он временно задержан, - выдавливает наконец из себя Надя. - Все дело в этом злосчастном чемодане. Мы его купим, вы его предъявите полиции, и все обойдется. - Все обойдется, - машинально повторяет мать, "Все обойдется", - говорила она, когда внезапно занемог Илья Николаевич. "Все обойдется", - твердила она детям, когда получила сообщение об аресте Саши... "Все обойдется", - когда заболела Оля. Мария Александровна вынула из-под пояса часы Ильи Николаевича, глянула на них, щелкнула крышкой, засунула обратно. Наде показалось, что это щелкнуло сердце матери, закрылось на замок. - Аня, вам надо спешить. Чай вы допьете после. Немедленно идите в магазин и без чемодана не возвращайтесь. Пойдите на Кузнецкий мост, там найдете что нужно. А я поеду в банк за деньгами. Надо действовать... Нанять адвоката... Попытаться взять Володю на поруки под залог... Все обойдется, все обойдется... "ВЕСЬМА ВАЖНО" Солнце над Петербургом поднималось ясное, яркое, и с первыми лучами его возникли и поползли по улицам тени. На Шпалерной мрачная тень тюрьмы покрыла и толпу женщин у кованых ворот, и девчонок, чертивших мелком на панели "классы", и мальчишек, пускавших в канавке свои первые кораблики из спичечных коробок. Женщины, молодые и старые, в шляпках и платочках, все с узелками в руках, выстраивались в очередь. Скоро откроется окошко в толстой тюремной стене, и чиновник начнет принимать передачи для заключенных. Мария Александровна примкнула к очереди. Впереди нее стояли три девушки. Одна - пышноволосая, с красивым русским лицом, другая - тоненькая, бледная, настоящая петербургская курсистка, и третья - брюнетка с искрометными глазами, - все разные, но что-то очень хорошее, чистое объединяло их, и лица у всех трех радостные, воодушевленные. Распахнулась дверца в стене. Тюремщик из глубины лениво буркнул: - Подавайте, кто там! Женщины протягивали пакеты, бутылки с молоком, называли фамилии заключенных и молча расходились, одолеваемые тяжелыми думами. - Кому? - задал обычный вопрос чиновник пышноволосой девушке. - Кржижановскому Глебу Максимилиановичу. - Кем приходитесь? - Невеста я. - Девушка протянула узелок. - Старкову Василию Васильевичу, от невесты... - Ванееву Анатолию Алексеевичу, от невесты... Мария Александровна поняла теперь, почему и в этом горестном месте у девушек светятся счастьем глаза, и ей стало немножко грустно, что нет такой славкой девушки, которая бы сказала: "Ульянову Владимиру Ильичу, от невесты". - Следующий, - прервал мысли матери возглас чиновника. Мария Александровна подала бутылку с молоком и пакет с сухарями. - Ульянову Владимиру Ильичу, от матери, - сказала она и отошла от окна. В тени, у тюремной стены, з