зготовлением крюшона, за убранством стола, за румяной дымящей деятельностью кухарки. В гостиной, упираясь венцом в потолок, вся опутанная легким серебром, вся в электрических, еще незажженных лампочках, стояла свежая, пышная елка, равнодушная к своему шутовскому наряду. Между гостиной и передней, в проходном холле, где было светло и пустовато, где среди плетеной мебели тепличной тишиной дышали цветущие растения, где за решеткой искусственного камина пылал мандариновый жар, Драйер, в ожидании гостей, читал английскую книжку. Он шевелил губами и частенько заглядывал в толстенький словарь. Марта прошла мимо него, и, не зная, что с собой делать в это длительное затишье перед первым звонком, села поодаль и, чуть отделив ступню от пола, стала разглядывать, так и эдак, яркую, острую туфлю. Была невозможная тишина. Драйер уронил словарь и, хрустнув щедрым крахмалом рубашки, поднял его, не отрывая взгляда от книги. Она чувствовала в груди духоту. Ей показалось, что просто кашлем этой духоты не разрядить; только одно сразу все разрешило бы и облегчило: если б вдруг исчез вон тот большой, желтоусый человек в смокинге. Острота ее ненависти дошла внезапно до такой степени проницательности, что на одно мгновение ей померещилось: его кресло пусто. Но дугой просверкнула запонка, он захлопнул словарь и проговорил, исподлобья ей улыбаясь: "Боже мой, как ты простужена; я отсюда слышу, как у тебя внутри все посвистывает". -- Убери книги,-- сказала Марта.-- Сейчас приедут гости. Это беспорядок. -- Ладно,-- ответил он по-английски и тихо вышел из холла, мысленно сетуя на свое дурное произношение, на скудный запас иностранных слов. Кресло у камина опустело, но это не помогло. Она всем существом ощущала его присутствие -- там, за дверью, в той комнате, и в той, и еще в той,-- дому было душно от него, хрипло тикали часы, задыхались белые конусы салфеток на нарядном столе,-- но как выкашлять его, как продохнуть?.. Ей казалось теперь, что так было всегда, что с первого дня замужества она его ненавидела, так безнадежно, так нестерпимо. На ее прямом и ясном пути он стоял ныне плотным препятствием, которое как-нибудь следовало отстранить, чтобы снова жить прямо и ясно. Человека лишнего, человека, широкой, спокойной спиной мешающего нам протиснуться к вокзальной кассе или к прилавку в колбасной, мы ненавидим куда тяжелее и яростнее, чем откровенного врага, откровенно напакостившего нам. Она вдруг резко встала, почувствовала, что вот сейчас задохнется... Что-то нужно было сделать, как-нибудь расчистить путь для дыхания жизни... И в это мгновение зазвучал звонок. Марта похлопала себя по вискам, проверяя прическу, и быстро прошла--не в переднюю, а назад, к двери гостиной,-- чтобы оттуда, через холл, плавно выступить навстречу гостям. С перерывами в несколько минут, семь раз повторялся звонок. Первыми явились неизбежные Грюны, затем Франц, затем, почти одновременно: титулованный старик; фабрикант бумаги с супругой; две громких полуголых барышни; директор страхового общества "Фатум", курносый, тощий и молчаливый; розовый инженер в трех лицах, то есть с сестрой и с сыном, до жути похожими на него. Все это постепенно разогревалось, оживлялось, слипалось, пока не образовало одно слитое веселое существо, шумящее, пьющее, кружащееся вокруг самого себя. И только Марта и Франц никак не могли втиснуться в эту живую, цветистую, дышащую гущу,-- и изредка встречались глазами,-- но и не глядя, и он, и она все время ясно ощущали переменные сочетания их взаимных местонахождений, пространственные их положения друг относительно дружки: он идет с бокалом вина, наискось,--она в другом конце надевает бумажный колпак на лысого Вилли; он сел и заговорил с розовой сестрой инженера,-- она тем временем прошла от Вилли к столу с закусками; он закурил,--она положила апельсин на тарелку. Так шахматист, играющий вслепую, чувствует, как передвигаются один относительно другого его конь и чужой ферзь. Был какой-то смутно-закономерный ритм в этих их сочетаниях,-- и ни на один миг чувство этой гармонии не обрывалось. Существовала будто незримая геометрическая фигура, и они были две движущихся по ней точки, и отношение между этими двумя точками можно было в любой миг прочувствовать и рассчитать,-- и хотя они как будто двигались свободно, однако были строго связаны незримыми, беспощадными линиями той фигуры. Уже паркет был усыпан пестрым бумажным мусором; уже кто-то разбил рюмку и топырил липкие пальцы. Толстый Вилли Грюн, уже пьяный, в золотом колпаке, увешанный серпантином, широко раскрыв невинные голубые глаза, с восхищением рассказывал титулованному старику о своей недавней поездке в Россию, воодушевленно расхваливал Кремль, икру и комиссаров. Потом Драйер, пышущий теплом, раскрасневшийся, хохочущий, в поварском колпаке, подошел к ним, отвел Вилли в сторону и что-то ему зашептал, меж тем, как розовый инженер продолжал рассказывать другим гостям страшную повесть о том, как в такую же праздничную ночь трое господ в масках ограбили всю компанию. В зале, смежной с гостиной, зарокотал граммофон. Драйер закрутил огромную госпожу Грюн старшую, и та клокотала и отмахивалась и наконец рухнула на тахту. Франц стоял у портьеры окна, жалея, что все еще не успел научиться танцевать. Он почувствовал, что Марта где-то совсем близко,-- увидел ее белую руку на чьем-то черном плече, затем ее профиль, затем ее обнаженную бархатно-белую спину и чью-то чужую руку, опять профиль, опять спину,-- и ноги ее, светлые, словно по колено голые, двигались, двигались как будто (если смотреть. только на них) ноги женщины, не знающей, что с собой делать от нетерпения, от ожидания,-- то медленно, то быстро ступавшие туда и сюда, поворачивавшие резко -- и опять шагавшие в нестерпимом нетерпении. Она танцевала бессознательно, чувствуя только, как все время меняется расстояние между ней и Францем, стоящим у портьеры. Мимоходом она заметила, что Драйер, оставив свою даму, просунул руку в портьеру -- очевидно приоткрыл окно, так как в зале стало прохладнее. Танцуя, она мужа поискала глазами; и не найдя его, поняла, что эта внезапная прохлада и легкость объясняются именно его отсутствием. Близко скользнув мимо Франца, она обдала его таким знакомым, выразительным взглядом, что он смешался и улыбнулся инженеру, лицо которого некстати подвернулось по прихоти танца. Еще и еще раз заводили граммофон, среди многих пар обыкновенных ног мелькали все те же упоительные ноги, и у Франца, от вина, от чужого кружения, начиналась какая-то бальная кутерьма в голове, словно все мысли его сразу научились плясать. И внезапно что-то случилось. Одна из барышень, среди танца, крикнула: -- Ах, смотрите,-- портьера! Все глянули,-- и действительно портьера на окне странно шевельнулась, переменила складки и в одном месте стала медленно набухать. Одновременно кто-то выключил электричество, и в темноте все заахали и остановились. В темноте странный овал света стал бегать по зале, портьера раздвинулась, и молча появился при зыбком свете человек в маске, в лохмотьях, с трубовидным фонарем в протянутой руке. Кто-то пронзительно вскрикнул. Голос инженера спокойно сказал в темноте: "Держу пари, что это наш милый хозяин", И вдруг, заглушая граммофон, продолжавший играть в темноте, раздался сильный голос Марты. Она закричала так, что некоторые отхлынули к двери, которую пыхтя и животом смеясь, загораживал Вилли. Фигура в маске захрипела и, наводя на Марту фонарик, двинулась вперед. Многие и впрямь испугались,-- и Марта, продолжая кричать, холодно отметила, что инженер, стоявший с ней рядом, вдруг заложил руку назад, под смокинг, и что-то как будто вынимает. Тогда, поняв, что значит ее крик, она завопила еще пуще, до непристойности громко,-- понукая, улюлюкая... Франц не выдержал. Он стоял всех ближе к вошедшему и теперь проворной пятерней стащил с его лица отвратительно хрустнувшую маску. Меж тем кто-то, наконец одолев пыхтевшего Вилли, включил свет. Посредине комнаты, в шарфе, в черных лохмотьях стоял Драйер и, помирая со смеху, пошатываясь, приседая, красный, растрепанный, указывал пальцем на Марту. Быстро сообразив, как теперь разрешить свой напускной ужас, она повернулась к мужу .спиной, пожала голым плечом и спокойно подошла к замиравшему граммофону. Он бросился к ней и, смеясь, поцеловал ее в щеку. Франц почувствовал вдруг приступ давно назревавшей тошноты и быстро ушел из залы. За собой он слышал шум, все хохотали, орали,-- вероятно толпясь вокруг Драйера, тиская его, тиская... Прижав платок к губам, Франц кинулся в переднюю, рванул дверь уборной. Оттуда огромной бомбой вылетела старуха Грюн и исчезла за поворотом стены. "Боже мой, Боже мой",-- приговаривал он, согнувшись вдвое,-- и потом, глубоко дыша, брезгливо вытирая рот, пошел медленно обратно. В гостиной он остановился. Зловеще горела широкая елка. Там, дальше, продолжался захлебывающийся шум голосов, ревел граммофон. Вдруг он увидел Марту. Она быстро к нему подошла, оглядываясь на ходу. Как в дурном сне, пылала электрическая елка. Они были одни в яркой гостиной, а там, за дверью, был шум, гогот, кто-то кричал петухом. -- Сорвалось,-- сказала Марта. Ее пронзительные глаза были сразу и спереди, и сбоку, и сзади,-- так все кружилось. Он спросил, плечом касаясь шуршавшей хвои: -- Что сорвалось? -- Я так больше не могу,-- забормотала Марта, меж припадков лающего кашля,--...не могу... И посмотри на себя: ты бледен, как смерть... Шум за стеной разрастался, близился; уже казалось,-- вот эта огромная елка орет всеми своими лампочками. -- ...Как смерть,-- сказала Марта и закашлялась. Он опять почувствовал прилив тошноты; шум голосов хлынул, Драйер, с топотом, потный, хохочущий, спасаясь от Грюна и инженера, промчался мимо, за ними другие,-- все кричало, гудело, стонало,-- и этот хищный шум не умолк в ту ночь; он последовал наутро за Францем, окружал его потом и на улице, и дома, и во сне, и опять наяву. Как будто прорвались в мозгу тайные шлюзы, шумящая темнота помчала, закружила его. И пока он боролся, было еще страшно,-- но когда он решился и отдался ревущему бреду -- все стало так легко, так странно, почти сладостно. И было по-праздничному пусто на солнечных улицах, было тепло, было мокро, всюду большие лужи, полные рябого неба. К вечеру во всех окнах зажглись елки,--и прошла какая-то женщина в маске рождественского деда, с ватной бородой,-- и раздавала какие-то объявления. Он шел и никак не мог сообразить, вчера ли был этот бал у Драйера или третьего дня. Но Марты он с тех пор не видел; значит, должно быть,-- вчера. Он прислушался. Да, шум был тут как тут,-- но уже ровный, понятный, признанный. "Я больше не могу". Да, она права. Все будет так, как она решит. Он заторопился, нетерпеливо толкнул калитку, почти бегом бросился к дому. Никогда бы он нынче не пошел сюда, если б не совершенно непреодолимое желание увидеть Марту. В передней он заметил рыжий чемодан и пару великолепных лыж. В холле друг против друга стояли Драйер и Марта. Он смеялся и быстро говорил; она молча кивала. -- А, Франц!--сказал он, обернувшись, и поймал племянника за пуговицу.-- Вот это кстати. Я уезжаю недельки на три. -- Там -- лыжи...-- вяло проговорил Франц, и сам удивился, что Драйер перестал быть страшен ему. -- Да лыжи. Я еду в Давос. Он посмотрел на жену и рассмеялся: -- Нет, не приезжай ко мне. Повеселись тут на праздниках. Вот, Франц поведет тебя в театр. Право, моя душа, не сердись, что я тебя не беру. Снег только для мужчин. Этого не изменишь. -- Ты еще опоздаешь на поезд,-- сказала Марта. Он посмотрел на часы, кивнул и стал торопливо прощаться. Горничная прибежала сказать, что таксомотор ждет у калитки. Они все вышли в сад. Капало. Марта, без шляпы, в кротовом пальто, шла, покачивая бедрами, соединив рукава. Довольно долго устраивали на крыше автомобиля длинные лыжи. В сторонке Том поедал навоз. Наконец, захлопнулась дверца. Таксомотор двинулся. Франц вяло отметил номер: 22221. Эта неожиданная единица после стольких двоек была странная. Они медленно пошли назад к дому по хрустящей тропе. -- Оттепель,-- сказала Марта.-- Я уже сегодня кашляю совсем мягко. Франц подумал и сказал: "Да; но еще будет холодно". -- Возможно,-- сказала Марта. Когда они вошли в пустой дом, у Франца было впечатление, будто они вернулись с похорон. VIII Она принялась его учить -- упрямо и проникновенно. Стыдясь в начале, и спотыкаясь, и путаясь, он постепенно начинал понимать то, что, почти без слов, почти только мимикой, она внушала ему. Он прислушивался и к ней, и к завывающему звуку, который постоянно, то громче, то тише, ему сопутствовал,-- и уже чуял в этом звуке ритмическое требование, и смысл, и правильность. То, чего хотела от него Марта, оказывалось таким простым... Почувствовав, что он это усвоил, она молча кивала, с пристальной улыбкой глядя вниз, как будто следя за движением и ростом уже отчетливой тени. Неловкость, стыд, то чувство горбатости, которое было сперва,-- все это скоро пропало; зато прямая, стройная, но искусственная поступь, которой она учила его, поработила его всецело; он уже не мог не слушаться разгаданного звука. Головокружение стало для него состоянием привычным и приятным, автоматическая томность -- законом естества; и Марта уже улыбалась, уже прижималась виском к его виску, зная, что он с ней заодно, что он сделает так, как нужно. Уча его, она сдерживала свое нетерпение, нетерпение, которое он уже раз подметил в мелькании ее нарядных ног. Она теперь, стоя перед ним и двумя пальцами подтянув юбку, медленно, как в задержанном кинематографе, повторяла эти движения, чтобы он понял их, медленно переступала, поворачивала носок. Когда же, под напором ее ладони, он научился кружиться, когда, наконец, его шаги стали отвечать ее шагам, когда в зеркале она мимоходом заметила не кривой урок, а гармонический танец, тогда она ускорила размах, дала волю нетерпеливому волнению и сурово порадовалась его послушной быстроте. Он познал одуряющий паркетный разлив огромных зал, окруженных ложами; он облокачивался на вялый бархат барьера; он видел себя и Марту в пресыщенных зеркалах; он платил из ее шелкового кошелька лощеным, хищным лакеям; его макинтош и ее кротовое пальто часами обнимались в тесном сумраке нагруженных вешалок, под охраной позевывающих гардеробщиц; и все звучные названия модных зал и кафе,-- тропические, хрустальные, королевские,--стали ему так же знакомы, как названия улиц в том городке, где он когда-то жил наяву. И вот, запыхавшись, судорожно переводя дух, они сидели рядом на сизой кушетке, в его тихой комнатке. -- Новый год,--сказала Марта.--Наш год. Напиши матери, что тебе хорошо, что ты веселишься. Подумай, как потом... после... она будет удивлена... Он спросил: -- А срок? Ты говорила о сроке... Какой ты установила срок? -- Самый краткий, самый краткий. Чем быстрее, тем лучше... -- Да, конечно,--медлить нельзя. Она откинулась на подушки, заломив руки: -- Месяц, может быть два. Нужно все рассчитать, мой милый... -- Я без тебя сошел бы с ума,--сказал Франц.--Меня все пугает. Эти обои, люди на улицах, мой хозяин... Его жена никогда не показывается. Это странно. -- Ты должен быть спокойнее. Иначе вообще ничего из дела не выйдет. Поди сюда... -- Я знаю--все будет чудесно,--сказал он, припадая к ней.-- Но только нужно действовать наверняка. Малейший промах... -- Если ты будешь бояться, Франц... -- Нет, конечно, нет. Я не так выразился. Просто нужно найти верный способ... -- Быстро, мой милый, совсем быстро,-- ты же слышишь ритм... Как-то так вышло, что они уже не сидели на сизой кушетке, а танцевали, в озаренном пространстве между беле-. ющих столиков, в кружащемся кафе. Оркестр играл, захлебываясь. Среди танцующих был рослый негр. -- Найдем, не можем не найти...--скороговоркой, в такт музыке, продолжала Марта.--Ведь мы в своем праве... Он видел ее длинный горящий глаз, черную прядь, прикрывающую ухо... если б можно было так всегда,-- не отрываясь от нее, скользить... Но был магазин, где он, как веселая кукла, кланялся, вертелся; но были ночи, когда он, как мертвая кукла, лежал навзничь в постели, не зная, спит ли он или бодрствует; -- и кто это шаркает и шепчет в коридоре,--и почему гремит в ухо будильник?.. А ведь правда, уже рассвет,--и вот бровастый старичок с ужимочкой несет ему кофе. И на полу валяются пропотевшие порванные шелковые носки. И в такое вот мутное утро, как-то в воскресенье, когда он пришел к Марте, и они чинно ходили по саду,--она молча показала ему снимок, который только что получила из Давоса. На снимке улыбался Драйер, в лыжном костюме, с палками в руках, и лыжи лежали параллельно, и кругом был яркий снег, и на снегу -- тень фотографа. Когда фотограф,-- свой брат-лыжник, щелкнул и разогнулся, Драйер, продолжая сиять, двинул вперед левую лыжу, но так как стоял он на незаметном уклоне, лыжа скользнула дальше, чем он сам предполагал, и, взмахнув палками, он довольно грузно повалился на спину. Некоторое время он не мог расцепить скрестившихся лыж и раза два, глубоко, по локоть уходил рукой в снег. Когда же он наконец поднялся, обезображенный снегом, и осторожно пошел, лицо его уже было серьезно. Он мечтал делать всякие стремительные христиании и телемарки,-- резко поворачивать в облаке снега, лететь дальше по склону,-- но Бог был, видимо, против этого. На снимке, однако, он вышел настоящим лыжником, и долго он любовался им, прежде чем сунуть его в конверт. Но на следующий день после отсылки снимка, утром, стоя в желтой пижаме у окна, он подумал, что вот уже здесь почти две недели, а меж тем на лыжах бегает так же плохо, как и в прошлую зиму. Вспомнил он, кстати, изобретателя, который, должно быть, уже принялся за работу в устроенной для него мастерской; вспомнил еще кое-какие занятные дела, связанные с расширением магазина да с продажей участка земли, до которого, ползя на запад, уже жадно дотянулся город; вспомнил все это, посмотрел на синие следы лыж, исполосовавшие снежный склон,-- и решил до срока покатить обратно; и за этими мыслями была еще одна теплая мысль, которую он сознательно не пускал в передний ряд... Хотелось ему ненароком явиться домой, чтобы душу Марты застать врасплох, посмотреть,--улыбнется ли она от неожиданности, или встретит его так же плавно и немного хмуро, как если б была предупреждена об его приезде. Мелкие белесоватые кусочки Франц швырнул в сторону, и ветер понес их по газону. -- Глупый...-- спокойно сказала Марта.-- Зачем ты это сделал? Он же меня спросит,-- наклеила ли я этот снимок в альбом... -- Я альбом тоже когда-нибудь разорву,-- сказал Франц, чувствуя, как ноги у него вдруг ослабели от волнения. Издалека, очень радостно, примчался Том: ему показалось, что Франц что-то бросил,-- вероятно, камешек. Но камешка нигде не оказалось. И как-то вечером, следуя все тому же мучительному желанию утвердиться, освободиться, войти в свои права,-- Марта и Франц решили -- хоть один этот вечер -- пожить всласть, пожить так, как они потом заживут, устроить генеральную репетицию уже недалекого счастья. -- Ты сегодня здесь хозяин,-- сказала она.-- Вот твой стол, вот твое кресло, вот, если хочешь, вечерняя газета. Он скинул пиджак, прошелся по всем комнатам, как будто осматривая их, как будто вернувшись в свой теплый дом из далекого путешествия. -- Все в порядке? --спросила она.--Ты доволен? Он обнял ее за плечо и они оба стали бок о бок перед зеркалом. Был он в этот вечер плохо выбрит, вместо жилета надел простоватый рыжий свитер,-- и в Марте тоже было что-то домашнее, тихое, ее волосы, недавно вымытые, лежали негладко, на ней была вязаная кофточка, которую она носила, только когда была совсем одна. -- Стой прямо. А то выходит, что мы одного роста. -- Так и есть,-- усмехнулся он.-- Смотри, я не могу вытянуться выше. Потом он повалился в кожаное кресло, она села к нему на колени, и то, что она была довольно тяжеленькая, как-то подбавляло уюта. -- Я люблю твое ухо,-- сказал он, приподнимая лошадиным движением губ прядь на ее виске. В соседней комнате нежно и звучно заиграли часы. Франц тихо засмеялся. -- Нет,-- ты подумай. Вдруг он бы вошел сейчас... -- Кто?--спросила Марта.--Я не понимаю, о ком ты говоришь? -- Да он. Вернулся бы, не предупредив. Он умеет так таинственно открывать двери. -- Ах, ты о моем покойнике...--лениво сказала Марта, покачиваясь на его коленях.-- Нет,-- покойник у меня аккуратный. Всегда предупредит... Молчание. В тишине явственно тикали далекие часы. -- Покойник...-- усмехнулся Франц,--...покойник... -- Ты его ясно помнишь? -- пробормотала Марта, почесывая нос об его плечо. -- Приблизительно. А ты? -- Я тоже. Это было так давно... Она вдруг подняла голову: -- Франц,-- сказала она, сияя глазами,-- никто никогда не узнает! Уже привыкший, уже совсем ручной, он молча закивал. -- Мы это сделали так просто, так точно...--сказала Марта, щурясь, словно вспоминала.--Ни тени подозрения. Ничего. Потому что за нас наша судьба. Иначе и не могло быть. Ты помнишь похороны? Он закивал опять. -- Была оттепель. Помнишь? Я еще кашляла, но уже мягко... Молчание. -- У меня, знаешь, чуть-чуть нога устала,-- шепнул Франц.-- Нет, постой, не вставай, сядь только иначе. Вот так. -- Мое счастье, мое счастье...--сказала она.--Мой милый муж. Я никогда не думала, что могут быть такие браки, как наш... Он скользнул губами по ее теплой шее и проговорил: -- Уж поздненько... Не пора ли нам спать. А? -- Какой ты... Спать захотел... Ну, ладно. Она встала, сильно в него упершись; потом вся вытянулась, расправилась... -- Пойдем наверх,-- сказала она, мягко зевнув.-- В нашу спальню. -- Можно? -- спросил Франц, но не двинулся с места. -- Конечно. Ну что же ты,-- вставай. Уже половина одиннадцатого. -- Я,--знаешь, все-таки покойника-то... побаиваюсь,-- сказал Франц, покусывая губы. -- Ах, он только явится через неделю. Чего тут бояться. -- Но все-таки... как же так... например, прислуга... -- Глупости. Спят мертвым сном. На другой стороне дома. -- Ну, хорошо,-- решился Франц. Они потушили свет в гостиной, медленно поднялись по внутренней лестнице, короткой и скрипучей; пошли по голубенькому коридору. -- Да что ты ходишь на цыпочках,-- громко рассмеялась Марта.--Пойми же,-- мы женаты, женаты... Она показала ему пустую комнату для гимнастики, гардеробную, ванную и наконец спальню. -- Покойник спал вон на той постели,-- сказала она.-- Но, конечно, белье с тех пор переменили. Если хочешь помыться или что, пойдем вот сюда, в ванную. -- Нет, я тебя подожду здесь,-- сказал Франц, рассматривая куклу на ночном столике: долголягий негр во фраке. Она оставила дверь полуоткрытой. Платье ее уже лежало на стуле. Оттуда из полуоткрытой двери лился какой-то фарфоровый свет и доносилось журчание воды. Он вдруг почувствовал, что в этой чужой, нестерпимо белой комнате, где все напоминает ему того... покойника,-- он раздеться не в состоянии. С отвращением он поглядел на постель, что была поближе к окну, на большие колодки под стулом,-- и ему стало попросту страшно. Он прислушался. Ему почудилось, что за журчанием воды слышен еще какой-то звук, кто-то будто стукнул дверью внизу, где-то что-то скрипит и потрескивает. Мгновенно ошалев от страха, он кинулся к двери ванной; одновременно вышла оттуда Марта, розовая, растрепанная, в оранжевом пеньюаре. -- Что-то произошло,-- сказал он быстрым плюющимся шепотом.-- Мы больше не одни. Ты прислушайся... Марта нахмурилась и, приоткрыв дверь в коридор, постояла так, наклонив голову. -- Я тебя уверяю... Я слышал... -- Мне тоже стало неприятно,-- тихо сказала Марта.-- Знаешь, милый, мы все-таки не должны так безумствовать. Ведь теперь уже недолго ждать. Ты лучше уходи. -- Но как же... там, внизу... Как я спущусь... -- Никого нет. Франц. Нельзя быть таким нервным. Вот, возьми ключ; завтра мне отдашь. Она проводила его до лестницы, продолжая прислушиваться и чувствуя сама неприятное волнение. Что-то внизу громко и раздраженно стукнуло. Франц остановился, ухватившись за перила. Но она облегченно рассмеялась. -- Ах, я понимаю,-- сказала она,-- это там есть такая дверь. Дверь нижней уборной. Она всегда хлопает по ночам, если ее плотно не затворить. -- Я, признаться, немножко испугался,-- выдохнул Франц. -- Все-таки, милый, лучше уходи. Мы не должны рисковать. Он обнял ее; она, улыбаясь, дала поцеловать себя в плечо, оттянув для этого кружево пеньюара, и оставалась стоять на площадке короткой, театрально-синей лестницы, пока он, сгорбившись поспешно отворял дверь. Хватил по лицу сильный, чистый ветер. Гравий приятно захрустел под ногами. Франц глубоко набрал воздуха: затем чертыхнулся. Она была так хороша... Оранжевая, сияющая... если б он так легко не пугался... И его охватила тяжелая злоба при мысли, что призрак, покойник, выгнал его из дома, где по праву он, Франц, подлинный хозяин. Бормоча что-то на ходу, как часто с ним случалось в последнее время, он быстро пошел по темному тротуару, и затем, не глядя по сторонам, стал наискось переходить улицу в том месте, где всегда переходил, когда возвращался восвояси. Автомобильный рожок, гнусавый и яростный, заставил его отпрыгнуть. Франц, продолжая бормотать, ускорил шаг и завернул за угол. Меж тем таксомотор затормозил, неуверенно пристал к панели. Шофер слез и открыл дверцу, "Какой номер?--спросил он.--Я забыл номер". Никакого ответа. "Какой номер?"--повторил шофер и, протянув руку в темноту, потряс сидящего за плечо. Тот не сразу проснулся. Наконец он открыл глаза, привстал, вылез на тротуар. "Пятый,--ответил он на вопрос шофера.-- Вы немного промахнулись". Окно спальни было освещено. Марта устраивала на ночь волосы. Вдруг она замерла с поднятыми локтями. Совершенно ясно она услышала громкий треск, как будто что-то упало. Она метнулась в коридор. Кто-то внизу, в передней, раскатисто смеялся,--знакомый смех. И смеялся он потому, что, неловко повернувшись с парой длинных лыж на плече, уронил их, сбил с подзеркальника белую щетку, взлетевшую бумерангом, и спотыкнулся о свои же чемодан. А затем, на мгновение, он узнал совершенное счастье. На лице Марты была изумительная улыбка. Он только не заметил, что глядит-то она не на него, а как-то через его голову, улыбаясь не ему, а доброй, умной судьбе, которая так просто и честно предотвратила нелепейшую катастрофу. -- Нам повезло... Судьба нас чудом спасла,-- рассказывала она потом Францу.--Но это урок... Ты сам видишь: дольше тянуть невозможно. Раз пронесло, два пронесло, а затем -- крышка. И что тогда будет? Предположим, он даст мне развод. Что дальше? Я совершенно так же бедна, как и ты, мои родители разорены, живут, бедняги, у моей сестры в Гамбурге,--никто ни мне, ни тебе не поможет. Да и разве две-три тысячи, которые я могла бы в конце концов добыть, чем-нибудь помогли бы? Нет,-- нам нужно все... Франц пожал плечами: --Зачем ты мне это говоришь? Мы об этом достаточно уже толковали. Я отлично знаю, что есть только один путь. Она тогда поняла, увидев, какой скользкий, мутный блеск стоит в его зеленоватых глазах,--она поняла, что теперь она своего добилась, что подготовлен он совершенно, созрел окончательно, и что можно теперь приняться за дело. И действительно: своей воли у Франца уже не было, но он преломлял ее волю по-своему. Легкая выполнимость ее замысла стала ему очевидной благодаря очень простой игре чувств. Уже однажды они Драйера удалили. Был покойник; были даже все внешние признаки смерти: тошнота смерти, похороны, опустевшие комнаты, воспоминание о мертвом. Все было уже проделано на голой сцене, перед темным и пустым залом. Затем, с потрясающей неожиданностью труп откуда-то вернулся, заходил, заговорил,-- точь-в-точь, как живой. Но что из этого? Было легко и нестрашно положить этой мнимой жизни конец, из трупа опять сделать труп. И на этот раз окончательно. Мысль об умерщвлении стала для них чем-то обиходным. Натянутости, стыда в этой мысли уже не было, как не было в ней и азартной жути, и всего того, что вчуже волнует доброго семьянина, читающего хронику в истерической газетке. Слова "пуля" и "яд" стали звучать столь же просто, как "пилюля" или "яблочный мусс". Способы умерщвления можно было так же спокойно разбирать, как рецепты в поварской книге. И, быть может, именно по врожденной у женщины хозяйственной склонности к стряпне и природному знанию пряностей и зелий, полезного и вредного,-- Марта прежде всего подумала о ядах. Из энциклопедического словаря они узнали о ядах Локусты и Борджиа. Какой-то отравленный перстень недели две мучил воображение Франца. По ночам ему снилось коварное рукопожатие. Он спросонья шарахался в сторону, и замирал, приподнявшись на напряженной руке; где под ним, на простыне, только что перекатился колючий перстень, и страшно было на него ненароком лечь. Но днем, при спокойном свете Марты, все было опять так просто. Тоффана продавала свою водицу в склянках с невинным изображением святого. Словно после благодушной понюшки, почихивала жертва министра Лэстера. Марта нетерпеливо захлопывала словарь и искала в другом томе. Оказывалось, что римское право видело в венефиции сочетание убийства и предательства. "Умники..."-- усмехалась Марта, резко перевертывая страницу. Но она не могла добраться до сути дела. Ироническое "смотри" отсылало ее к каким-то алкалоидам. Франц дышал, глядя через ее плечо. Пробираясь сквозь проволочные заграждения формул, они долго читали о применении морфина, пока Марта, дойдя до каких-то плевритических эксудатов, не догадывалась вдруг, что речь идет о ядах прирученных. Обратясь к другой литере, они узнали, что стрихнин вызывает судороги у лягушек. Марта начинала раздражаться. Она резко вынимала и ставила обратно в шкап толстые тома. Мелькали цветные таблицы, ордена, этрусские вазы, осоковые растения... "Вот это уже лучше",-- сказала Марта и негромко прочитала: "...рвота, ощущение тоски, звон в ушах,-- не сопи так, пожалуйста,-- невыносимое чувство зуда и жжения по всей коже... зрачки сужены до размера булавочной головки". Франц почему-то вспомнил, как в школьные годы тайком читал в таком же словаре статью о проституции. Но он взглянул на внимательный профиль Марты, и все стало опять вполне естественным. "Нет,-- сказала она, цокнув языком,-- медицина это, по-видимому, не так просто найти, как я думала. Нужно, что ли, каких-нибудь специальных книжек. Подтянись, Франц,-- он приехал". Она не торопясь поставила том на место, не торопясь закрыла стеклянные створки шкала, пока из загробного мира, посвистывая на ходу, пощелкивая над лающей собакой, близился Драйер. Но она не сдавалась. По утрам, одна, опять она рыскала глазами по увертливым статейкам энциклопедии, стараясь найти тот простой деловитый яд, который ей мерещился. Случайно в конце одного параграфа она наткнулась на библиографический списочек трудов по отравлению. Она посоветовалась с Францем, не купить ли одну из этих книг. Он побледнел, но сказал, что если нужно, пойдет и купит. Но она не решалась пускать его одного. Скажут ему, что книжку нужно выписать, или окажется, что труд состоит из десяти томов стоимостью в двадцать пять марок каждый. Он смешается, сдуру купит, даст свой адрес. Пойди она вместе с ним, он, конечно, будет держать себя превосходно,-- естественно и небрежно: студент, мол, медик, химик. Но пойти вдвоем,-- опасно. Да и раз втянешься в это,-- начнешь бегать по магазинам... Черт знает, какая ерунда получится. Она перебрала в уме все то немногое, что раньше знала или теперь выудила,-- о способах отравления. Одно ей было уже ясно, что, во-первых, экспертиза всегда найдет причину смерти. Но все же она еще довольно долго, с покорным содействием Франца (купившего однажды совершенно самостоятельно на уличном лотке "правдивую историю маркиза Бренвилье, знаменитого отравителя"), продолжала лелеять мысль о яде. Как-то она даже остановилась на цианистом калии. Это звучало уже не романтично, а бодро и солидно. Мышь, проглотив ничтожную часть грамма, падает мертвой, не пробежав и одной сажени. Она представила его себе в виде щепотки бесцветного порошка, которую можно было незаметно бросить в чашку чаю. -- Это было бы так просто,-- сказала она Францу, улыбаясь своей чудесной, влажной улыбкой.-- Пили бы вместе чай, вечерком, и вдруг... -- Надо достать,-- ответил он.-- Я достану. -Но только я совершенно не знаю, как. Ведь, если пойти в аптеку... нет, я совершенно не знаю... -- Ты прав,--усмехнулась Марта,--конечно, есть кабачки, где можно познакомиться с какой-нибудь личностью,-- вроде тех, которые торгуют кокаином... Но это все не то. Свинство мечтать, когда мы в таком положении. А даже если удастся что-нибудь достать,-- то все равно вскроют, узнают. Я почему-то думала, что есть такие яды, которые действуют бесследно. Взял и помер. Врачи полагают, что от разрыва сердца. И дело с концом. Я совершенно была уверена, что существуют такие яды. Ужасно глупо, что их нет. И как жаль, Франц, что ты не медик,-- мог бы разузнать, рассудить... -- Я все готов сделать,-- сказал он несколько сдавленным голосом, так как в эту минуту стаскивал башмаки, а они были новые и неприятно жали.--Я на все готов. Я тоже думал... Я тоже... -- Много мы потратили времени попусту,-- вздохнула Марта.--Я, конечно, не ученая... Она аккуратно сложила на кресле снятое платье. Была она в плотных вязаных панталонах и в нательной фуфайке под блестящей розовой сорочкой,-- так как в февральские, пронзительно-ветреные дни всегда боялась бронхита. -- Нужно годами изучать яды,--сказала она, открывая постель.-- Только тогда можно за это браться. Он, в свою очередь, аккуратно натягивал снятый пиджак на деревянные плечи вешалки, предварительно вынув и положив на стол: перо, два карандаша, записную книжку, ключи, кошелек с тремя марками, письмо к матери, которое он забыл отправить. Затем он снял часы с кисти, положил их на ночной столик. Она всегда уходила ровно в четверть девятого. Оставалось двадцать пять минут. -- Милый, поторопись...--сквозь зубы проговорила Марта. -- Эх, какую я мозоль себе натер,-- крякнул он, по--ставив босую ногу на край стула и разглядывая желтую шишку на пятом пальце.-- А ведь это мой номер. Ноги, что ли, у меня выросли... -- Франц, иди же. Потом будешь осматривать. После, действительно, он осмотрел мозоль основательно. Марта еще лежала с закрытыми глазами, неподвижно и блаженно. На ощупь мозоль была как камень. Он надавил на нее пальцем и покачал головой. Во всех его движениях была какая-то вялая серьезность. Надув губы, он почесал темя. Потом, с той же вялой основательностью, стал изучать другую ногу. Никак в голове не укладывалось, что, вот, номер -- правильный, а все-таки башмаки оказались тесными. Вон они там стоят в углу, рядышком, желтые, крепкие. Он подозрительно на них посмотрел. Жалко,--такие красивые. Он медленно отцепил очки, дохнул на стекла, открыв рот по-рыбьи, и концом простыни стал их протирать. Потом так же медленно надел. Марта, не открывая глаз, сладко вздохнула. Затем быстро приподнялась, посмотрела на часики. Да, надо одеваться, уходить. -- Ты сегодня непременно приходи ужинать,-- сказала она, поспешно щелкая подвязками.-- Еще когда гости,-- то ничего,-- а мне сидеть вдвоем с ним весь вечер... Это невозможно. Через полчаса, как всегда. И не надевай башмаков, если они жмут. А завтра пойдешь и потребуешь, чтобы их размяли. Конечно, бесплатно. И знаешь, Франц, нам нужно поторопиться. Каждый день дорог... Ох, как дорог... Он сидел на постели, обняв колени, и смотрел, не мигая, на светлую точку в графине, стоявшем на умывальнике, он ей показался,-- в этой раскрытой на груди рубашке, в этих слепых очках,-- таким особенным, таким милым... Неподвижность гипноза была в его позе и взгляде. Она подумала, что одним лишь словом может его заставить, вот сейчас, встать и пойти за ней,-- как есть, в одной рубашке, по лестнице, по улицам... Чувство счастья дошло в ней вдруг до такой степени яркости, так живо она представила себе всю их ясную, прямую жизнь после удаления Драйера,--- что она побоялась хотя бы взглядом нарушить неподвижность Франца, неподвижность ей снившегося счастья; она быстро накинула пальто, взяла шляпу и, тихо смеясь, вышла из комнаты. В передней, у жалкого зеркала, она тщательно шляпу надела, поправила виски. Как хорошо горят щеки... Откуда-то вынырнул старичок хозяин и низко ей поклонился. -- Как здоровье вашей супруги?--спросила она, берясь за дверную ручку. Он поклонился опять. Марта почему-то подумала мельком, что этот сухенький, чем-то неприятный старикашка наверное знает кое-что о способах отравления. Любопытно, что он там делает со своей незримой старухою. И еще несколько дней она не могла отделаться от мысли о ядах, хотя знала, что из этого не выйдет ничего. Сложный, опасный, несовременный способ. Вот именно -- несовременный. "Если в середине прошлого века разбиралось ежегодно средним числом сорок дел об отравлении, то зато в наши дни..." Вот именно. Но жалко, жалко отказаться от этого способа. В нем такая домашняя простота. Ах, как жалко... Драйер поднял чашку к губам. Франц невольно встретился глазами с Мартой. Белоснежный стол на оси хрустальной вазы описал медленный круг. Драйер опустил чашку, и стол остановился. -- ...Свет там плоховат,--продолжал он,--и холодно, как в погребе. Но, конечно, тренируешься, подача не расклеивается за зиму. Впрочем... (опять глоток чая) ...слава Богу, скоро можно будет играть на открытом воздухе. Мой клуб оживет через месяц. Тогда-то мы и начнем. А, Франц?.. Накануне, около девяти утра, он ни с того, ни с сего явился в магазин. Маленькая сенсация. Франц видел в какой-то зеркальной перспективе, как он там, в глубине, остановился, заговорил с почтительно склонившимся Пифке. Приказчицы и коллега-атлет сперва замерли, потом стали суетливо что-то запаковывать и записывать, хотя покупателей в этот ранний час еще не было. Драйер подошел к прилавку, за которым сумрачно и подобострастно застыл Франц. -- Работай, работай,-- сказал он с тем рассеянным добродушием, с каким всегда обращался к племяннику. Потом он остановился перед восковым молодцом, которого недавно переодели в теннисный костюм: фланелевые штаны, белые туфли. Он стоял перед ним долго,-- с удовольствием и нежным волнением думая о той работе, над которой сейчас счастливо мучился изобретатель. Молодой человек держал в руке ракету. Он держал ее так, что было ясно: ни одного движения он ею сделать не может. Живот у него был безобразно подтянут. На лице -- выражение какого-то гордого идиотизма. Драйер вдруг с ужасом заметил, что на нем галстук. Поощрять людей надевать галстук, чтобы играть в теннис... Он обернулся. Другой молодой человек, по внешним признакам--живой и даже в очках, кивая, выслушал его короткое приказание. -- Кстати, Франц,-- добавил Драйер, лукаво улыбну