стах таких шуток не любят. "Дюма очарователен, - говорили о нем, - но его нельзя принимать всерьез". Во Франции, если человек не носит голову, будто чашу со святым причастием, его считают весельчаком, но не уважают. Людям скучным всегда отдают предпочтение. Глава пятая БЛУДНЫЙ ОТЕЦ С тех пор как Дюма женился на Иде, отношения его с сыном оставляли желать лучшего. Любовь отца к сыну была неизменной, но неглубокой, у сына привязанность к отцу чередовалась с приступами неприязни. Невозможно было не любить его и не восхищаться им, таким веселым товарищем, но прошло немало времени, прежде чем сын привык к сумасбродным выходкам отца. Завершив без особого блеска свое образование, Дюма-сын пытался время от времени жить в доме отца. Там он видел не слишком положительный пример. "Мой сын, - торжественно говорил отец, - если имеешь честь носить фамилию Дюма, приходится жить на широкую ногу, обедать в Кафе де Пари и ни в чем себе не отказывать..." Ни один юноша, как бы добродетелен он ни был по природе и воспитанию, не может устоять перед соблазнами. Позже Дюма напишет: "Я вел эту жизнь не столько по склонности, сколько по инертности характера, по лени и из подражания". И еще: "Мне не доставляли радости легкие удовольствия. Я чаще наблюдал кутежи, чем участвовал в них сам". Все посмеивались над несколько "скабрезной дружбой отца и сына, которые вместе бегали в поисках приключений, брали друг друга в поверенные своих любовных дел, платили из общего кошелька и тратили деньги, не считая..." Кое-кто порицал отца за то, что он "отдавал сыну не только свои старые башмаки, но и своих любовниц". Меж тем Дюма-сын, хотя и не одобрял той роскошной и полной развлечений жизни, которую вели в отцовском доме, все же участвовал в ней. "К восемнадцати годам я с головой окунулся в то, что я назвал бы паганизмом современной жизни... Разумеется, жил я отнюдь не как святой, если только не считать Блаженного Августина в ранней юности..." Он нередко посещал девиц легкого поведения, которых в те времена было множество, и все они были весьма привлекательны. В восемнадцать лет у него был первый роман с замужней женщиной. В письме к майору Ривьеру (от 11 апреля 1871 года) он вспоминает это счастливое время: "Представьте себе (это пришло мне в голову, когда я ставил дату на письме), что сегодня, в тот самый миг, когда я вам пишу (а именно в половине третьего), исполнилось ровно двадцать восемь лет с тех пор, как прекрасная мадам Прадье, послужившая мне моделью для мадам Клемансо, впервые пришла ко мне. Помню, на ней было платье из белого шелка, расшитое букетами цветов, такой же шарф и шляпка из рисовой соломки. Мне было в ту пору восемнадцать лет. Я только что окончил коллеж. Впервые порог моей холостяцкой квартирки переступила, что называется, светская женщина. Представьте себе эту сцену! Она была замечательно хороша: золотые волосы, сапфировые глаза, жемчужные зубки, розовые пальчики, тоненькие и хрупкие, маленький букет цветов за корсажем... Должен сказать, она не теряла времени даром... Черт побери, хотелось бы мне вновь пережить этот день..." Холостяцкая квартира, элегантные любовницы, обеды в Кафе Англе - такая жизнь стоит не дешево. И Дюма-сын тоже завел долги. Когда это начало его тревожить, отец, которому очень хотелось поставить себе на службу расцветающий талант Александра Второго, сказал: "Работай, и ты сможешь расплатиться. Почему бы тебе не сотрудничать со мной? Уверяю тебя, нет ничего проще, полагайся только во всем на меня". Но у Александра Второго были другие планы. Встать на буксир к отцу и идти по фосфоресцирующему следу этого могучего корабля - нет, его не устраивала такая судьба. Свидетель блестящих триумфов своего отца, он жаждал завоевать славу самостоятельно. Он не знал еще, о чем он будет писать и будет ли писать вообще (ведь успеха можно добиться и в других областях), но он уже был блестящим и остроумным собеседником, и отцу, гордившемуся своим талантливым сыном, очень нравилось цитировать его словечки. Прослушав чтение "Шарлотты Корде" Понсара, Александр Второй сказал: Так дух он испустил. О небо! Месть ужасна. Ему не повезло. Он в ванну влез напрасно. Александр Первый пришел в восторг от этого школярского двустишия. Сыну уже и тогда не хватало простоты отца и его легкости в обращении с людьми. - Послушайте, мой милый, - сказал ему как-то старый друг их дома, - я обращаюсь на "ты" к автору "Антони", а вам говорю "вы". Это же смешно! Давно пора это исправить. - В самом деле, - ответил молодой Дюма, - вам давно пора говорить папе "вы". Время от времени между мужчинами разгорались ссоры из-за Иды. Ида, которой удалось завоевать расположение своей падчерицы Мари, тщетно пыталась приручить пасынка. Дюма-отец вступался за супругу. Дюма-отец, - Дюма-сыну: "Ты ошибаешься, мой друг, потому что я добился - а вернее сказать, потребовал - гораздо большего. Мадам Дюма напишет тебе и пригласит прийти к нам, когда у нас будут мои друзья. Таким образом, ты войдешь в мой настоящий дом, а им являются мои друзья, что вознаградит меня за твое долгое отсутствие и поможет наладить дела в будущем. Целую тебя. Увижу ли я тебя сегодня вечером?" Он давал ему советы по поводу его карьеры: "Мой дорогой мальчик, твое письмо слегка успокоило меня в отношении финансовом и моральном, но оно нисколько не успокоило меня в отношении твоего будущего. Ты сам выбрал себе будущее в области умственного труда. Однако ни одно место не может отвечать тем потребностям, которые у тебя перешли в привычки, по моей вине столько же, сколько и по твоей. Любую славу можно перевести на деньги, но деньги приходят к нам лишь следом за славой. Неужели ты думаешь, что, ложась спать на заре и вставая в два-три часа дня, отягощенный вчерашними неприятностями и исполненный тревоги за завтрашний день, неужели ты думаешь, что при такой жизни у тебя останется время для размышлений и ты сможешь создать что-либо путное? Дело не в том, чтобы просто что-то делать, а в том, чтобы делать хорошо. Дело не в том, чтобы ты имел деньги, а в том, чтобы ты их зарабатывал. Поработай год, два, три. Потом, когда у тебя будет почва под ногами, делай что хочешь и как хочешь..." В 1844 году Александр Второй, который не мог дольше мириться с госпожой Дюма, попросил отца дать ему деньги на путешествие. Сначала отец воспротивился: ему нравилось общество красивого и блестящего юноши. Он пытался отговорить его от этой затеи. "Мой друг, я отвечаю тебе, как ты и просил, - письмом, и притом длинным. Ты знаешь, что мадам Дюма является моей женой лишь формально, тогда как ты - мой настоящий сын, и не только мой сын, но и почти единственное мое счастье в утешение. Ты хочешь поехать в Италию или в Испанию. Я уже не говорю о том, что с твоей стороны будет черной неблагодарностью бросить меня одного среди людей, которых я не люблю и с которыми меня связывают лишь светские отношения. Да и что ждет тебя в Италии или в Африке? Если тебе просто хочется путешествовать - это еще куда ни шло. И все же мне представляется, что ты бы мог подождать, пока нам не удастся поехать вместе. У тебя в Париже, говоришь ты, глупое и унизительное положение. Почему, спрашиваю я тебя? Ты - мой единственный друг. Нас так часто видят вместе, что наши имена стали нераздельны. Если тебя где-нибудь и ждет будущее, то, конечно, в Париже. Работай серьезно, пиши, и через несколько лет ты будешь получать ежегодно тысяч десять франков. Не вижу в этом ничего глупого и унизительного. Впрочем, ты сам знаешь, что ради счастья тех, кто меня окружает, и ради благополучия тех, за кого я несу ответственность перед Богом, я привык обрекать себя на любые лишения и что я готов поступить так, как ты пожелаешь. Ведь если ты будешь несчастен, ты в один прекрасный день обвинишь меня в том, что я помешал тебе последовать твоему призванию, и решишь, что я принес тебя в жертву эгоизму отцовской любви, единственной и последней любви, которая мне осталась и которую ты обманешь так же, как это делали до тебя другие. Может быть, тебе приглянется другая перспектива. Хочешь получить место в одной из парижских библиотек, место, которое сделало бы тебя почти независимым? Но поразмысли, хватит ли у тебя, привыкшего к вольной жизни, выдержки посвящать каждый день четыре часа службе? Короче, пойми одно: разрыв мой с мадам Дюма может быть лишь разрывом духовным, ибо супружеские раздоры заинтересовали бы публику, что было бы для меня очень неприятно, - а следовательно, просто исключено. И кроме того, я нахожу очень непорядочным и несправедливым, когда ты, которому принадлежит вся моя любовь и нежность, говоришь: "Выбирай между мной и той, которая, не располагая твоей привязанностью, распоряжается твоими деньгами". Ты не прав, когда не хочешь поговорить обо всем этом лично. Буду ждать тебя до трех часов. Теперь ты видишь, что я всецело принадлежу тебе, тогда как ты мне - лишь отчасти..." Но так как Александр продолжал настаивать на отъезде, отец послал его на некоторое время к своим друзьям в Марсель, среди которых были и литераторы: поэт Жозеф Отран, родом из старой марсельской семьи, взбалмошный и эксцентричный Жозеф Мери, библиотекарь и писатель, и некая леди Сюзанна Грейг, уроженка острова Мальта, в чьем доме на улице Сен-Ферреоль собирался салон. Молодой Дюма одержал в Марселе лестные победы. Отран посвятил ему следующую эпистолу: Я помню твой приезд, о юноша-поэт. Ты нам назвал себя, и словно вспыхнул свет: При имени твоем раскрылись наши двери. Мы, восхищенные, своим глазам не веря, Смотрели на тебя, ты покорил сердца: Ниспосланный нам друг был копией отца. Казалось, он, став юным, к нам явился, Мы видели глаза, в которых ум искрился, И голос был его, и речь, как будто он Всем существом своим в тебе был отражен. И кто из нас тогда не доказал на деле. Увидев копию, столь верную модели, Что восхищеньем преисполнен он к тому. Кто блеск такой прядал творенью своему? Дюма-отец пекся о "своем творении" издалека, посылал ему деньги, что является основной задачей даже блудных отцов, и предлагал различные возможности их заработать. Отца попросили написать небольшую книгу о Версале. Почему бы сыну не заняться этим делом?.. Он пошлет ему все необходимые книги, справки, план работы. Но это поручение, скучное и незначительное, не могло заинтересовать молодого честолюбца, который пописывал стишки, работал над романом и ухаживал за красивой актрисой, прибывшей в Марсель на гастроли. Когда гастроли кончились, он последовал за ней в Париж и написал оттуда Мери, сообщая о конце этого приключения. Письмо это стоит привести, оно характеризует юношу: Александр Дюма-сын - Жозефу Мери, 78 октября 1844 года: "Мой милый и добрый Мери, ваше окно сейчас, должно быть, распахнуто, а мое закрыто, но зато у меня в камине разведен огонь, "за отсутствием Фебова огня", как сказал бы наш друг Делиль. Я по уши увяз в Людовике XV, как сказали бы вы, и последние две недели предавался меланхолии. Помните ли вы тот день, когда я уезжал в Лион, откуда я вернулся, получив еще один солнечный удар и утеряв еще один предмет своей страсти? Когда я рассказал вам о своих приключениях, вы заверили меня, что я поступил мудро и что вы на моем месте не проявили бы такой силы воли. Ну так вот, мой милый, то, что я недавно сделал, еще похлеще. Недавно отец подал мне здравый совет расстаться с той, за которой я помчался в Париж, но так как у меня не было для этого никакого повода, я был в затруднении. Наконец настал день, когда та молодая и привлекательная особа, которая была столь любезна ко мне в вашем прекрасном городе, произнесла следующие памятные слова: "Боюсь, как бы моя связь с тобой не поссорила меня с твоим отцом и не помешала бы моей карьере. Хочу я того или нет, я неизбежно трачу гораздо больше денег, чем ты можешь мне давать, даже если бы ты ради этого стеснял себя. Кончим на этом. Однако уверяю тебя, ты ни в чем не можешь меня упрекнуть". Я поймал ее на слове и две недели носу к ней не казал. На другой же день она начала преследовать меня, бегала ко всем моим друзьям, подсылала их ко мне и шла на всевозможные уступки, - я не отвечал, но, оставшись один, плакал горючими слезами. Наконец мы успокоились. В прошлое воскресенье она пришла и застала меня дома. Она дала мне понять, что, хотя она и живет с другим человеком, которого считает своим мужем и который ей нужен лишь для денег, она была бы счастлива не порывать прежних отношений и со своими марсельскими друзьями. Тогда я взял ее руки в свои, почтительно их поцеловал и дал ей совет не посещать меня слишком часто, потому что она будет только зря себя компрометировать. Я по-братски проводил ее до двери, невзирая на слезинки, блиставшие в ее огромных голубых глазах, этих звездах, освещающих небосклон Жимназ, и, поверьте, ни одни брат и сестра не были столь целомудренны, как мы. В прошлый четверг она снова приходила, но, к счастью, я был на скачках. Таковы последние новости, друг мой. Я должен был рассказать вам о них, потому что вся эта история началась у вас на глазах. Теперь горе мое притупилось. Я работаю, чувствую себя хорошо и, вспоминая о Марселе, а это случается нередко, думаю гораздо чаще о доме на Музейной улице, чем о доме на улице де ля Палю. И все же, признаюсь, временами сердце у меня сжимается. Ведь вы помните, как необычно и мило начался этот роман! Ну вот! Я вижу: вы улыбаетесь, читая эти строки. Вы говорите себе: "Все это я уже пережил. Я хорошо знаю, чем все это кончается", - и вы правы, потому что я и сам тоже знал об этом: ведь я не раз говорил с вами о начале этого романа и никогда о его будущем. Да, у нас большие новости, мой милый и добрый друг! Дом Дюма на пороге краха. Супруги вот-вот разойдутся, как Авраам и Агарь, хотя причиной тому будет отнюдь не бесплодие, и я полагаю, что вскоре вы увидите, как некая толстая особа проследует через Марсель, направляя стопы свои в Италию, дабы обосноваться там навечно! Все это меня радует. Что касается нас, то мы в следующем году собираемся поехать в Китай и по дороге прихватим с собой Мери. Вот вам наши новости и наши планы..." Дюма-сын не без цинизма говорит о женщине, недавно им любимой. И хотя юноша еще способен расчувствоваться и пролить несколько слезинок, укротитель уже начинает размахивать хлыстом. Семья Дюма и впрямь распалась. Вот уже несколько лет, как Ида завоевала во Флоренции сердце знатного итальянца Эдуарде Аллиата, двенадцатого князя Виллафранка, герцога Салапарутского, испанского гранда первого класса, князя Монреальского, герцога Сапонарского, маркиза Санта-Лючии, барона Мастрского, сеньора Мирии, Манджиавакки, Виагранде и других мест... Готский альманах - а кто лучше разбирается в титулах - помещает Эдуарде де Виллафранка в разряд сиятельнейших высочеств. Князь священной империи и граф Палатинский, он имел (в теории, конечно) наследственное право чеканить монету. Виллафранка, единственный наследник стольких ленов, выполнил свой долг дворянина: женился молодым и дал жизнь единственному сыну, нареченному при крещении Джузеппе-Франческо-Паоло-Гаспар-Бальтазар. После чего оставил жену и ребенка в Палермо, а сам переселился на полуостров, где и жил то в Риме, то во Флоренции с госпожой Дюма. Она была на семь лет старше своего любовника и на десять лет старше покинутой им княгини. Но она была из тех женщин, которые, умея завоевать любовь мужчины, умеют и удерживать ее. Актриса, наделенная всеми соблазнами парижанки, она была далеко не глупа. Ее здравый смысл пленял сицилийца. Начиная с 1840 года она каждый год проводила по нескольку месяцев во Флоренции. Туда к ней часто приезжал и Дюма, которого этот дележ нисколько не тревожил. Затем она возвращалась в Париж и с присущей ей грацией правила домом маркиза де ля Пайетри. Ида Дюма - Теофилю Готье, 1843 год: "Мой дорогой поэт, как решиться предложить обыкновенную чашку чаю вам, питающемуся поцелуями олеандровых лепестков? И все же, если вы захотите на мгновение спуститься с синих небес вашей прекрасной Испании [Теофиль Готье только что опубликовал книгу "Путешествие по Испании. Через горы"], вы застанете нас в среду дома в обществе нескольких более или менее остроумных друзей, и мы по возможности попытаемся не скучать. Ваш друг..." Между Идой и Дюма-сыном продолжалась отчаянная борьба за власть над Дюма-отцом. Когда молодой Александр был в Марселе, его двоюродный брат Альфред Летелье, сын Александрины Эме [дочь генерала Дюма вышла замуж за Виктора Летелье], служивший секретарем у Дюма-отца, вызвал его в Париж: "Твое чересчур затянувшееся пребывание в Марселе может тебе сильно повредить. Твой отец добр, слишком добр, но так как тебя здесь нет и некому противостоять влиянию некоей особы, тебе придется потом нелегко... Я откровенно говорю тебе обо всем этом, как брат, как друг и как очевидец. Теперь, когда ты рассеялся и отдохнул в Марселе, тебе следовало бы вернуться в Париж. Подумай о том, что тебе двадцать лет и что тебе необходимо поступить на службу. Твой отец начинал так, и это не помешало ему стать тем, чем он стал..." В 1844 году супруги решили полюбовно разойтись. Ида хотела жить со своим князем; Дюма, которому она изрядно надоела, был рад с ней расстаться. В контракте, заключенном 15 октября 1844 года, он обещал ей ежегодную ренту в двенадцать тысяч франков золотом плюс три тысячи франков "на карету". Он даже предложил купить у нее спальный гарнитур лимонного дерева за фантастическую сумму в девять тысяч франков. На бумаге щедрость Дюма производит внушительное впечатление. Но чем он рисковал? Ведь ему ничего не стоило раздавать несуществующие ренты и устанавливать пенсии на доходы с несуществующего капитала. Ида лучше, чем кто бы то ни было, знала, что ей никогда не получить назад своего приданого (ста двадцати тысяч франков золотом). Значит, надежды были только на Виллафранка. Разрыв фактический, за которым не последовало никаких формальностей. Дюма повел себя рыцарски по отношению к женщине, носившей его имя. Когда Ида уезжала в Италию, он дал ей письмо к французскому послу, письмо очень теплое, из которого никак нельзя было понять, даже читая между строк, что путешествие это означает окончательный разрыв и что прославленное семейство распалось. Маркиз де ля Пайетри, который вполне охладел к Иде, но отнюдь не охладел к аристократии, решил, что его маркиза нашла ему воистину достойного преемника. Он и в самом деле был рад вновь обрести свободу. Хотя Ида и не ревновала его, все же она по праву занимала супружеский дом и мешала поселить там очередную временщицу. Дюма представлял себе счастье так: уединенная комната; работа по десять - двенадцать часов в сутки за простым некрашеным столом; огромная кипа голубой бумаги; женщина, молодая и пылкая в любви; сын и дочь, которых он любил бы от всего сердца, с которыми бы обращался по-товарищески и которые никогда не читали бы ему морали; веселые друзья, которые опустошали бы его кошелек, объедали бы его, опивали и платили бы за это остротами, а вдобавок - театральная суета, запойное чтение и клокотание непрерывно рождающихся грандиозных сюжетов. Короче говоря, он обожал независимость, силу, веселье и ничего на свете не боялся, кроме скучных людей, плаксивых любовниц и кредиторов. Но нарисованная нами картина была бы неверной, если бы мы не отметили, что за этим роскошным и безалаберным существованием таилось желание служить униженным и оскорбленным, желание, которое ему так и не удалось воплотить в жизнь и которое он отныне будет удовлетворять в своих романах. ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ОТ "ТРЕХ МУШКЕТЕРОВ" ДО "ДАМЫ С КАМЕЛИЯМИ" Никто так не чувствовал театр, как он, это видно по всем его романам. Арсен Гуссэ Глава первая, В КОТОРОЙ ДРАМАТУРГ СТАНОВИТСЯ РОМАНИСТОМ Первую половину жизни Дюма критика и публика считали его прирожденным драматургом - и тут они нисколько не ошибались. Правда, наряду с драмами он писал такие эссе, как "Галлия и Франция", путевые записки, романы; но в каком бы жанре он ни работал, всегда сказывалось его врожденное умение строить напряженное действие, которое и делает драматургом, да и кроме того, он в это время еще не приступил к осуществлению своего грандиозного замысла - воскресить историю Франции в серии романов, которые гораздо больше, чем драмы, будут способствовать его славе. Литературные жанры рождаются от союза гения и обстоятельств. Дюма был в своем роде гениален: он обладал вдохновением и чувством драматического. Обстоятельства довершили остальное. Первым из этих обстоятельств было возрождение исторического романа. Романы, в которых наряду с вымышленными героями действуют известные исторические персонажи, писали еще до Вальтера Скотта. Пример тому - "Принцесса Клевская". Скотт первым сумел воссоздать эпоху и среду. Бальзак, Гюго, Виньи и Дюма были его восторженными почитателями. Почему? Потому что он отвечал потребностям своего времени, лишенного эффектных развязок эпохи империи и изголодавшегося по всему необычному. Кто-то сказал, что воображение молодых людей 1820-х годов напоминало пустой дворец, на стенах которого висят портреты их славных предков. Дворцу надо было придать жилой вид. И так как современная мебель для этого не годилась, писателям пришлось прибегнуть к тому гигантскому мебельному складу, что зовется Историей. Но история в скучном пересказе может стать мрачным кладбищем. Фантазия Вальтера Скотта сделала ее живой и красочной. Даже историки и те относились к нему с почтением: "Я считаю Скотта, - говорил Огюстен Тьерри, - непревзойденным мастером, умеющим, как никто, передать исторический колорит". Молодые французские писатели шли по стопам Вальтера Скотта. Альфред де Виньи написал "Сен-Мара", Гюго - "Собор Парижской Богоматери", Бальзак - "Шуанов", Мериме - "Хронику времен Карла IX". Эти книги имели большой успех у немногих избранных, но только Гюго удалось завоевать "широкую публику". А между тем публика так же охотно читала исторические романы, как до этого ходила на исторические драмы, и объясняется это одними и теми же причинами. Людям, которые делали историю и были свидетелями грандиозных переворотов, хотелось заглянуть за кулисы столь недавнего прошлого. Но чтобы заинтересовать толпу жизнью королей и королев, фаворитов и министров, надо было показать ей, что под придворными нарядами таятся те же страсти, что и у простых смертных. В этом Дюма не имел себе равных. Он не был ни эрудитом, ни исследователем. Он любил историю, но не уважал ее. "Что такое история? - говорил он. - Это гвоздь, на который я вешаю свои романы". Дюма мял юбки Клио, он считал, что с ней можно позволить любые вольности при условии, если сделаешь ей ребенка. А так как он был смел и чувствовал себя на это способным, он не был склонен выслушивать мелочные признания, поучения и попреки этой несколько педантичной и болтливой музы. Он знал, что как историка его никогда не будут принимать всерьез. "Только неудобочитаемые истории имеют успех, они похожи на обеды, которые трудно переварить... Обеды, которые перевариваешь легко, забываешь на следующий день..." Он не обладал терпением, необходимым для того, чтобы стать эрудитом; ему всегда хотелось свести исследования к минимуму. Он испытывал необходимость в сырье, переработав которое он мог бы проявить свой редкий дар вдыхать жизнь в любое произведение. Счастливый случай свел Дюма с любителем и знатоком мемуарной литературы: талант сочинителя оплодотворился более скромной, но весьма драгоценной страстью к прошлому. Как мы помним, очаровательный Жерар де Нерваль стал одним из постоянных сотрудников Дюма. Так вот у Нерваля был друг, преподаватель Огюст Маке. Сын богатого фабриканта, этот элегантный молодой человек с мушкетерскими усиками был страстно влюблен в литературу. С 1833 года Маке, тогда еще двадцатилетний юноша, входил в маленькую группу смельчаков, боровшихся с классицизмом; там он встречал, кроме Нерваля, Теофиля Готье, Петрюса Бореля, Арсена Гуссе и художника Селестена Нантейля. В этом кругу Маке, находивший свое имя недостаточно романтичным, велел называть себя Огастэсом Маккитом. Он преподавал историю в лицее Карла Великого, но не любил своей профессии и мечтал с ней расстаться. В 1836 году он поступил в "Фигаро" и стал пробовать свои силы в драматургии. Он предложил Антенору Жоли, директору театра Ренессанс, драму "Карнавальный вечер", которую тот отверг. "Недурно написано, но для театра не годится", - сказал Жоли. Высшим жрецам театра доставляло жестокое наслаждение закрывать непосвященным доступ в святилище. Жерар де Нерваль предложил показать "калеку" Дюма, прославленному костоправу, спасшему немало "хромающих" пьес. Диагноз был таков: "Полтора акта очень хороши, полтора акта нуждаются в переделке. У Дюма нет на это времени, потому что он должен в ближайшие две недели закончить "Алхимика"... Но если друг умел настоять на своем, Дюма всегда находил время и успевал сделать все. Жерар де Нерваль - Огюсту Маке, 29 ноября 1838 года: "Дорогой друг, Дюма переписал всю пьесу, в соответствии с твоим замыслом, конечно; твое имя будет упомянуто. Пьеса принята, она нравится всем без исключения и будет поставлена. Вот и все... Прощай. Завтра я встречусь с тобой и представлю тебя Дюма..." Вот так Огюст Маке в двадцать пять лет поставил трехактную пьесу и свел знакомство с "архизнаменитостью". Драма получила новое название - "Батильда", премьера состоялась 14 января 1839 года. Маке, в восторге от такого дебюта, на следующий год принес Дюма набросок романа "Добряк Бюва", историю Селламара (испанского посла, затеявшего заговор против регента и высланного за границу), рассказанную безвестным писцом (добряком Бюва), замешанным в события, смысла которых он не понимал. Дюма эта история понравилась. Он и сам обращался к этой эпохе в своих комедиях; он знал ее нравы и стиль. Он предложил Маке переработать роман и удлинить его. Но тут в игру вступает новая сила, которая создает благоприятную конъюнктуру для появления романов с продолжениями. Вот уже несколько лет две газеты, "Ля Пресс" Эмиля Жирардена и "Ле Сьекль" Ледрю-Роллена, прилагали огромные усилия, чтобы расширить круг своих читателей. Годовая подписка стоила всего сорок франков, поэтому в подписчиках и объявлениях не испытывалось недостатка, но подписчиков надо было не только завоевать, но и удержать. Лучше всего этого можно было достичь публикацией "захватывающего" романа-фельетона - то есть романа, печатающегося подвалами из номера в номер. Формула "Продолжение следует", которую изобрел в 1829 году доктор Верон для "Ревю де Пари", стала могучей движущей силой журналистики. В глазах директоров газет самым выдающимся писателем был тот, чьи романы привлекали наибольшее число читателей. Самые талантливые писатели могли потерпеть провал в жанре романа-фельетона. Бальзак, постоянно нуждавшийся в деньгах, не желал ничего лучшего, как поставлять подобные романы. "Как только он почует туго набитую мошну, - говорили его недоброжелатели, - он не может сдвинуться с места, будто завороженный, и готов часами караулить ее, словно кошка - мышку". Но издатели колебались: Бальзак казался им трудным автором. Длинные описания места действия, которыми начинались его романы, отпугивали читателей. По мнению издателей, техникой этого жанра в совершенстве овладели Эжен Сю, Александр Дюма и Фредерик Сулье. "Будь я Луи-Филиппом, - говорил Мери, - я пожаловал бы ренту Дюма, Эжену Сю и Сулье с условием, что они вечно будут продолжать "Мушкетеров", "Парижские тайны" и "Записки дьявола". И тогда бы мы навсегда покончили с революциями". "Ля Пресс", - писал Сент-Бев, - пустилась в дерзкую спекуляцию: она скупила всех писателей, какие только есть на книжном рынке; она не стоит за ценой и приобретает про запас; она поступает, как те богатые промышленники, которые, желая стать хозяевами рынка, скупают оптом масло и зерно, чтобы затем продавать в розницу мелочным торговцам. Если, например, вы, владельцы маленькой газеты, газеты не такой богатой, как "Ля Пресс", захотите дать вашим подписчикам произведение Александра Дюма, "Ля Пресс" вам его переуступит: ведь она скупила все, что Александр Дюма может написать или подписать на двенадцать - пятнадцать лет вперед; у нее есть гораздо больше того, что она может использовать, но отныне только у нее и на ее условиях вы сможете приобрести желаемое... "Ля Пресс" объявляет, что она будет публиковать "Дневник с острова Святой Елены" генерала Монтолона в переработанном варианте; объявляет она также и то, что к этому произведению приложит руку сам Александр Дюма, чтобы придать больше достоверности воспоминаниям достопочтенного генерала. "А ведь не далее, как вчера, - пишет "Ле Глоб", - "Ля Пресс" восторгалась стилем генерала. Что за комедия! Виданное ли дело - издеваться над публикой с таким апломбом!" Но если не принимать во внимание всех этих мелких и неизбежных посредников, можно сказать, что отныне Наполеон станет одним из трех главных авторов "Ля Пресс". В этом объявлении "Ля Пресс" не скупится на самые лестные похвалы в свой адрес: Александра Дюма там сравнивают и ставят в один ряд и с Вальтером Скоттом и с Рафаэлем одновременно". Дюма размышлял о мастерстве гораздо больше, чем принято считать. Он тщательнейшим образом изучал приемы Вальтера Скотта. Тот начинал романы с подробнейших описаний действующих лиц, чтобы, встретив их впоследствии, читатель мог сразу узнать в них старых знакомых. Но в романе-фельетоне, который должен с первых же строк "увлечь" читателя, автор не имеет права начинать с длиннот, и Дюма, наметив несколькими яркими мазками действующих лиц, тут же переходил к действию-диалогу. Его талант драматурга находил, таким образом, полное применение. Специфика жанра требовала обрывать каждую главу на самом интересном месте, чтобы держать читателя в напряжении. Дюма издавна овладел трудным искусством блестящих концовок. В 1838 году "Капитан Поль" (роман с захватывающей интригой, написанный в подражание "Пирату" Фенимора Купера) за три недели принес "Ле Сьекль" больше пяти тысяч новых подписчиков. После этого Дюма стал кумиром всех директоров. Когда Дюма переделал книгу Маке и дал ей новое название - "Шевалье д'Арманталь", он нисколько не возражал против того, чтобы и молодой человек поставил под ней свое имя, но газета воспротивилась: "Роман, подписанный "Александр Дюма", стоит три франка за строку, - сказал Эмиль Жирарден, - подписанный "Дюма и Маке" - тридцать су". Жирарден рабски подчинялся вкусам своих читателей. "У меня нет времени читать, - говорил он. - Если Дюма или Эжен Сю пишут или подписывают любую ерунду, публика, веря в эти имена, все равно считает их книги шедеврами. Желудок привыкает к тем блюдам, которые ему дают". Теофилю Готье, который жаловался, что его не допускают в круг избранных, Жирарден цинично ответил: "Все вы, конечно, великие писатели, это так, но вы не способны дать мне и десяти подписчиков. В этом все дело..." Директора крупных газет, гонявшиеся за громкими именами, боялись новичков. Поэтому Дюма подписал книгу один, а Маке получил восемь тысяч франков, огромную по тем временам сумму, которую без помощи Дюма ему бы никогда не заработать. Компенсация показалась ему тогда вполне справедливой. Позже он изменит это мнение! Но в начале их сотрудничества он сам признавал, что благодарен Дюма, восхищен и очарован им. Успех "Шевалье д'Арманталя" показал Дюма, что исторические романы - золотая жила. Поэтому он был в восторге, когда Маке принес ему план романа из эпохи Людовика XIII, Ришелье, Анны Австрийской и герцога Букингемского, романа, который впоследствии станет "Тремя мушкетерами". Кто из двух авторов первым натолкнулся на "Мемуары господина д'Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты королевских мушкетеров", поддельные мемуары, написанные Гасьеном де Куртилем (часто именуемым Куртилем де Сандра, или Сандра де Куртилем) и изданные в 1700 году в Кельне, а затем в 1704 году в Амстердаме Жаном Эльзевиром? Маке утверждает, что он. А между тем формуляр марсельской библиотеки свидетельствует, что Дюма взял эту книгу в 1843 году и не вернул ее. Библиотекарем в то время был его друг Мери, и он, должно быть, посмотрел на это сквозь пальцы. Несомненно, что многие эпизоды романа и даже имена (слегка измененные) - Атос, Портос и Арамис - были заимствованы у Гасьена де Куртиля; несомненно и то, что этот пасквилянт был довольно бездарен, и лучшие эпизоды романа (история мадам Бонасье, история леди Винтер) были целиком переделаны, а по большей части и придуманы Дюма и Маке; и, наконец, то, что Маке выступал лишь в роли мраморщика, а скульптором был Дюма. У Дюма уже выработались более или менее постоянные приемы работы с соавторами. Соавтор писал сценарий. Дюма прочитывал его "в один присест" и затем использовал как черновик. Он переписывал текст, добавляя тысячи деталей, придававших ему живость, переделывал диалог, в котором не имел себе равных, тщательно отшлифовывал концы глав и увеличивал общий объем, чтобы удовлетворить требованиям, предъявляемым к роману-фельетону, который должен был тянуться долгие месяцы и держать читателей в постоянном напряжении. Дюма ввел новых героев, например лакея Гримо, великого молчальника, односложно отвечавшего на любые вопросы: выдумка, свидетельствующая о большой находчивости Дюма, так как газеты платили построчно. Столь стремительный диалог имел двойное преимущество: облегчал чтение и удесятерял гонорар автора. Но в один прекрасный день все пошло прахом. "Ля Пресс" и "Ле Сьекль" объявили, что отныне они будут платить лишь за те строки, которые занимают больше половины колонки. Директор "Фигаро" Вильмессан случайно оказался в этот день у Дюма. Он заметил, что тот перечитывает рукопись и вымарывает целые страницы. - Что вы делаете, Дюма? - Да вот убил его... - Кого? - Гримо... Ведь я его придумал только ради коротких строчек. Теперь он мне ни к чему. Писатель того времени Вермерш написал позже пародию на знаменитые диалоги Дюма: "- Вы видели его? - Кого? - Его. - Кого? - Дюма. - Отца? - Да. - Какой человек! - Еще бы! - Какой пыл! - Нет слов! - А какая плодовитость! - Черт побери!" Нельзя отрицать, что Маке много работал над "Тремя мушкетерами". Сохранились полные беспокойства записки, которые посылал ему Дюма: "Как можно скорее принесите рукопись, и прежде всего первый том д'Артаньяна ("Мемуаров")..." "Не забудьте запастись томом по истории царствования Людовика XIII, где говорится о процессе Шалэ и есть соответствующие документы. Вместе с ним принесите мне все, что вы сделали для Атоса..." "Любопытная вещь: сегодня утром я написал вам, чтобы вы ввели в эту сцену палача, а потом бросил письмо в камин, решив, что сделаю это сам. Первое же слово, которое я прочел, доказало мне, что наши мысли совпали..." Однако другие письма свидетельствуют о том, что руководил всем Дюма. Александр Дюма - Огюсту Маке: "Мне кажется, можно было бы ввести очаровательную сцену - ночь у Мари Туше. Прелестная женщина утешает всемогущего короля; она одна во всем королевстве любит его. Маленький герцог Ангулемский в колыбельке. Король забывает обо всем... Думайте, читайте, смотрите..." "Мой дорогой друг, в следующей главе мы должны услышать от Арамиса, который обещал д'Артаньяну разузнать, а каком монастыре содержится мадам Бонасье, рассказ о том, что она там делает и какое покровительство оказывает ей королева". "Дорогой друг, мне кажется, что мы не уделили достаточно внимания нашему Горенфло [действующее лицо романа Дюма "Графиня де Монсоро"]. Надо бы, коль уж мы увозим его из монастыря, увезти для чего-то более серьезного. Нам непременно нужно увидеться завтра". "Раз нам почти ничего не дало то, что Диксмер и Мэзон-Руж [действующие лица романа Дюма "Шевалье де Мэзон-Руж"] изолированы и ничего не знают друг о друге, давайте объединим их. А то малоправдоподобно, чтобы они так и не нашли друг друга в одной тюрьме". "Сегодня надо сделать еще одно большое усилие и как следует поработать над Бражелоном, чтобы в понедельник или вторник мы смогли возвратиться к нему и закончить второй том... ["Виконт де Бражелон" и "Жозеф Бальзамо" (Записки врача) были опубликованы в одном году (1848)] А сегодня вечером, завтра, послезавтра и в понедельник, засучив рукава, займемся Бальзамо, - черт его побери!" Маке позже опубликует главу о смерти Миледи в том виде, в каком он ее написал. Он хотел доказать, что подлинным автором "Трех мушкетеров" был он, но доказал совершенно обратное. Все лучшее в этой сцене, все, что придает ей колорит и жизненность, исходит от Дюма. Так же глупо было бы утверждать, что Дюма не знакомился с источниками. Ведь это он исправил все погрешности, которые содержались в книге памфлетиста Гасьена де Куртиля, и нашел множество дополнительных сведений у госпожи де Лафайет, Тальмана де Рео и десятка других авторов. Прежде всего он превратил мушкетеров, которых Гасьен де Куртиль изображал малопривлекательными авантюристами, в легендарных героев, восхищающих нас и поныне. Ведь это он унаследовал от отца вкус к невероятным, но тем не менее невыдуманным битвам, в которых один человек обезоруживал сотню врагов, как было, например, на Бриксенском мосту; ведь только он, сын солдата, творившего историю Франции, мог так хорошо "чувствовать" эту историю. "Настоящий французский дух - вот в чем заключается секрет обаяния четырех героев Дюма: д'Артаньяна, Атоса, Портоса и Арамиса. Кипучая энергия, аристократическая меланхолия, сила, не лишенная тщеславия, галантная и изысканная элегантность делают их символами той прекрасной Франции, храброй и легкомысленной, какой мы и поныне любим ее представлять. Конечно, за пределами этого суетного мирка, занятого любовными и политическими интригами, существовали Декарты и Паскали, которые, впрочем, тоже были не чужды обычаев света и армии... Зато сколько великодушия, изящества, решительности, мужества и ума проявляют эти молодые люди, которых шпага объединяет раньше, чем мушкетерский плащ. В романе все, вплоть до мадам Бонасье, предпочитают храбрость добродетели. Д'Артаньян, хитрый гасконец, лихо подкручивающий свой ус; тщеславный силач Портос, знатный вельможа Атос, настроенный романтически; Арамис, таинственный Арамис, который скрывает свою религиозность и свои любовные похождения, ревностный ученик святых отцов (non inutile est desiderium in oblatione [некоторое сожаление приличествует тому, кто приносит жертву Господу (лат.)]) - эти четверо друзей, а не четверо братьев, как их изображал Куртиль, представляют собой четыре основных варианта нашего национального характера. А с каким невероятным упорством, с каким мужеством они добиваются своих целей, вы и сами знаете. Они совершают свои подвиги с удивительной легкостью. Они мчатся во весь опор, они преодолевают препятствия так весело, что вселяют мужество даже в нас. Путешествие в Кале, о котором в "Мемуарах" упоминалось лишь вскользь, по своей стремительности может сравниться лишь с итальянской кампанией. А когда Атос выступает в роли обвинителя своей чудовищной супруги, мы поневоле вспоминаем и военные трибуналы и трибуналы времен революции. Если Дантон и Наполеон были воплощением французской энергии, то Дюма в "Тр