исал предисловия к полному собранию своих пьес. Предисловия эти получили шумное одобрение, какового они действительно заслуживали, так как были написаны живо, смело и много лучше, чем пьесы. Барбе д'Оревильи, ненавидевший обоих Дюма - отца и сына, - признал успех предисловий, но причину его увидел лишь в умело замаскированной развращенности, которая всегда будет нравиться людям. "Ибо хотя удовольствие, доставляемое процессом развращения, и само по себе не мало, еще большее удовольствие - вам это хорошо известно - любоваться собственной развращенностью... Что за собрание! Несмотря на самоуничижение, характерное для всех авторов предисловий, я не верю в эту скромность с первой страницы... Кто предваряется, тот притворяется... Но поскольку публика интересуется вами и слушает вас, вы хорошо сделаете, рассказав ей о себе... Надо заткнуть разинутые рты зевак". Зеваки набросились на проповеди драматурга. Глава четвертая СУМЕРКИ БОГА Теперь Жеронту надо С любовью распроститься: Зима к нему стучится, Любовь ему не рада. Ж.-П.Туле Как мы завершим свой путь? Седые волосы предъявляют нам свои почтительные требования. Бальзак Если судить по внешнему виду, папаша Дюма почти не изменился за все время своей неаполитанской авантюры. Немного больше седых волос, немного больше торчит живот, но все та же лучезарная веселость, тот же бьющий через край талант, та же жадная чувственность. Сын наблюдал, удивлялся, сожалел. Дюма-сын - Жорж Санд, Вильруа, 8 марта 1862 года: "Я нашел его более шумным, чем прежде. Дай ему Бог еще долго оставаться таким, но сомневаюсь, что это возможно. Средство, которым пользуется он сам, чтобы помочь доброй воле Создателя, представляется мне противным здравому смыслу, - каким бы действенным оно ни казалось созданиям Божьим. Одним словом, что бы ни случилось, этот могучий организм, который еще проявляет себя во всякий час дня и ночи с прежней щедрой силой, не перестанет быть одной из самых необычайных фантазий природы. Пытаться руководить им, в особенности теперь, наверняка бесполезно. Это то же самое, что происходит с человеком, которому всегда везло и который упал с пятого этажа; либо он останется цел и невредим, либо убьется на месте. Если бы можно было поставить этот локомотив в момент его отправления на рельсы и заставить пересечь жизнь по прямой линии, один Бог знает, сколько бы он потянул за собою великих и полезных для человечества идей. Но раз уж этого не случилось, то, значит, и не могло случиться. Посмотрим, что будет дальше, а пока я очень хотел бы иметь не столь шумного отца, у которого было бы больше времени для меня... и для самого себя". Возвратясь в Париж, Дюма привез с собой из Италии певицу Фанни Гордозу, "черную, как слива", но аппетитную и столь неукротимого темперамента, что ее муж итальянец, обессилев, обматывал ей вокруг бедер мокрые полотенца. Дюма-отец избавил ее от этих повязок и утолил ее пыл. По этой причине она привязалась к нему с неистовой страстью. Сначала они жили на улице Ришелье, на углу бульвара, против ателье знаменитого фотографа Рейтлингера; затем в Энгиене, где Дюма снял на лето 1864 года виллу "Катина". И снова богемная жизнь, как в замке "Монте-Кристо". Гордоза заполнила дом "трубами, скрипками, лютнями. С утра до вечера она пела вокализы в окружении льстивых нахлебников, которые обосновались в доме, шарили по буфетам и пожирали запасы. Олимпиец Дюма работал на втором этаже, покрывая большие листы голубоватой бумаги своим писарским почерком, а по вечерам он спускался в бильярдную, где его ждали старые друзья: Ноэль Парфе, Нестор Рокплан, Роже де Бовуар, которых окружала компания незнакомых ему блюдолизов. Когда запасы, казалось, были исчерпаны, Дюма отыскивал в кладовой рис, помидоры, ветчину и мастерски стряпал для всех rizotto [рисовая каша с мясом и пряностями (ит.)]. Множество женщин побывало в Энгиене: Эжени Дош, которая все еще играла "Даму с камелиями" Дюма-сына, но отнюдь не пренебрегала Дюма-отцом; очаровательная Эме Декле с бархатными глазами, за которой Дюма-отец ухаживал в Неаполе, где она играла в пьесах Дюма-сына; красивая дебютантка Бланш Пьерсон; великолепная трагическая актриса Агарь (ее настоящее имя - Леонида Шарвен, но она взяла себе библейский псевдоним, чтобы походить на Рашель); Эстер Гимон, львица с хриплым рыком, и Олимпия Одуар, падавшая в обморок в самый неподходящий момент. Напрасно синьора Гордоза несла караул. "Одная женщина! - кричала она, когда вторгалась очередная нарушительница покоя. - Сказайт ей, что господин Дюма есть больной!" Дюма терпел эту живописную фурию, одетую в прозрачный пеньюар, который не скрывал ее прелестей. Он объяснял Матильде Шебель, дочери французского ученого-ориенталиста, которую знал ребенком и которую называл "своей маленькой ромашкой": "Фанни несколько взбалмошна, но у нее превосходное сердце". И добавлял не без бахвальства: "У меня много любовниц, потому что я гуманный человек. Будь у меня одна - ей не прожить бы и недели!.. Не хочу преувеличивать, но полагаю, что по свету у меня разбросано более пятисот детей". Вернувшись осенью в Париж, он поместил Гордозу в своей новой квартире на улице Сен-Лазар, 70. В течение некоторого времени он каждый четверг устраивал званый обед, после которого дива пела, между тем как хозяин дома спасался бегством от "мяуканья" и работал. Вскоре разразилась буря. Пылкая колоратура застала Дюма на месте преступления в ложе театра и своими воплями взбудоражила весь зал. Дело кончилось тем, что он ее выгнал. Она уехала, заявив, что возвращается к мужу, и прихватила с собой все деньги, что еще оставались в ящиках. Дюма поселился на бульваре Мальзерб, 107 вместе со своей дочерью Мари, которая оставила своего беррийца Олинда Петеля, страдавшего умственным расстройством. На какое-то время она нашла убежище в монастыре Успения, а теперь занималась тем, что разрисовывала старые требники. Сама Мари тоже производила впечатление слегка помешанной: она одевалась, как кельтская жрица, украшала голову венком из омелы и носила на поясе серп. Дюма гордился ею, как всем, что имело касательство к нему, хотя, конечно, не так, как Александром. Но сына он немного побаивался. "Александр любит тезисы и мораль, - делился он с Матильдой Шебель. - Вот возьмите одну из его последних книг. Посмотрите, какую он сделал на ней надпись, - Дюма прочел посвящение: - Моему дорогому отцу его большой сын и меньшой собрат", - и заключил не без горечи; - "Он ошибся в расстановке прилагательных, чтобы доставить мне удовольствие; но он вовсе так не думает". В этом Дюма как раз ошибался, но, страшась упреков "мальчика", принимал бесконечные меры предосторожности, чтобы сын не встречал у него полураздетых нимф, которыми старик окружил себя, Дюма-сын купил на авеню Вильер, 98 особняк с крошечным садиком, вызывавшим у отца насмешки "Здесь очень хорошо, Александр, - говорил он, - очень хорошо, но тебе следовало бы открыть окно гостиной, чтобы пустить хоть немного воздуха в твой сад". Сына огорчала распутная старость отца, и он редко навещал его. Старик жаловался: "Я теперь вижу его только на похоронах. Быть может, в следующий раз увижу на своих собственных". Корделией этого короля Лира была маленькая Микаэла, дочь Эмилии Кордье, хилое создание с восковым цветом лица, безгубым ртом, но глазами невыразимой прелести. Он дарил ей кукол, которых наряжала Мари Петель. "Только бы она пришла, мое маленькое сокровище", - говорил он, когда у него бывала приготовлена для нее какая-нибудь кукла - маркиза Помпадур или Людовик XV. Маленькое сокровище являлось, он осыпал свою девочку поцелуями, сокрушаясь, что "глупый Адмирал" помешала ему ее удочерить. Дюма-отец - Микаэле Кордье, 1 января 1864 гола: "Моя дорогая маленькая Бебэ! Надеюсь, что через три-четыре дня смогу тебя обнять. Я очень рад, что увижу тебя, но не надо никому говорить о моем приезде, чтобы у меня было время вволю приласкать тебя. Мари и я принесем тебе двух красивых кукол и игрушки. До 5-го, жди меня. Твой отец А.Д." Дюма-сын был недоволен присутствием в отцовском доме Микаэлы - "дочери распутницы". Он отказывался признать в ней единокровную сестру. "Я видела Вашего отца в Одеоне. Боже мой, какой удивительный человек!" - писала Санд в 1865 году. В шестьдесят три года он оставался "стихийной силой". Его работоспособность не уменьшилась. Он только что поставил две драмы - превосходные в своем роде - "Парижские могикане" и "Узники Бастилии". "Парижских могикан" долгое время не разрешала цензура под тем предлогом, что пьеса, действие которой разыгрывалось в 1829 году, кишмя кишела весьма либеральными намеками. Письмо автора к императору нанесло поражение цензорам. Наполеон III снял запрет. Тем временем Дюма-отец опубликовал один из своих лучших романов, "Сан-Феличе", действие которого разыгрывалось в Неаполе, во времена Марии-Каролины, леди Гамильтон и Нельсона. Это была эпоха, когда генералы французской революционной армии создавали и упраздняли королевства, эпоха молодых героев, опоясанных трехцветным шарфом, эпоха генерала Дюма. А место действия - своеобразный город, где автор не так давно провел четыре года. Дюма был полон совсем еще свежих воспоминаний о неаполитанских друзьях. Поэтому рассказ отличался живостью, стремительным ритмом, ослепительным блеском. Герой итальянец, достойный мушкетеров, в одиночку закалывал шестерых. Корабли в Неаполитанском заливе, рыбачьи лодки, застигнутые бурей в открытом море, - все эти картины играли естественными красками. Если автор хотел доказать, что не нуждается ни в Маке, ни в ком другом, чтобы называться Дюма, это ему удалось. Жирарден платил за "Сан-Феличе", который печатался в качестве романа-фельетона в "Пресс", по сантиму за строчку. "Как г-же Санд", - с гордостью заявлял Дюма. "Сан-Феличе" был его лебединой песней, не орошенной слезами, но проникнутой необычайной нежностью. Гонкуры набросали два очень живых портрета шестидесятилетнего Дюма: 1 февраля 1865 года: "Сегодня вечером за столом у принцессы сидели одни писатели, и среди них - Дюма-отец. Это почти великан - негритянские волосы с проседью, маленькие, как у бегемота, глазки, ясные, хитрые, которые не дремлют, даже когда они затуманены. Контуры его огромного лица напоминают те полукруглые очертания, которые карикатуристы придают очеловеченному изображению луны. Есть в нем что-то от чудодея и странствующего купца из "Тысячи и одной ночи". Он говорит много, но без особого блеска, без остроумных колкостей, без красочных слов. Только факты - любопытные факты, парадоксальные факты, ошеломляющие факты извлекает он хрипловатым голосом из недр своей необъятной памяти. И без конца, без конца, без конца он говорит о себе с тщеславием большого ребенка, в котором нет ничего раздражающего. Например, он рассказывает, что одна его статья о горе Кармель принесла монахам 700 тысяч франков... Он не пьет вина, не употребляет кофе, не курит; это трезвый атлет от литературы". 14 февраля 1866 года: "В разгар беседы вошел Дюма-отец - при белом галстуке, при белом жителе, огромный, потный, запыхавшийся, с широкой улыбкой. Он только что побывал в Австрии, Венгрии, Богемии. Он рассказывает о Пеште, где его пьесы играли на венгерском языке, о Вене, где император предоставил ему один из залов своего дворца для лекции, говорит о своих романах, своей драматургии, своих пьесах, которые не хотят ставить в Комеди-Франсез, о своем "Шевалье де Мезон-Руж", которого запретили; затем о том, что никак не может добиться разрешения основать театр и, наконец, о ресторане, который он намерен открыть на Елисейских Полях. Непомерное "я" - под стать его росту; однако он брызжет детским добродушием, искрится остроумием. "Чего же вы хотите, - продолжает он, - когда в театре теперь можно заработать деньги только с помощью трико... которые трещат по швам... Да, так ведь и составил себе состояние Остен. Он рекомендовал своим танцовщицам выступать только в трико, которые будут лопаться... и всегда в одном и том же месте. Вот тогда пошли в ход бинокли... Но в конце концов в дело вмешалась цензура, и торговцы биноклями теперь прозябают..." Хотя талант его не потускнел, ему теперь с трудом удавалось пристраивать свои пьесы. Он стал похож на обедневшего старого актера, который ради хлеба насущного готов взять любой ангажемент в любом театре. В аркаде Венсеннской железной дороги для народного зрителя парижских предместий был построен Большой Парижский театр, такой же необычный по своей архитектуре, как и по местоположению. Дюма отдал туда одну из своих лучших драм - "Лесная стража", которая была впервые сыграна в Большом театре Марселя в 1858 году. Проходившие поезда сотрясали зал; гудки паровозов заглушали голоса актеров. Спектакль шел так плохо, что вскоре его перестали играть. Чтобы помочь актерам, Дюма предложил им организовать турне и обещал сопровождать их всякий раз, когда у него будет возможность. Здесь, в предместье, и в провинций он сохранил еще свой престиж. И его бурно приветствовали. На его родине в департаменте Эн энтузиазм публики дошел до исступления. В Вилле-Коттре пришлось дать два представления. После спектакля жители городка столпились перед гостиницей, где он остановился. В окна они видели, как Дюма в переднике и белом колпаке готовил соусы, поливал жаркое - стряпал обед для всей труппы. Овация стала еще более бурной. Этот прием примирил Дюма с той благосклонной, но слегка насмешливой снисходительностью, которую выказывал теперь Париж своему бывшему любимцу. Он снова загорелся мыслью иметь свой театр и, пытаясь восстановить Новый Исторический театр, открыл подписку. Он разослал тысячи проспектов. Откликнулись только несколько молодых поклонников "Трех мушкетеров". Прежнее колдовство утратило силу. Будь Дюма благоразумен, он мог бы еще жить в полном достатке. В 1865 году Мишель Леви перевел на его счет сорок тысяч франков золотом; в 1866 году он подписал новый, весьма выгодный договор на иллюстрированное издание своих сочинений. Но деньги текли у него между пальцев. Десять раз он становился богачом и одиннадцать - разорялся. "Я заработал миллионы, - говорил он, - и должен был бы получать двести тысяч франков ренты, а у меня двести тысяч франков долгу". Он больше не в состоянии был выплачивать пенсию сестре, госпоже Летелье. В июне 1866 года он покинул Париж, ставший для него негостеприимным, и посетил Неаполь, Флоренцию, потом Германию и Австрию. Из этого путешествия он привез роман "Прусский террор", хорошо написанный и полный точных наблюдений. Дюма подметил в Пруссии серьезную угрозу: "Тот, кому не довелось путешествовать по Пруссии, не может себе представить ненависть, какую питают к нам пруссаки. Это своего рода мономания, замутившая самые ясные умы. Министр может стать популярным в Берлине лишь в том случае, если он даст понять, что в один прекрасный день Франции будет объявлена война". Дюма нарисовал некоего Безевека - пророческий портрет Бисмарка. Как полагается, герой романа, молодой француз Бенедикт Тюрпен, дерется с германскими националистами на пистолетах, на шпагах, врукопашную и одерживает победу над всеми... Бриксенский мост... Портос на Унтер-ден-Линден... Автор был в наилучшей форме, и в другое время одной такой книги было бы достаточно, чтобы создать славу молодому писателю, но у публики были теперь другие запросы и другие божества. Предостережения против Пруссии вызывали смех: "Ну и шутник же этот Дюма!" Как можно было принимать всерьез старого султана, который швырял своим диковинным одалискам "последнюю дюжину платков"? Глава пятая СМЕРТЬ ПОРТОСА Александр Дюма не боялся смерти. "Она будет ко мне милостива, - говорил он, - ведь я расскажу ей какую-нибудь историю". Арсен Гиссе 1867 год. Сумма долгов растет. Несмотря на верность читателей, счет Дюма у Мишеля Леви становится дебетовым. За квартиру на бульваре Мальзерб не уплачено, Большая часть мебели продана. Единственные драгоценные сувениры, с которыми Дюма не захотел расстаться, - эскиз Делакруа для праздника, устроенного им в молодости и ставшего его триумфом, и полотенце, испачканное кровью герцога Орлеанского. Слуги требуют расчета. Он жалуется своей "маленькой ромашке", Матильде Шебель, что кое-кто из его "подруг" с чрезмерной жадностью роется в ящиках его секретера. - Оставили бы мне хоть одну двадцатифранковую монету! - восклицал он с комическим отчаянием. Матильда застала его больным, он лежал в кабинете, который служил ему и спальней. На стенах висело старинное оружие, портрет генерала Дюма и портрет Александра Дюма-сына кисти Ораса Верне. - Как ты кстати! - сказал он. - Я нездоров, мне нужен отвар, а я не могу никого дозваться... По-моему, меня оставили совсем одного... И подумать только, что мне надо ехать в гости!.. Будь добра, загляни в ящики моего комода и скажи, не найдется ли там сорочки и белого галстука. В ящике оказались только две неглаженые ночные рубашки. - У тебя есть с собой деньги? Не можешь ли ты одолжить мне немного, чтобы купить вечернюю сорочку? Девушка обегала весь квартал, но было уже поздно и такого гигантского размера не оказалось в тех немногих лавках, которые еще не успели закрыться". Наконец в магазине под вывеской "Рубашка Геркулеса" она отыскала белый пластрон в красную крапинку, Вечерняя сорочка с красной вышивкой! Дюма рискнул ее надеть и имел большой успех. "Это восприняли как намек на мою дружбу с Гарибальди". Последним подвигом донжуана было покорение молодой американки, наездницы и актрисы Ады Айзеке Менкен [ее метрика пропала, так как во время войны Севера и Юга в Новом Орлеане сгорели все акты гражданского состояния; ее биограф Бернард Фальк полагает, что она явилась на свет в 1835 году; другие авторы считают, что в 1832 году; она сама утверждала, что родилась в 1841 году, но многие ее фотографии опровергают это утверждение, ибо последние ее портреты изображают уже не очень молодую женщину; представляется куда более вероятным, что она умерла в возрасте тридцати трех или тридцати четырех лет], которая на сцене театра Гетэ в спектакле "Пираты саванны" полуголая носилась верхом на горячем чистокровном скакуне. Она была очень изящна в своем розовом трико и недавно покорила Лондон, выступив в "Мазепе" - драме по мотивам поэмы Байрона. Затаив дыхание, публика следила, как наездница, привязанная к спине коня, брала барьер на полном скаку. Заключительное сальто могло каждый раз стоить ей жизни. Толпа рукоплескала ее удивительной отваге и красоте. Еврейка, родом из Луизианы (хотя она кичилась своим якобы испанским происхождением и подписывалась: Долорес Адиос лос Фуэртос), Ада стала цирковой наездницей после того, как сменила несколько профессий в поисках своего истинного призвания. Она перебывала статисткой, актрисой, танцовщицей, натурщицей у скульпторов, сотрудничала в газете" ("Цинциннати Израэлит"), потом разъезжала с лекциями об Эдгаре По. Эта необыкновенная девушка знала английский, французский, немецкий, древнееврейский. Закончив беседу о бессмертии души, она залпом выпивала три рюмки водки. Влюбленная в поэзию, она сочиняла грустные стихи о своих кратких и несчастных увлечениях. Уолт Уитмен, Марк Твен и Брет Гарт были ее друзьями. После того как Ада разошлась с тремя мужьями [в 1856 году она вышла замуж за музыканта Александра И.Менкена; в 1859 году - за боксера Джона Кармела Хинена; в 1862 году - за импресарио Роберта Х.Ньюэла; двое детей, которых она произвела на свет, умерли; младшего (родился в 1866 году, умер годом позже) она хотела символически сделать крестником Жорж Санд, то есть согласно американским обычаям дать ему в качестве второго имени фамилию его крестной; Аде Менкен было известно, как и всем, что Аврора Дюдеван вступила в литературу под псевдонимом Жорж Санд, однако она не знала того, что девичья фамилия романистки была Дюпен; записав в метрической книге ребенка мужского пола под именем Луиса Дюдевана Беркли, она фактически сделала его крестником номинального мужа писательницы, Казимира Дюдевана], она вышла замуж в четвертый и последний раз за Джеймса П.Беркли, единственно для того, чтобы узаконить ребенка, которого она тогда ожидала. Ее четвертая свадьба состоялась в Нью-Йорке 19 августа 1866 года. Два дня спустя новобрачная в одиночестве села на пакетбот "Ява". Больше ей не суждено было увидеть ни Америку, ни супруга. Ее привлекал Париж. Она дебютировала 31 декабря 1866 года в театре Гетэ. Некоторое время спустя, в начале 1867 года, Дюма-отец явился к ней в уборную, чтобы поздравить ее. Она бросилась ему на шею. Одинаково жадные до рекламы, оба - и он и она - охотно выставляли напоказ свою эффектную любовь с первого взгляда. Дюма торжественно возвестил о своей победе; Ада появлялась всюду рядом с ним. Он показывал ей старый Париж и открывал Париж современный. Она испытывала тщеславное удовлетворение оттого, что связала свое имя с именем писателя-титана. Любить его она не могла, но он развлекал ее и льстил ей. На несколько недель он вернул себе молодость, возя наездницу в кабачки Буживаля, куда сорок лет назад приходил с белошвейкой Катрин. С реки по-прежнему доносились песни лодочников. В те годы фотография была еще в диковинку, и Аде Менкен доставляло удовольствие позировать перед объективом вместе со всеми знаменитостями, игравшими роль в ее жизни. Это был своего рода ритуал, к которому она была странно привержена. Дюма допустил оплошность, позволив запечатлеть себя на фотографии без сюртука, со своей любовницей в трико на коленях. На другой фотографии он обнимал ее, а она сидела, прислонясь головой к могучей груди старика. Он казался смущенным, но его живые глаза излучали бесконечную доброту. Он словно говорил: "Да, я знаю, это смешно, но ей этого хотелось, а я так люблю ее!" Фотограф Либерт, которому Дюма был должен небольшую сумму, решил, что, распродав эти фотографии как сенсацию, возместит себе потерянные деньги. Он выставил их во многих витринах Парижа. Молодой Поль Верлен написал по этому поводу триолет: С мисс Адой рядом дядя Том. Какое зрелище, о Боже! Фотограф тронулся умом: С мисс Адой рядом дядя Том. Мисс может гарцевать верхом, А дядя Том, увы, не может. С мисс Адой рядом дядя Том, Какое зрелище, о Боже! Сатирический журнал "Суматоха" поместил балладу: "Всегда он!" Эпиграфом к ней служила фраза Жан-Жака Руссо: "Кто посмеет поставить природе четкие границы и сказать: "Вот докуда может идти человек, но ни шагу дальше!" Она наездницей была, Писателем был он. Она цвела, его ж дела Катились под уклон. Она была свежа, легка, Была в расцвете сил, А он чуть меньше бурдюка Животик отрастил. Она брюнеткою была, Был седовласым он. И вот судьба их там свела, Где слышен рюмок звон. Как мушкетер и экс-герой. Что неизменно мил, Он, позабыв про возраст свой, Ей поцелуй влепил. "Тубо! Не к месту этот жар! - Воскликнула она. - Хотя ты толст, хотя ты стар, Добыча не жирна. Какая выгода с тебя?" "Всех выгод и не счесть: Мое внимание привлечь - Уже большая честь!" Она в ответ: "Писатель мой, Чтоб мне не сплоховать, Ты на колени предо мной Немедля должен встать. Тебе поверю я тогда, Мы славно заживем..." Вы в лавках можете всегда Увидеть их вдвоем. Жорж Санд - Дюма-сыну, 30 мая 1867 года: "Как Вам, должно быть, неприятна вся эта история с фотографиями! Но ничего не поделаешь! С возрастом обнаруживаются печальные последствия богемного образа жизни. Какая жалость!.." "Мой дорогой Александр, несмотря на свой преклонный возраст, я нашел Маргариту, для которой играю роль твоего Армана Дюваля". Он был без ума от этой замечательной женщины, от ее голубых с поволокой глаз, длинных черных волос, великолепной фигуры; ее рассказы приводили его в восхищение. Эта неутомимая Шахерезада создала себе в воображении необычайное прошлое и рассказывала всякие фантастические истории. Неправда, что на Дальнем Западе она охотилась на буйволов вместе с ковбоями, но правда, что она с одинаковой осведомленностью говорила о теологии и о верховой езде. Никогда не была она ни танцовщицей в Опере, ни трагической актрисой в Калифорнии (поскольку Ада Менкен во всех странах семь лет подряд играла одну и ту же роль - в "Мазепе"); зато сущая правда, что она свободно читала по-гречески и по-латыни. История о том, как ее захватили в плен краснокожие и как она их "загипнотизировала", исполнив перед ними "танец змеи", была всего только красивой легендой. Переодетая мужчиной, она была в Дайтоне (Огайо) вовсе не гвардейским капитаном, а всего-навсего карнавальным "гусариком". Вместе с тем Чарльз Диккенс и Данте Габриель Россетти писали ей дружеские письма, которые она с гордостью демонстрировала своим французским поклонникам. Она выслушивала пылкие объяснения своего шестидесятипятилетнего любовника, Александра Дюма-отца: "Если правда, что у меня есть талант, как правда то, что у меня есть сердце, - и то и другое принадлежит тебе..." Отъезд Ады в Австрию, где она получила ангажемент (она должна была играть в "Мазепе" в Театр ан дер Вин), положил конец этой связи, которая своей скандальностью ухудшила и без того не блестящее положение старого писателя. Из-за своих сумасбродств он переживал денежные затруднения. Сын охотно помог бы ему, но отец не любил признаваться в своих невзгодах. Он основал новую газету - "Д'Артаньян", которая должна была выходить три раза в неделю. Он просил своих друзей создать ей рекламу: "Мне не приходится рассказывать вам, что это за ловкий малый. Он, слава Богу, заставил достаточно говорить о себе; но важно, чтобы люди узнали следующее: он воскрес и снова обнажил шпагу, чтобы защищать прежние принципы..." Но "Д'Артаньян" не имел успеха. Дюма написал императору, еще раз прося помочь ему основать театр. Император отказал. Время чудес миновало. Старость жестока к чудотворцам. В 1868 году в Гавре была устроена морская выставка, и Дюма пригласили туда прочитать несколько лекций. Он выступал также в Дьеппе, Руане, Казне. В Гавре он отыскал свою дочь Микаэлу - ее мать жила там со своим мужем Эдвардсом. Родив пятерых детей, "Адмирал" ухитрилась, наконец, выйти замуж. В Гавре Дюма встретил также Аду Менкен: в Англии судьба оказалась к ней немилостива, и теперь, едва оправившись после падения с лошади, она вернулась в Париж, где получила ангажемент в Шатле. Вначале речь шла о пьесе, которую собирался написать для нее Дюма. Однако директор театра Остен счел более выгодным возобновить "Пиратов саванны", - декорации и костюмы еще сохранились. Во время репетиций наездница тяжело заболела. 10 августа 1868 года она умерла. Ее горничная, грумы, несколько актеров (всего пятнадцать человек) и ее любимая лошадь - вот и весь похоронный кортеж, который следовал за ее гробом с улицы Комартен на кладбище Пер-Лашез. О смерти актрисы Дюма узнал в Гавре. Когда он возвратился домой на бульвар Мальзерб, чувствуя себя совершенно разбитым, он нанял секретаршу - маленькую робкую женщину; он пичкал ее сладостями и с утра до вечера рассказывал ей о задуманных пьесах и романах. Однако наступил день, когда мысли его утратили ясность и рассказы сделались сбивчивыми. Тогда он заперся у себя в комнате и стал перечитывать свои старые книги. "Каждая страница напоминает мне, - говорил он, - один из ушедших дней. Я подобен Дереву с густой листвой, в которой прячутся птицы; в полдень они спят, но потом пробуждаются и наполняют безмолвие гаснущего дня хлопаньем крыльев и песнями". Сын пришел к нему и увидел, что он с увлечением читает какую-то книгу. - Что это? - "Мушкетеры". Я давно решил, что когда буду стариком, то постараюсь уяснить себе, чего стоит эта вещь. - Ну и как? Где ты читаешь? - Подхожу к концу. - И как тебе показалось? - Хорошо! Перечитав также "Монте-Кристо", он заявил: "Не идет ни в какое сравнение с "Мушкетерами". С того дня, когда Дюма-старший бросил Катрину Лабе с ребенком на руках, вся ее жизнь могла бы служить образцом добродетели. Неудивительно, что Дюма-младшему, доктринеру моралисту, пришла мысль соединить своих престарелых родителей и, быть может, даже поженить их. Дюма-отец, уведомленный об этом проекте, поддался искушению. В Нейи он, наконец, обрел бы семейный очаг и хозяйку, способную содержать в порядке его дом и принимать его друзей. Несомненно, он надеялся и на то, что его престарелая сожительница, которой он долгие годы пренебрегал, будет покорно сносить его последние шалости. Отказ исходил от Катрины Лабе. "Мне уже за семьдесят, - писала она приятельнице, - и вечно нездоровится; живу я скромно с одной-единственной служанкой. Г-н Дюма перевернет вверх дном мою маленькую квартиру... Он опоздал на сорок лет..." История с Адой Менкен вызвала у нее улыбку. "Ах, - сказала она, - он все такой же; годы ничему его не научили". Катрина умерла 22 октября 1868 года; ей было семьдесят четыре года. Дюма-сын - Жорж Санд, 23 октября 1868 года: "Дорогая матушка! Моя мать скончалась вчера вечером без всяких мучений. Она не узнала меня, а значит, не ведала, что покидает. Да и вообще, покидаем ли мы друг друга?.." Дюма-сын в сопровождении своего друга Анри Лавуа, хранителя императорской библиотеки, отправился в мэрию Нейи, чтобы составить там акт о смерти. Он заявил, что усопшая была "незамужняя, без определенных занятий", и, назвав себя, отметил, что является "ее единственным сыном Александром Дюма Дави де ля Пайетри". Но в рубрике "дочь таких-то" в регистрационном листе значилось: "имена и фамилии отца и матери (усопшей) нам сообщены не были". Это свидетельствует о том, что Катрина была внебрачным ребенком неизвестных-родителей. Дюма-сын - Жорж Санд, Сеньеле-Оксэрр, Ионн (конец октября 1868 года): "Мы в Бургони, у друзей. Здесь я узнал печальную новость и сюда возвратился, исполнив печальный долг. Я много плакал и до сих пор плачу. Мне надо выплакаться - вот уже двадцать с лишним лет, как я не плакал. От слез мне становится легче. Сказано, что мать продолжает делать сыну добро, даже испустив последний вздох... Книга Мориса лежала у меня на столе в ту ночь, которая последовала за горестным событием. Единственное, что я пока мог сделать, - это разрезать ее. Она здесь, со мной. Я начну читать ее, как только буду способен что-либо воспринимать..." Дюма-отец провел лето 1869 года в Бретани, в Роскове. Он искал спокойный уголок, чтобы написать "Кулинарную энциклопедию", заказанную ему издателем Лемером. Он привез с собой кухарку Мари, которой Росков не понравился. "Ах, сударь, - сказала она, - в таком месте мы оставаться не можем". - "Весьма вероятно, что вы здесь не останетесь. Мари, но что до меня, то я останусь". - "Сударю нечего будет есть!" Вечером жители Роскова, которых распирало от гордости, что к ним приехал великий Александр Дюма, притащили ему дары: две макрели, омара, камбалу и ската величиною с зонтик. Но если рыбы было вдоволь, то артишоки оказались твердыми, как пушечные ядра, зеленая фасоль - водянистой, масло - несвежим, "Вот и весь тот ассортимент продуктов, на основании которого приходится писать книгу о кулинарии". От этого Дюма работал с не меньшим пылом, чем обычно, но рассвирепевшая Мари взяла расчет. Тогда Дюма стал гостем всего Роскова - он обедал то у одних, то у других, и люди изощрялись, чтобы приготовить ему самые изысканные кушанья. "В этом старании угодить мне было нечто такое, что трогало меня до слез". В марте 1870 года рукопись (неоконченная) "Большой кулинарной энциклопедии" была передана издателю Альфонсу Лемеру. Это монументальное произведение было издано только после войны, при участии "молодого сотрудника Лемера" - Анатоля Франса. Весною 1870 года Дюма уехал на юг; он чувствовал, что силы его на исходе, и надеялся, что солнце вольет в него новую жизнь. В Марселе он узнал, что объявлена война. Известия о первых поражениях доконали его. Полупарализованный после удара, он с трудом добрался до Пюи и позвонил у дверей сына. "Я хочу умереть у тебя", - сказал он. Его встретили с любовью. "Мне привезли отца, он парализован. Скорбное зрелище, хотя эту развязку и можно было предвидеть. Избегайте женщин - таков вывод..." То было возвращение Блудного Отца. Его поместили в самой лучшей комнате. Приехав, он сразу лег и заснул. Его продолжал волновать вопрос о ценности его творчества. Однажды утром он рассказал сыну, что во сне видел себя на вершине горы, и каждый камень этой горы был его книгой. Вдруг гора осыпалась под ним как песчаная дюна. "Послушай, - сказал ему сын, - спи спокойно на своей гранитной глыбе. Она головокружительно высока, долговечна, как наш язык, и бессмертна, как родина". Тут лицо старца прояснилось: он пожал руку своего мальчика и поцеловал его. Возле его постели на столике лежали два луидора - все что осталось от заработанных им миллионов. Однажды он взял их, долго разглядывал, потом сказал: - Александр, все говорят, что я мот; ты даже написал об этом пьесу. Видишь, как все заблуждаются? Когда я впервые приехал в Париж, в кармане у меня было два луидора. Взгляни... Они все еще целы. Юная Микаэла, жившая со своей матерью в Марселе, в семейном пансионе, написала отцу, чтобы узнать, как его здоровье. Ответил ей Дюма-сын. Дюма-сын - Микаэле Кордье: "Мадемуазель! Я получил те три письма, которые Вы написали моему отцу и которых я не мог ему передать, поскольку Вы говорите там о его болезни, а мы (елико возможно) скрываем от него, что он болен. То ласковое имя, каким Вы его называете, доказывает, что Вы любите его со всей силой, на какую способен человек в Вашем возрасте, и что он был привязан к Вам. Впрочем, мне кажется, что я несколько раз видел Вас у него, когда Вы были совсем маленькой. Я взял на себя труд сообщить Вам о его состоянии, так как сам он не в силах этого сделать. Он был крайне тяжело болен. Теперь ему немного лучше... Если он поправится настолько, что сможет читать присылаемые ему письма, я Вас извещу об этом... Я перешлю Вам его ответ. Так как Вы любите моего отца, мадемуазель, само собой разумеется, что я приложу все усилия, чтобы сделать Вам приятное". Вскоре больной почти перестал говорить. Он не страдал, он чувствовал, что его любят, и больше ничего не желал. В хорошую погоду его вывозили в кресле на Пляж, и он целыми днями молча смотрел на море, которое в блеклом свете зимнего солнца сливалось на горизонте с серым облачным небом. Время от времени какое-то произнесенное им слово, какая-то фраза показывали, что он думает о смерти. "Увы! - говорил он. - Я принадлежу к тем обреченным, которые, уходя, прощаются навеки". О чем он думал, когда к ногам его подкатывала зеленая волна? Быть может, о своих героях, о Мушкетерах и Сорока Пяти, о Буридане и Антони, об актерах, игравших его пьесы - о Дорваль и Бокаже, о Фредерике Леметре и мадемуазель Жорж, о мадемуазель Марс и Фирмене; быть может, о пыльной канцелярии Пале-Рояля, где, случайно раскрыв книгу, он нашел сюжет для своей первой пьесы; о маленькой комнатке, где он любил Катрину Лабе; о лесах Вилле-Коттре, о первой подстреленной дичи, о крытой шифером островерхой колокольне, о генерале Дюма - опальном герое, обезоруженном великане; быть может, о том дне, когда он скакал верхом на сабле Мюрата. Александр Дюма-сын - Шарлю Маршалю: "Дорогой друг! В ту минуту, когда прибыло Ваше письмо, я собирался писать Вам, чтобы сообщить о постигшем нас несчастье, неизбежность которого стала ясна нам еще несколько дней назад. В понедельник, в десять часов вечера, мой отец скончался, вернее - уснул, так как он совершенно не страдал. В прошлый понедельник, днем, ему захотелось лечь; с этого дня он больше не хотел, а с четверга уже не мог вставать. Он почти беспрерывно спал. Однако когда мы обращались к нему, он отвечал ясно, приветливо улыбаясь. Но с субботы отец стал молчалив и безразличен. С этого времени он всего один-единственный раз проснулся, все с тою же знакомой Вам улыбкой, которая ни на секунду не покидала его. Только смерть могла стереть с его губ эту улыбку. Когда он испустил последний вздох, черты его застыли в непреклонной суровости. Разум, даже остроумие не изменили ему до конца. Он высказал много интересных мыслей - я спешу сообщить Вам некоторые из них, ибо Вы используете их наилучшим образом. Хочу дать Вам представление о желании шутить, которое не покидало его. Однажды, поиграв с детьми в домино, он сказал: "Надо бы что-нибудь давать детям, когда они приходят играть со мной, - ведь это им очень скучно". Живущая у нас русская горничная преисполнилась нежности к этому тяжелому больному, неизменно улыбчивому и доброму, который был беспомощен, как ребенок. Однажды моя сестра сказала отцу: "Аннушка находит тебя очень красивым". - "Поддерживайте ее в этом мнении!" - ответил он. Наконец он произнес едва ли не самые прекрасные и поэтические слова, которые только можно сказать, - они относились к Ольге, она часто навещала его. Вы замечали, что она немного напоминает "Святую деву" Перуджини - длинные платья, тонкие руки и наша малышка, которую она обычно водит за собой или носит на руках, еще усиливают сходство, это и прежде всегда поражало моего отца, и он соблюдал по отношению к Ольге церемонную, даже почтительную вежливость. В один прекрасный день, когда он дремал, она зашла к нему, но, увидев, что он спит, удалилась. Он открыл глаза и спросил: "Кто там?" - "Это Ольга", - сказала ему моя сестра. "Пусть войдет!" - "Ты любишь Ольгу?" - "Я почти не знаю ее, но ведь девушки - это свет". Всякий день он находил веселые или трогательные слова в духе тех, что я только что Вам сообщил. Недавно я спросил его: "Хочется тебе работать?" - "О нет!" - ответил он с выражением, на которое ему давало право воспоминание о том, сколько пришлось ему работать в течение сорока лет. Вот, друг мой, некоторые подробности, которыми Вы можете воспользоваться, если будете говорить о нем... Они послужат ответом на распространившиеся слухи о размягчении этого могучего мозга, который не требовал больше ничего, кроме покоя. Отец отдыхал на лоне природы и в лоне семьи, видя перед собой безбрежное море и безбрежное небо, а вокруг себя - детей. Он по-настоящему любил Колетту. Наконец-то он чувствовал себя счастливым в этой покойной и уютной обстановке, которая столь редко встречалась ему в его рассеянной и расточительной кочевой жизни, что он наслаждался ею всем своим существом... Нам сообщили, что пруссаки сегодня вступили в Дьепп! Итак, он жил и умер в историческом романе. ...Пишу Вам эти несколько слов впопыхах перед отпеванием, которое состоится в маленькой Невильской церкви, недалеко от Дьеппа, сегодня, 8 декабря, в одиннадцать часов. Временно он будет покоиться там". Микаэла узнала о смерти своего отца в марсельском пансионе из беседы за табльдотом. Она залилась слезами; мать одела ее в траур. Жорж Санд находилась в Ноане, отрезанная от Нормандии немецкой армией. Тем не менее ее