ть. Жаль мне стало красномордого, ему и так, поди, не сладко живется с такой-то рожей, а тут я еще масло в огонь подолью своим поросячьим визгом. Нет, выиграл так выиграл, а в рожу харкать проигравшему мы не обучены. Он аж, бедняга, почернел от горя. Сникли и его друганы, оба в раз. Один лишь мой сосед-динамовец продолжал куролесить да глумиться над поверженным врагом. Я цыкнул на него, и он стих. -- Что ж, произведем расчет, мужики, -- сказал я как можно спокойнее. -- Ну и фрукт же ты, парень, -- прохрипел красномордый, волком глядя на меня. -- Это с какой же стати? -- завопил вдруг один из его дружков. -- Я на это свои последние гроши выложил, а тут какой-то шкет их прикарманить норовит! Протестую. -- Аналогично, -- поддакнул второй. -- Не имеет никакого права наши денежки карманить. В морду ему. -- Заткнитесь, оба! -- рявкнул красномордый. -- Сволочи вы, больше никто. Я вам ваши бабки верну, как условились, так что вы при своих останетесь, а вот я действительно крупно погорел. Вот дерьмо собачье, -- выругался он напоследок. -- Игра есть игра, -- пожал я плечами. -- Игра есть игра, -- кивнул он. -- Эй, посредник, вручи-ка ему его выигрыш. Пускай подавится. Как же, подавлюсь я, жди больше. Не на того напал, придурок лупоглазый, я эти денежки сберегу и Светке своей даже под пыткой не расколюсь. Посредник снова вскочил и с торжествующей улыбкой вручил мне триста тысяч рублей. -- Поздравляю, от всей души, -- сказал он, восторженно пялясь на мою персону. -- Утерли-таки нос кое-кому, а кому именно, я говорить не стану. Это и ежу понятно. -- Умри, зануда, -- гаркнул на него красномордый, а потом обратился ко мне. -- Пересчитай, не верю я ему. Скользкий тип. -- Да разве я ворюга какой, -- обиделся мой сосед справа и опасливо покосился на меня. Я пересчитал. Десятки не хватало. Я пересчитал еще раз. Так и есть, десятку как языком слизнуло. Тут уж я рассвирепел. -- Ты что же, гнида, своих обдираешь? -- накинулся я на него. -- Гони бабки, говорю, не то кишки повыпускаю! -- А я еще помогу, -- вставил красномордый зловеще. Сосед-динамовец позеленел и заклацал зубами от страха. -- Да как же... да не может быть... да вы не думайте... это случайность... Он судорожно зашарил руками по карманам и вдруг выудил откуда-то десятку. Мою десятку. -- Вот она! -- заорал он. -- Я же говорил! Здесь она, родимая, никуда не делась! Просто завалилась под подкладку. -- Купи себе гуся и пудри мозги ему, а мне баки заколачивать нечего, -- процедил я сквозь зубы, выхватывая у него купюру. -- С тебя еще двадцать штук, обещанные. Напомнить? -- Ну да, ну да, -- зачастил он, -- как же, помню. Сейчас, сейчас... Он снова начал рыться в карманах. -- Что-то никак... не найду, -- пробормотал он. -- Никак, знаете... -- Небось, опять под подкладку завалилось, -- заметил я, презрительно усмехаясь. -- А вот я сейчас сам его потрясу, -- мрачно заявил красномордый, поднимаясь с места. Просто удивительные случаются порой вещи: из недавнего недруга он превратился вдруг в моего союзника. -- Нет! -- испуганно крикнул динамовец. -- Не надо! Я сам. Вот, уже нашел. И он протянул мне еще две десятки. Получив причитающуюся мне мзду, я поспешил унести ноги. День для меня закончился как нельзя удачно, и, главное, без ненужных эксцессов. Все прошло гладко, без сучка без задоринки. А ведь могло обернуться иначе. Мордобоем, например. Глава десятая Еще дважды мне обламывался солидный куш: один раз в сто штук, а в другой аж в пол-лимона, ей-Богу, не вру. Бабки потекли ко мне рекой, я не успевал их пересчитывать. В течение недели я заработал семьсот пятьдесят штук, что равнялось двум моим месячным зарплатам. Неплохо, а? Ясно теперь, на какие шиши тот очкастый шизик "жигуль" себе отхватил? То-то. Сам греб деньги лопатой, а мне по какой-то дохлой пятерке в день отстегивал. Ну не мерзавец? Но не все коту масленица, как говаривают у нас на Руси. Подвела меня моя фортуна, крепко подвела. Случилось это в середине февраля. Это был мой четвертый набег на Лужники. Кто с кем играл, я уже не помню. Память мне тогда отшибло напрочь. Но это все потом, после матча, поначалу же все шло как нельзя лучше. Уселся на свободное место и стал намечать очередную жертву. Опыт у меня уже был, и я враз заприметил подходящий объект. Внизу, через два ряда от меня, расположилась группа бритоголовых парней. Они лакали пиво и громко гоготали, предвкушая удовольствие от предстоящей игры. Я напряг слух и прислушался. По нескольким оброненным фразам я понял, что болеют они за команду, которая обречена на поражение. Они-то мне и нужны, обрадовался я, лишь бы у них бабки при себе имелись. Я отыскал свободное место позади них и по обыкновению начал закидывать удочки. Поначалу дело не шло: эта молокосня явно не желала ввязываться в подобные авантюры. Пару раз меня круто осаживали, дипломатично советуя не совать нос куда не следует, а также наведаться к такой-то матери и еще кое-куда, куда поезда не ходят и самолеты не летают. Я скромно молчал, понимая, что объект должен созреть. У меня был принцип: никогда никому не навязываться; рано или поздно объект клюнет и попадется мне на крючок. А пока -- терпение и еще раз терпение. Первый период закончился вничью -- 1:1. Команды играли вяло, как-то сонно, без энтузиазма и спортивного задора. Но меня не проведешь, я-то знал, что самая игра начнется на последней десятиминутке второго периода. А покамест я подготавливал почву, разыгрывая из себя заядлого болельщика: орал благим матом, свистел во все десять пальцев, предрекал поражение неугодной мне команде, сыпал двусмысленными репликами, а сам тем временем косился не на поле, на которое мне было глубоко наплевать, а на тех бритых оболтусов, что рассиживались перед моим носом и чьи карманы я собирался сегодня изрядно почистить. К концу второго периода, как и было предсказано завтрашним номером "МК", игра оживилась. Наш голкипер (так, кажется, его называют? или я что-то путаю?) -- итак, наш голкипер пропустил две банки подряд. Это-то и послужило поворотным пунктом в настроениях моих потенциальных партнеров по пари. Словом, еще до окончания второго периода сделка была заключена. На пятьсот штук. В третьей двадцатиминутке наши накидали им аж четыре шайбы, тем самым решив исход поединка. Я выиграл. Впрочем, иначе и быть не могло. Наше пари привлекло внимание окружающих, и когда после финального свистка мои бритоголовые партнеры начали артачиться и попытались улизнуть, общественное мнение вынудило их отстегнуть причитающуюся мне сумму. Правда, у них наскреблось только четыреста штук, но я милостиво скостил им недостающую сотню. Можно сказать, великодушно швырнул ту сотню в их наглые бритые рожи. Все шло как по маслу, лучшего и желать было нечего. Сорвав солидный куш, я поспешил покинуть поле боя. Очень уж мне не понравилось, как косились на меня потерпевшие. Нехорошо, прямо скажем, косились, по-гнусному. Недоброе у них было на уме, это я сразу просек. Рисковал я, что и говорить, ну да ведь риск -- дело благородное, тем более, когда свеженькие четыреста штук душу прогревают аж до самых печенок. На полпути к метро меня тормознули. Те самые хиппари, которых я так красиво обул. Я сразу смекнул, что дело пахнет керосином. Прямо-таки воняет. -- Эй, пахан, погоди-ка. Потолковать надо. Их было восемь рыл. Многовато для меня одного-то, хотя я и был не из слабаков. Они оттеснили меня с тротуара и окружили плотным кольцом. Зенки их так и сверкали, мрачно ощупывая мою одинокую персону, а кулаки (цельных шестнадцать кулаков против моих двух!) уже начали сжиматься, готовясь к расправе. Да-а, попал я в переплет, ничего не скажешь. В самое что ни на есть дерьмо. Один из них, здоровенный бугай, нагло выпустил струю табачного дыма прямо мне в морду и прогнусавил: -- Слишком ты прыток, мужик. Решил, значит, с нашими бабками слинять? -- Я честно их выиграл, -- возразил я, хотя понимал, что говорить с этими бритыми козлами все равно что просить взаймы у мумии Тутанхамона. -- А ты крутой, мужик, -- осклабился бугай. -- Только очко-то, поди, все равно играет, а? Играет, по роже твоей вижу. -- Валите отсюда, -- огрызнулся я, становясь в каратистскую стойку. -- Крутой не крутой, а носы отшибать обучен. Все восемь лбов заржали как один. Видать, рассмешил я их своей бравадой, хотя лично мне было отнюдь не до смеха. Как бы самому нос не отшибли. -- Гони бабки и проваливай, -- сказал бугай, когда приступ ржанья у восьмерки прошел. -- Коли сам отдашь, уйдешь по-хорошему. -- Да пошел ты, коз-зел плешивый, -- вякнул я резко и тут же пожалел о своем выступлении. Рожи у всех восьмерых перекосило от злости, зенки налились кровью. -- Чмо позорное, -- процедил сквозь зубы бугай. Я понял, что судьба моя предрешена: сейчас меня будут бить. Хоть бы одна зараза пришла на помощь, осадила бы подонков! Как же, дождешься от них! Прохожие шли мимо, демонстративно отворачиваясь от меня, некоторые начинали проявлять вдруг жгучий интерес к астрономической науке, до посинения пялясь в морозное небо, а кто-то просто сворачивал в сторону, завидя нашу живописную группу. Бритый бугай долго натягивал перчатки на свои кулаки-кувалды, шевеля пальцами прямо перед моим носом, и злорадно скалился. Подготовка к мордобою велась по всем правилам. И-эх, была не была, решил я с отчаянием утопленника, пропадать, так с музыкой! Уж двоим-троим я точно смогу настучать по их вонючим лысинам, а там -- будь что будет. Один хрен морду разобьют, так пускай и им тоже кое-что перепадет. Словом, заехал я по морде сначала одному, потом другому. Хлипкие оказались ребята, с трухой в нутре: грохнулись оба на снег и затихли. Но на большее у меня времени не хватило. Вижу, целится бритый бугай своим кувалдометром мне точно промеж глаз. Я и пикнуть не успел, как хрустнуло у меня что-то в мозгу, в глазах помутнело, зарябило. Чувствую -- проваливаюсь в какую-то нирвану, парю, можно сказать, в космическом эфире и потихоньку обалдеваю. А напоследок напоролся щекой на чей-то сапог, потом еще раз, уже зубами -- и присмирел окончательно. Отключился, словом. Сколько я так провалялся, хрен его знает. Помню только, как кто-то трясет меня за плечо. Сознание возвращалось медленно, какими-то дикими рывками, словно с жуткой похмелюги. Голова раскалывалась от боли, распухший язык едва ворочался в густой липкой каше, заполнявшей мою ротовую полость, да и вообще было мне как-то не по себе. -- Кажись, живой, -- прогудел кто-то над ухом. Я открыл глаза и сквозь красную пелену обнаружил, что вокруг меня суетится с пяток сердобольных прохожих. Вот мерзавцы, подумалось мне в тот момент, где ж вы были, гады ползучие, когда меня те бритые уроды метелили?! Морды свои холеные на сторону воротили, мол, моя хата с краю, каждый сам за себя, сам в дерьмо по уши влез, так сам из него и вытаскивайся -- а теперь-то, когда бритых голов и след простыл, обступили меня тесной гурьбою и зенки свои лживые к небу закатывают при виде эдакого гнусного попрания моей личности. Это как же называется, а? Харя моя, можно сказать, треснула вдоль и поперек, того и гляди, последние мозги вытекут, а из зубов если два целых на всю ротовую полость наберется, крупно, считай, мне повезло. И что же получается? Эти так называемые прохожие, любовью воспылав к ближнему своему (ближний -- это я), норовят мне еще гадость какую-нибудь ввернуть, да похлестче, похлестче, типа: "Во, смотри, да он еще шевелится!" либо "Ничего, парень, люди и без зубов живут", или, например, "Дешево отделался, приятель, могли вообще башку оторвать". Словом, ободряли меня как могли, пока я не приободрился настолько, что смог выразить им свою искреннюю благодарность за сочувствие и своевременную помощь: -- Катитесь, вы, герои вчерашних дней, пока я зады ваши не отполировал до зеркального блеска. Достали вы меня... Прохожие посокрушались, пообижались, еще немного позакатывали глаза -- ровно столько, сколько требуется для соблюдения приличий, -- и быстренько разбежались. Словно языком их слизнуло, всех до единого. Я малость оклемался и встал на ноги. Меня порядком штормило, как после сильной пьянки. Пощупал пальцами распухшие десна и затосковал. Да-с, доложу я вам, зубы мне проредили капитально. Профессионально сработано, ничего не скажешь. Это уж как пить дать. Но совсем я хреново себя почувствовал, когда обнаружил, что меня начисто обчистили. Бабки исчезли все до копейки: и те четыреста штук, что я заработал сегодня, и те пол-лимона, что я прихватил с собой из дому для заключения пари. Словом, пролетел я с оглушительным свистом. Кстати, завтрашнего "Комсомольца", с которым я приперся в эти дурацкие Лужники, тоже не оказалось. Это последнее обстоятельство меня почему-то смутило. Злой, побитый и ограбленный, поплелся я домой. Шел я и думал: о злосчастной своей судьбе, о превратностях жизни, о проблемах нынешней молодежи, о том, во сколько мне обойдется восстановление моих жевательных функций -- и так мне жалко себя стало, что я аж зарыдал. Но на ошибках, как говорится, учатся. Лучше бы, конечно, на чужих, да уж тут выбирать не приходится. Словом, подвел я итог своей финансово-коммерческой деятельности за последние дни и понял, что все в общем-то не так уж и хреново. Кое-какие сбережения, сокрытые от Светки, у меня все же остались. Подумал я подумал, и решил: все, баста, хватит дурака валять, морду свою под кулаки чужие подставлять, чай, морда у меня одна, а кулаков всех и не перечтешь. Займусь-ка я, пожалуй, честным бизнесом, пойду к Лене Голубкову в партнеры. На дом в Париже я, конечно, не потяну, потому как кишка тонка, да и на хрена мне этот дом сдался, ежели мозгами-то пораскинуть, а вот на "жигуленок" поднакопить можно, это уж точно. Господа, покупайте акции АО "МММ"! Акции АО "МММ" абсолютно ликвидны. Дни котировок акций каждый вторник и четверг. Покупайте, господа, не прогадаете. А прогадаете -- так я тут не причем. Ни в коей мере. Не хотите? Ну и хрен с вами. Глава одиннадцатая На больничном провалялся я цельную неделю. Светка хотела было упрятать меня в свою клинику, но я не дался. Ишь, чего надумала! Меня -- да на больничную койку, как древнего деда-маразматика какого-нибудь! Дудки всем вам, а не больница, ясно? Оказалось, что мне еще крупно подвезло: черепок-то мой вовсе не треснул, как на то шибко надеялись костоломы-врачи, да и в нутре у меня все на месте осталось, ничего не оторвалось, не отвалилось. Вот только зубов моих сильно поубавилось. Без зубов-то, ясное дело, жить можно, но хреново, это уж можете мне поверить. Однако не в зубах счастье, и даже не в их количестве, -- самоуспокаивал я себя, пока бока на койке пролеживал да манную кашку, что мне Светка поутру каждодневно варила, сквозь оставшиеся зубья виртуозно процеживал. Зубы-то мы и вставить можем, ежели надобность такая возникнет. Это запросто. Были б только бабки. А тут и двадцать третье февраля мимо пролетело, праздник наш мужской, всенародный, кровью в боях заслуженный. Обидно, братцы, мне было до усрачки, что прозевал я, прикованный к постели, это великий день, и прозевал по своей дурости. Вновь, выходит, фортуна ко мне всей задницей повернулась. Впрочем, не топиться же теперь из-за этого! Уж как-нибудь переживу, перекантуюсь. Мне б только оклематься побыстрей, на ноги встать, а там... Светка на меня дулась цельных три дня. Молчала, как рыба бессловесная, в рот воды набравшая. Сильно на меня тогда Светка осерчала за все мои хоккейные художества. А когда рот-то она свой раскрыла, с целью примирения и достижения консенсуса, понял я, что ничегошеньки-то она и не знает об истинном положении вещей: ни о моих грандиозных планах по оздоровлению нашей внутрисемейной экономики, ни о выигранных мною пари, ни о том, что меня начисто обчистили. А потому и понять меня она, конечно же, не могла. Блажь, говорит, да дурь одна у тебя в башке, и ветер в ней сквозит, и мозги, говорит, у тебя все иссохлись от пьянки беспробудной и тунеядского образа жизни, коли понесло тебя в рабочее время на какой-то идиотский стадион, где одни кретины и бомжи безработные кучкуются. Словом, вылила она на мою побитую головушку целый ушат упреков, что накипели у нее за эти дни, а потом ничего, остыла, пошла на мировую, даже пожалела. Я же чувствовал себя последним болваном, потому как таковым на деле и оказался. Жалко мне стало мою ненаглядную женушку, покаялся я в своих грехах явных, неявные же, покумекав, решил гласности не предавать. Незачем рану бередить. Не пойман, как говорится, не вор. К концу недели я уже пришел в норму. По крайней мере, мне тогда так казалось. Башка гудеть перестала, кости больше не ломило, да и синяки, поначалу сизо-багровые, местами с кровоподтеками, заметно пожелтели. Врачи репы свои почесали, бородами своими козлиными для солидности потрясли, рожи умные состроили, пошушукались -- и выпихнули меня на работу. Мол, нечего, Василь Петрович, бока пролеживать да в потолок слюну пускать, пора, мол, и честь знать -- шуруй-ка ты на свой родной завод, экономику отечественную поднимать. Труд, он ведь из обезьяны человека сделал, вот и трудись себе, не покладая рук, на благо государства, дабы обратно шерстью не обрасти и в деградацию не впасть. В понедельник поковылял я на работу. Цех встретил меня дружно и как героя. Колян, бригадир наш, молча пожал мне руку, критически оглядел мою персону, похлопал по плечу и усадил рядом с собою. -- Напугал ты нас, Василь Петрович, до чертиков напугал. Как же это тебя угораздило, а? Я развел руками. -- А хрен его разберет! Подвела меня фортуна, мать ее... Одно слово -- баба. -- Может, морду кому намылить надо? Это мы в миг организуем, только намекни. -- Да ну их в баню, этих сосунков бритоголовых! Не хочу ворошить осиное гнездо. Пущай это безобразие на их совести остается. Не до них мне нынче. -- Ну как знаешь, Васька, давить на тебя не стану. Ладно, иди, трудись, вноси посильный вклад в строительство светлого будущего. Я и пошел. Встал к своему станочку многострадальному и по уши увяз в работе, по которой, если уж говорить честно, за неделю порядком истосковался. Оглянуться не успел, как вижу, друганы мои меня на перекур кличут. Закурили. За жизнь, за то за се погутарили, лясы друг дружке поточили. А тут слышу, Вовка-прессовщик Григоричу какую-то туфтень на уши вешает. -- Как со смены домой прихожу, он сразу прыг ко мне на колени и на чистом английском вопрошает: хау ду ю ду, май френд? Хау а е бизнес? -- Иди ты! -- Григорич аж пасть от удивления раззявил. -- Какой на хрен бизнес, отвечаю, -- продолжал вешать лапшу на уши Вовка. -- Я потомственный пролетарий, сечешь? ни к каким бизнесам отродясь отношения не имел, потому как считаю все это дерьмо самой натуральной идеологической диверсией. Не хватало еще нам, трудягам, памперсами на углах приторговывать! А он мне снова, гад усатый, ехидненько так, с издевочкой: хау а е бизнес, Вольдемар? -- Врешь! -- снова подал голос Григорич. А тут как раз и я подкатываю. -- Это ты о ком, Вовка, треп ведешь? -- спрашиваю. -- О племяше своем, что ли? -- Кой черт о племяше! -- почему-то взбеленился Вовка. -- Я о своем коте толкую, сечешь? Я оторопел. -- Как это -- о коте? О каком это еще коте? Ты чего, Вовец, баки-то нам заколачиваешь? -- Вот и я о том же... -- встрепенулся было Григорич, но Вовка так свирепо зыркнул на старика, что тот чуть было в штаны не наложил от испуга. -- Это я-то баки заколачиваю? Да ты знаешь, Василий, что кот мой год цельный у моей сеструхи жил, вот и поднатаскался во всяких там языках иностранных. Она ж у меня замужем за мафией, сечешь? Григорич, с опаской глядя на Вовку, как-то бочком, бочком засеменил к выходу. Я же остался с этим бугаем один на один. -- Ага, теперь понял, -- говорю, -- ежели за мафией, тогда все ясно. Так бы сразу и сказал. Все, вопросов больше не имею. Баста. Однако этот тип каким-то подозрительным инквизитором продолжал коситься на меня. -- Да ты, Василь Петрович, гляжу, не веришь мне? -- навис он надо мною, угрожающе пуская слюну. -- Верю, Вовец, верю, -- поспешил я заверить Вовку, этого громилу с куриными мозгами. -- Обычное дело. Кот по-аглицки балакает -- что ж тут такого? Всяко на свете случается. -- Кончай перекур! -- гаркнул откуда-то Колян. -- По коням, мужики, работа, она хоть и не волк, а все ж таки ждать не любит. Окрик бригадира подействовал на Вовку все равно как острый шип, воткнутый в туго накачанный автомобильный баллон: он тут же выпустил пары, сник и присмирел. Я же, воспользовавшись моментом, сиганул на свое рабочее место и заступил на пост у станка. Хрен его знает, может быть, этот убийца за своего мафиозного кота кадык вырвет и даже не поморщится? В обеденный перерыв вся бригада скучковалась вокруг нашего бригадира. Колян о чем-то пошушукался с Григоричем, покосился на меня с эдакой хитрецой в своих проникновенных глазах и торжественно возвестил: -- Василь Петрович, мы тут посовещались с коллегами и решили. Надобно, понимаешь ли, отметить твое возвращение в родной коллектив. Без перепою, а так, с леганцой, чисто символически, для поддержания бодрости духа и укрепления коллективистских начал. Ты как, Василь Петрович, даешь добро? И тут у меня в мозгу возник какой-то вредоносный туман. -- Не, мужики, я пас. Поначалу мне показалось, что у меня что-то такое с ушами случилось -- такая вдруг гробовая тишина наступила. Кореша мои застыли подобно экспонатам в кабинете восковых фигур мадам Тюссо. Да и сам я чувствовал, что мир вверх тормашками кувырнулся. Слова, сорвавшиеся у меня с языка, прозвучали под высокими сводами нашего цеха как неслыханное, несусветное кощунство. Но самое ужасное было в другом: я вовсе не собирался их произносить, они вырвались у меня сами, помимо моей воли. Те, кто стояли ко мне ближе всех, стали опасливо от меня отодвигаться, словно был я каким-нибудь зачумленным или прокаженным. Колян внимательно, участливо, с болью в прозорливых глазах пялился на мою персону, на сократовском лбу его обозначилась глубокая мучительная складка. Колян напряженно думал. -- А ну-ка, мужики, -- сказал он наконец. -- оставьте нас тет-а-тет. Нам с Василь Петровичем кое-что обтолковать надобно. Народ, угрюмо ворча, начал потихоньку рассасываться. Когда вокруг нас с Коляном не осталось никого, бригадир в упор уставился на меня и учинил мне допрос с пристрастием. -- Васька, говори как на духу: ты чего, зашился? Я отчаянно мотнул головой. -- Я что, похож на придурка? -- Тогда в чем дело, сынок? Что там у тебя стряслось? -- по-отечески наседал Колян. -- А я почем знаю! -- истерически завопил я. -- Оно как-то само получается. Колян нахмурился. -- Ты погоди, Василь Петрович, не ерепенься. Дело-то, чую, серьезное. Здесь разобраться надо. Ты что же, завязал? -- Н... не знаю, -- всхлипнул я, сникнув душой и телом. -- Вроде бы не завязывал, а пить, понимаешь, не могу. Не могу, и все тут! Словно околдовал меня кто-то, порчу навел... -- И давно это с тобой? Я обалдело уставился на бригадира... и промолчал. Откуда ж мне знать, когда это началось! Прямо напасть какая-то, бляха-муха! Взгляд бригадира потяжелел, посуровел. -- Хреново дело твое, Василь Петрович, нутром чую, хреново. Ты хоть сам-то понимаешь, что от коллектива отрываешься, а? Осознаешь, так сказать, как засасывает тебя в бездну твой паршивенький индивидуализм? Подумай, как жить-то дальше будешь, Василий? Я готов был разрыдаться. -- Колян, не береди рану, и без тебя тошно, -- взмолился я. -- Это сильнее меня, клянусь Славой КПСС! Словно обухом кто по голове хватил... -- И тут меня осенило. -- Постой-ка, Коляныч! А ведь и правда, это ж после моей травмы началось, после той контузии на стадионе! Что-то, видать, у меня в башке сломалось, разладилось, вот шестеренки какие-то теперь и не совпадают, вразнобой крутятся. Взгляд бригадира стал мягче, сочувственнее. -- Дело говоришь, Василь Петрович, -- кивнул он. -- Видать, так оно натурально и было. Вот и выходит, что лечить тебя надобно, срочно и безотлагательно. Этим-то мы сейчас как раз и займемся. На самотек такой случай пускать мы просто не имеем права. А если нужно будет -- возьмем на поруки. Друга-товарища в беде не бросим, всем коллективом биться за тебя станем. Я как-то засомневался. -- Думаешь, стоит? Колян сурово посмотрел на меня. -- Ты эти пораженческие настроения брось, понял? Да ты не дрейфь, Василь Петрович, вытащим мы тебя из этой трясины, поднатужимся, поднавалимся всем миром -- глядишь, мозги-то и вправим. Снова человеком станешь, полноценным и полноправным членом коллектива. Не хрена тебе в отщепенцах да в идиотах ходить, как вот этот вот, -- и он кивком указал на Саддама Хусейна, нависшего над прошлогодней газетой. Бедолага жадно жрал ее глазами и урчал от удовольствия, словно блудливый мартовский кот, налакавшийся валерьянки. Я вдруг похолодел. Вот, значит, какая участь мне уготовлена! Стать дебилом-трезвенником, эдаким тихим бессловесным идиотиком, слюнявым дистрофиком с куском протухшего мяса в черепке вместо мозгов! Ну уж нет, мужики, такой расклад меня никак не устраивает. Не хватало мне еще с катушек съехать на почве трезвого образа жизни! -- Коля, друг, вытаскивай меня из этого дерьма! -- заорал я благим матом. -- Спасай! Готов на любое лечение! Только не допусти, чтоб друг твой и лучший работник в идиотизм и младенчество впал! -- Не допущу, Васька, последней сволочью и скотиной буду, если не помогу такому корешу, как ты. Хватит нам в цехе и одного юродивого. А теперь слушай и мотай на ус. Вот тебе адресок, -- он что-то чирканул на клочке газеты, -- собирай манатки и езжай, прямо сейчас. Расскажешь этому человеку все без утайки, он в своем деле профи. Усвоил? Я с готовностью кивнул и скользнул взглядом по записке. -- Это что же, -- засомневался я, бегло прочитав каракули бригадира, -- ты меня в Люблино, в тринадцатую психушку спроваживаешь? -- В нее самую, Василь Петрович. Ну чего ты скосорылился, а? Сковородкин -- человек свой и в душу нашего брата трудяги вхож все равно как к себе домой. Да и как врач-психиатр он не чета другим. Умнейший мужик, спец по алкашам и симулянтам, а опыт у него такой, что на десяток докторских диссертаций хватит. Скажешь, что от меня, и все будет о'кей. -- Ладно, сгоняю к твоему профи, -- буркнул я. -- Хотя, честно говоря, по психушкам таскаться особой охоты не имею. -- А жить вечным трезвенником охота есть? -- ударил меня Колян ниже пояса. Более убедительного довода Колян, конечно же, придумать не мог. А потому я тут же сорвался и помчался к этому психиатрическому гению, даром, что переться пришлось через весь город. Глава двенадцатая Сковородкин, этот кругленький, очкасто-плюгавенький, суетливо-юркий мужичок лет сорока пяти, эдакий живчик алкашно-шизоидного вида, как-то сразу мне не понравился. Принял меня радушно, я бы даже сказал -- по-приятельски. Все ладошки свои потные потирал да слюни пускал от восторга. Выслушав мою историю, тут же вынул из-под стола початую бутыль со спиртом и предложил составить ему компанию. Я набычился и заявил, что издеваться над своей персоной не позволю никому, даже светилу отечественной медицины. На что он радостно закивал: ничего, мол, подобного и в мыслях не имел, а выпить предложил от чистого сердца, для создания дружеской и непринужденной атмосферы. Ладно, говорю, хрен с тобой, козел плешивый, создавай свою атмосферу, но только в одиночку, так как пить я все равно не стану. И не стал, вот ведь какая зараза! Он игриво так дернул кругленьким своим плечиком, расчетливым движением плеснул в стакан чистейшего, как слеза, спиртяги -- и хряпнул его залпом, даже не передернувшись. Молоток, отметил я про себя, питью обучен. Потом началась эта дурацкая игра в вопросы и ответы. От выпитого спиртного он совсем разомлел, стал до неприличия фамильярен, слова его катились какими-то круглыми, обтекаемыми, ватно-пушистыми шариками, на первый взгляд совершенно невразумительными и далекими от существа проблемы. Однако я видел этого склизкого типа насквозь и потому был зол, нервозен, порой даже груб. Думаешь, мужик, не знаем мы, что ли, про все эти ваши психические уловочки, всяческие там инквизиторские выкрутасики, эдакие садистские издевочки да подковыкочки? Ого-го, еще как знаем! Нас, мужик, на мякине не проведешь, голой задницей в муравейник не усадишь. Это уж как пить дать, уж мы-то себе цену знаем. Так что кончай нам в уши дым пущать, сворачивай эту свою бадягу и говори толком, по сути, что и как. А то мне уже до дому пилить пора, Светка наверняка нервничать начнет, ежели опоздаю. Слово в слово так я ему все и выложил, от и до. Он грустненько так мотнул круглым своим чайником, поскреб в затылке, ковырнул в носу, смачно, с подвываньицем, икнул, потом зыркнул на меня осоловелыми зенками -- и выдал вместе с волной густого перегара: -- Случай, скажу я вам, удивительный. Просто уникальный случай, я бы даже сказал -- сверхъестественный, не побоюсь этого слова. Что, так совсем выпить и не тянет, а, любезнейший? -- Ну, не тянет, -- угрюмо буркнул я. -- Удивительно! Ведь по жизни-то обычно как раз все наоборот происходит, за уши вашего брата от водки не оттащишь, так и лакает, лакает... -- Нету у меня никакого брата, -- окрысился я. Так бы и засандалил сейчас ему промеж глаз! -- Это я так, образно, -- хихикнул он. -- М-да... Вы феномен, мой дорогой. Патологический тип. Для науки личность совершенно темная и неправдоподобная. Видимость, так сказать, бытия, иллюзия, галлюцинация. Ни в теории, ни в практике вам места нету. Таких, как вы, в природе существовать просто не может. И не должно. Как бы в подтверждение своих слов, он плеснул себе в стакан еще грамм сто пятьдесят и, крякнув, влил в свое поганенькое нутро. Я весь вскипел. -- А вот мы сейчас посмотрим, существую я или только видимость бытия! Я рывком перегнулся через стол, схватил светило пятерней за грудки и тряхнул так, что у того аж челюсть лязгнула да лысина в миг вспотела. Однако он тут же умудрился вывернуться и высвободиться от захвата. -- Ну это вы бросьте! -- строго заявил он, отклеивая свою обширную ученую задницу от казенного кресла и выпрямляясь. -- Здесь вам не Госдума! То ли он какую кнопочку потайную нажал, то ли еще каким образом сигнал подал, только вдруг выскочили у меня из-за спины два здоровенных санитара и лихо скрутили мне руки. Я и пикнуть не успел, как заломило у меня в суставах, застучало в висках, засучило в ногах. Скрипнул я остатками своих зубов, попытался вырваться, да не тут-то было! Крепко держали вертухаи, лишив меня всех степеней свобод. -- Вы, уроды! -- вякнул я, скривившись от боли. -- Грабли свои дебильные уберите! Пока я вам их не повынимал! Однако они и ухом не повели, лишь глумливенько эдак залыбились, гоготнули для проформы: не ерепенься, мол, мужик, у нас не забалуешь, живо в бараний рог скрутим, коли шеф команду даст. Сковородкин радостно закивал, поиграл куцыми бровями, зацокал языком. -- Зря вы так, батенька, -- защебетал он нежно, облизывая меня любвеобильным взглядом, -- нехорошо, нехорошо-с!.. А ну-ка, ребятки, держите-ка его покрепче, сейчас мы сеанс ортодоксальной терапии проведем. Ежели не поможет, можете на себе, батенька, крест ставить, и пожирнее, пожирнее!.. Не долго думая, он снова извлек из-под стола бутыль со спиртягой и нацедил примерно с треть стакана. Потом хитренько так подмигнул и стал приближаться, со стаканом в своей маленькой пухленькой ручке. Я забеспокоился, заподозрил неладное. -- Насилия над моей личностью не потерплю! -- заорал я благим матом, догадываясь, к чему клонит этот идиот. Попытался было вырваться, сделал несколько неуклюжих телодвижений, но те два дебила стояли, как влитые, и добычу из своих лапищ явно выпускать не собирались. А потом и вовсе мою башку заклинило -- так, что я и пикнуть не смел, а ежели и пытался, то в глазах у меня тут же темнело от адской боли. Профессионалы, мать вашу!.. -- Отпустите, уроды! -- хрипел я, взывая к их гражданской совести, но тщетно. Сковородкин тем временем, нежно улыбаясь, приблизился ко мне вплотную. -- Ну-с, больной, -- заворковал он, -- приступим к лечению. Я и глазом не моргнул, как этот псих резко саданул меня поддых своим миниатюрным кулачком, да так мастерски, так метко, что дыхание у меня тут же перехватило, и я машинально раззявил рот. А он, подлюга, не стал мешкать и влил в него содержимое стакана. Тут уж, братцы, мне совсем хреново стало. Дыхнуть я, ясное дело, не мог, так как спирт обжег мне глотку и, растекаясь по пищеводу, пополз к желудку, сжигая все на своем пути подобно напалму. В глазах помутнело, зарябило, я забился в конвульсиях, словно махаон какой-нибудь, наколотый на булавку садиста-энтомолога. А потом как-то внезапно отлегло. В брюхе стало жарко, сквозь соленую влагу в глазах я стал различать смутный силуэт этого фашиста Сковородкина. Сковородкин же с интересом наблюдал за реакцией "больного" и противненько лыбился. И тут... Я почувствовал, как в брюхе у меня что-то назревает, какой-то вулкан огнедышащий, прет у меня что-то из нутра, неудержимо просится наружу. Спирт явно не прижился. Я выпучил глаза, смачно рыгнул... Последнее, что я успел заметить, была побледневшая рожа этого кретина психа-терапевта, с которой медленно сползала его мерзопакостная улыбочка. Ну, теперь держись, держиморда больничная!.. Я поднатужился и со смаком, с каким-то утробным рыком, вывернувшись весь наизнанку, зажмурившись, блеванул ему в морду его же собственным спиртом, присовокупив к нему и свой утренний завтрак. А когда открыл глаза, то от смеха удержаться уже не смог. Он стоял передо мной, суровый, посерьезневший, невеселый, в миг утративший былую спесь. Еще бы! Какая уж тут спесь, когда ты облеван с ног до головы, и разит от тебя отнюдь не амброзией, а какой-то кислятиной! Ну и заржал же я тогда! До слез, до коликов в боку, до икоты. Сковородкин быстро пришел в себя. Взгляд его, тускло светившийся сквозь заблеванные стекла очков, был укоризненным и осуждающим. -- Свинья вы неблагодарная, -- сказал он, качая своей тыквой. -- Свинья и есть. -- Да ты на себя посмотри, индюк неумытый, -- расхохотался я пуще прежнего. По-моему, его наконец проняло. Он аж затрясся от ярости, побагровел, пятнами весь пошел, брызнул слюной. -- А ну-ка, ребятки, -- зашипел, -- проводите-ка нашего гостя до выхода... кубарем, кубарем его по лесенке! Пиночком, пиночком под зад! И что б ноги его здесь... мерзавца... Ух, и летел же я из психушки, братцы, это надо было видеть! Поначалу те два дуболома-шизоида мне подсобили, сообщив мне изрядный начальный импульс, а потом, за воротами, я уже сам, ноги в руки, давал деру -- так, что только пятки сверкали. А Коляну, бригадиру нашему, я выскажу все без утайки. Пущай сам у этого своего супергения от Минздрава лечится! А меня увольте. Глава тринадцатая Домой я вернулся злым, уставшим и трезвым. Светка, едва лишь завидев меня, сразу изменилась в лице. -- Случилось что, Васенька? -- испуганно ойкнула она. -- На тебе лица нет. Молчком, не удостоив свою половину ответом, я прямиком прошествовал к дивану, на который и завалился, нацелившись брюхом в беленый потолок. Думать ни о чем не хотелось, да и мыслей-то в башке никаких не вертелось. Так, всякая шелуха, накипь какая-то всплывала порой в мозгу -- и тут же куда-то смывалась. Я пребывал в диком отчаянии. Светка посуетилась вокруг меня и вскоре позвала на кухню, ужинать. Какая-то сила подняла меня, и я машинально, словно зомби, поплелся на зов женушки, уселся на табуретку, молча, без аппетита уплел макароны по-флотски, с чесночком, с соленым огурчиком -- и собрался было уже отбуксировать свое никчемное, трезвое тело назад, к дивану, как Светка вдруг сказала: -- Вась, может стаканчик налить, а? Меня всего аж передернуло. -- Уйди, -- угрюмо, наливаясь кровью, процедил я сквозь зубы. Светка побледнела и плюхнулась на стул. -- Да что с тобой, Васенька? Неприятности на работе? Или болит что? Не томи, Вась. Может, примешь все-таки стопарик, а? Я мрачно тряхнул головой, тяжело поднялся и заковылял к своему дивану. Светка семенила следом. -- Может, "скорую" вызвать?.. Да не молчи ты, как истукан, скажи что-нибудь! Я плюхнул себя на диван. Ехидно взвизгнули ржавые пружины, нагло уперлись мне в бок. -- Уйди, Светка, -- повторил я, осерчав, -- не до тебя мне. Душа ноет. Вакуум какой-то в нутре. Светка обиженно поджала губы и выскочила из комнаты. А через полчаса появилась вновь. С гордым, каменно-официальным лицом, с рентгеном вместо глаз. -- Только честно, без балды: завел кого-нибудь, на стороне? До меня не сразу дошло, чего она от меня хочет. А когда, наконец, доперло, то взбеленился я не на шутку. -- Дура! -- рявкнул я. Она пулей вылетела на кухню. Надо же такое отмочить! Дура и есть дура. Такая чушь могла прийти в голову только бабе. Вот она, женская логика, лишь одно на уме: как бы мужичка ее кто не увел. Не знаю, но мне почему-то стало легче. Как-то даже отлегло от сердца, камень словно с души свалился. Я даже рассмеялся внутри себя -- так, чтобы эта сумасбродка Светка не услышала. На судьбину свою горемычную с другого бока взглянул. Ну и что, кумекаю, тут такого? Ведь есть же, наверное, такие люди-феномены, которые капли в рот не берут -- и ничего, живут, копошатся, житуху свою планируют, идут себе семимильными шагами к светлому будущему. Да и плюсы здесь имеются немалые: башка по утрам с похмелюги не трещит, экономия, опять-таки, внутрисемейного бюджета. В конце концов, живут же люди с одной ногой, и даже совсем без ног -- и ничего, не тонут в этом дерьме, барахтаются, ищут свой смысл в жизни. Тоскливо, конечно, ощущать свою неполноценность, безногость свою убогую, однако зачем же комплексовать? Если же откровенно, без лабуды, то ноги-то отрезанные уж точно никогда не вырастут, а вот напасть моя, будь она неладна, может, потихоньку-то и рассосется, рассеется. Глядишь, и снова в свою колею войду -- рожу от спиртного воротить не буду. А Светку обидел я зря. Зря, зря я шуганул свою женушку. Она, может, как лучше хотела, за мужика своего, можно сказать, переживает, вот и стопарик, в кои-то века, предложила, а я ее, ненаглядную, взял, да мордой об стол: сиди, мол, и не рыпайся. Нет, нужно восстанавливать статус кво, и немедленно. -- Свет, а Свет! -- гаркнул я на всю квартиру. -- Подь сюда, разговор имеется. Светка выдержала подобающую случаю паузу: не слишком короткую, чтобы не умалить чувство собственного достоинства в глазах мужа, и не слишком длинную, чтобы не заставлять меня ждать сверх меры -- и, гордая, неприступная, высоко вздернув свой носик-маклевку, выплыла из кухни. Ни дать, ни взять, королева английская! -- Свет, не сердись, это я сдуру полкана спустил, -- повел я свою дипломатию. -- Понимаешь, с башкой у меня что-то стряслось: не могу пить, и все тут! Тошнит меня от водки, понимаешь, худо мне. Вот и осерчал малость. Извини, а? Светка, услыхав мою исповедь, заметно оттаяла. -- Что, сразу сказать не мог? -- проворчала она беззлобно и внезапно улыбнулась. -- Так-таки и не можешь?