ла его меньше, чем пережитый ужас неравного боя, хотя он и вышел из него победителем. Но это был разумный страх, а не трусость. Раньше темные силуэты сов были для него простой принадлежностью ночной темноты, и он испытывал к ним только равнодушие, теперь же он возненавидел их и злобно оскаливал зубы, стоило серой тени пролететь у него над головой. Питер был сильно изранен. По спине и бокам у него тянулись глубокие царапины, а последний удар когтистой лапы разодрал его плечо до кости. Из ран текла кровь, один глаз заплыл, и все вокруг сливалось в единое смутное пятно. Инстинкт, осторожность и жгучая боль во всем теле подсказывали Питеру, что ему следует укрыться в густом кустарнике и подождать утра. Но его подгоняло воспоминание о настойчивом приказе хозяйки, тряпичный ошейник и совсем свежий запах Веселого Роджера, чьи следы уходили вперед и вперед по лунным коридорам и темным пещерам леса. Уже занимался июльский рассвет, когда Питер, ковыляя, поднялся на обрывистую каменистую гряду и увидел по ту ее сторону небольшую долину. Как раньше Нейда, обессилев, не смогла сделать больше ни шагу, так теперь и он готов был сдаться. После драки с совой он пробежал несколько миль, его раны запеклись и воспалились, так что каждое движение причиняло ему сильную боль. Поврежденный глаз не открывался, а затылок там, где Гаргантюа бил его клювом, тупо и мучительно ныл. Питеру показалось, что от затянутой утренним туманом долины его отделяет огромное расстояние, и, распластавшись на земле, он принялся вылизывать горячим языком рану на плече. Он устал, был измучен болью, и его угнетало ощущение, что продолжать путь бесполезно. Питер вновь поглядел вниз на долину и жалобно заскулил. И тут до его ноздрей внезапно донесся запах, непохожий на влажную сырость тумана. Пахло дымом! Сердце Питера забилось быстрее, и, принудив себя встать, он побрел на запах. На лужке, скрытом двумя скалами, отходившими от кряжа под прямым углом, он нашел Веселого Роджера. Сначала он увидел еле тлеющие угли костра, а потом и своего хозяина. Веселый Роджер спал. Его обветренное, странно осунувшееся лицо было обращено к небу. Появление Питера не разбудило Мак-Кея. Что-то в выражении его лица заставило щенка удержаться от веселого повизгивания. Он тихонько подошел к Роджеру и лег рядом. Как ни осторожно было это движение, спящий пошевелился. Его рука приподнялась и расслабленно легла поперек спины Питера. Словно подчиняясь воле и отчаянному призыву девушки, оставшейся в лесу, так далеко отсюда, пальцы слепо сжали тряпки, повязанные на шее Питера, - весть, которую он нес своему хозяину. Солнце уже давно поднялось высоко, озарив лесной пейзаж, а Питер и его хозяин продолжали спать. 9 Веселый Роджер проснулся потому, что Питер заворочался. Еще в полудремоте, не открывая глаз, он вдруг вернулся к действительности, которая на несколько часов была заслонена снами. Все его тело ныло. Шея затекла. Он лежал, как бревно, на жесткой земле. Потом к нему вернулись воспоминания обо всем, что произошло накануне, и он впервые заметил присутствие Питера. Приподнявшись, Роджер в изумлении уставился на щенка. Собственно говоря, в том, что Питер удрал из хижины миссионера и догнал его, не было ничего особенного. Любой верный пес сделал бы то же. Но Мак-Кей растерялся от неожиданности и в первый момент почувствовал даже что-то вроде досады. Словно Питер сознательно нарушил возложенный на него долг. Когда накануне Мак-Кей шагал под потоками дождя через лес, он думал о Питере только как о звене, соединяющем его с той, кого он любил. Он как будто поручил Нейду Питеру, поручил ему охранять и беречь ее и напоминать ей о нем. Он находил некоторое утешение в том, что ради Нейды пожертвовал верным другом. А Питер так его предал! Питер словно отгадал негодование и гнев Мак-Кея, в глазах которого не появилось знакомой улыбки. Он не пошевелился и продолжал лежать, распластавшись на земле, уткнув нос между передними лапами. Эта поза выражала признание своей вины, смиренное ожидание заслуженной кары. И все же в глазах, блестевших за завитками жесткой шерсти, Веселый Роджер прочел мольбу о прощении. Мак-Кей молча протянул руку - этого было довольно: в одно мгновение Питер очутился у него на груди. Ведь их сердца соединяла настоящая любовь, и Веселый Роджер сказал голосом, прерывавшимся не то от смеха, не то от рыдания: - Хромуля, чертенок ты эдакий! Ах ты чертенок... Его пальцы наткнулись на тряпичный ошейник Питера, и он вздрогнул, сообразив, что это лоскутки, оторванные от платья Нейды. Увидев, что хозяин наконец-то понял, какую важную весть он принес, Питер стал внимательно следить за каждым его движением. Мак-Кей развязал узелок, и яркое, словно умытое вчерашней грозой солнце заиграло на каштановой пряди. Теперь из груди Веселого Роджера вырвалось настоящее рыдание, и Питер увидел, что хозяин прижимает блестящие волосы к лицу, что по его широким плечам пробегает непонятная дрожь, а глаза наполняются влагой, непохожей на дождевую. - Радость моя! - бормотал Роджер. - Эх, почему я не малый ребенок, Хромуля! Никогда еще... никогда в жизни у меня еще не было такого желания заплакать! В его глазах стояли слезы, а губы вздрагивали, но Питер прочел на лице хозяина радость. Мак-Кей поднялся на ноги и поглядел на юг - туда, откуда он ушел навстречу ночной буре. В его воображении возникла картина: он видел, как Нейда в хижине отца Джона привязывает на шею Питеру прядь своих волос и открывает перед ним дверь, за которой бушует гроза, зная, какую радость доставит Веселому Роджеру ее прощальный привет. Этот залог вечной любви и верности. Он отгадал только малую часть правды. И Питер, по какой-то нелепой ошибке природы лишенный дара речи, напрасно отбегал к тропе, стараясь объяснить хозяину, что Нейда тоже пошла за ним, не боясь бури, и ждет его в глубине леса. Но Мак-Кей видел мысленным взором только тускло освещенную комнату в хижине миссионера - и ничего больше. Он прижал к губам шелковистую прядь, еще хранившую дождевую влагу, а потом ревнивым движением скупца разгладил ее, перевязал веревочкой и спрятал в сумку из мягкой оленьей кожи. Он собирал валежник для костра, а сердце его пело - ведь теперь он был не один. Они поели и пошли дальше. Дни следовали за днями, а они все шли и шли. Настал август, они были уже далеко на севере и все продолжали идти по бескрайним дебрям, дремавшим в сонной тишине "месяца первых полетов" - месяца, когда птенцы учатся летать, а дремучие леса погружены в тихий сон. Дни слагались в недели, и наконец перед нашими путниками открылся бассейн Оленьего озера. На востоке лежал Гудзонов залив, к западу простирались темные боры и извилистые реки северного Саскачевана [одна из провинций Канады], а на севере - еще дальше на севере - их манили пустынные равнины и не нанесенные на карты дебри вокруг озер Атабаска, Невольничьего и Большого Медвежьего. Туда-то они и продвигались медленно, но неуклонно. Леса и болота на их пути временно обезлюдели. Хижины охотников и трапперов, индейские типи стояли пустые и покинутые. Нигде под деревьями не курились дымки костров, на утренней и на вечерней заре не раздавался собачий лай, охотничьи тропы зарастали травой, топоры трапперов смолкли, и все было охвачено великим безмолвием, которое, казалось, пульсировало и билось, точно огромное сердце - сердце дикой природы, сбросившей на время узы, которые наложил на нее человек. Для обитателей леса это была пора каникул, летнего праздника. Они растили детенышей, их мех сейчас никуда не годился и мясо тоже. Вот почему люди - мужчины, женщины, дети - вместе с собаками на время ушли из лесов к факториям Компании Гудзонова залива, разбросанным по границам этих северных дебрей. Еще две-три недели - и они вернутся. Снова закурятся дымки над хижинами, смуглые дети будут играть у входов в типи. Десять тысяч лесных жителей - белых, индейцев, метисов - по двое, по трое, целыми семьями вернутся к своим извечным занятиям в диком краю, который раскинулся от Гудзонова залива до западных гор, от Водораздела до Ледовитого океана. Но пока природа была еще свободна, и этой свободой была насыщена звенящая лесная тишина. Ведь наступили дни, когда волк играл с волчатами и не выл, когда рысь сонно потягивалась и не торопилась на охоту, - дни, занятые заботами о потомстве, ночи дремотных шорохов, красноватой полной луны, журчания обмелевших ручьев, которым снились ливни и весенние разливы. И все это - ленивое жужжание насекомых, шелестящие вздохи древесных вершин, приглушенные голоса зверей и птиц - сливалось в тихий вибрирующий шепот, словно природа обрела новую речь, пока человек временно отсутствовал. Для Веселого Роджера это была сама жизнь. Ее дыхание поднималось к нему от прохладной земли. Он слышал его и над собой и повсюду кругом, хотя многие другие люди не услышали бы ничего - только всеохватывающее гнетущее безмолвие. Как-то вечером Мак-Кей разбил лагерь на берегу озера Бернтвуд. Почти у самых его ног струилась широкая речка глубиной в иных местах по щиколотку, а в иных и по колено. Она журчала и пела на отмелях и у завалов - там, где в мае и июне бешено неслась, пенясь от ярости. После утомительного дневного перехода по жаркому лесу Питер следил за хозяином сонными глазами. С тех пор как они ушли от цивилизованных мест, он вырос и стал шире в плечах. Тяготы пути, необходимость раздобывать себе пищу и отстаивать свою жизнь в непрерывной борьбе превратили щенка во взрослого пса. В свои полгода он был покрыт рубцами, силен и ловок и в любую минуту готов к нападению и защите. Глаза, полуприкрытые, как у эрделя, колечками жесткой шерсти, светились бдительной настороженностью и постоянно обращались назад: Питер никак не мог понять, почему тоненькая синеглазая девушка, которую они оба так любят и без которой так скучают, все еще не догнала их. И его все время томило смутное недоумение, почему хозяин не остановится и не подождет ее. Изменился и Веселый Роджер. В нем было бы трудно узнать розовощекого обитателя хижины на берегу Быстрого ручья, который целыми днями весело распевал, хотя и знал, что ищейки закона идут по его следу. Он похудел от безостановочной ходьбы, его лицо стало серьезным. Но ясные глаза по-прежнему хранили жадное любопытство и любовь к жизни - над этим не могло возобладать даже горе, которое непрерывно точило его сердце, пока они шли вперед, все приближаясь и приближаясь к Голым Землям. В оранжевом сиянии закатного солнца Питер увидел, что его хозяин достает свое сокровище. Он давно привык к этим минутам и ждал их. Несколько раз в течение дня и уж обязательно вечером Веселый Роджер повторял все тот же ритуал. Питер подобрался ближе к хозяину, который сидел, прислонившись к валуну, и замер в предвкушении. Когда Веселый Роджер вынимал ревниво оберегаемый сверточек, до Питера всегда доносился милый, чуть различимый запах - запах его хозяйки. Мак-Кей осторожно развернул тряпочку и несколько секунд держал в руке прядь каштановых волос - прощальный привет Нейды перед вечной разлукой. А Питер снова задумался над тем, почему они не вернутся туда, где осталась сама девушка, которая была ведь лучше своих волос. Веселый Роджер, замечая его тревогу и недоумение, много раз пытался объяснить ему, что произошло. Питер изо всех сил старался понять, но не понимал. А во сне он всегда возвращался к любимой хозяйке - бегал за ней, играл с ней, защищал ее, слышал ее голос, чувствовал ласковое прикосновение ее рук. И его собачье сердце тосковало по ней не меньше, чем сердце Веселого Роджера. Однако когда он просыпался, они продолжали свой путь - на север, а не на юг. Питер не мог постичь эту непонятную тайну, как не мог рассказать о тех минутах, когда Нейда в отчаянии и слезах послала его по следу Веселого Роджера, чтобы он привел назад того, кого она любит и будет любить вопреки всем законам мира - нарушенным и соблюденным. В эту ночь у озера Бернтвуд Питер слышал, как его хозяин во сне звал Нейду. Но на заре они опять пошли на север. Все эти дни и недели, пока они шли по жарким августовским лесам, Мак-Кей упорно спорил с невидимым собеседником, отстаивая свой кодекс. Правосудие может его настигнуть - и, пожалуй, настигнет. Его могут повесить - и, пожалуй, повесят. Но правосудие так и не узнает, каким был человек, которого оно послало на виселицу. В этом-то и была трагическая ирония. Какое дело закону до его бережной любви к маленьким детям, беспомощным женщинам и старикам? Закон только посмеется над правилами, которым он всегда следовал, и издевательски захихикает, если он посмеет сказать, что он не такой уж плохой человек. Ведь закон считает его преступником, убийцей Джеда Хокинса, и семьсот полицейских разыскивают его, чтобы представить правосудию живым или мертвым. Но такой ли уж он плохой человек? Как-то вечером он попробовал обсудить этот вопрос с Питером. - Если я преступник, Хромуля, так моя ли это вина? - спросил он. - Может, дело тут во всем этом... - широким жестом он обвел темнеющую стену леса. - Я родился под открытым небом в точно такую же ночь. Мать, когда была жива, не раз говорила мне, что в ту ночь было полнолуние и луна словно смотрела на нее со своей высоты и разговаривала с ней будто живая. С тех пор я и полюбил луну, и солнце, и лес, и все прочее. Вот потому-то я не верю в законы, придуманные людьми. Оттого, Хромуля, и вышли у меня неприятности с полицией. Когда я видел, что от их законов толку нет, я все улаживал по-своему. Пожалуй, слишком я любил деревья, цветы, солнечный свет, ветры да бури. И бродил где хотел. А по пути много чего натворил. И очень мне это нравилось, Хромуля... Вот и оказался я преступником! Питер услышал негромкий смех хозяина, в котором не было ни страха, ни сожалений. - Все началось с договорных денег [деньги, которые правительство Канады обязалось выплачивать индейским племенам за отобранные у них земли], - продолжал он, наклоняясь к Питеру, словно тот с ним спорил. - Видишь ли, Хромуля, это было племя Желтой Птицы. Я ее знал совсем мальчишкой. Были у нее две длинные черные косы, а лицо почти такое же красивое, как у моей матери. Они были подругами, и я любил Желтую Птицу, точно добрую волшебницу из сказки. И так ее и называл. Знаешь, Питер, детская любовь - это самая верная любовь в мире, и человек хранит ее до конца своих дней. Много лет спустя после смерти матери, когда я уже вырос, побывал в Монреале, Оттаве и Квебеке, я решил навестить племя Желтой Птицы... А они голодали, Хромуля. Слышишь? Умирали с голоду! Голос Мак-Кея из задумчивого и нежного стал суровым и резким. - Была зима, - продолжал он. - Самый разгар зимы. И морозы стояли лютые. Даже лисицы и волки попрятались. Осенью рыба ловилась плохо, снегопады разогнали дичь, и индейцы мерли с голоду. Когда я увидел Желтую Птицу, Хромуля, у меня прямо сердце оледенело. Она совсем истаяла. Только глаза остались да косы. Две длинные блестящие косы и глаза - темные, большие, глубокие, точно два озера. Вот ты никогда небось не видел, дружок, чтобы индианка плакала. У них этого не водится. Но когда эта добрая волшебница моего детства увидела меня, она застыла на месте, покачиваясь от слабости, а из ее темных глаз по худым щекам текли слезы. Она вышла замуж за Быстрого Оленя. У них было трое детей, и вот двое умерли в одну неделю. Быстрый Олень лежал при смерти. И Желтая Птица совсем обессилела и хотела только одного: умереть вместе с мужем. И вот тут-то пришел я... Питер! - Веселый Роджер наклонился, чтобы лучше видеть собаку в сгущающемся сумраке, и его глаза блеснули. - Вот, Питер, рассуди, плохо ли я тогда поступил. Они мне рассказали, что произошло. Местный торговец был отпетый негодяй, а новый правительственный агент по делам индейцев оказался того же поля ягода. Они скоро спелись. Агент выслал причитавшиеся племени договорные деньги и тут же тайком закупил несколько ящиков дешевого виски и отправил их торговцу. Через пять дней все деньги перекочевали в карман торговца. А тут наступила зима. И все пошло как нельзя хуже. Когда я добрался до них и разузнал, в чем дело, восемнадцать человек из шестидесяти уже умерло, а остальные еле волочили ноги. Знаешь, Хромуля, какой-нибудь мой прадед наверняка был пиратом! Я ушел и вернулся через три дня с санями, полными продовольствия и теплой одежды - ее на всех хватило. Господи, как бедняги набросились на еду! Я опять ушел и через неделю привез продовольствия еще больше. К Желтой Птице вернулась ее красота. Быстрый Олень окреп и становился сильнее с каждым днем. Все племя оправилось от беды - смотреть на них было одно удовольствие! Я кормил их так два месяца. А потом холода кончились. Вернулась дичь. Я доставил им еще запасов - и удрал. Вот так я стал разбойником, Хромуля. Роджер засмеялся, и Питер услышал в темноте, что он весело потирает руки. - Хочешь знать, как все это вышло? - спросил Мак-Кей. - Видишь ли, я навестил подлеца торговца и по милости судьбы застал его одного. Сперва я оттузил его хорошенько, а потом приставил ему к горлу нож и заставил написать записку, что он, дескать, должен уехать внезапно по срочному делу на юг, а лавку в свое отсутствие поручает мне. После этого я посадил его на цепь в землянке, которую никто, кроме меня, не мог бы отыскать. И стал хозяйничать в лавке, Хромуля. И еще как! Трапперы тогда обходили свои капканы и ко мне редко кто заглядывал. А я кормил и одевал мое племя целых два месяца. Кормил, пока они не растолстели... И глаза Желтой Птицы снова заблестели, как звезды. А потом я привел Таракана - такое у него было прозвище - назад в лавку, которая сильно-таки опустела, отчитал его, оттузил на прощанье еще раз... и убрался восвояси. Мак-Кей встал. На черном бархате неба зажглись первые звезды. И Питер услышал, как его хозяин глубоко и радостно вдохнул душистый воздух. Потом он опять заговорил: - С той зимы, Питер, за мной гоняется конная полиция. И чем больше они за мной гоняются, тем больше я даю им для этого поводов. Я избил до полусмерти Бодена, почтальона, который оскорбил одну женщину, когда ее муж - мой хороший друг - был в отсутствии. А Боден взял да и присвоил деньги, которые вез, и все свалил на меня. Ну, тогда я и в самом деле ограбил почту, а зачем, ты знаешь! И с тех пор я много чего натворил. Но моим оружием всегда были только кулаки, и я ни разу не пускал в ход ни пистолета, ни ножа, если, конечно, не считать того случая с Тараканом. А самое смешное во всем этом, Хромуля, что я и Джеда Хокинса не убивал. Может, я когда-нибудь и расскажу тебе, что случилось тогда на дороге, когда вы с Нейдой ушли. Ну, а пока... Он умолк, и Питер почувствовал, что его хозяин вздрогнул. Затем Веселый Роджер неожиданно нагнулся к нему. - Питер, трех женщин мы будем любить до могилы, - прошептал он. - Мою мать - только она давно умерла. Нейду - только ее мы больше никогда не увидим... - Его голос на мгновение прервался. - И... и Желтую Птицу. С тех пор, как я накормил ее племя, прошло пять лет! Наверное, родились уже новые дети. Знаешь что, дружок, пойдем и посмотрим! 10 На другой день Веселый Роджер и Питер пошли на северо-запад - туда, где жило племя Желтой Птицы. Они шли медленно, соблюдая величайшую осторожность, и Питер все яснее понимал, что по какой-то неведомой причине им надо постоянно быть начеку. Он заметил, что его хозяин всякий раз настораживается, когда за деревьями раздается какой-нибудь звук - хруст валежника, неясный шелест кустов или стук оленьих копытец. Инстинкт, однако, подсказывал ему, что прячутся они от людей. Он еще не забыл, как они спаслись от Кассиди и несколько дней скрывались среди лабиринта раскаленных скал, которые Веселый Роджер окрестил Духовкой. Хозяин вел себя теперь так же, как в те дни. Он не смеялся, не пел, не свистел, а разговаривал шепотом. Костры он разводил теперь такие маленькие, что Питер вначале только диву давался. Не стрелял он и дичи, хотя ее немало попадалось на их пути, а ставил с вечера силки и ловил рыбу в ручьях. На ночлег они устраивались, отойдя не меньше чем на полмили оттого места, где стряпали ужин на крохотном костре. И Питер спал чутким сном, готовый вскочить при малейшем шорохе. Не раз его тихое предостерегающее ворчание будило Роджера, который сразу просыпался, уже хватаясь за пистолет. Собственно говоря, Мак-Кей вовсе не был уверен, что пустит пистолет в ход, если при таком пробуждении увидит перед собой красный полицейский мундир. В его душе по-прежнему шла борьба. Он анализировал свое положение со всех точек зрения, но как бы он ни рассуждал, вывод всегда был один и тот же. Если он будет арестован, правосудие не станет утруждать себя, карая его за возвращение индейцам их законных денег, за ограбление почты или за прочие мелкие его преступления. Его повесят за убийство Джеда Хокинса. И служители закона не поверят ему, даже если он скажет правду, - а ее он никогда не скажет. Много раз воображение рисовало ему эту невероятную картину - настолько невероятную, что, несмотря на всю ее мрачность, Роджер находил в ней повод для угрюмой улыбки. Даже Нейда поверила, что он убил ее приемного отца. Хотя на самом деле убила его она. И правосудие повесит Нейду, если правда будет когда-нибудь открыта. Мысленно он вновь и вновь переживал события той роковой ночи у Гребня Крэгга, когда, казалось, он уже стоял на пороге счастья - когда миссионер должен был обвенчать их с Нейдой. А потом... темная дорога, рыдающая девушка, которая, шатаясь, брела ему навстречу в разорванном платье, ее прерывающийся шепот, когда она рассказывала, как Джед Хокинс тащил ее по лесу к хижине Муни, как ей удалось вырваться, ударив его камнем, попавшимся ей под руку в темноте. Поверила ли бы полиция ему, заведомому преступнику, если бы он рассказал правду о том, что произошло дальше? О том, как он бросился за Джедом Хокинсом, чтобы разделаться с ним, и увидел, что он лежит мертвый там, где его оставила Нейда? Поверила ли бы она ему, если бы в минуту слабодушия он признался, что взял на себя вину девушки, которую любил? Нет, ему не поверили бы! Слишком хорошо он подделал все улики. Если бы он рассказал правду о том, что произошло на дороге между Гребнем Крэгга и хижиной Муни, его бы только назвали подлым лжецом и трусом. Именно эта мысль и служила главным утешением Веселому Роджеру - мысль о том, что он хорошо подделал все улики против себя и ни Нейда и никто другой никогда не узнает правды. Его любовь к синеглазой девушке, которая доверилась ему, даже зная, что он разбойник, была вечной и непреходящей, как любовь к покойной матери. - Умереть за нее будет совсем нетрудно, - сообщил он Питеру результат своих размышлений, не сомневаясь, что конец будет именно таков. Эта мысль его не пугала. Он твердо решил бороться за свою жизнь и свободу, пока хватит сил. Но, хорошо зная упорство королевской северо-западной конной полиции, он понимал, что исход его поединка с ней может быть только один. Однако Роджер Мак-Кей не отчаивался, несмотря на пережитую трагедию и на мысль о неизбежном еще более трагическом завершении своей жизни. Наяву и во сне его поддерживало и утешало воспоминание о девушке, которая была готова разделить с ним его скитания и в последний час умоляла его взять ее с собой, какие бы невзгоды ни ждали их впереди. Она знала, что он преступник, за которым гонится полиция, но это не оттолкнуло ее. И даже то, что он убил человека - пусть негодяя, недостойного жить, но все же человека, - не уничтожило ее доверия к нему. И в тысячный раз Веселый Роджер с отчаянием думал, не ошибся ли он, оттолкнув Нейду, отказавшись от ее любви и верной дружбы, когда она хотела уйти с ним наперекор всему. День за днем, пока они шли в те края, где жило племя Желтой Птицы, он боролся с собой и постепенно, подавив гнетущие сомнения, убедил себя, что поступил правильно. Он не дал эгоизму взять верх в своей душе и не позволил Нейде стать женой разбойника. Он ничем не связал ее. Ее ждет новая жизнь и, возможно, новое счастье. Он не погубил ее, и эта мысль послужит ему утешением даже в тот серый предрассветный час, когда закон заставит его поплатиться за не совершенное им преступление. Порой на смену горю и тоске приходит странное успокоение, знакомое только тем, в чьей душе пожар страстей гаснет, не находя более пищи. И вот теперь, когда наши путники пошли на северо-запад к берегам озера Уолластон, именно такое успокоение снизошло на Веселого Роджера. Правда, оно больше походило на боль, на тихую, вечно ноющую боль, но зато оно принесло ему новое единение с природой, с солнцем, с деревьями, цветами, плодоносящей землей - со всем тем, что всегда было ему так дорого, а теперь стало вечным источником утешения и поддержки в самые черные часы. После того как Веселый Роджер решил навестить племя Желтой Птицы, он больше не торопился. Теперь он старался вообразить, будто Нейда идет с ними, и это удавалось ему так хорошо, что Питер был совсем сбит с толку, пытаясь понять, с кем разговаривает его хозяин. Их неспешное путешествие, постоянная настороженность и общение с хозяином, который держался с ним как с товарищем, с равным, чрезвычайно развили умственные способности Питера, и он старался показать себя достойным такой дружбы и доверия. Благодаря правильному обучению, дополненному инстинктом, он знал теперь лес и лесную жизнь во многих отношениях даже лучше, чем его хозяин. И вместе с тем Веселый Роджер медленно, но верно внушал ему, что существует огромное различие между охотой для пропитания и бессмысленными убийствами ради забавы. - Все живое, чтобы жить, должно иногда убивать, и тут уж ничего не поделаешь, Питер, - втолковывал ему Веселый Роджер. - Но совсем другое дело, если ты убиваешь без всякой необходимости. Видишь вон то дерево, которое обвил хмель? Хмель душит дерево, и со временем оно засохнет. Но хмель ни в чем не виноват, потому что иначе он жить не может. Правда, я вырву этот хмель с корнем, так как дерево, на мой взгляд, важнее хмеля. В таких случаях поступаешь, как подсказывает тебе совесть. Нам с тобой надо жить, и поэтому сегодня мы ужинаем молодыми куропатками. Видишь ли, Питер, тут все решает необходимость. Тебе это понятно? Этих объяснений Питер не понимал, но он был наблюдателен и умел быстро соображать. Он скоро зарубил себе на носу, что разорять гнезда - непростительное преступление. Он чувствовал, что его немилосердно стыдят, когда он для забавы нападает на существо слабее себя. Правда, в этом он так и не разобрался и в подобных случаях поглядывал на хозяина, ожидая от него какого-нибудь указания. В августе подрастающие крольчата очень доверчивы, и Питер мог бы душить их десятками, но теперь он кидался за ними в погоню, только когда бывал по-настоящему голоден или же по приказанию Веселого Роджера. Этот этап в воспитании Питера был очень интересен его хозяину. Разбойник не придерживался взгляда тех натуралистов, которые считают себя единственными разумными существами в мире. Он верил, что Питер наделен не только великолепными инстинктами и смышленостью, но и способностью рассуждать, а он помогает этой способности развиться. Вот это-то и занимало его. На привале, когда Роджер не спал и не занимался воспитанием Питера, он обычно читал какой-нибудь из красных томиков исторических сочинений, которые позаимствовал, остановив почту у границы Голых Земель. Он уже знал их почти наизусть. Больше всего ему нравились жизнеописания Наполеона, Маргариты Анжуйской [Маргарита Анжуйская (1429-1482) - английская королева, жена Генриха VI, по происхождению француженка; во время междоусобных войн Алой и Белой розы возглавляла партию сторонников короля] и Петра Великого, и когда он сравнивал свои беды с трудностями, из которых эти люди выходили победителями, он испытывал прилив бодрости и уверенности. Если природа была его богом и священным писанием, а Нейда - путеводной звездой, то эти зачитанные книжечки, написанные человеком, который давно уже умер, были его собеседниками и наставниками. Они рассказывали ему о великих самопожертвованиях, доблести и подвигах, о верности, чести и предательствах и о страшных трагедиях, к которым неизменно приводят неудержимое честолюбие и эгоизм. Он извлекал из прочитанного уроки для себя. И сообщал Питеру свои умозаключения. Особенно ему нравилась неустрашимая Маргарита Анжуйская, и однажды его сердце восторженно забилось, когда голос с печатной страницы шепнул ему, что Нейда - такая же Маргарита, только в сто раз лучше, потому что она не принцесса и не королева. - Видишь ли, разница в том, - объяснил он Питеру, - что Маргарита жертвовала собой, боролась и готова была умереть ради короля, а наша Нейда - ради бедняка, за которым гонится полиция. Вот почему Нейда куда выше Маргариты, - добавил он. - Маргарита ведь шла на такие жертвы не только для того, чтобы спасти своего мужа, но и чтобы остаться королевой, а Нейде нужны только мы с тобой. И вот тут-то мы последуем примеру Петра Великого, - закончил он с невеселым смешком, - и не позволим ей губить себя. И так день за днем шли к речкам Уолластона - в страну, где жили Желтая Птица и ее племя. В первых числах сентября они перебрались через Гейки и вышли на западный берег Уолластона. Листва берез уже отливала золотом, а в шелесте осин слышались тревожные шепоты осени. Тополя желтели, рябина алела тяжелыми гроздьями, а в прохладных сырых чащобах бархатисто чернели спелые сочные ягоды дикой смородины. Веселый Роджер особенно любил это время года, а Питер впервые в жизни знакомился с сентябрем. Днем еще было жарко, однако по ночам воздух бодряще пощипывал, и Питер уловил новую резкую ноту в голосах обитателей леса. По ночам вновь начали завывать волки. Гагары забыли семейные радости и хрипло кричали под луной. Кролики выросли и утратили детскую доверчивость, а совы словно глубже уходили в ночной мрак и выслеживали добычу особенно хитро. Веселый Роджер знал, что люди уже возвращаются к своим хижинам и охотничьим участкам, и стал еще осторожнее. Он внимательно смотрел по сторонам, не поднимается ли где-нибудь к небу дымок, прислушивался к каждому звуку, и его начали одолевать тревожные мысли: мало ли что могло случиться с племенем Желтой Птицы за пять долгих лет! Еще одна голодная зима или какая-нибудь повальная болезнь могла погубить почти все племя, а горстка оставшихся в живых разбрелась кто куда... А вдруг Желтая Птица умерла? Три дня он медленно шел по извилистому берегу озера и наконец набрел на индейские помосты для вяления рыбы. Его с новой силой охватили зловещие предчувствия; люди давно ушли отсюда, земля была испещрена медвежьими следами, а у берега, куда выбрасывались рыбьи внутренности, расхаживали два черных медведя - толстые, разъевшиеся; они нисколько не встревожились, увидев человека и собаку. Однако на другой день к закату они вышли на песчаную косу, где в белом песке возились индейские ребятишки. Они играли и смеялись, и с ними играла и смеялась высокая худощавая женщина в юбке из мягкой оленьей кожи, с двумя черными глянцевитыми косами, которые, когда она бежала, метались у нее за плечами, точно два толстых каната. Веселый Роджер и Питер увидели ее в ту минуту, когда она убегала от детей в сторону противоположную той, где они стояли. Но вот она внезапно повернулась, бросилась прямо к ним и с испуганным криком остановилась в двух шагах от Мак-Кея. Питер внимательно следил за происходящим. Он увидел, что испуг в темных глазах женщины сменился удивлением, потом она прерывисто вздохнула, и тут Веселый Роджер крикнул: - Желтая Птица! Он медленно подошел к ней, еще не веря, что годы так мало ее изменили, и Желтая Птица радостно протянула к нему руки, а Питер, не понимая, что, собственно, происходит, подозрительно косился на смуглых индейских ребятишек, которые тихонько их окружили. Потом из-за ивняка вышла девочка, и Питер был совсем сбит с толку, потому что он увидел еще одну Желтую Птицу - та же стройная гибкая фигура, те же сияющие глаза, хотя она и была даже моложе Нейды. Питер не знал, что это Солнечная Тучка, дочь Желтой Птицы. Но он тут же почувствовал к ней симпатию, такую же, какую внушила ему ясноглазая женщина, которая держала его хозяина за руки. Желтая Птица позвала, девочка подошла к матери, и Веселый Роджер расцеловал ее в обе щеки. Затем они пошли по берегу к стойбищу, а дети во главе с Солнечной Тучкой бросились вперед, чтобы первыми сообщить новость, и Питер бежал рядом с Солнечной Тучкой. Питеру еще не приходилось слышать, чтобы из человеческой груди вырывался такой вопль, какой испустил Быстрый Олень, муж Желтой Птицы и вождь племени, когда он поздоровался с Веселым Роджером. Это был старинный боевой клич индейцев кри, а то, что произошло вечером, и вовсе привело Питера в неистовое возбуждение. Пылали огромные костры, вокруг них пело, плясало, смеялось и пировало все племя под нестройное завывание полусотни сивашских собак. Собаки эти Питеру не понравились, но он не стал затевать драку, потому что ему хотелось лежать рядом с Солнечной Тучкой, сунув нос в ее ласковую смуглую руку. В этот вечер, сидя у большого костра возле типи Быстрого Оленя, Роджер впервые за много недель чувствовал себя счастливым. То и дело он поглядывал на Желтую Птицу. За пять лет она почти не изменилась. Ее глаза блестели глубоким блеском, зубы были белее молока, а на щеках играл такой же темный румянец, как и на щеках Солнечной Тучки. Все это неопровержимо свидетельствовало о том, что ей жилось хорошо и спокойно. Любовался он и Солнечной Тучкой, которая была в полной мере наделена нежной красотой северных индианок. С неменьшим удовольствием смотрел он и на Быстрого Оленя - их счастье было и его счастьем. То же счастье светилось в глазах всех мужчин, женщин и детей, которых он видел вокруг. Быстрый Олень сообщил ему, что три зимы подряд охота была на редкость удачной, а в это лето они заготовили столько рыбы, что им ее хватит на всю зиму, даже если снова настанут черные дни. Их племя стало теперь богатым: у них есть много теплых одеял, хорошей одежды, типи, ружей и саней да еще несколько редкостных диковинок в придачу. В этот же вечер Желтая Птица и ее муж с гордостью показали Веселому Роджеру два из этих новых сокровищ - швейную машину и граммофон! И на берегу озера Уолластон, в шестистах милях от Гребня Крэгга, он слушал "Матушку Макри", "Четки" и другие грустные и веселые песенки. А поздно ночью, когда становище уснуло, Роджер еще долго сидел у погасшего костра с Желтой Птицей и Быстрым Оленем, рассказывал им о том, что произошло с ним на границе населенных мест. Он был рад излить сердце, и хотя его слушал и Быстрый Олень, исповедовался он Желтой Птице, зная, что ее чуткое сердце полно сочувствия. Тихим голосом, которому, как голосам всех ее соплеменниц, была присуща особая мелодичность, она расспрашивала его про Нейду, и ее тонкие пальцы нежно поглаживали каштановую прядь, которую доверил ей Роджер. Потом она сказала: - Я дала имя твоей девушке. Она - У-Ми, Голубка. Что-то в ее голосе заставило Быстрого Оленя вздрогнуть. - Голубка, - повторил он. - Да, У-Ми, Голубка, - кивнула Желтая Птица. Она не смотрела на них. Ее фигура застыла в неподвижности, а в глазах плясали отблески костра. Не попросив у Роджера разрешения, она спрятала волосы Нейды у себя на груди. - У-Ми, Голубка, - повторила она, глядя вдаль. - Так ее зовут, потому что голубка летит быстро, прямо и верно. Через леса, озера и реки летит голубка. Она не устает. Не замедляет полета. Она всегда летит домой. Быстрый Олень бесшумно поднялся на ноги. - Пойдем! - шепнул он Веселому Роджеру. Желтая Птица не оглянулась на них и не сказала ни слова. Быстрый Олень взял Веселого Роджера за локоть и потянул за собой. В его глазах был почтительный испуг. - Сегодня ночью ее дух навестит У-Ми, - сказал он с благоговением. - Он побывает в тех местах, о которых ты нам рассказывал, побывает в сердце твоей девушки, а завтра утром расскажет тебе через Желтую Птицу, что случилось и что может случиться. Быстрый Олень уже лег, а Веселый Роджер продолжал стоять у зарослей ивняка, глядя на Желтую Птицу, которая сидела неподвижно, точно каменное изваяние. Ему стало немного не по себе. Он не был суеверен, но зато верил в силу внушения и самовнушения. "Если у тебя хватит убеждения и упорства, то может сбыться все, чего ты захочешь", - не раз говорил он себе. И он знал, что Желтая Птица обладает именно таким убежденным упорством и передающейся из поколения в поколение неколебимой верой в силу духов. Роджер твердо знал, что сам он не обладает никакими сверхъестественными способностями, но таинственное безмолвие ночи нашептывало ему, что, быть может, мозг Желтой Птицы наделен какими-то таинственными свойствами, которые утратил цивилизованный человек, выйдя из первобытного состояния, и благодаря этим свойствам ей, быть может, удастся и в самом деле совершить то, что ему представляется чудом. Чего не бывает на свете! Опустившись на песок, Роджер продолжал наблюдать за Желтой Птицей, а Питер свернулся у его ног. Мак-Кей видел, как в тусклом свете звезд чуть блестят ее волосы, но ее лицо и неподвижная фигура были погружены в глубокую тень. Становище спало. Даже собаки затихли и зарылись в песок; тлеющие угли костров погасли. Прошел час, другой, веки Веселого Роджера словно налились свинцом, и он уснул, привалившись спиной к песчаному холмику, насыпанному детьми. Ему снилось, будто он летит по воздуху с Желтой Птицей. Она неслась вперед с быстротой стрелы, а он отставал и, наконец, в испуге закричал, чтобы она подождала - он вот-вот упадет. Собственный крик разбудил его. Он открыл глаза и увидел, что в сером небе занимается заря. Разбуженный Питер тыкался носом в его руку. Быстрый Олень лежал рядом на песке и крепко спал. Становище было по-прежнему погружено в сонное безмолвие. Вздрогнув, Мак-Кей посмотрел на типи Желтой Птицы. Индианка все еще сидела на прежнем месте, и казалось, что за всю ночь она так ни разу и не пошевелилась. Роджер с трудом поднялся на ноги. Когда он бесшумно подошел к Желтой Птице, она подняла голову и посмотрела на него. Ее волосы и длинные ресницы поседели от росы. Лицо осунулось и побледнело, а глаза стали такими огромными, что он даже испугался. Желтая Птица казалась очень утомленной. Ее плечи устало поникли. Она вздохнула и чуть-чуть вздрогнула. - Садись, Никева, - прошептала она, прижимая косы к груди, словно чтобы согреться. Она провела тонкой рукой по глазам и поежилась. - Все хорошо, Никева, - сказала она тихо. - Я летала через облака туда, где живет У-Ми, Голубка. Я увидела, что она плачет на лесной тропе. Я шепнула ей, что придет счастье - долгое счастье для Никевы и для Голубки. Это счастье не может погибнуть. Его нельзя убить. Люди в красной одежде, которые служат Великому Белому Отцу, не смогут его погубить. Вы будете жить - ты и она. И встретитесь. И с вами будет счастье. Вот что я узнала, Никева. Вы встретитесь и будете счастливы. - Но где, когда? - прошептал Веселый Роджер, невольно поддаваясь волнению. Желтая Птица опять провела рукой по глазам и наклонила голову так, что Мак-Кей видел только ее влажные от росы волосы. - В Далеком Краю, Никева, - ответила она. И снова подняла на него большие таинственные глаза. - Но где же это, Желтая Птица? - спросил он с внезапным страхом. - Ты думаешь, там? - И он указал на серое небо у них над головами. - Нет, счастье ждет вас в жизни, а не в смерти, - медленно проговорила индианка. - Не в