, когда она Франца еще не знала,---и вдруг у нее в воображении встал тот городок, где она как-то побывала проездом, и среди тумана этого городка, едва ею замеченного, был никогда не виданный наяву, но так живо описанный Францем, дом, белый, с зеленой крышей,---и за углом кирпичная школа, и худенький мальчик в очках, и нелюбящая мать. То немногое, что ей рассказал Франц о своем детстве, было ярче и важнее всего, что она и впрямь пережила; и она не понимала, отчего это так, спорила сама с собой, уязвленная в своей любви к простоте, прямоте, ясности. Особенно чувствителен был разлад, когда приходилось заняться каким-нибудь хозяйственным замыслом, или дорогим приобретением, никак не касавшимся Франца. Как-то, например, всплыла мысль, что хорошо бы купить другой автомобиль,-- но вдруг она сказала себе, что Франц тут ни при чем, обойден, выпущен,-- и хотя ей давно грезился некий лимузин модной марки вместо надоевшего Икара, все удовольствие такого приобретения было отравлено. Другое дело -- платье, которое она надевала для Франца, воскресный обед, который она составляла из его любимых блюд... И сперва все это было странно ей,-- как будто она училась жить по-новому и не сразу могла привыкнуть. Ее удивляло, что у нее в доме (особенно полюбившемся ей с тех пор, как Франц стал в нем, что называется, "своим человеком") живет еще кто-то другой. А был он тут как тут, желтоусый, шумный, ел за одним столом с ней и спал на постели рядом,-- и ее волновали его денежные дела, совсем так же, как в тот -- уже далекий -- год, когда полновесной деньгой сыпался, сыпался к нему -- балласт, выбрасываемый с воздушных шаров инфляции. Вот этот ее интерес к делам Драйера не сочетался с новым, пронзительным смыслом ее жизни,-- и она чувствовала, что не может быть вполне счастлива без такого сочетания, однако не знала, как добиться гармонии, как уничтожить разлад. Он ей как-то показал листок, на котором приблизительно подсчитал свое состояние. "Достаточно,-- спросил он с улыбкой,--как ты полагаешь?" Она подумала, что действительно таких денег хватит на много лет ленивой жизни. Но пока существует Драйер, он должен продолжать зарабатывать. Потому она пожала плечами и молча отдала ему обратно листок. Они стояли у письменного стола, где рыцарь держал свой зажженный фонарь,-- и по особой тишине чувствовалось, что за окнами мягко валит снег. Так оно и было: декабрь выдался снежный, с крепкими морозами,-- на радость запамятливым газетным старожилам. Драйер сунул записную книжку обратно в карман и взволнованно посмотрел на часы. Нынче они втроем, он, жена и племянник, собрались в мюзик-холл. Он, как мальчик, боялся опоздать. Марта потянулась за газетой, лежавшей на столе, просмотрела объявления и хронику, прочла о том, что за пятьсот тысяч продается роскошная вилла, что нельзя, к сожалению, ожидать повышения температуры, и что перевернулся автомобиль, причем был убит актер Курт Винтер, ехавший к больной жене. В соседней комнате, Франц, заложив руки в карманы, угрюмо слушал жирный голос радио. В Театре (просторном, многолюдном, с гигантской, еще не распахнувшейся сценой) они стеснились в одной из тех необыкновенно узких лож, в которых сразу так ясно чувствуешь, что это за неудобная, карикатурно-длинная, костисто-суставочно-мурашливая штука,--пара мужских ног. Особенно тяжело было долговязому Францу: мало того, что нижние его конечности мгновенно отяжелели, заныли,-- Марта, невозмутимо поглядывая по сторокам, шелковым боком колена крепко, сладко прижалась к его правой неловко согнутой ноге, меж тем как Драйер, сидевший слева и немного позади, легонько оперся об его плечо и щекотал ему ухо углом программы. Францу было невыносимо страшно, что вот муж что-нибудь заметит,-- но отстранить ногу он не мог, места не было,-- да кроме того, Марта изредка двигала голенью, и тогда по всему телу у него пробегали какие-то шелковые искры, от которых нельзя было отказаться. -- Такой огромный театр,-- проговорил он, слегка поводя плечами, чтобы незаметно освободиться от отвратительной, в золотистых волосках, руки Драйера.-- Представляю, сколько они зарабатывают за вечер! Мест, пожалуй, тысячи две... Драйер, перечитывая во второй раз программу, сказал: -- Ага,-- вот это будет занятно: пятый номер,-- велосипедисты-эксцентрики. Свет медленно померк, плотнее прижалась нога Марты, заиграла музыка. Немало забавного показали им в этот вечер: господин в цилиндре набекрень жонглировал серебристыми бутылками; четыре японца летали на чуть скрипевших трапециях, в перерывах кидая друг другу тонкий цветной платок, которым они тщательно вытирали ладони; клоун, в спадающих ежеминутно штанах, мягко ухал по сцене,-- скользил со свистом и звучно хлопался ничком; белая, словно запудренная, лошадь нежно переставляла ноги в такт музыке; семья велосипедистов извлекала из свойств колоса все, что только возможно; тюлень, отливая лоснистой чернотой, гортанно и влажно крича, как захлебнувшийся купальщик,-- скользко, гладко, будто смазанный салом, сигал по доске в зеленую воду бассейна, где полуголая девица целовала его в уста. Драйвер изредка ахал от удовольствия и толкал Франца. А после того как тюлень, получив в награду рыбу (которую он сочно хапнул на лету), был уведен,-- занавес на миг задернулся, и, когда распахнулся опять, посреди сцены, в полумраке, стояла озаренная женщина в серебряных туфлях, в чешуйчатом платье и играла на светящейся скрипке. Прожектор прилежно обдавал ее то розовым, то зеленым светом, мерцала диадема на ее лбу, она играла тягуче, сладко,-- и Марта почувствовала вдруг такое волнение, такую прекрасную грусть, что полузакрыла глаза и в темноте отыскала руку Франца, и он почувствовал то же, что и она, что-то млеющее, упоительное, созвучное их любви. Музыкальная феерия (так значилось в программе) поблескивала и ныла, звездой вспыхивала скрипка, то розовый, то зеленый свет озарял музыкантшу... Драйер вдруг не выдержал. -- Я закрыл глаза и уши,-- сказал он плачущим голосом.-- Скажите мне, когда эта мерзость кончится. Марта вздрогнула; Франц, сразу не сообразив, о чем идет речь, подумал, что все погибло,-- что Драйер все понял,-- и такой ужас нахлынул на него, что даже выступили слезы. Одновременно сцена потухла, и театр загремел, ка"к хлынувший на железную крышу ливень. -- Ты ровно ничего не понимаешь в искусстве,-- сухо сказала Марта, обернувшись к мужу.-- А только мешаешь другим слушать... Он закатил глаза и шумно выпустил воздух; затем, преувеличенно засуетившись, быстро дергая бровями, как человек, .который хочет поскорей забыться,-- отыскал в программе следующий номер. -- Вот это дело,-- воскликнул он.-- "Эластическая продукция братьев Релли"; после чего -- "всемирно знаменитый волшебник". Посмотрим. "...Миновало,--думал тем временем Франц.--На этот раз--миновало. Ух... Надо быть крайне осторожным... Собственно говоря, должна быть известная прелесть в том, что она вот -- моя, а он сидит рядом и не знает. И все-таки страшно,-- Господи, как страшно..." Представление завершилось кинематографической картиной, как это принято во всех цирках и мюзик-холлах с тех давних пор, как появился первый обольстительный "биоскоп". На мигающем экране, странно плоском -- после живой сцены,-- шимпанзе в унизительном человеческом платье совершал человеческие, унизительные для зверя действия. Марта смеялась, приговаривая: "Нет, какой умный, какой умный!.." Франц в изумлении цокал языком и серьезно утверждал, что это загримированный ребенок. Когда они вышли на морозную улицу, озаренную фасадом театра, и подкатил верный Икар, Драйер, спохватившись, что последние дни он как-то прервал свои наблюдения над шофером, и немного рассердившись на самого себя за то, что до сих пор не пришел к определенному выводу, подумал, что сейчас как раз время кое-что подсмотреть. Он пристально глянул на шофера, который поспешно натягивал меховые рукавицы, и попробовал носом поймать пар, выходивший у него изо рта. Тот встретил его взгляд и, показывая коричневые корешки зубов, вопросительно и невинно поднял брови. -- Холодно-холодно,-- быстро сказал Драйер.-- Не правда ли? -- Какое там!..--ответил шофер.--Какое там... "Неуловим,-- подумал Драйер.-- А ведь почти наверное,--пока мы были в театре... Румян, глаза--счастливые... А впрочем,-- черт его знает... Ну, посмотрим, как он будет править". Но правил шофер хорошо. Франц, благоговейно сидевший на переднем стульчике, слушал гладкую быстроту, разглядывал цветы в вазочке, телефон, часы, серебряную пепельницу. Снежная ночь в расплывчатых звездах фонарей шелестела мимо широкого окна. -- Я здесь выйду,-- сказал он, обернувшись.-- Мне отсюда близко пешком... -- Подвезу, подвезу,-- ответил Драйер, позевывая. Марта поймала взгляд Франца и быстро, едва заметно покачала головой. Он понял. Драйер, привыкнувший видеть его у себя в доме чуть ли не каждый вечер, не поинтересовался узнать, где "в сущности говоря" он живет,-- и это нужно было так и оставить в молчаливой и благоприятной неизвестности. Он нервно кашлянул и сказал: -- Нет, право же... Мне хочется поразмять ноги. -- Воля твоя,-- сквозь зевоту проговорил Драйер и постучал кулаком в переднее стекло. -- Зачем стучать?--в скобках заметила Марта.-- Я не понимаю тебя... Ведь есть для этого трубка. Франц, очутившись на безлюдной, белой улице, поставил воротник, засунул кулаки в карманы, и, сгорбясь, быстро пошел по направлению к своему дому. По воскресеньям, на нарядной улице в западной части города, он ходил совсем иначе,-- но теперь было не до того,-- крепко пробирал мороз. Ту воскресную столичную походку было вначале не так легко усвоить;, состояла она в том, чтобы, вытянув и скрестив руки (непременно в хороших перчатках) на животе,--будто придерживаешь пальто,--ступать очень медленно и плавно, выкидывая ноги носками врозь. Так шествовали все молодые щеголи по той нарядной улице,--изредка оглядываясь на женщин,--не меняя при этом положения рук, а лишь слегка дернув плечом; и опять -- врозь, врозь, раз-два, очень медленно. Но в такую ночь, на безлюдном морозе, человек ходит не напоказ. Впрочем Франц скоро разогрелся, и даже стал посвистывать. К черту ее мужа. Не нужно трусить. Такое блаженство,-- ведь это дается не всякому. Что она сейчас делает? Верно приехала, раздевается. Белые бедра с двумя ямками. И, разумеется, она не солгала, когда поклялась, что только очень редко, только по долгу службы -- когда иначе было бы подозрительно. Нет, это неприятная мысль... желтошерстая гадина. Лезет небось. К черту ! Теперь она села на постель. Еще три-четыре дома, и вот она сбросила туфли. Когда дойду вон до того фонаря, она опустит голову на подушку. Теперь перейду улицу. Так. Она потушила свет. У них общая спальня. Опять--эта мерзость... нет, этого сегодня не может, не должно быть. Вот еще один квартал,-- так,-- и она уснула. Площадь. Она спит. Завтра пятница,-- тут будет базар. Вот, наконец, я моя улица. Чудесная скрипка,-- и так сказочно... прямо райское что-то... И волшебник хорош был. Вероятно, это все очень простые фокусы, легко в общем раскусить, в чем дело... Теперь она спит крепко. Опять что-то случилось с этим ключом,--черт его побери. Вертишь, вертишь... Свет на лестнице опять не действует. Так можно загрохотать, коли оступишься... И вот этот ключ -- тоже мудрит... В тускло освещенном коридоре, у полуоткрытой двери своей комнаты, стоял старичок-хозяин и неодобрительно качал головой. Был он в сером халатике, в клетчатых домашних сапожках. -- Ай-я-яй! -- проговорил он, когда Франц с ним поравнялся.-- Ай-я-яй... Опять после одиннадцати ложитесь. Нехорошо, сударь. Франц сухо пожелал ему доброй ночи и хотел пройти, но тот вцепился ему в рукав. -- Я, впрочем, не могу сердиться сегодня,-- сказал он проникновенно.--У меня радость: супруга приехала. -- Поздравляю,--сказал Франц. -- Но всякая радость,-- продолжал старичок, не отпуская его рукава,-- всякая радость несовершенна. Моя старушка приехала больной. Франц соболезнующе хрюкнул. -- И вот,-- крикнул ясным голосом старичок.-- Она сидит в кресле... Поглядите. Он пошире приоткрыл дверь, и, точно, Франц увидел над спинкой кресла старушечий седой затылок с какой-то наколочкой на макушке. -- Вот,-- повторил старичок, глядя на Франца блестящими, немигающими глазами. Франц, не зная, что сказать, глупо улыбнулся. -- А теперь -- спокойной ночи,-- отчетливо проговорил старичок, и шмыгнув к себе в комнату, закрыл дверь. Франц было пошел, но вдруг остановился. -- Послушайте,-- сказал он через дверь,-- а как насчет кушетки? Молчание. Он постучал. И вдруг послышался чей-то хриплый, напряженный, фальшивый голосок. -- Кушетка уже поставлена,-- скрипнул голосок.-- Я вам дала мою собственную кушетку. -- Чудаки!--брезгливо усмехнулся Франц и пошел к себе. В его комнате действительно было прибавление мебельного семейства. Прибавление твердое, ветхое, сизое, в мелких красноватых цветочках. Марта, когда пришла на следующий день, сморщила нос и так оставшись -- со сморщенным носом,-- кушетку потрогала, нащупала больную пружину, приподняла вялую бахрому. "Ну что ж, ничего не поделаешь,--сказала она наконец.--Я с его старухой ссориться не намерена. Дай-ка сюда эти две подушки. Да, так как будто лучше выглядит..." -- И вскоре они привыкли к ней, к ее сизой ветхости, к причудам ее пружин и к ее манере неодобрительно крякать, когда на нее садились. Но не одной. кушеткой обогатилась комната Франца. Однажды, в особенно благодушную минуту, Драйер дал ему свыше положенных денег еще некоторую сумму, и спустя недели две (кстати сказать, близилось Рождество) в платяном шкалу появился новый жилец: долгожданный смокинг. -- Вот и отлично,-- сказала Марта, пощипывая материю.--Теперь остается одно: нужно тебе научиться танцевать. Придешь завтра,-- мы после ужина под граммофон и попляшем.: Франц сдуру явился в новом смокинге. Она пожурила его за то, что эдак, зря, смокинг треплет; однако, нашла, что он ему к лицу. Было около девяти. Ужинали обыкновенно в девять. Драйер должен был приехать с минуты на минуту. Он в этом смысле был очень аккуратен, всегда предупреждал по телефону, что на столько-то вернется раньше или позже, ибо чрезвычайно любил слышать в телефон тихий ровный голос жены, голос в нежной перспективе, Марта всегда удивлялась его точности,-- и несмотря на то, что сама относилась ко времени бережно и внимательно, точность мужа в данном случае ее раздражала. Нынче он не звонил, а меж тем прошло двадцать минут, полчаса,-- и он не являлся. Франц, боясь измять штаны, избегал садиться, шагал по гостиной, изредка подходя к креслу Марты, но не решаясь поцеловать ее, как хотелось бы,-- в шею, под шиньон. -- Я голодна,-- сказала Марта,-- не понимаю, почему он не едет... -- Давайте заведем граммофон,-- предложил Франц.-- Вы поучите меня пока что. -- Нет настроения. После ужина другое дело. Я вам говорю, что я голодна. И хочется выпить чего-нибудь горячего. Прошло еще десять минут. Она быстро поднялась и позвонила. Огромный нежный омлет, подернутый рыжим крапом, сразу ее оживил. -- Закройте,-- сказала она Францу с улыбкой, кивнув по направлению к двери, которую Фрида, с утра шалевшая от зубной боли, забыла за собой прикрыть. Когда Франц вернулся на свое место, она улыбнулась еще значительнее. Это было, как-то, первый раз, что она у себя в доме ужинает наедине с Францем. Да, смокинг ему идет. Подарить бы ему хорошенькие запонки... -- Милый мой,--сказала она тихо и по скатерти протянула к нему руку. -- Осторожно,-- шепнул Франц, озираясь. Он не доверял стенам. Пристально уставился на него старик в сюртуке на темном портрете. Буфет, поблескивая, смотрел во все глаза. Что-то было напряженное в складках портьеры. Хорошо еще, что Том остался в передней. Но сейчас может войти горничная. В этом доме надо говорить друг другу "вы" и не позволять себе никаких вольностей. Все же, не в силах противиться ее улыбающемуся желанию, он провел ладонью по ее голой руке. Она медленно оттянула руку, сияя и облизывась. Ему показалось, что вот теперь из-за портьеры вдруг выступит Драйер. -- Ешьте, пейте, будьте, как дома,-- сказала, смеясь, Марта. Она была сегодня в черном платье с тюлем, волосы ее, разделенные тончайшей бледной чертой пробора, отливали эбеновым лоском. Низкая лампа в оранжевом абажуре окатывала стол резким нарядным светом. Франц, блестя на Марту обожающими очками, посасывал ножку холодного цыпленка. Она вдруг потянулась к нему, взяла из его руки полуобглоданную косточку и, смеясь одними глазами, стала ее вкусно грызть, отставив пятый палец. Губы ее стали сочнее, ярче. Франц, подавшись вперед, шепотом проговорил: "Ты восхитительна. Я обожаю тебя",-- потом откинулся, взглянув на портьеру. -- Так бы ужинать каждый вечер, ты да я,-- вздохнула Марта. Она на мгновение нахмурилась, тряхнула головой и удалым, чуть-чуть фальшивым тоном воскликнула, пододвинув рюмку: -- Налейте-ка мне коньяку, мой дорогой Франц. --А я не буду пить, боюсь,-- не научусь потом танцевать,-- сказал Франц, осторожно наклоняя графинчик. Но что ей было сейчас до танцев... ей хотелось сидеть в этом овальном озере света долго-долго, проникаясь чувством, что так будет опять завтра, послезавтра, до конца жизни... Моя столовая, мой сервиз, мой Франц. Вдруг она схватилась за свою левую кисть, повернула часики, норовившие всегда находиться там, где троилась голубая вена, удивленно повела бровью. -- На целый час опоздал,-- нет, больше... Ничего не понимаю. Нажмите звонок, пожалуйста,-- вот над вами висит. Ему стало неприятно, что ее как будто тревожит отсутствие мужа. Опоздал так опоздал. Тем лучше. Она, собственно говоря, не имеет права. -- Почему надо звонить? -- сказал он, засунув руки в карманы. Она широко раскрыла глаза.-- Я, кажется, просила вас нажать вот эту кнопку... В длинном луче ее взгляда он непонятным образом размяк; виновато улыбнулся и позвонил. -- Если вы сыты, мы можем встать,-- сказала Марта.-- Впрочем, поешьте винограда. Вот эту кисть. Он стал есть виноград, тщательно выплевывая косточки. Призрачным маятником ходила по скатерти тень чуть качавшегося звонка. Вошла бледная осоловелая Фрида. -- Скажите-ка,-- обернулась к ней Марта,-- мой муж не звонил в мое отсутствие? Фрида замерла, потом схватилась за виски. -- Ах, Боже мой,-- проговорила она тихо.-- Ах, Боже мой... Господин директор звонил около восьми... что сейчас выезжает... чтобы подавали раньше... Простите меня... -- Вы, вероятно, с ума сошли,-- холодно сказала Марта. -- Простите меня,-- повторила горничная. -- Совершенно с ума сошли,-- сказала Марта. Горничная промолчала и, подозрительно быстро моргая, стала собирать грязные тарелки. -- Не надо,-- огрызнулась Марта,-- потом. Горничная поспешно ушла. -- Поразительная женщина,-- пробормотала Марта, сердито облокотясь на стол и кулаками подперев щеку.-- Ведь она же видела, как мы садились за стол, сама же принесла омлет.--Эгэ,--этого-то я и не сообразила, что ведь она сама видела... Позвони-ка еще раз. Франц послушно поднял руку. -- Впрочем, не надо, оставь,-- сказала Марта.-- Я уж поговорю с нею после. Ее охватило какое-то необыкновенное волнение. Оскалившись, она прижимала к зубам стиснутые пальцы, отчего скулы у нее поднялись, а глаза сузились. Погодя, она встала. -- Теперь без четверти одиннадцать,-- сказала она, усмехнувшись.-- Долго же он едет. -- Что-нибудь задержало,-- хмуро отозвался Франц. Он был озадачен и обижен ее волнением. Она потушила свет в столовой. Перешли в гостиную. Марта сняла телефонную трубку, прислушалась, хлопнула трубку обратно. -- Телефон за это время не испортился,-- сказала она.-- Я ровно ничего не понимаю. Позвонить, что ли, кому-нибудь... Франц, заложив руки за спину, ходил взад и вперед по комнате, чувствуя, что вот-вот расплачется. Марта быстро провела пальцем по табличке, около аппарата, отыскала домашний номер мужниного секретаря. -- Это странно,-- ответил тот,-- я сам видел, как он поехал домой. Да, в вашем Икаре. Это было,-- позвольте,-- да, около восьми... -- Так,-- сказала Марта, и телефонная вилка звякнула. Она подошла к окну, отдернула лазурную портьеру. Ночь была ясная. Вчера началась было оттепель; да снова хватил мороз. Она видела утром, как на голом льду поскользнулась пожилая дама. Очень смешно, когда шлепается пожилая дама... Марта, не раскрывая рта, судорожно засмеялась. Франц, судя по звуку, подумал, что она всхлипнула и растерянно подошел. Она обернулась к нему и вдруг вцепилась ему в плечо, заскользила щекой по его лицу. -- Осторожно -- очки,-- прошептал Франц. -- Заведи граммофон,-- сказала она, отпустив его,-- будем танцевать. И не смей пугаться -- я буду тебе говорить "ты" всякий раз, как мне вздумается, слышишь? Франц начал почтительно вертеть ручку большого лакового ящика. Когда он поднял голову. Марта сидела на диване, хмуро и странно глядя на него. -- Я думал, вы приготовите пластинку,-- сказал Франц,-- я ведь не знаю, какую... -- Мне расхотелось,-- проговорила Марта и отвернулась. Франц вздохнул. Он никогда не видал ее в таком странном настроении. Вместо того, чтобы радоваться, что муж задержался... Он сел рядом с ней на диван. Прислушиваясь, поцеловал ее в волосы, потом в губы. Она стучала зубами. -- Дай мне платок,-- сказала она. Он принес розовый вязаный платок, который всегда валялся в углу, на кресле. Она взглянула на часы. Половина двенадцатого. Франц вдруг встал: -- Я пойду домой,-- сказал он мрачно. -- Ты останешься,-- тихо сказала Марта. Он посмотрел на нее в упор и смутно подумал, что ведь тут что-то неспроста, какая-то не совсем обыкновенная тревога... -- Знаешь, о чем я сейчас вспоминаю?--вдруг заговорила Марта.-- Я вспоминаю о полицейском, который писал протокол. Дай мне твою записную книжку. И карандаш. Вот; он держал так перед собой книжку и писал. -- Какой полицейский? О чем ты говоришь? -- Да, правда, тебя там не было. Я как-то теперь привыкла задним числом вмешивать тебя во все, что было. Впрочем, я тебя уже знала тогда. -- Перестань,-- сказал Франц.-- Мне страшно. -- Это ничего, что страшно. Это ничего, что... Прости. Я говорю глупости. Я просто очень взволнована. Она держала записную книжку на коленях. Франц видел, что она сперва рисовала на страничке какие-то черточки, потом вдруг написала отчетливо "Драйер" и опять вычеркнула. Посмотрела на него искоса -- и снова написала "Драйер", крупными буквами. Прищурилась и стала тщательно, крепко вымарывать. Кончик карандаша хрустнул и сломался. Она кинула ему книжку и встала. франц молчал. Тикали часы. Марта стояла перед ним и смотрела, смотрела, словно внушала ему что-то. И вдруг в нестерпимой тишине хлопнула входная дверь, и грянул ликующий голос Тома. -- Пришел,-- глухо сказала Марта, и на мгновение ее лицо странно исказилось. Драйер вошел не совсем так бодро, как всегда,--и не совсем так бодро поздоровался с Францем. Франц сразу ошалел от ужаса. -- Почему так поздно?--спросила Марта,--почему ты не звонил? -- Так уж случилось, моя душа, так уж случилось. Он хотел улыбнуться, но ничего не вышло. -- Ну-с, мне пора,-- поспешно и хрипло закричал Франц. Он потом не помнил, как попрощался, как надел пальто, как оказался на улице. -- Это не совсем так,-- сказала Марта,-- я чувствую, что это не совсем так. Скажи мне, в чем дело? -- Скучное дело, моя душа. Человек убит. -- Опять шутки, шутки...-- застонала Марта. -- К сожалению, нет,--тихо сказал Драйер.--Мы, видишь ли, на всем ходу бухнулись в трамвай. Номер семьдесят третий. Я только потерял шляпу, да здорово стукнулся обо что-то. В таких случаях хуже всего приходится шоферу. Отвезли в больницу, был еще жив, там умер. Лучше не проси подробностей. Они сидели Друг против друга, у накрытого стола. Драйер, потупясь, ел холодного цыпленка. Марта, с бледным лоснящимся лицом, с мельчайшими капельками пота над губой, где чернели тонкие волоски, глядела, прижав пальцы к вискам, на белую, белую, нестерпимо белую скатерть. VII Не докончив увлекательной, но несколько сбивчивой беседы с синещеким мадьяром (или евреем, или баском) о том, можно ли хирургическим путем (то есть выливая на него ведра крови!) так обработать хвост тюленя, чтобы тюлень мог ходить стоймя, Драйер резко проснулся и с отчаянной поспешностью, словно имел дело с адской машиной, остановил разошедшийся будильник. Постель Марты, охочей до холодка раннего часа, была уже пуста. Он привстал и почувствовал боль в плече: электрический звонок из вчерашнего дня в нынешний. По коридору, в голос плача, прошумела сердобольная Фрида. Он осмотрел, вздыхая, большущее фиолетовое пятно на толстой плечевине. Умываясь, он из ванны слышал, как в соседней комнате Марта дышит и похрустывает, делая модную гимнастику. Потом закурил сигару, улыбнулся от 'боли, надевая пальто, и вышел. Заметив, что у ограды стоит садовник (он же сторож), Драйер подумал, что хорошо бы хоть теперь, путем прямого вопроса, разрешить тайну, занимавшую его так давно. -- Вот беда, так беда,-- степенно сказал садовник, когда Драйер подошел.-- А ведь в деревне -- отец и четыре сестрички. Шарахнуло, стало быть, на гололедице,--вот и капут. -- Да,-- кивнул Драйер,-- ему проломило голову, грудную клетку,-- все. -- Хороший, веселый парень,-- сказал садовник с чувством.-- И помер. У него от гаража ключ, должно быть, остался. Заперто. -- Послушайте,-- начал Драйер,-- вы случайно не заметили...-- дело в том, что я сильно подозреваю... Он запнулся. Пустяк, время глагола остановило его. Вместо того, чтобы спросить "он пьет?", надобно было спросить "он пил?". Благодаря этой перестановке времени получалась какая-то логическая неловкость. Труп не может быть пьяницей; а что было раньше -- много ли, мало ли пролилось того-сего в несуществующую теперь глотку,-- нет, это перестало быть забавным... -- ...я насчет садовой дорожки. Сильно подозреваю, что можно тут поскользнуться. Вы бы ее песком посыпали... "Финис...-- усмехнулся он про себя, сидя в таксомоторе.-- Икар продам без ремонта. Ну его... Марта не хочет новой машины. Права, пожалуй. Надо переждать". Но Марта отказалась от автомобиля совсем по другой причине. Как-то странно, подозрительно выходит, если не пользуешься собственной машиной, отправляясь (три-четыре раза в неделю, ровно к семи часам вечера) на урок ритмических поклонений и всплескиваиий ("Флора, прими эти розы..." или: "О, Солнце..."). А не могла она пользоваться ею потому, что от шофера до анонимного письмеца один только шаг. Нужно, значит, обратиться к другим,-- и самым разнообразным,-- способам передвижения, вплоть до подземной железной дороги, привозившей очень удобно из любой части города (а окружной путь был необходим,-- хотя пешком можно было дойти в четверть часа) на ту улицу, которая выходила на площадь, где по вторникам и пятницам продавалась рыба, шерстяные носки, всякая всячина. Драйер, кстати сказать, никогда в подземных вагонах не ездил, утверждая, что там всегда попахивает сыром. Вообще,-- если соблюсти вот эти небольшие, но скучнейшие предосторожности, он вряд ли мог догадаться, что она не четыре раза в неделю, а только раз,-- да и то не всегда,--склоняется, рассыпая невидимые цветы, босоногая, в тунике, среди семи-восьми таких же плавных, полуголых, богатых дам, В тот день, когда в газете, в отделе происшествий мелькнули коммерсант Драйер (владелец магазина "Дэнди") и его почему-то безымянный -- и, значит, уже навеки безымянный -- шофер, в тот день Марта пришла немного раньше обыкновенного. Франц еще не возвращался со службы. Она села на сизую кушетку, принявшую ее с недовольным кряком, и стала ждать. Лицо у нее было нынче особенно бледное, с едва подкрашенными губами; она надела закрытое платье, бежевое, с пуговками. Когда, знакомыми шагами простучав по коридору, вошел Франц (с той резкой бесцеремонностью, с которой мы входим в собственную, заведомо пустую, комнату), она не улыбнулась. Увидев ее, Франц радостно ахнул и, не снимая шляпы, принялся кропить Марту мелкими поцелуями. -- Ты уже знаешь?--спросила она, и в глазах у нее было то странное выражение, которое он надеялся сегодня не увидеть. -- Еще бы,-- сказал он, и, встав с кушетки, быстро стянул с шеи разноцветное кашне.-- В магазине узнал. Меня даже расспрашивали, как и что. Я, по правде сказать, вчера немного испугался, когда он так мрачно вошел. Ужас. -- Что ужас, Франц? Он уже был без пиджака, без галстука и шумно мыл руки. -- Да вот -- куски стекла прямо в морду. Углами. А потом тяжелая артиллерия -- металл, удар металла... взрывается готова. Я такие вещи так ясно себе представляю. Прямо тошнит. Она дернула плечом: -- Все--нервы, Франц, нервы. Поди сюда. Он подсел к ней, и, стараясь не замечать, что сегодня все как-то по-новому, что она поглощена какими-то чуждыми мыслями, тихо спросил: -- А что,-- моих туфелек ты сегодня не наденешь? Это было условное иносказание. Но Марта как будто и не расслышала. -- Франц,-- сказала она, гладя его по руке и этим его руку удерживая,-- я ведь вчера предчувствовала... Подумай, он чудом выскочил... На душе у него сразу стало темновато, что-то внутри скучно заскулило; он отвернулся и хотел засвистеть, но звука не получилось,-- и он так и остался с мрачно выпяченными губами. -- Что с тобой? Франц! Перестань дурачиться. Слышишь! Она притянула его к себе за шею; он напрягся, не давался,-- но вдруг ее острый, бриллиантовый взгляд полоснул его, и он весь как-то осел, как оседает с жалобным писком детский воздушный шар. Слезы обиды затуманили очки. Он прижался щекой к ее плечу. -- Я не могу так,-- заговорил он тихонько подвывая.-- Уже вчера вечером... Нет, я не могу так. Уже вчера я почувствовал, что ты меня как-то не по-настоящему, не всецело... Я не могу... Ты так его ждала, так волновалась! И вот теперь -- продолжаешь об этом. Ах, это очень тяжело... Марта замигала в недоумении. Потом поняла. -- Вот оно что,-- протянула она, усмехнувшись.-- Вот оно что... Прелестно! Она взяла его голову, поглядела ему в глаза пристально и строго, и затем медленно, с полуоткрытым ртом, словно хотела мягко укусить, приблизилась к его лицу, завладела его губами. -- Эх ты...-- сказала она, медленно отпустив его,-- эх ты...-- повторила она, кивая и усмехаясь в нос.-- Я хочу, чтобы ты понял, какой ты глупый... Постой же... Но Франц нежно взбесился. С края кушетки хлопнула на пол сумка, и никто ее не поднял. Марта стала вдруг что-то говорить вполголоса, торопливо и несвязно; так бывает со спящим: застонет и быстро-быстро забормочет,-- потусторонняя скороговорка... Потом смолкает. И после молчания, она сказала мутным спросонья голосом: -- Подними, моя радость, сумку. Все, кажется, рассыпалось. Он поднял. Ему было опять совсем легко и весело. Вполне понятно, что она вчера волновалась. Просто -- Дружеская тревога. Ничего тут нет особенного. -- Слушай,--сказала она, погодя.--Слушай, Франц... как было бы чудесно, если б не нужно было мне уходить сегодня. Ни сегодня, ни завтра. И вообще -- никогда. Конечно, мы бы не могли жить вот в такой крохотной комнатке. -- Мы бы взяли комнату побольше, да посветлее,-- уверенно сказал Франц. -- Да,-- давай, помечтаем. Побольше и посветлее. Даже, пожалуй, две комнаты, а? Ты думаешь -- три? И еще кухню... -- Но ты бы не стряпала. У тебя такие драгоценные ногти. -- Да, конечно; у нас была бы прислуга. Взяли бы ту же Фриду. Мы как говорим,--три комнаты? -- Нет, четыре,-- подумавши, сказал Франц.-- Спальня, гостиная, кабинет, столовая... -- Четыре. Так. Квартиру в четыре комнаты. С кухней. С ванной. И спальня будет вся белая, правда? А остальные комнаты будут синие. В гостиной и зале будет много, много цветов. И еще, в верхнем этаже будет комната--на всякий случай--для гостей, что ли... -- Как,-- в верхнем этаже? -- Ну да: у нас будет вилла. -- Да, конечно,-- кивнул Франц. -- Давай дальше, милый. Значит, вилла. Со светлым холлом. Ковры, картины, серебро. Так? И небольшой сад. Газон. Фруктовые деревца. Магнолии. Правда, Франц? Он вздохнул. "Все это будет только лет через десять. Я не скоро выбьюсь..." Марта затихла,-- как будто ее не было в комнате. Он, улыбаясь, повернулся к ней и застыл в свою очередь: она на него смотрела, сощурившись, прикусив губу. -- Десять лет,-- сказала она горько и холодно.-- Ты хочешь ждать десять лет? -- Мне так кажется,--отвечал Франц.--Я не знаю. Может быть, если очень повезет... Но ведь вот: возьми Пифке; он с самого начала,-- значит, лет десять,-- в магазине. И занимает хорошую должность. А я знаю, что он живет очень скромно... получает не больше трехсот пятидесяти в месяц. Жена у него тоже служит. Квартира малюсенькая... -- Слава Богу,-- ты это понял,-- сказала Марта.-- Видишь ли, друг мой, мечты нельзя отдавать в банк под проценты. Это бумаги неверные; да и проценты -- пустяшные. -- Как же нам быть?--проговорил Франц.--Я бы, знаешь, женился на тебе хоть сейчас. Я не могу жить без тебя. Я--как пустой рукав без тебя. Но ведь даже ковер--или там приличный сервиз не могу купить. Да и вообще--пришлось бы искать другой службы--ты понимаешь,-- а я ничего не знаю, ничего не умею. Значит, опять учиться. Мы бы жили в сырой комнатушке, впроголодь... Экономили бы на пище, на угле... -- Да, уж никакой бы дядюшка тебе не помогал,-- сухо сказала Марта. -- Это вообще немыслимо,-- сказал Франц. -- Совершенно немыслимо,-- сказала Марта. -- Отчего ты на меня сердишься? --спросил он, после минуты молчания. -- Как будто я в чем-то виноват... Право же, я тут ни при чем... Ну, будем мечтать, если хочешь. Только не сердись. Давай продолжать. У меня будет восемь костюмов,-- хочешь, я опишу тебе какие? -- За десять лет,-- сказала она, усмехнувшись,-- за десять лет, мой милый, мужские моды успеют значительно измениться... -- Ну вот, ты опять сердишься... -- Да, я сержусь,-- но не на тебя, на судьбу. Видишь ли, Франц,-- нет, ты не поймешь... -- Я пойму,--сказал Франц. -- Ну, так видишь ли,-- обыкновенно люди делают всякие планы,---очень хорошие планы,--но совершенно при этом упускают из виду одно: смерть. Как будто никто умереть не может. Ах, не смотри на меня так, как будто я говорю что-то неприличное... У нее было сейчас точь-в-точь такое лицо, как вчера, когда бормотала о каком-то полицейском. Странное лицо. -- Мне пора,-- сказала Марта, нахмурившись,-- и, неторопливо встав, принялась перед зеркалом поправлять волосы. -- Уже продают на улицах елки,-- сказала она, глядя в зеркало и высоко поднимая локти.-- Я хочу купить елку, огромную, очень дорогую. Дай мне, пожалуйста, побольше денег с собой. -- Ты сегодня злая,-- вздохнул Франц. Он спустился вместе с ней по темной лестнице. Проводил до площади. Было очень скользко, ледок отблескивал под фонарями. -- Знаешь что? --сказала она, прощаясь с ним на углу --Ведь я бы сегодня могла быть в трауре. Это случайность, что я не в трауре. Подумай об этом. И произошло как раз то, чего она хотела: Франц мгновенно повеселел. Он посмотрел на нее и рассмеялся. Она рассмеялась тоже. Господин с фокстерьером, ждавший, пока собака кончит обнюхивать фонарь, одобрительно и немного завистливо на них посмотрел. "В трауре",--сказал Франц, давясь от смеха. Она, смеясь, закивала. "В трауре"--сказал Франц, бубня смехом в ладонь. Господин с фокстерьером вздохнул и двинулся. "Я обожаю тебя",-- слабым голосом проговорил Франц и довольно долго, мокрыми глазами, смотрел ей вслед. Но как только она отвернулась, как только пошла, лицо у Марты снова стало сосредоточенным и строгим. Франц уже не видел этого. Он вытер платком стекла очков и тихо побрел домой, продолжая посмеиваться. Да, действительно -- случайность. Сел бы тог рядом с шофером... К примеру, скажем. Взял и сел. И готово: вдова. Богатая вдова. Через год свадьба. Впрочем,-- зачем сложные комбинации с автомобилем?.. Да и не всегда кончается такая катастрофа смертью; чаще всего отделываешься ушибами, переломом, порезами... нельзя предъявлять случаю слишком сложных требований... именно так, пожалуйста, именно так,-- чтобы мозги брызнули... Но мало ли, что вообще бывает: болезни,-- скажем. Может быть, у него порок сердца? Или, вот, от инфлуэнцы дохнут... Зажили бы тогда на славу... Первоклассное счастье. Магазин бы работал, денежки прибывали бы... А вернее всего, он жену переживет,-- эдаким патриархальным дубом дотянет до двадцать первого века. Вот, в газетах было, что какой-то есть турок, которому полтораста лет... Так он мечтал, смутно и грубовато,-- и не сознавал что мысль его катится от толчка, данного ей Мартой. Извне пришла и мысль о женитьбе. О, это была хорошая мысль. Если уже счастье--видеть Марту урывками, так какое же это будет огромное блаженство иметь ее подле себя круглые сутки!.. Он употребил этот арифметический прием совершенно бесхитростно,-- точно так же, как ребенок, любящий шоколад, воображает страну, где горы из шоколада: гуляешь и лижешь. Он совершенно не заметил в те дни разъедающего, разрушительного свойства приятных мечтаний о том, как, вот, Драйера хватит кондрашка. Слепо и беззаботно он вступал в бред. Последующие свидания с Мартой были как будто такие же естественные, ласковые, как и предыдущие. Не подобно тому, как в этой простенькой квартире со старой скромной мебелью, с капустообразными цветами на обоях, с наивно-темным коридором, хозяином был старичок бесповоротно, хоть и незаметно, сошедший с ума,-- в них, в этих свиданиях, таилось теперь нечто странное,-- жутковатое и стыдное на первых порах, но уже увлекательное, уже всесильное. Что бы Марта ни говорила, как бы нежно ни улыбалась, Франц в каждом ее слове и взгляде чуял неотразимый намек. Они были, как наследники, сидящие в полутемной комнате, за стеной которой вот-вот должен испустить дух обреченный богатей; можно было говорить о пустяках, о близком Рождестве, о том, что теперь в магазине уйма работы,-- лыжи и всякие шерстяные вещи идут превосходно -- можно было обо всем говорить,-- правда, чуть глуше, чем обыкновенно,-- но слух напряжен, в глазах неверный блеск, затаенная мысль не дает покою: ждешь, ждешь, что вот выйдет оттуда на цыпочках и красноречиво вздохнет хмурый доктор,-- и в пройме двери будет видна спина аббата, склонившегося над белой, белой постелью. Бессмысленное ожидание. Марта знала, отлично, что как будто никогда и зубы у него не болели, никогда не бывало насморка. Потому особенно было для нее раздражительно, когда, накануне праздников, она сама простудилась, сухо и мучительно кашляла, потела по ночам, днем же бродила сама не своя, одурманенная простудой, с тяжелой головой, с жужжанием в ушах. К Рождеству ей не полегчало. Все же она надела вечером открытое легчайшее платье, пламенного цвета, с глубоким вырезом на спине,-- и, оглушенная аспирином, стараясь ударами воли прогнать недуг, следила за и