-- "Странный довод". -- "Нисколько. Раскрою карты. Опыт ставился с одной целью -- проверить психологическую реакцию. Вы подтвердили мои опасения достаточно весомо. Пробуждаются воспоминания, худшие воспоминания, атавистическая жестокость. Иногда мне кажется, что палачи и убийцы давно владеют моим секретом. Это изобретение бесполезно. Вредно. Следовательно, человечеству не надо знать о нем, и вы забудете. Навсегда". -- Неправда, -- возразил я. -- Вы говорили недавно о Моцарте, об Эйнштейне. Ведь они тоже в прошлом, их можно навестить, узнать... Вы противоречите самому себе. -- Нисколько, -- сказал он. -- Нимало. Такие люди опережали свое время, они здесь и долго еще будут с людьми. И вот что еще. Они были совсем недавно: Вчера. Час назад. Сию минуту. Мой аппарат работает в настоящем прошлом -- может быть, через тысячелетие кто-нибудь сумеет вернуться к Эйнштейну и поговорить с ним. И кто знает! Нашему счастливому потомку великий Альберт покажется жестоким старцем и не слишком умным к тому же... -- Чепуха, -- сонно сказал я. -- Ой, чепуха!.. -- Все изменяется, -- сказал Гришин. -- Все изменяется. Вы обещаете молчать? -- Если нужно... -- Нужно. Теперь идите спать. Идите за мной. Я встал, с трудом разлепил веки. Уронил со стола чашечку из-под кофе. Посмотрел на кота Василия, чинно сидящего у двери. Кот мусолил морду согнутой лапой. Было слышно, как внизу автобус, урча, тронулся от остановки, потом заскрежетали переключаемые шестерни, и звонкий гул двигателя стал быстро удаляться по сумеречной улице... Придерживая за руку, Гришин провел меня по коридору и уложил на диван в маленькой прохладной спальне. Совсем уже сквозь сон я пробормотал: -- Что за девушка приходила? Храбрец девушка... Мне надо проснуться через час, не позже... -- Разбужу, -- сказал Гришин и закрыл дверь. Я заснул. ... Я сел на диванчике. Было совсем темно, тихо. Из форточки пахло тающим снегом, я немного замерз -- с темнотой, наверно, похолодало. Я посмотрел на часы -- прошел час, почти точно. Улегся в десять минут восьмого, проснулся в четверть девятого. Молодец. Мысленно я ругнул Ромуальда: обещал разбудить и забыл, а я мог проспать. Домашних-то я не предупредил, волнуются, наверно... Кроме того, Наташка уже дома. Надо бы ей позвонить, Наталь-Сергеевне. С этой мыслью я открыл дверь кабинета. Лампа горела на краю стола, и мне сразу бросились в глаза волосатая ручища Гришина, спокойно лежащая на подлокотнике кресла, и осколки разбитой чашки, белеющие на полу. Подойдя ближе, я понял, что разбита еще одна чашка и, кроме того, рассыпаны пилюли из бутылочки. Я видел все это, как последовательные кадры в кино -- руку, браслет на руке, потом осколки чашек, пилюли, бутылочку. Наверно, я не совсем проснулся, потому что не сразу связал все воедино и не тотчас понял, что произошло. Когда я нагнулся и увидел, что Егора нет под столом, а красавец микроскоп валяется на полу со свороченным окуляром, меня как обухом по голове стукнуло, и я кинулся к Гришину. Его лицо в тени зеленого абажура было мертвенно зеленым. Левая рука в браслете лежала на кожаном, подлокотнике, а правая сжимала рукоятку обсидианового ножа. Лезвие, перерезавшее двойной провод браслета, ушло в набивку подлокотника сбоку, над самым сиденьем. Рука была еще теплая. Нож зашуршал в кресле, когда я попытался найти пульс на правой руке. Пульса не было. Второй браслет висел на спинке кресла и свалился оттуда, покуда я пытался найти пульс на тяжелой руке. Потом я увидел записку под лампой. "Дорогой Дима! Меня прихватило, конец. Пытаюсь уйти туда. Провод перерубится, когда потеряю сознание. Вызовите "Скорую помощь". Вы привели незнакомца с улицы, больного. Напоминаю: вы обещали молчать. Снимите браслет и спрячьте нож. Очень прошу. Прощайте. Телефон в соседней комнате". ... Вызвав "Скорую", я вернулся в кабинет и несколько минут сидел в полном отупении и поднялся, лишь услышав булькающий вой сирены. Зажмурившись, я сдернул браслет и с облегчением увидел, что вторая рука соскользнула с ножа. Я положил нож в боковой карман, а браслеты замотал в провода. Они тянулись с подоконника, из-за шторы: Там стояла маленькая коробка наподобие толстого портсигара. И все. Я приподнял коробку и убедился, что она ни к чему больше не подключена -- ни к часам, ни к какому аккумулятору, просто глухая белая коробочка с двумя проводами и браслетом. Сирена завыла снова, продвигаясь по улице все ближе. Я перегнулся через подоконник и увидел, как карета медленно едет по темной улице, вспыхивая "маячком", и автобус стоит на остановке, а прожектор кареты шарит по стенам домов, и прохожие останавливаются и смотрят вслед. Сирена смолкла. Было слышно, как водитель автобуса объявил: "Следующая... Максима Горького"... Луч прожектора уперся в стену под окном и погас. Карета резко повернула, остановилась у тротуара. Тогда я затолкал коробочку в наружный карман пиджака и пошел в переднюю, не оглядываясь больше. ...-- Паралич сердца, -- сказала девушка. Она была совсем молодая, чуть постарше меня. Два парня в черной форме "Скорой помощи" вошли следом за ней, не снимая фуражек. Один стоял с чемоданчиком, а второй помогал врачу. Они хлопотали еще несколько минут -- заглядывали в лицо, слушали сердце, потом врач сказала: "Бесполезно. Он уже остыл", и парень с чемоданчиком спросил: -- Вы родственник? Я ответил: -- Нет. Он... Я привел его с улицы. Помог... -- Ваша фамилия, адрес. Я сказал. -- Вам придется дождаться милиции. -- Хорошо, -- сказал я. Но врач посмотрела на меня и приказала: -- Пусть идет. Идите, натерпелись ни за что. Глеб Борисович, вызовите милицию. -- Она все еще держала Гришина за руку. -- Спасибо, -- сказал я. -- Телефон в комнате за стеной. Из прихожей я услышал голос парня с чемоданчиком: -- Сейчас, доктор. Похоже, сердечника я этого видел в Первой психиатрической... Я сдернул с вешалки пальто, спустился по лестнице и, не оглядываясь, прошел мимо кареты. Мне показалось, что напротив дома стоит кудрявая девушка и рядом еще девчонка с прыгалками, но чем тут поможешь? И я не остановился. Побрел домой, машинально сворачивая там, где нужно, переходя площади и улицы, и как будто слышал: "Не пробуждай воспоминаний минувших дней -- минувших дней". Наверно, я бормотал эти слова -- около кинотеатра "Гигант" от меня шарахнулись две девицы в одинаковых яркокрасных пальто. Мама открыла мне дверь, побледнела и спросила: "Нокаут?" У нее постоянный страх, что меня прикончат на ринге. Я ответил: -- Все в порядке. Устал немного, и все. -- Наташа звонила два раза, -- сказала мама, погладила меня по руке и пошла к себе, оставив меня в коридоре, у телефона. Было ясно, что если я не позвоню Наташе сию минуту, мама встревожится всерьез, и будет много разговоров. Я набрал Наташин номер, хотя чувствовал, что не надо бы этого делать, потому что "Не пробуждай воспоминаний" иссверлило мне всю голову. -- Слушаю... -- сказала Наташа. -- Слушаю вас, алло! -- Это я, Наташенька. Она замолчала. Я слышал, как она дышит в трубку. Потом она проговорила: -- Никогда больше так не делай, никогда. Я думала... я думала... -- и заплакала, а я стоял, прижимая трубку к уху, и не знал, что сказать, но мне было хорошо, что она плачет и я наконец-то дома. Я дома. И на короткую секунду мне показалось, что ничего не было, что все привиделось мне, пока я сидел на бульварной скамейке, и опять все как прежде -- телефон, Наташа и желтый свет маленькой лампочки в коридоре. "Все как прежде", -- сказал я мимо трубки и тут же услышал слабый удар об пол -- внизу, рядом с левой ногой. Обсидиановый нож прорезал карман и упал, вонзившись в пол, и, увидев его грубую рукоятку, я почему-то понял еще кое-что. Если все, что было и говорилось, быль, не гипноз, не бред гениального параноика, тогда я понял. Почему он молчал о своем прошлом, почему не сказал ничего -- как достался ему обсидиановый нож, почему я тогда, в кабинете, после возвращения, ощущал смутный, скверный запах от ножа. Это было так же, как если бы я принес из прошлого свое рубило, но как он принес нож? Что он делал этим ножом? Наташа сказала: "Ох, и рева же я..." -- и как обычно завела речь о своих институтских делах и подруге Варе, а я потихоньку опустил руку и потрогал в натянутом кармане провода и коробку. Если это не гипноз, что тогда? Все-таки удивительно -- почему коробка никуда не включается? Вот так дела -- никуда включать не надо... Я глубоко вздохнул и подобрался, унимая легкую дрожь в спине и плечах. Так бывает в раздевалке перед выходом на ринг -- дрожь в плечах и мысли медлительны и ясны. Наташа щебетала и смеялась где-то на другом конце города. Я положил трубку.