у особу", а именно Белль Крельсамер. На следующее утро Дюма снова ринулся в бой. Он ворвался в Тюильри вместе с народом и нашел там, в библиотеке герцогини Беррийской, экземпляр "Христины" в лиловом бархатном переплете. Он унес его и подарил молодому Феликсу Девиолену. В Ратуше провозгласили свержение Бурбонов. Ломать легко, а как будут строить? Кто может добиться единства в стране? Способен ли Лафайет возглавить республику? Нет, он боялся ответственности в той же мере, в какой искал популярности. Тьер и Лаффит предлагали герцога Орлеанского. Но что будет, если Карл X поведет на Париж войска, сохранившие ему верность? Дюма слышал, как Лафайет сказал: - Мы не смогли бы сделать и четырех тысяч выстрелов. Не хватало пороха. Но разве нет порохового склада в Суассоне? Дюма, уроженец тех мест, хорошо знал, что есть. - Генерал, - сказал он Лафайету, - хотите, я привезу вам порох? Его очень соблазняла возможность вернуться в родные края воином революции. Он преодолел все препятствия, получил письменный приказ и уехал счастливый. В Вилле-Коттре его встретили настоящей овацией. Вид его кабриолета с развевающимся над ним трехцветным знаменем заставил высыпать на улицы даже тайных оппозиционеров. Все старались заполучить Дюма к себе на обед. Он отправился к своему бывшему сослуживцу Пайе и рассказал ему о событиях трех дней. Рассказ его прерывался восторженными криками, но ехать в Суассон ему отсоветовали. Разве может один человек, ну, пусть даже несколько человек, справиться с роялистским гарнизоном? Однако Дюма поехал, и все обошлось благополучно. В своих "Мемуарах" он сильно драматизирует этот эпизод. По его словам, он с револьвером в руке ворвался к коменданту гарнизона, виконту де Линьеру. В этот момент в комнату вбежала госпожа де Линьер с криком: - Сдавайся, немедленно сдавайся, друг мой! Негры опять взбунтовались!.. Вспомни о моих родителях, погибших в Сан-Доминго! Отдай приказ, умоляю тебя... Линьеры впоследствии утверждали, что комендант еще задолго до приезда Дюма обещал передать порох национальной гвардии Суассона. Но какое это имеет значение? Ведь сам автор, по-видимому, глубоко уверовал в свой рассказ и весьма увлекательно описал этот подвиг, достойный Горация Каклеса Тирольского. Да и потом как разобраться, где тут истина? Отчет Александра Дюма генералу Лафайету об "изъятии" пороха был опубликован 9 августа 1830 года в "Монитере", и тогда никто не опровергал его. Точно, известно также, что он привез три тысячи пятьсот килограммов пороха в Ратушу и что его бывший покровитель герцог Орлеанский, которому вечером того же дня предстояло сделаться королем Франции, сказал ему, быть может, не без улыбки: - Господин Дюма, вы создали свою лучшую драму. После этого Дюма возымел далеко идущие планы и уже видел себя министром. Мелани Вальдор, возвращения которой он побаивался (она в это время находилась в Вандее с мадам Вильнав), Дюма писал: "Все кончено. Как я тебе не раз предсказывал, революция продлилась всего три дня. Мне посчастливилось принять в ней настолько активное участие, что меня заметили Лафайет и герцог Орлеанский. Вслед за этим последовала ответственная миссия в Суассон, где я в одиночку захватил запасы пороха, что окончательно укрепило мою военную репутацию... Герцог Орлеанский, по всей вероятности, станет королем. И тебе придется адресовать свои письма иначе... Не сердись на меня за мою леность... Я уверен, ты поймешь, как мне трудно покинуть Париж в такое время. И все же я так хочу видеть тебя, что при первой же возможности сяду в почтовую карету, хотя бы только для того, чтобы сжать тебя в объятиях... Повторяю, в моем положении многое должно измениться. Я не могу тебе об этом сказать в письме, но тем не менее знай, твоего Александра ждет большое будущее..." И через несколько дней: "Не тревожься, мой ангел, все идет хорошо. Герцога Орлеанского вчера провозгласили королем. Я провел вечер при дворе; августейшая семья ведет себя так же просто и доброжелательно, как и раньше. Я написал тебе сегодня тон письма и послал их по трем разным адресам. Прощай, любовь моя. Тебе не стоит приезжать сейчас в Париж; я думаю, что смог бы приехать к вам и провести конец этого месяца и весь следующий месяц с тобой..." "Я уезжаю послезавтра, любовь моя. Предприму небольшое путешествие, после чего приеду к тебе. Я счастлив, что могу уехать сейчас из Парижа. Когда ты получишь мое первое письмо, я буду уже в пути". Он и в самом деле попросил Лафайета послать его в Вандею для формирования, как говорил он, национальной гвардии на случай нового шуанского мятежа. А главное, он хотел повидаться со своей любовницей и успокоить ее. В отсутствие Вильнава, не пожелавшего в это смутное время расстаться со своими бесценными автографами, мадам Вильнав, покладистая мать, пригласила Дюма провести несколько недель в Жарри. Лафайет, который тогда пытался всем и во всем угодить, дал ему рекомендательное письмо к вандейским либералам. Дюма тотчас же заказал себе немыслимую форму: кивер с красными перьями, серебряные эполеты и пояс, васильковый мундир и Трехцветную кокарду. В Вандее, где национальной гвардии не было и в помине и где, невзирая на все приказы префектуры, не вывесили ни одного трехцветного знамени, Дюма только и делал, что поглощал обильные трапезы и уверял в своем раскаянии Мелани, которая, узнав о похождениях своего любовника, посылала, при подстрекательстве матери, глупейшие письма Мари Дорваль и Белль Крельсамер. Дюма покинул Вандею 22 сентября, оставив Мелани совершенно больной. Дюма - Мелани: "Как ты себя чувствуешь, моя любовь? Ты должна понять, что только жестокая необходимость заставила меня уехать. Ради Бога, мой ангел, не расстраивайся так, это вредит твоему здоровью. И верь, непременно верь в то, что между нами существует чувство более глубокое, чем сама любовь, которое переживет все наши размолвки... Я не увижу ее по возвращении в Париж, мой ангел. И все же мне необходимо встретиться с ней спустя несколько дней, чисто по-дружески, чтобы объяснить причину разрыва, но он (этот разрыв) произойдет, сколько б она ни плакала. Театр утешит ее. Прощай, моя любовь. Я выпью чашку кофе и отправлюсь в путь. Если я остановлюсь хотя бы часа на два в Блуа, я напишу тебе". Как это напоминает излияния Бальзака в письмах к госпоже Ганской! Поневоле задумаешься: стоит ли завидовать великим людям! В Париже он застал status quo [существующее положение вещей (лат.)], от которого можно было прийти в отчаяние. Там росло недовольство политикой кабинета и прямо пропорционально ему росла любовь к королю. Дюма верил в эту любовь, потому что рассчитывал на поддержку короля и ожидал получить доказательства его признательности. Он написал отчет о своей "миссии", назвав его "Вандейскими записками". В них он предупреждал о возможности нового шуанского мятежа, давал мудрые советы и в конце склонялся к "стопам государя". Александр Дюма - Мелани Вальдор, 30 сентября 1830 года: "Всего несколько строк, моя любовь, чтобы поцеловать тебя, рассеять твои страхи и еще раз поцеловать... Письмо твоей матери меня очень обеспокоило. Твою записку я получил накануне... Разреши им, моя любовь, ставить тебе столько пиявок, сколько нужно. И не терзайся по пустякам, не терзайся даже из-за сломанной герани. Наши бурные объяснения привели к этому преступлению - потому что это поистине преступление... В окружении короля ничего не изменилось. Я послал ему отчет, но даже не знаю, прочел ли он его. Короля полностью оградили от людей - создали настоящую блокаду. К нему допускают лишь тех, кому нечего (sic!) сказать. Его любят с каждым днем все больше и больше, но ведут себя по отношению к нему с неуместной фамильярностью. Господин Дюпати послал ему на днях билет члена национальной гвардии на том основании, что он живет в округе Пале-Рояля. Как все это глупо..." Сломанная герань была для любовников символом беременности, окончившейся на этот раз выкидышем. "Не тревожься о будущем: у нас с тобой еще будет герань". Поневоле вспоминается Бальзак, который хотел, чтобы Чужестранка подарила ему "Виктора-Онорэ". Король Луи-Филипп прочел "Вандейские записки" и даже сделал на полях пометки. Дюма советовал кое-где переместить легитимистски настроенных священников. "Сообщено в Церковное ведомство", - написал король. Через Удара он передал Дюма, что ему будет дана аудиенция. Молодой человек явился на нее в мундире национальной гвардии. Он был принят с сердечной улыбкой и тем показным добродушием, которое так обезоруживало министров. Король сказал ему, что он ошибается относительно шуанов. "Ведь и я тоже, позвольте вам заметить, держу руку на пульсе Вандеи... Я немного сведущ во врачевании, как вам известно... Политика - это печальное занятие. Оставьте его королям и министрам... Ведь вы поэт, вот и пишите свои стихи..." Надежды на портфель, которые Дюма втайне питал, разом рухнули. Уязвленный, он подал прошение об отставке, в котором отказывался от должности библиотекаря: "Сир, так как мои политические взгляды больше не соответствуют тем, которые ваше величество вправе требовать от лиц, принадлежащих к вашему дому, я прошу ваше величество принять мою отставку и освободить меня от обязанностей библиотекаря. Имею честь остаться почтительнейше и проч. Алекс.Дюма" После чего он перевелся в артиллерию национальной гвардии, известную своими республиканскими настроениями. А на стенах парижских зданий уже начали замазывать следы июльских перестрелок. Глава четвертая МЕСТО В ТЕАТРЕ Театр вновь принял его в свое лоно. Феликс Арель с самого начала Июльской революции лелеял одну гениальную, по его мнению, идею. Так как бонапартисты объединились теперь с орлеанистами, чтобы поддержать новый режим, стало, наконец, возможно свободно говорить об императоре. Мадемуазель Жорж, которая была любовницей божества, сохраняла ему самую пылкую преданность и покровительствовала этим планам. Генералу Дюма пришлось столько страдать по вине Бонапарта, что его сыну вовсе не хотелось хвалить покойного императора, а тут не могло быть и речи о том, чтобы хулить его. Да и, кроме того, великие события империи казались ему слишком близкими, чтобы выводить их на сцену. Но однажды, когда по возвращении из Жарри он ужинал вечером после театра у четы Арель - Жорж, хозяева, отпустив других гостей, задержали Дюма. С большой таинственностью они провели его через спальню мадемуазель Жорж в красивый кабинет, прилегавший к комнате актрисы, и сказали, что не выпустят до тех пор, пока он не напишет драму. Тема была ему не по душе, зато очаровательное соседство очень вдохновляло. Хотя мадемуазель Жорж была к этому времени уже далеко не молода и не без оснований носила прозвище "исполинской Мельпомены", она сохранила плечи, руки и грудь статуи. У нее была естественная и непринужденная манера принимать ванну в присутствии приятелей-мужчин, показывая при этом свою грудь греческой богини, которая могла воспламенить и менее темпераментного человека, чем Дюма. Он написал "Наполеона Бонапарта" за восемь дней. Это была искусно сделанная драма, никак не соответствовавшая величию темы. "Плохая пьеса, плохой поступок, - писал Виньи. - Я упрекал его за то, что он лягнул павших Бурбонов". Арель развернул шумную рекламу. Он объявил, что истратил на постановку сто тысяч франков. В день премьеры в антрактах играли военные марши. Зрителей покорнейше просили явиться в мундирах национальной гвардии. Зал, битком набитый военными, был настроен воинственно. Императора играл Фредерик Леметр. К тридцати годам этот актер прославился, первым сыграв Робера Макера в "Трактире Адре" не негодяем, а героем циничным и остроумным, чуть ли не Вершителем Правосудия. В его интерпретации пьеса из мелодрамы превратилась в комедию, наполненную социальным и революционным содержанием - в "Женитьбу Фигаро" июльских дней. В его герое было нечто от шекспировских шутов: мрачные раскаты хохота, горький сарказм. Словом, критика общества с позиций бандита, подзаборного Манфреда; такая трактовка роли принесла актеру триумф. Фредерик, чтобы создать своего Наполеона, советовался со всеми, кто хорошо знал императора, а таких было немало. Из боязни (совершенно напрасной) показаться банальным он отказался от самых характерных внешних примет Наполеона: руки за спиной, нюхательного табака в жилетном кармане. Роль была сыграла смело и с блеском, но это был не Наполеон. Арель был разочарован, публика - тоже, и Дюма, потрясенный своей первой неудачей, задавал себе вопрос: неужели его вдохновение иссякло? Однако, возвратившись домой, он обнаружил записку, в которой ему сообщали, что в связи с отменой цензурных ограничений (как оказалось, на весьма короткий срок) Французский театр начинает репетировать "Антони". Мадемуазель Марс согласилась играть Адель, Фирмен - Антони. Распределение ролей весьма лестное и - чреватое опасностями. Мадемуазель Марс, в высшей степени грациозная, остроумная и кокетливая, была будто создана для пьес Мариво, но совершенно не подходила для "современного характера Адели, с его переходами от страсти к раскаянию". Фирмен оставался классическим актером, в нем не было ничего от "рокового" героя типа Антони. И еще один признак, помимо множества других, свидетельствующий о том, что оба актера взялись не за свое дело: ни один из них не решился появиться на сцене в бледном гриме. А ведь бледность была неотъемлемой принадлежностью драм в духе Дюма. Перед Июльской революцией актеры Комеди Франсез оказали "Антони" ледяной прием. Отвергнуть пьесу после шумного успеха "Генриха III" было невозможно, но зато, когда приступили к репетициям, мадемуазель Марс ловко и настойчиво, так, как только она одна умела, постаралась подогнать роль Адели к знакомым ей ролям героинь Скриба. Фирмен, со своей стороны, сглаживал все острые углы своей роли. "В результате этого, после трех месяцев репетиций, - писал Дюма, - Адель и Антони превратились в очаровательных любовников, таких, каких любит показывать театр Жимназ. Они с равным успехом могли бы называться господином Артуром и мадемуазель Селестой". Как мог автор допустить, чтобы его произведение так безжалостно выхолостили? "Ах, да как это происходит? Как ржавчина переедает железо, как волна подтачивает скалы?" Беспощадная мягкость мадемуазель Марс действовала не менее разрушительно. Друзья Дюма, приходившие на репетиции, говорили: - Очень милая пьеска, очаровательная вещичка. Кто бы мог подумать, что ты будешь работать в этом жанре! - Во всяком случае, не я, - отвечал Дюма. Наконец появились афиши: "В субботу, послезавтра, премьера "АНТОНИ". Когда Дюма пришел в Комеди Франсез на генеральную репетицию, мадемуазель Марс обратилась к нему медовым голоском: - Вам уже сообщили последнюю новость? - спросила она. - Какую новость? - У нас теперь будет газовое освещение. - Тем лучше. - Нам делают новую люстру. - Примите мои поздравления. - Спасибо, но не в этом дело. - В чем же тогда, мадемуазель? - Я потратила тысячу двести франков на вашу пьесу! - Браво! - У меня четыре смены туалетов. - Вы будете бесподобны. - И вы понимаете... - Нет, не понимаю. - Я хочу, чтобы публика их видела. - Справедливое желание. - И раз у нас будет новая люстра... - И когда же она будет? - Через три месяца. - Ну и что же? - Ну вот, я думаю, что хорошо бы ознаменовать новую люстру премьерой "Антони". - Ах, вот как! - Да, вот так. - Значит, премьера будет через три месяца? - Да, через три месяца. - Значит, в мае? - Да, в мае. Это очень хороший месяц. - Вы хотели сказать, очень пригожий месяц? - Да, но и хороший тоже. - Значит, вы в этом году не берете отпуска в мае? - Нет, только с первого июня. - Значит, если мы начнем, к примеру, двадцатого мая, у меня будет всего три спектакля. - Четыре, - подсчитала мадемуазель Марс, - в мае тридцать один день. - Целых четыре спектакля - как это мило! - И мы вернемся к вашей пьесе после моего возвращения. - Это точно? - Даю вам честное слово. - Благодарю вас, мадемуазель. Вы очень любезны. Я повернулся к ней спиной, - продолжает Дюма, - и столкнулся лицом к лицу с Фирменом. - Слышал? - спросил я его. - Конечно... Сколько раз я тебе говорил, что она ни за что не станет играть эту роль! - Но почему, черт побери, ей не сыграть ее? - Да потому, что это роль для мадам Дорваль... Дюма и сам давно об этом думал. Маленькая, темноволосая, хрупкая, с ниспадающими на лоб локонами, томными глазами, трепещущими губами и вдохновенным лицом, Мари Дорваль была не просто актриса: "Это была воплощенная душа... Фигура ее казалась гибким тростником, колеблемым порывами таинственного ветерка". Незаконнорожденная дочь бедных бродячих актеров, Дорваль выросла среди самых бурных и низменных страстей и в гневе могла браниться, как базарная торговка. Она испытала все в жизни, и, хотя неоднократно выходила замуж, у нее было множество любовников, в том числе и молодой Дюма. На сцене эта поразительная женщина дышала вдохновением, подлинная жизнь сквозила в каждом ее движении, а искрометный талант покорял всех. Она создала вместе с Фредериком Леметром спектакль "Тридцать лет, или Жизнь игрока", где в роли супруги, которая видит падение своего мужа, сумела гениально выразить горе матери и "скорбное величие женщины". "В этой роли, - писал Банвиль, - ей пригодилось все - и скорбное лицо, и губы, дышащие безумной страстью, и горящие от слез глаза, и трепещущее, содрогающееся тело, и бледные тонкие руки, иссушенные лихорадкой!" И Жорж Санд: "У нее все обращалось в страсть: материнство, искусство, дружба, преданность, негодование, вера; и так как она не умела и не желала ни умерять, ни сдерживать своих порывов, она жила в чудовищном напряжении, в постоянном возбуждении, превышающем человеческие силы..." Да, Мари Дорваль сыграла бы Адель куда лучше, чем мадемуазель Марс. И ее постоянный партнер Пьер Бокаж тоже сыграл бы Антони гораздо лучше, чем Фирмен. Этот руанец, в прошлом чесальщик шерсти, пришедший в театр по призванию, играл с душой и темпераментом. У него были свои недостатки: слишком длинные руки, гнусавый голос. Его называли "сопливым Фредериком". Ему посчастливилось встретить Дорваль, и она распознала в нем партнера, который сможет выгодно оттенить ее игру. Она видела его смешные стороны: считала его фатом и находила, что он глуповат, но при этом понимала, что для роли Антони он подходит гораздо больше, чем Фредерик, который постарается переключить все внимание на себя. Высокий рост, правильные черты лица, густые брови делали Бокажа мрачным красавцем, этаким байроническим героем. Лирический и суровый, страстный и угрюмый, то пылко влюбленный, то свирепый, то возвышенный, он был буквально создан для роли Антони. Дюма взял рукопись из Комеди Франсез и отнес ее Мари Дорваль. Она нисколько не походила на мадемуазель Марс, эту аристократическую Селимену. Эта дочь народа приняла его с очаровательной естественностью и заговорила слегка нараспев, что придавало ее речи особую прелесть: - Ах, как мило с твоей стороны, мой добрый пес, что ты пришел... Вот уже полгода, как я тебя не видела... - Что поделаешь, моя прелесть, но за это время я успел сделать ребенка [Белль Крельсамер 5 марта 1831 года родила дочь] и революцию... Так-то ты меня целуешь? - Я не могу тебя поцеловать... Я снова стала благоразумной... - А кто совершил эту революцию? - Альфред де Виньи. Я от него без ума... Любовь - единственное, что он делает естественно, но за это ему можно простить все остальное... Он обращается со мной, как с герцогиней. Он зовет меня "мой ангел". Он говорит, что у меня вдохновенное тело. - Браво!.. А я принес тебе роль... И хочу тебе ее прочесть. - Ты прочтешь ее для меня одной? Вот как! Значит, ты меня считаешь великой актрисой? В тот же вечер Дюма прочел Мари Дорваль "Антони". Она плакала, восхищалась, благодарила: - Вот посмотришь, как я скажу: "Но она не закрывается, эта дверь". Можешь не беспокоиться. В твоих пьесах играть нетрудно, но они разрывают сердце... Ах, мой пес, когда только ты успел узнать женщин? Ведь ты их знаешь досконально... Она попросила его переделать пятый акт. Она нашла его "слишком дряблым". Мадемуазель Марс сочла его слишком жестким. Ох, уж эти актрисы! Дюма провел всю ночь в квартире Дорваль. К утру акт был переделан. В девять часов Мари радостно захлопала в ладоши и закричала: - Ах, как я произнесу: "Я погибла, погибла!" Подожди-ка, а потом: "Моя дочь! Я хочу обнять мою дочь!.." И потом: "Убей меня!.." И потом... да любую реплику! - Значит, ты довольна? - Я думаю... А теперь надо послать за Бокажем, чтобы он позавтракал с нами и послушал пьесу. Бокаж принял пьесу так же восторженно, как и Дорваль. Виньи присутствовал на нескольких репетициях и заставил Дюма вымарать те места, где герой проповедует атеизм. 3 мая 1831 года "Антони" был готов к постановке в театре Порт-Сен-Мартен. Теперь мало кто знает, что в свое время премьера "Антони" наделала не меньше шуму, чем премьера "Эрнани". Театр был набит. На премьеру слетелась вся молодежь: писатели, художники и просто болельщики. "Там можно было увидеть диковинные и свирепые лица, закрученные кверху усики, бородки клинышком, кудри до плеч, невообразимые куртки, фраки с бархатными отворотами... Слегка смущаясь, выходили из карет разодетые женщины, волосы их были убраны а-ля жираф, прически украшали высокие черепаховые гребни, рукава платьев вздувались бочонками, из-под коротких юбок виднелись башмачки, зашнурованные, как котурны..." Пьеса имела оглушительный успех. Дорваль ошеломила публику страстностью и искренностью своей игры, каждый ее крик потрясал правдивостью. Когда она опустилась в кресло, прелестная в своей женской наивности, и в предчувствии беды произнесла: "Но я погибла, погибла!" - зал зарыдал. Вначале зрителей очень удивило, что Мари Дорваль играет светскую женщину. Казалось, ее хрипловатый голос гораздо больше подходил для мелодрамы из народной жизни. Но пьеса была так умело построена, драматические ситуации так стремительно сменяли одна другую, игра была такой реалистической, что после четвертого акта овации не смолкали до тех пор, пока не подняли занавес к пятому акту. Когда Бокаж, бросив кинжал к ногам разъяренного полковника, хладнокровно произнес: "Она сопротивлялась мне. И я убил ее", - в зале раздались крики ужаса. Для исполнителей главных ролей это был вполне заслуженный триумф. "Они оба, - писал Дюма, - достигли самых ослепительных высот искусства". Фредерик Леметр, а он знал толк в театре, всегда говорил, что четвертый акт "Антони" с Дорваль и Бо - кажем - самое прекрасное из всего, что он когда-либо видел. Дюма достаточно хорошо чувствовал театр, чтобы понять, как важно не позволить публике остыть. Он добился от рабочих сцены молниеносной смены декораций. В пятом акте Дорваль целиком завладевала вниманием зала: "Она плакала, как плачут в жизни - настоящими слезами, кричала, как кричат в жизни, проклинала, как обычно проклинают женщины, рвала на себе волосы, разбрасывала цветы, мяла платье, подчас задирая его, без всякого уважения к традициям Консерватории, почти до колен". "Публика неистовствовала: в зале аплодировали, плакали, рыдали, кричали. Жгучая страсть пьесы воспламенила все сердца. Молодые женщины поголовно влюбились в Антони, юноши готовы были всадить себе пулю в лоб ради Адель д'Эрве. Эта пара великолепно воплотила современную любовь, - писал Готье (следует, конечно, иметь в виду любовь, как ее понимали в 1830 году), - Бокаж и госпожа Дорваль буквально жили на сцене. Бокаж играл фатального мужчину, а госпожа Дорваль - женщину прежде всего слабую. В те времена считали, что преданности, страсти и даже красоты недостаточно для того, чтобы быть совершенным любовником: им мог быть лишь надменный, таинственный гордец, похожий на Гяура и Ларру - словом, фатальный герой в байроническом духе; любовником мог быть лишь герой, жестоко обиженный судьбой и достойный лучшего жребия... Что касается Дорваль, то интонации ее, казалось, были продиктованы самой природой, а крики, рвавшиеся из глубины сердца, потрясали зал... Один ее жест, которым она развязывала ленты своей шляпки и кидала ее на кресло, заставлял зал содрогаться, словно перед ним разыгрывалась ужасная сцена. Какая правда была во всех ее движениях, позах, взглядах, когда она в изнеможении прислонялась к креслу, заламывала руки и поднимала к небу светло-голубые глаза, полные слез..." Можно себе представить, какое впечатление должна была произвести эта неистовая пьеса на пылкую публику и горячую молодежь того времени. Зрители накинулись на Дюма, каждый хотел выразить ему свой восторг, его обнимали, целовали. Фанатики отрезали фалды его фрака, чтобы сохранить память об этом незабываемом вечере. Элегантные завсегдатаи премьер, обычно столь сдержанные, на этот раз потеряли головы. В двадцать восемь лет Дюма становится самым почитаемым драматургом своего времени. Его ставят рядом с Виктором Гюго. Их теперь часто называют соперниками, и благодаря стараниям дурных друзей их добрые отношения время от времени портятся, но всякий раз ненадолго, потому что оба они были людьми великодушными. Успех "Антони" был прочным и длительным. Сто тридцать спектаклей в Париже. Светские люди впервые пошли в театр Порт-Сен-Мартен. В провинции эта драма еще долго оставалась триумфом Дорваль, которая обожала пьесу и, играя в ней, старалась превзойти самое себя. Однажды в Руане невежественный помощник режиссера подал знак опустить занавес сразу после удара кинжалом, не дожидаясь финальной реплики Антони. Взбешенный Бокаж покинул сцену и заперся в своей уборной. Публика, которую лишили долгожданной и столь прославленной развязки, бушевала. Дорваль, хороший товарищ, приняла прежнюю позу в кресле. Бокаж отказался вернуться на сцену. Публика кричала: "Бокаж, Дорваль!" - и угрожала разнести театр. Помощник режиссера, насмерть перепуганный взрывом негодования, поднял занавес в надежде, что Бокаж сдастся. Зал затаил дыхание. Мари Дорваль почувствовала, что надо действовать. И вот покойница поднимается, встает и подходит к рампе. "Господа, - сказала она, - я сопротивлялась ему... И он меня убил". Затем сделала изящный реверанс и вышла под гром аплодисментов. Таков театр. Чтобы понять, каким событием в театральной жизни был "Антони", достаточно прочесть статью Альфреда де Виньи в "Ревю де Де Монд". Строгий и серьезный поэт пытался доказать, что это талантливое и живое произведение никак не посягает на мораль. Всем, конечно, известно, что Виньи был любовником Мари Дорваль и что иногда статьи пишутся из любезности, но эта статья звучит вполне искренне. "Меня нисколько не огорчает, - пишет он, - что мелодрама вновь завоевала себе место в литературном мире и что на сей раз она проникла туда через салон 1831 года... Во всяком случае, драма имеет невиданный успех, каждый спектакль напоминает вернисаж, но не одного, а по меньшей мере двадцати салонов... Во всех ложах завязываются любопытные споры о том, какова природа любви, споры перекидываются из ложи в ложу, спорят молодые женщины и мужчины, иногда даже незнакомые... По всему залу то здесь, то там ведутся приглушенные разговоры о проблеме рыцарства, о великой и вечной проблеме - проблеме верности в любви... Уступит ли спорщица своему собеседнику, уступит ли он ей, оба они в конечном счете не избегнут влияния "Антони". О великое искусство сцены, если ты и впрямь совершенствуешь нравы, на этот раз не смех выбрало ты своим оружием! Нет, на спектакле не смеются и мало плачут, но страдают по-настоящему..." Виньи, видимо, признает, что "Антони" - прекрасная пьеса. Однако имеет ли она социальное значение? "...Я отнюдь не допускаю, - продолжает Виньи, - что автору можно приписать намерение, как это пытались сделать некоторые, подорвать обычай вступать в брак и привить обычай убивать тех женщин, чьи мужья живут с ними под одной крышей: это было бы слишком мрачно, и господин Дюма, несомненно, не желает ничего подобного... У него выработалась своя манера - сначала придумать развязку, а затем уже, отталкиваясь от нее, строить всю пьесу... Отличная манера, которая вполне удовлетворяет нашу жажду сильных ощущений... да и потом, разве успех сам по себе не является уже достаточным оправданием?.. Нужно принимать человека таким, каков он есть, и судить его по тому, каковы его намерения..." Это шпилька. Виньи, "неприступному, как скала", не нравились и не могли нравиться патетические излияния Дюма. Но дело касалось также Мари Дорваль, и, когда речь заходит о ней, Виньи впадает в лирику: "Госпожа д'Эрве - меланхолическая женщина, милая и добрая, во всем покорная мужу; она очень любит свою маленькую дочку, но любит также и наряды, и розовые платья, и красивые шляпки, и цветы... Однако она никогда не забывает о том, что ее любил Антони. Стоит ему появиться вновь - и она погибнет... От него она приемлет все: бесчестье, падение и смерть, приемлет без упрека, восклицая лишь: "Но я погибла, погибла!" Наивные слова, которые Адель из Порт-Сен-Мартен произносит в таком горестном удивлении, что ужас пронизывает сердца зрителей, ибо они понимают: все эти три опьяняющих и самозабвенных месяца она была настолько глуха ко всему окружающему, что впервые очнулась лишь теперь, очутившись на краю пропасти, и лишь теперь поняла, что ей угрожает..." В конце статьи Виньи описывает женщин, "очень молодых, очень красивых и очень нарядных", которые бросают свои букеты госпоже Дорваль. "Перегнувшись через барьер лож и улыбаясь сквозь слезы, они простирают к ней руки, словно желая обнять и спрятать под свое крыло поверженную у их ног сестру". Александр Дюма в этот вечер вписал не только "новую страницу в историю сердца", но и новую страницу в историю театра, потому что его триумф заставил Гюго доверить театру Порт-Сен-Мартен "Марион Делорм", а Виньи - написать "Маршальшу д'Анкр" для Мари Дорваль - "первой трагической актрисы своего времени". Так во второй раз в жизни Дюма выступил как человек, прокладывающий новые пути. Глава пятая MILLE Е TRE - ТЫСЯЧА И ТРИ [здесь: великое множество (женщин, возлюбленных) (ит.)] Триумф "Антони" вернул Дюма непоколебимую уверенность в себе. Он пользовался успехом. Тонкий и стройный, как денди, он приближался к тридцати годам. Взъерошенная шевелюра, голубые глаза, "сияющие, как две капли света", маленькие черные усики придавали ему своеобразное очарование. Победы над женщинами окружали его особым ореолом. Любовь к Мелани Вальдор не пережила "Антони". Когда автор превращает женщину в героиню своего произведения, она для него умирает. Да и потом сама Мелани, ревнивая, анемичная, снедаемая жаждой литературной славы, всецело поглощенная своей репутацией, стала совершенно несносной. Тип донжуана имеет множество разновидностей. Донжуан жестокий и циничный мстит всем женщинам за то, что его отвергла одна из них, за то, что его произвели на свет, или за свое собственное уродство. Донжуан сатанинский не столько стремится внушить любовь, сколько попрать все законы божеские и человеческие. Донжуан разочарованный ищет совершенную любовь, не находит ее и с грустью продолжает свои поиски. Донжуан - добродушный сладострастник берет женщин лишь потому, что хочет их, точно так же как он собирал бы плоды, если б был голоден. В нем нет ничего сатанинского, он не мстителен, ему бы очень не хотелось огорчать ни одну из своих любовниц; он старается сохранять их всех одновременно, что очень великодушно с его стороны, но утомительно; и так как все они ревнивы, ему приходится лгать всем, что неизбежно приводит его в круг Ада, уготованный для обманщиков, то есть в восьмой круг. Таким донжуаном и был Дюма. Строго говоря, он не порывал с Мелани Вальдор, но все символические герани, расцветавшие в их сердцах, давно увяли. В октябре 1830 года, по возвращении из Жарри, он все еще обещал ей ребенка. "Да, мой ангел, - писал он, - я мечтаю о нашем Антони". Дитя любви они собирались назвать в честь дитяти вдохновения. Дюма клялся расстаться с Белль Крельсамер: "К тому же я не думаю, что она способна на глубокую любовь... И потом уверенность в том, что я позабочусь о ее театральной карьере, утешит ее..." Слова, слова!.. Вернувшись в Париж, Мелани Вальдор обнаружила, что Дюма не только не расстался с Белль Крельсамер (по сцене мадемуазель Мелани), но что она живет неподалеку от него и что он проводит с ней все вечера. Госпоже Вальдор пришла пагубная мысль отправиться в один прекрасный день к сопернице и устроить ей чудовищный скандал. Взбешенный Дюма попытался было порвать с ней. Мелани Первая, чувствуя, что ее карта бита, сделала последнюю ставку на отчаяние. Мелани Вальдор - Александру Дюма: "Я пишу вам эти строки ночью: лихорадка не дает мне спать... Я буду вспоминать лишь Алекса, любящего и благородного, который скорее почел бы себя виновным, чем заподозрил меня... О, тот Алекс был моей радостью, моей гордостью, моим Богом, моим кумиром. Да, я убила его, это так, но убила, потому что любила слишком сильно: так обезьяны убивают своих детенышей, сжимая их слишком сильно в объятиях... Умоляю вас, Алекс, дайте мне возможность считать вас лучшим и благороднейшим из людей. Не допустите, чтоб любовь моя обратилась в стыд и раскаяние; пусть я найду в вас оправдание моих безумств, моих ошибок и не только ошибок. Будьте добры и великодушны. Отбросьте ненужную гордыню, которая не позволяет вам выслушать и слово упрека... и будьте снисходительнее ко мне. Ибо от кого, о Господи, мне ждать жалости и снисхождения, как не от вас? И еще, я не знаю наверное, но опасаюсь, что, если вы будете присутствовать при моей кончине, ваши уста, вместо того чтобы покрыть меня поцелуями, произнесут горькие слова упрека, и слова эти лишат меня покоя и там. Сжальтесь, на коленях прошу вас о милосердии, - иначе вы не человек..." Здесь на сцену выступает третье действующее лицо, которое будет играть по отношению к Мелани Вальдор и Дюма ту же роль, что доктор Реньо по отношению к Жорж Санд и Жюлю Сандо. Лицо это - доктор Валеран. Врач, наперсник поссорившихся влюбленных, становится одной из традиционных масок романтической драмы. Завещание Мелани Вальдор - доктору Валерану: "Понедельник. 22 числа, 11 часов утра. Я хочу получить от него, до того как он покинет меня: Мои письма, чтоб их перечитывать, и мой портрет. Нашу цепочку и наш перстень. Его часы, которые я у него куплю. Его бронзовую медаль. "Молитву", "Озеро", "Ревность". Кольца, сплетенные из волос бедного Жака. Его печатку. Если я умру, я хочу, чтобы все, за исключением портрета, погребли вместе со мной на кладбище Иври, рядом с могилой Жака. Я хочу, чтобы на моей могиле установили простую плиту белого мрамора, на которой сверху был бы высечен день моей смерти и мои годы. Ниже: Sara di le, o di morte! [Либо - ты, либо - смерть! (ит.)] и по углам плиты - четыре даты: 12 сентября 1827 года (день объяснения в любви), 23 сентября 1827 года (день моего падения), 18 сентября 1830 года (день отъезда Дюма из Жарри), и 22 ноября 1830 года (день предполагаемого самоубийства Мелани). Эти четыре дня, и только они, решили мою участь и мою жизнь. Я хочу также, чтобы моя мать, пока она жива, ухаживала за геранью, посаженной на моей могиле, и я прошу мою дочь, когда она станет большой, заменить свою бабушку. Я хочу, чтобы меня не обряжали в саван, а надели бы голубое платье и желтый шарф. Шею пусть обовьют нашей черной цепочкой... Я хочу, чтобы его часы и наш перстень положили мне на сердце вместе с нашей сломанной геранью. В ногах пусть положат его стихи и нашу переписку. Мой портрет я оставляю матери. Мои волосы - ему, если он когда-нибудь выразит желание их иметь, а также рисунки Буланже и Жоанно, Лауре - мою цепочку и браслеты, Анриетте - кольца, моей дочери - сердолики... Альбом - ему, если он захочет его взять..." Мелани Вальдор было суждено на сорок один год пережить и это романтическое завещание и роковой разрыв. В театре Порт-Сен-Мартен вовсю шли репетиции "Антони", а она умоляла доктора Валерана повидать Дюма: "Милый и добрый доктор, я так исстрадалась, что должна написать вам, потому что вы по крайней мере сочувствуете моим страданиям. Увидите ли вы его сегодня? Умоляю вас, постарайтесь повидаться с ним. Если его нет дома, значит он в Порт-Сен-Мартен. Пошлите ему свою карточку, и он вас примет... Умоляю вас, повидайтесь с ним. Пусть я хотя бы увижу человека, который видел его. Увы, напрасно я ждала его вчера и позавчера. Он обещал мне прийти, и я положилась на его честь, поскольку не могла положиться на его любовь. Но раз он не пришел после того потрясения, когда я вновь увидела его таким, каким знала всегда - лучшим из людей, - разве этим он не признался окончательно, что бросил меня и что лишь боязнь моей смерти привела его ко мне? Боже милостивый, почему я не умерла? Но это не заставит себя ждать. Я все еще тешусь и обманываюсь мыслью, что он меня любит, хоть и знаю, что это безумие. Ему - любить меня! Боже милостивый, человек, который может любить госпожу Кр(ельсамер), никогда не любил меня. Вы еще плохо знаете ее, эту госпожу Кр(ельсамер)! Но когда-нибудь вы ее узнаете, и он тоже узнает. О, верить госпоже Кр(ельсамер) больше, чем мне! Жертвовать моей жизнью ради поцелуев без любви, поцелуев, которые она готова продать тому, кто за них дороже заплатит, как только она потеряет надежду выйти за него замуж! О Господи, почему он не спрятался где-нибудь у нее в тот проклятый день, когда я настолько потеряла голову, что, забыв о чести и достоинстве, пошла к ней! О, если бы только он слышал тогда, что говорила она и что - я!" Мелани Вальдор - Александру Дюма, 10 декабря 1830 года: "И вдали от тебя я думаю только о тебе и чувствую, что жизнь уходит от меня с каждым днем. Поверь, я ни в чем тебя не упрекаю. Ты любишь меня, только меня. Но твоя бесхарактерность убивает меня, а я боюсь умереть. Временами я так плохо себя чувствую. О, воображаю, что станет с тобою, когда ты не сможешь уже воскресить меня и искупить свои ошибки силою любви, когда я не смогу уже ни простить, ни благословить тебя. О Алекс, хотя бы из жалости к себе прими сейчас решение, которое тебе все равно придется принять позже: выбери одну из нас. Есть в этой двойной интриге нечто ужасное, и не тебе с твоей редкой душой мириться с этим. Ты страдаешь, ты разочарован во всем, в двадцать семь лет твоя жизнь испорчена, и ты готовишь себе будущее, которое всецело противоречит твоим наклонностям и твоим представлениям о счастье! Я сама толкнула тебя на это, но ты еще можешь вернуться ко мне. Доверься мне. Я буду для тебя всем, чем ты пожелаешь. Я ни в чем не буду стеснять твоей свободы: ты будешь дарить мне лишь то, что повелит тебе твое сердце, ты никогда не услышишь от меня ни слова упрека, ты не будешь знать ни ссор, ни капризов и будешь счастлив. Но, Алекс, о мой Алекс, Мелани Серре не должна стоять между нами: она преследует меня, как призрак, она отравляет мой покой, мои надежды, она убивает меня, а ты не замечаешь этого. Неужели у тебя не хватит сил порвать с ней, когда на карту поставлена моя жизнь?.." Белль Крельсамер ждала ребенка от Дюма. Мелани об этом знала. "Напиши ей, умоляю тебя, напиши ей, мой Алекс, и непременно покажи это письмо мне. Обещай ей деньги, внимание, свое покровительство, уважение, дружбу