аской туловища с ржаво-красными и серовато-зелеными пятнами, как если бы кто-то, не знающий географии и не умеющий рисовать, пытался изобразить на этом туловище карту мира. Пока Паула энергично взывала к помощи всех святых и заверяла Джеки в том, что через полчаса она станет вдовой, я наклонился, чтобы рассмотреть жабу более внимательно. Широко вздохнув, жаба раздулась вдвое больше прежнего и начала выпускать воздух, пронзительно и негодующе крича; одновременно она запрыгала мне навстречу мелкими прыжками, угрожающе раскрывая и закрывая рот. Это было поразительное зрелище; внутренняя поверхность ее губ имела яркую желтовато-розовую окраску. Услышав изданный жабой боевой клич, Паула отчаянно всплеснула руками и начала раскачиваться в окне. Я счел момент подходящим для того, чтобы преподать ей небольшой урок естествознания и в то же время поднять свой престиж в ее глазах. Схватив дрыгавшую ногами, тяжело дышавшую жабу, я подошел к окну, в котором стояла Паула. -- Смотри, Паула, она совсем не ядовита,-- обратился я к ней на ломаном испанском языке. Когда жаба снова широко раскрыла рот, я быстро сунул в него свой большой палец. Это так удивило жабу, что на секунду она застыла с разинутым ртом, а я с ободряющей улыбкой глядел на Паулу, которая, казалось, готова была упасть в обморок, -- Она совсем не ядовита,-- повторял я,-- она совсем не... В это мгновение жаба оправилась от неожиданности и быстро закрыла рот. У меня было такое ощущение, будто кто-то тупым ножом хватил мне по большому пальцу. Я едва не вскрикнул от боли. Паула молча смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Я криво усмехнулся, надеясь, что моя усмешка будет принята за жизнерадостную улыбку, а жаба забавлялась тем, что через каждую секунду изо всех сил сдавливала палец своими челюстями; мне казалось, будто мой палец лежит на рельсе, по которому проходит длинный товарный поезд с увеличенным против обычного количеством колес. -- Santa Maria! -- воскликнула пораженная Паула.-- Que extraordinario... no tiene veneno, senor?[43] -- No, nada de veneno[44],-- хрипло ответил я, сохраняя на лице все ту же жалкую усмешку. -- Что случилось? -- с любопытством спросила Джеки. -- Ради бога, уведи куда-нибудь эту женщину, проклятая жаба чуть не откусила у меня большой палец. Джеки быстро отвлекла внимание Паулы, спросив ее, не пора ли подавать ленч, и Паула уплыла в кухню, то и дело повторяя "extraordinario". Как только она исчезла, мы занялись спасением моего пальца. Это оказалось нелегкой задачей, так как, несмотря на мощную хватку, челюсти у жабы были очень слабые и при каждой попытке разжать их при помощи палки они начинали гнуться, грозя сломаться. Как только мы вынимали палку, жаба с новой силой впивалась в мой палец. В полном отчаянии я положил руку вместе с жабой на цементный пол, надеясь, что жаба захочет убежать и отпустит палец; но она продолжала сидеть на месте, вцепившись в палец бульдожьей хваткой и вызывающе глядя на меня. -- Наверное, ей не нравится это место, -- сказала Джеки. -- А что мне еще делать, по-твоему? -- раздраженно спросил я.-- Уж не пойти и не сесть ли вместе с ней в болото? -- Нет, конечно, но если ты сунешь руку вон в тот куст гибискуса, она постарается убежать и отпустит палец. -- Если она не убегает здесь, она с таким же успехом может висеть у меня на пальце и тогда, когда я буду ползать по кустам. -- Ладно, поступай как знаешь. Надеюсь, ты не собираешься всю жизнь ходить с рогатой жабой на пальце? В конце концов я убедился в том, что, если я не хочу сломать жабе челюсти, придется попробовать вариант с кустом гибискуса. Забравшись в кустарник, я сунул руку в самые густые заросли. В ту же секунду жаба с явным отвращением выплюнула мой палец и отскочила назад. Я схватил ее и без особого труда снова посадил в банку, не обращая внимания на ее протестующий писк. От челюстей жабы на пальце осталась багровая полоса, а спустя час под ногтем образовался кровоподтек. Лишь через три дня я снова мог безболезненно шевелить большим пальцем, а кровоподтек сошел еще месяц спустя. Это была моя первая и последняя попытка убедить жителей Чако в безобидности рогатой жабы. Поскольку Чако настоящий рай для птиц, пернатых у нас было больше, чем каких-либо других животных, и они составляли примерно две трети нашей коллекции. Самыми большими птицами в лагере были бразильские кариамы. Туловище их, величиной с курицу, было посажено на длинные крепкие ноги; на длинной шее сидела крупная голова, немного напоминавшая голову ястреба, со слегка загнутым на конце клювом и большими бледно-серебристыми глазами. Шея и спина были нежного серовато-коричневого цвета, книзу переходящего в кремовый. На голове, над самыми ноздрями, у кариамы торчат забавные пучки перьев. Когда эти птицы с обычным для них надменным видом бродили по лагерю, изогнув шею и откинув голову, они очень напоминали мне высокомерных верблюдов в перьях. Обе жившие у нас кариамы были совершенно ручными, и мы каждый день пускали их свободно бродить по лагерю. Выйдя утром из клеток, они прежде всего производили смотр всему нашему зверинцу. Медленно и величественно вышагивали они на длинных ногах, а затем вдруг застывали на одной ноге, держа другую на весу; в эти минуты у них появлялось выражение аристократического негодования, и они возмущенно трясли своими хохолками. Через несколько секунд они вновь оживали, опускали ногу и размеренным шагом продолжали свой моцион, а через несколько ярдов повторяли все сначала. Можно было подумать, что перед вами две вдовствующие герцогини, к которым во время прогулки по парку пристает подвыпивший солдат. Постепенно, однако, герцогини утрачивали свою чопорную осанку и пускались в буйные, причудливые пляски. Одна из них находила ветку или пучок травы, поднимала его клювом, приближалась к подруге большими, танцующими шагами и бросала свою добычу на землю. С минуту обе птицы пристально разглядывали ее, а затем начинали выделывать пируэты на своих длинных неуклюжих ногах, церемонно раскланиваясь друг с другом и слегка распуская крылья; при этом они время от времени с разнузданно-веселым видом подбрасывали ветку или траву в воздух. Танцы заканчивались так же неожиданно, как и начинались; птицы застывали на месте, с какой-то безмолвной яростью глядели друг на друга и расходились в разные стороны. Кариамы питали особую слабость к гвоздям и считали их (подобно нашему бывшему плотнику Анастасию) живыми существами. Осторожно вытащив из коробки гвоздь, они долбили его клювом до тех пор, пока не "убивали" его. Тогда они бросали гвоздь и вынимали из коробки следующий. За короткое время они опустошали всю коробку и окружали себя множеством поверженных гвоздей, Хорошо еще, что они не пытались глотать гвозди, но и без того эта их привычка действовала мне на нервы; как только я принимался что-нибудь мастерить, мне приходилось ползать в пыли, собирая умерщвленные гвозди, которые кариамы, развлекаясь, разбросали по всему лагерю. Наряду с кариамами одной из самых забавных птиц в нашей коллекции была водяная курочка -- маленькая болотная птичка с пронзительными ярко-красными глазами, длинным острым клювиком и необыкновенно большими ногами. Эти птичка имела честь быть единственным экземпляром, пойманным для нас собственноручно Паулой за все время нашего пребывания в Чако, и, разумеется, больше всех была удивлена при этом сама Паула. Вот как это случилось. Однажды утром Джеки проснулась с небольшой температурой и ознобом, свидетельствовавшим о приступе лихорадки. Она осталась лежать в постели, а я наскоро позавтракал и, предупредив Паулу о том, что сеньора заболела и будет лежать, отправился в лагерь для обычной утренней работы. Вернувшись к полудню домой, я с удивлением обнаружил Джеки на веранде; Джеки по-прежнему лежала в кровати, а из дома доносился невообразимый шум, среди которого выделялся пронзительный, как пароходная сирена, голос Паулы. -- Что случилось? -- спросил я у Джеки. -- Слава богу, ты вернулся,-- слабым голосом ответила она.-- У меня было веселое утро. Первые два часа Паула ходила на цыпочках и предлагала какие-то отвратительные травяные настои и желе, а когда я сказала, что мне ничего не надо и я хочу спать, она взялась за уборку. Похоже, она делает генеральную уборку раз в неделю и как раз сегодня настал срок. Шум стоял такой, словно отряд казаков носился вокруг дома, а за ним с пронзительными криками гнались краснокожие. Раздался треск, звон разбитого стекла, и в окно высунулась ручка метлы. -- Но какого черта она там вытворяет? -- снова спросил я. -- Сейчас все расскажу,-- ответила Джеки.-- Не успела я снова заснуть, как пришла Паула и заявила, что хочет убрать в спальне. Я ответила, что не собираюсь вставать и что уборку лучше отложить до следующей недели, Это привело ее в ужас, она выбежала на веранду и принялась громко звать своих девочек. Их прибежало человек десять, не успела я опомниться, как они подхватили кровать и вынесли вместе со мной сюда на веранду. После этого они всей оравой принялись убирать спальню. Из дома снова послышался треск, сопровождаемый пронзительными криками и топотом ног. -- Это они так убираются? Довольно странный способ уборки. -- Нет, нет, они уже давно убрали в спальне и хотели перенести меня обратно, как вдруг Паула издала один из обычных своих воплей, который чуть было не снес у меня полчерепа, дескать, она видит в саду bicho. Я ничего не видела, но все девицы видели, и не успела я спросить, что это за bicho, они бросились в сад и принялись обшаривать кусты под руководством Паулы. Bicho пустилось наутек и почему-то влетело в дом прямо через дверь. Вся компания бросилась за ним, и с тех пор они гоняют его по комнатам. Одному богу известно, что они там бьют и ломают вот уже больше получаса. Я охрипла, кричавши им, но они не отвечают. Удивляюсь, как после такого погрома животное не умерло от разрыва сердца. -- Во всяком случае, ясно одно: bicho совершенно безобидно, а то едва ли они погнались бы за ним. Сейчас пойду посмотрю, в чем дело. Я осторожно приоткрыл входную дверь. В комнате валялись опрокинутые стулья и разбитые тарелки. Приглушенные крики и грохот свидетельствовали о том, что охота продолжается в соседней комнате. Я приоткрыл дверь в спальню, и меня оглушил доносившийся оттуда шум. Раскрыв дверь пошире, я просунул голову в щель и огляделся. В то же мгновение, неизвестно откуда, на меня грозно спикировала метла, едва не угодив мне в голову. Я отскочил назад и прикрыл дверь. -- Алло, Паула, в чем дело? -- крикнул я, пытаясь перекрыть весь этот шум. На мгновение воцарилось молчание, затем дверь распахнулась, и на пороге появилась Паула, колыхаясь словно наполовину надутый аэростат воздушного заграждения. -- Senor! -- торжественно сказала она, показывая толстым пальцем на кровать.-- Un bicho, senor, un pajaro muy lindo[45]. Я вошел в спальню и закрыл дверь. Собравшиеся в комнате девицы победно улыбались, стоя среди обломков мебели и посуды. Они тяжело дышали, волосы их были растрепаны, одна из девиц разорвала во время охоты платье, и теперь мало что из ее прелестей оставалось доступным только воображению. Это ее, однако, не смущало, и она была более разгорячена, чем все остальные. От запаха одиннадцати видов духов, наполнявшего маленькую комнатку, у меня чуть не закружилась голова. Подойдя к кровати, я встал на четвереньки и заглянул под нее. Пока я рассматривал bicho, Паула и девицы окружили меня плотным кольцом, хихикая и источая удушающие ароматы. Под кроватью, покрытая пухом и пылью, стояла водяная курочка; она тяжело дышала, но все еще была полна воинственного пыла. Следующие пять минут мы ловили птицу; Паула и девушки зашли с противоположной стороны кровати и стали гнать оттуда водяную курочку, а я залез с полотенцем под кровать и пытался схватить ее. Первая попытка оказалась неудачной, так как, когда я хотел набросить на птицу полотенце, обнаружилось, что Паула, ничего не подозревая, стоит на нем. Не увенчалась успехом и вторая попытка, так как в решающий момент одна из девиц наступила мне на руку. На третий раз мне повезло, и я вылез из-под кровати с водяной курочкой, завернутой в полотенце и голосившей что было мочи. Я пошел показывать свой трофей Джеки, а Паула со своей компанией принялась ликвидировать последствия хаоса, вызванного охотой за водяной курочкой. -- Неужели из-за этого жалкого существа был поднят такой тарарам? -- удивилась Джеки, недовольно глядя на торчавшую из полотенца покрытую пылью голову водяной курочки. -- Да, они охотились за ней вдесятером и не могли поймать. Забавно, правда? -- Мне кажется, ее и ловить-то не стоило,-- возразила Джеки.-- Это какая-то страшно скучная птица. Но Джеки была не права; несмотря на вспыльчивый и неровный характер, водяная курочка обладала ярко выраженной индивидуальностью и вскоре стала одним из наших любимцев в лагере. Водяная курочка передвигалась почти таким же необычным и забавным способом, как и кариамы. Остановившись, она низко наклоняла голову, вытягивала шею и близоруко щурилась, словно долговязая школьная учительница, которая подсматривает в замочную скважину, не расшалились ли ее ученики. Затем, удовлетворившись увиденным, она выпрямлялась, три-четыре раза энергично встряхивала своим коротким заостренным хвостом и семенила к следующей замочной скважине. За привычку постоянно трясти хвостом ее прозвали Трясохвосткой. Она без малейших колебаний пускала в ход свой длинный острый клюв, яростно набрасываясь на руки каждого, кто приходил чистить ее клетку, и эта работа была тяжелой и кровопролитной. Помнится, в день поимки курочки я поставил ей в клетку большую жестяную банку из-под сигарет, наполненную водой. Как только банка оказалась в клетке, Трясохвостка подскочила к ней и ткнула в нее клювом; к нашему изумлению, клюв прошел сквозь жесть, как иголка сквозь материю. Птица забегала по клетке с банкой на клюве, и мне стоило большого труда поймать ее и снять с клюва банку. Мы посадили Трясохвостку в клетку с деревянной решеткой, и она все время с надеждой выглядывала из-за нее, изредка издавая угрожающее "арррк". В клетке над Трясохвосткой жила любимица Джеки, птица, которую я в первый же день ее поступления назвал Дракула. Это был гололицый ибис величиной с голубя, с короткими, телесного цвета ногами и длинным изогнутым клювом того же цвета. Все тело ибиса было покрыто траурно-черным оперением, лишь вокруг глаз и у основания клюва виднелся голый бледно-желтый кусочек кожи. На этом голом участке выделялись маленькие, круглые, печальные глаза, смотревшие перед собой затуманенным взглядом. Дракула был очень разборчивым едоком и приступал к трапезе только тогда, когда мясо подавалось мелко нарубленным и насыщенным водой. Если к его обычному рациону добавляли немного сырых мозгов, он приходил в восторг, часто и быстро погружал клюв в миску с едой и тихо, довольно попискивал. Это была очень покладистая и милая птица, но в том, с каким упоенным урчанием она поглощала кровянистую смесь из сырого мяса и мозгов, было что-то жуткое -- в эти минуты ибис напоминал вампира, с наслаждением впивающегося в очередную жертву. Другой птицей, любившей мозги, был чернолицый ибис, которого мы сокращенно называли Чли. Долгое время он процветал на мясной диете, пока мне не пришла в голову мысль побаловать его сырыми мозгами. Я убежден, что на воле Чли знать не знал этого лакомства, но здесь набросился на мозги так, как будто это была его излюбленная пища. К сожалению, он сразу же решил, что мясо для него слишком грубая еда, и во все горло требовал мозгов при каждой кормежке. В то время как Дракула отличался хорошими манерами во время еды, Чли меньше всего заботился о приличиях. Он предпочитал стоять как можно ближе к миске с едой (а еще лучше забираться в нее) и забрасывать мозгами себя и всю клетку с необузданностью сорванца, швыряющего на карнавале конфетти направо и налево; при этом Чли громко и торжествующе кричал "бррронк!", хотя клюв у него был набит до отказа. Раз в неделю мы устраивали для Трясохвостки, Дракулы и Чли рыбный день, чтобы они не отвыкали полностью от своей обычной диеты. Организовать это было довольно трудно, так как в Чако рыбу не едят и на базаре она не продается. Рано утром, вооружившись длинными толстыми лесками и страховидными зазубренными крючками, вполне пригодными для ловли акул, мы спускались к реке. Примерно в полумиле от поселка находилась старая пристань, которой давно уже никто не пользовался. Ее изъеденный червями остов был заселен пауками и другими насекомыми и покрыт сплошным ковром глянцевитых листьев вьюнка, разукрашенным розовыми колокольчикообразными цветами. Осторожно переступая по бревнам и стараясь не спугнуть крупных голубых ос, оборудовавших тут множество гнезд, мы постепенно подбирались к остаткам маленького причала, нависавшего над темной водой; его хрупкие сваи были украшены листьями лилий. Примостившись на краю, мы насаживали на крючки наживку и бросали их в коричневую воду. Наше занятие не заслуживало названия рыбной ловли, так как река буквально кишела пирайями и они немедленно поднимали лихорадочную возню вокруг кусочка окровавленного мяса, наперебой стремясь попасться на крючок. Тут не могло идти речи о спорте, так как в успехе сомневаться не приходилось. Подобные вылазки позволяли нам сидеть на пристани и любоваться чудесным видом на реку, причудливыми изгибами уходившую на запад. Закаты же были так великолепны, что даже москиты, тучами осаждавшие нас, не могли отравить нам удовольствие. Кончался второй месяц нашего пребывания в Пуэрто-Касадо, Рафаэль должен был оставить нас и вернуться в Буэнос-Айрес. Вечером накануне его отъезда мы отправились на рыбную ловлю и были вознаграждены зрелищем такого изумительного заката, какого мне еще ни разу не приходилось видеть. Где-то на севере, в огромных бразильских лесах, прошли дожди, и вода в реке заметно прибыла. Безоблачное бледно-голубое небо сияло, словно хорошо отполированная бирюза. По мере того как солнце садилось, оно из желтого становилось темно-красным, почти вишневым; темные воды реки мерцали, словно гладкая шелковая лента, положенная между берегов. Коснувшись горизонта, солнце как будто застыло на месте, и на бескрайнем чистом небе откуда-то появились три маленькие тучки, словно состоящие из черных мыльных пузырей с кроваво-красной каемкой. Они как по команде поднялись над горизонтом и занавесом скрыли от нас солнце. Потом из-за поворота реки показались плавучие островки из водяных лилий, вьюнка и травы, обвившихся вокруг разбухших в воде стволов деревьев из далеких лесов; их несло течением с верховьев реки. В наступивших сумерках река казалась серебристо-белой, и сотни островков стремительно и беззвучно проносились мимо нас к далекому океану; одни из них были не больше шляпы, другие представляли собой прочно сплетенные циновки величиной с комнату, и каждый нес на себе груз семян, побегов, луковиц, пиявок, лягушек, змей и улиток. Мы наблюдали за этой необычной флотилией до тех пор, пока стало совсем темно и на реке ничего уже нельзя было различить: мы догадывались о продолжающемся движении множества островков лишь по мягкому шуршанию листьев и травы, когда один из них задевал за сваи причала. Вскоре, искусанные москитами и окоченевшие, мы молча направились к поселку. Травяные островки, вероятно, всю ночь плыли по реке, но наутро ее гладь была такой же пустынной, как обычно. Глава восьмая ЧЕТЫРЕХГЛАЗЫЕ ПТИЦЫ И АНАКОНДА Однажды утром наша коллекция пополнилась животным, возвестившим о своем прибытии за полмили от лагеря. Я увидел индейца, который бежал по дороге к поселку и одной рукой придерживал на голове большую соломенную шляпу, а другой прикрывал довольно потрепанную плетеную корзину. Сидевшее в корзине существо, негодуя на такое ограничение его свободы, издавало низкие протяжные звуки, как будто кто-то пытался исполнить сложнейшую фугу Баха на старом автомобильном рожке. Индеец подбежал ко мне, поставил корзину к моим ногам, отошел немного назад, снял шляпу и широко улыбнулся. -- Buenos dias, senor, es un bicho, senor, un pajaro muy lindo[46]. Я терялся в догадках, какая птица могла издавать такие необычные органные звуки. Стоявшая на земле корзина покачнулась, и яростные крики раздались вновь. Заглянув в корзину, я встретился взглядом с парой холодных, как у рыбы, светло-желтых глаз, смотревших на меня сквозь легкую плетеную крышку. Я наклонился. отвязал крышку и слегка приоткрыл ее, чтобы лучше рассмотреть пленника. Я успел лишь мельком увидеть клубок рыжевато-коричневых перьев, как вдруг в щелку между крышкой и корзиной выскочил длинный зеленый кинжалообразный клюв, вонзился на полдюйма в мой большой палец и тут же спрятался обратно. Привлеченная моими воплями и последовавшим потоком ругательств, на сцене появилась Джеки и спокойно спросила, кто на этот раз меня укусил. -- Выпь,-- произнес я невнятно, облизывая рану. --Я знаю, что тебя укусили[47] дорогой, но кто? -- Меня укусила выпь,-- объяснил я. Джеки изумленно уставилась на меня. -- Ты шутишь? -- спросила она наконец. -- Нет, эта проклятая птица действительно укусила меня... Вернее, не укусила, а клюнула. Это тигровая выпь. -- А может, это ягуаровая выпь? -- вкрадчиво спросила Джеки. -- Сейчас не время для глупых шуток,-- свирепо отрезал я.-- Лучше помоги мне вынуть птицу из корзины, я хочу взглянуть на нее. Джеки присела и открыла крышку, и снова наружу выскочил зеленый клюв, но на этот раз я был уже подготовлен и быстро зажал клюв большим и указательным пальцами. Птица оглушительно запротестовала, начала отчаянно биться в корзине, но я просунул руку внутрь, крепко схватил ее за крылья и вытащил. Увидев птицу, Джеки прямо-таки ахнула, так как тигровая выпь, несомненно, одна из наиболее красочных болотных птиц. Представьте себе маленькую, слегка сгорбленную цаплю с серовато-зелеными ногами и клювом; оперение у нее светло-зеленое, испещренное чудесными оранжевыми и черными пятнами и полосами, напоминающими тигровую шкуру; вся птица пламенеет, словно маленький костер. -- Ну разве это не прелесть! -- воскликнула Джеки.-- Какое роскошное оперение! -- Джеки, придержи ее за ноги, я хочу осмотреть крыло. Оно как-то странно свисает. Джеки схватила птицу за ноги, а я провел рукой по нижней части левого крыла и примерно посредине главной кости обнаружил зловещую опухоль, которая обычно сопровождает перелом кости. Я ощупал пальцами это место и осторожно покачал крыло: действительно, кость была сломана, но, к своему облегчению, я обнаружил, что перелом был чистый, без осколков. -- Что-нибудь не в порядке? -- спросила Джеки. -- Да, перелом крыла, и довольно высоко. Хорошо хоть, перелом чистый. -- Какая жалость! Такая очаровательная птица... Неужели ей ничем нельзя помочь? -- Попробуем вылечить ее, но ты сама знаешь, как относятся эти глупые создания к перевязкам и всему прочему. -- Все равно попробуй спасти ее. Она этого стоит. -- Хорошо. Поди принеси деньги, а я попытаюсь объясниться с этим человеком. Джеки ушла, а я принялся медленно и сложно объяснять индейцу, что у птицы сломано крыло. В конце концов он понял и в знак согласия печально закивал головой. Затем я попытался втолковать ему, что заплачу сейчас лишь половину цены за птицу, а вторую половину отдам через неделю, если к тому времени птица будет еще жива. Это была очень сложная задача, мне пришлось пустить в ход все свои скудные познания в испанском языке. Обычно, когда я говорю на чужом языке, я широко использую жестикуляцию, восполняя движениями рук недостающие слова. Но сейчас, прижимая к груди разъяренную выпь, я был лишен такой возможности, потому что одной рукой держал птицу, а другой зажимал ее клюв. Мне приходилось повторять каждую фразу по два-три раза, прежде чем индеец схватывал смысл. Наконец он понял меня и энергично закивал головой; мы оба улыбнулись друг другу, слегка поклонились и забормотали: "gracias, gracias"[48]. Внезапно индейцу пришло в голову спросить, сколько же я собираюсь ему заплатить. Этот простой вопрос погубил меня: недолго думая, я отпустил клюв выпи и поднял руку, чтобы показать на пальцах нужное число. Выпь только и ждала этого и поступила так, как поступают в борьбе все ее сородичи; подняв голову, она нацелилась клювом в мой глаз и нанесла стремительный удар. По чистой случайности я успел вовремя откинуть голову и спасти глаз, но все же клюв ударил меня в левую ноздрю и кончик его дошел почти до переносицы. Те, кого не клевала в нос тигровая выпь, вряд ли могут себе представить силу удара и боль, которую он вызывает. Мне показалось, будто лошадь ударила меня копытом по лицу, я пошатнулся, ослепленный болью и оглушенный ударом. Все же я сумел уклониться от второго удара; кровь фонтаном брызнула у меня из носа и залила одежду, выпь и бросившегося на выручку индейца. Передав ему птицу, я пошел домой лечиться; Джеки пустила в ход влажные полотенца, вату и борную кислоту, одновременно и ругая и жалея меня. -- А что, если бы она попала тебе в глаз? -- спросила Джеки, вытирая у меня с губ и щек запекшуюся кровь. -- Страшно подумать. Клюв у выпи больше шести дюймов длиной, и если бы она с такой силой ударила меня в глаз, он, наверное, прошел бы прямо в мозг. -- Ну что ж, быть может, это послужит тебе уроком на будущее,-- сурово ответила Джеки.-- На вот, прижми вату к носу, кровь еще идет. Я снова вышел во двор, выглядя как одна из тех мрачных афиш, призывающих не производить вивисекций над животными, и закончил разговор с индейцем. Потом я посадил выпь в клетку и отправился за медицинскими инструментами и медикаментами, необходимыми для операции крыла. Прежде всего я вырезал из мягкого дерева два лубка, обмотал их ватой и закрепил ее бинтом. Затем мы подготовили операционный стол, приспособив под него большой ящик, и выложили на него бинты, ножницы и бритву. Надев плотные перчатки, я пошел за пациентом. Когда я открыл дверцу клетки, выпь бросилась на меня, но я схватил ее за клюв и вытащил наружу, не обращая внимания на протестующие крики. Мы обмотали ей ноги и клюв бинтами и положили на стол. Джеки на всякий случай придерживала птицу за ноги и клюв, а я приступил к операции. Для начала я выстриг все перья на крыле. чтобы было удобнее накладывать шины, а также для того, чтобы уменьшить вес крыла. Когда крыло было выстрижено догола, я осторожно подвел под него шину так, чтобы место перелома пришлось посредине. Затем началась самая трудная и ответственная часть работы. Нащупав оба конца кости, я подогнал их один к другому, осторожно повертывая и вытягивая. Придерживая их в таком положении большим пальцем, я наложил вторую шину, а затем мы обмотали крыло длинным бинтом и крепко притянули к туловищу перевязью, чтобы шины и бинты своей тяжестью не оттянули крыла вниз и не вызвали расхождения концов сломанной кости. После этого пациент был водворен в свою клетку и получил миску рубленого мяса и банку свежей воды. Остаток дня выпь вела себя вполне прилично, съела всю пищу и почти все время стояла в одном положении, не пытаясь высвободить крыло -- словом, вела себя так, будто уже не первый год жила в неволе. Большинство диких животных весьма нетерпимы по отношению к бинтам, лубкам и прочим медицинским хитростям и, как только чувствуют их на себе, всеми силами стараются от них освободиться. У меня уже был печальный опыт оказания первой помощи птицам и млекопитающим, поэтому спокойное, философское поведение тигровой выпи после операции приятно удивило меня. Наконец-то, думал я, мне попалась разумная птица, понимающая, что мы перевязали ее для ее же собственной пользы. Но как вскоре выяснилось, я слишком поспешил с выводами: на следующее утро, во время обхода лагеря, Джеки заглянула в клетку выпи и испуганно вскрикнула. -- Скорее иди, посмотри на эту глупую птицу,-- позвала она меня. -- Что с ней такое? -- Она сорвала с себя все бинты. Кажется, ты вчера вечером слишком рано радовался. Тигровая выпь мрачно стояла в углу клетки, саркастически глядя на нас бронзово-желтыми глазами. Вчера вечером она, очевидно, много и хорошо поработала, сдирая бинты с крыла. Но она не учла одного: внутренняя поверхность ее клюва была слегка зазубрена, как у пилы, и зазубрины эти своими остриями были направлены к основанию клюва. Такие "зубы" позволяют удержать скользкое тело рыбы и направить его в нужную сторону. Все это очень хорошо при рыбной ловле, но при разматывании бинтов такое устройство клюва создает большие неудобства, так как бинты застревают на зазубринах. Выпь стояла перед нами с клювом, на котором было намотано футов двенадцать бинта, свисавшего вниз самыми причудливыми гирляндами, и напоминала измученного, мрачного деда-мороза, борода которого растрепалась и сбилась на сторону после получасовой раздачи подарков. Когда мы расхохотались, она возмущенно взглянула в нашу сторону и глухо прокричала что-то сквозь забитый бинтами клюв. Пришлось вытаскивать выпь из клетки и в течение получаса извлекать пинцетом застрявшие в клюве бинты. К счастью, птице не удалось сбить шины, и сломанная кость удерживалась в прежнем положении. Мы снова перевязали выпь, и у нее был при этом такой покаянный вид, что мне показалось, будто полученный урок пошел ей впрок. Но на следующее утро бинты были снова сорваны и петлями свисали с клюва, и нам снова пришлось перевязывать ее. Но все было напрасно -- каждое утро мы заставали выпь с длинной белой бородой. -- Мне осточертело перевязывать эту проклятую птицу,-- заявил я на восьмое утро, когда мы с Джеки вытаскивали бинт из клюва. -- Мне тоже, но что делать? Мы расходуем уйму бинтов. Жаль, что мы не догадались захватить с собой лейкопластырь. -- А еще лучше -- пластырную повязку... Она бы обманула ее. Но больше всего меня беспокоит то, что все наши труды пойдут впустую. Скорее всего, кости под шинами сдвинулись, и крыло будет кривым, как крокетные ворота. -- Ничего не поделаешь,-- с философским спокойствием ответила Джеки.-- Остается лишь надеяться и ждать, больше мы ничего не можем придумать. Итак, на протяжении трех нескончаемых недель мы каждое утро распутывали сорванные бинты и заново перевязывали тигровую выпь. Наконец срок, необходимый для сращения кости, истек, и мы в последний раз удалили бинты с клюва птицы. Вооружившись ножницами, я принялся снимать шины. -- Интересно, что получилось,-- сказала Джеки. -- Боюсь, что крыло напоминает теперь штопор,-- мрачно ответил я. Но когда шины были сняты, мы увидели здоровое и прямое крыло. Я с трудом верил своим глазам; никаких следов перелома не осталось, только при тщательном обследовании можно было прощупать небольшое утолщение в том месте, где срослись кости. За время вынужденного безделья мышцы крыла утратили свою силу, и теперь, освобожденное от перевязи, оно заметно отвисало вниз. Однако не прошло и недели, как птица обрела свою прежнюю силу и крыло пришло в нормальное состояние. В течение некоторого времени оно оставалось голым, но постепенно обросло перьями, и когда выпь налетала на миску с едой, щелкая клювом и размахивая крыльями, никто бы не мог сказать, что совсем недавно у нее было сломано крыло. Мы очень гордились выпью, так как она служила не только наглядным свидетельством нашего искусства врачевания, но и подтверждением того, что даже в самых безнадежных случаях необходимо проявлять настойчивость и бороться до конца. Разумеется, мы не дождались от птицы благодарности -- она по-прежнему нападала на нас при каждой кормежке, но косвенно она отблагодарила нас тем, что помогла встретить четырехглазую птицу и анаконду. Индеец, принесший тигровую выпь, не явился в назначенное время за второй половиной вознаграждения, что показалось мне очень странным. Однако дней десять спустя он все же пришел и был искренне обрадован тем, что мы выходили птицу. Он сказал, что не мог прийти раньше потому, что пытался поймать для нас очень большую -- muy, muy grande, как он выразился,-- и невероятно свирепую змею. Это пресмыкающееся, самое большое из всех, обитающих в Чако, жило в болоте невдалеке от его дома и дважды за последние три месяца наведывалось в его курятник. Каждый раз индеец преследовал ее до болота, но она исчезала. В прошлую ночь змея в третий раз наведалась к нему, и теперь он точно знает, куда она спряталась, чтобы переварить добычу. Не захочет ли сеньор, неуверенным тоном продолжал индеец, отправиться вместе с ним ловить змею. Сеньор ответил, что это доставит ему огромное удовольствие, и мы договорились о том, что на следующее утро индеец зайдет за нами и поведет к тому месту, где залегла змея. Я чувствовал, что предстоящая охота и, как я надеялся, поимка анаконды (ибо речь шла явно о ней) явится превосходным сюжетом для киносъемки, поэтому я заказал нa следующее утро повозку, запряженную волами, чтобы посадить в нее Джеки с кинокамерой. Эти повозки снабжены громадными колесами, около семи футов в диаметре, благодаря чему повозка проходит по болотам, где все другие виды транспорта застревают. Количество волов, запрягаемых в повозку, зависит от перевозимого груза; передвигаются такие повозки медленно, ездить на них неудобно, но только с их помощью можно проникнуть в заболоченные районы, недоступные для любых других экипажей. И вот на следующее утро мы спозаранку отправились в путь, я и индеец верхом на лошадях, а Джеки на повозке, запряженной двумя волами с затуманенным взглядом и стоическим характером. Нам пришлось ехать гораздо дольше, чем я предполагал. Я надеялся добраться до болота раньше, чем солнце поднимется высоко над горизонтом, но и в десять часов утра, когда уже стало жарко, мы все еще пробирались по заросшей колючим кустарником равнине. Скорость движения нашего маленького каравана целиком определялась волами. Они шагали мерной, неторопливой походкой, и, хотя лошади могли идти в два раза быстрее, мы приноравливались к их темпу. Наш путь пролегал по сухой и пыльной местности, и нам приходилось все время ехать бок о бок с повозкой; если бы мы ехали позади, то задохнулись бы в клубах поднимаемой волами пыли, а если бы ушли вперед -- сидевшие в повозке задохнулись бы от поднимаемой нами пыли. Вокруг было множество птиц, особенно оживленно суетившихся в этот ранний утренний час,-- черта, присущая всем птицам в мире. Кукушки гуира стайками кормились в низком кустарнике рядом с тропой, оживленно чирикая и переговариваясь друг с другом. Они подпускали громыхавшую повозку футов на шесть, а затем дружно срывались с места и с возбужденным щебетом, словно стая бумажных голубей, устремлялись вперед и садились ярдах в двадцати от места взлета. Среди ветвей высоких palo borracho прыгали и шныряли пять туканов; с ветвей, серебристо мерцая, словно водяная пыль, свисали плети мха. Туканы испытующе рассматривали нас, выставив вперед большие блестящие клювы и издавая тонкие, пронзительные крики. Почти на каждом пне или любом другом возвышении виднелся маленький белый цветок -- вдовушка бентеви с ослепительно белой грудкой. Время от времени они взлетали, словно снежинки, ловко хватали клювом насекомое и, трепыхая изящными черными крылышками, возвращались на место. В одном месте наш путь пересекла кариама, на мгновение она застыла, приподняв одну ногу и с аристократическим высокомерием разглядывая нас, а затем, решив, что мы не представляем для нее никакого интереса, заторопилась дальше, словно опаздывая на какой-то прием. Вскоре лес поредел, и повсюду заблестела, замерцала вода. Ибисы, аисты и цапли парами прогуливались по густой высокой траве, словно степенные монахи в монастырском саду. Впереди показалась маленькая хижина -- жилище нашего проводника, но, чтобы достичь ее, нужно было пересечь нечто вроде небольшой равнины, которая оказалась заросшим травою болотом. Мы вошли в него, и уже через несколько ярдов лошади и волы брели по брюхо в воде. Волы, обладая короткими, крепкими ногами, чувствовали себя довольно сносно, и цепкие корни растений не мешали им продвигаться вперед. Они брели по воде с такой же скоростью, как и по суше, уверенно прокладывая себе дорогу, сминая и раздвигая густую траву. Лошадям пришлось хуже: длинные стебли водяных лилий на каждом шагу обвивались у них вокруг ног, и они то и дело спотыкались. Как только мы выбрались на противоположную сторону, лошади с явным облегчением стряхнули с ног опутавшие их растения, меж тем как волы продолжали шагать, украшенные живописными венками из стеблей и листьев лилий. Когда мы подъехали к хижине, жена индейца уговорила нас немного отдохнуть и выпить чашку мате. После утомительного путешествия по жаре мы с удовольствием посидели в тени минут десять. Нам с Джеки мате подали в чашках, остальные пили из одного горшка при помощи трубок. Распоряжалась горшком маленькая девочка, торжественно передававшая его по очереди каждому из присутствующих. Отдохнув и подкрепившись, мы поблагодарили хозяйку за гостеприимство и отправились на охоту. Я жестоко ошибался, думая, что самая тяжелая часть маршрута осталась позади. Следующий час потребовал чудовищного напряжения сил. Наш путь пролегал по большому болоту, со всех сторон окруженному лесом, и ни единое дуновение ветерка не смягчало палящего зноя солнечных лучей. Болото было глубокое -- вода доходила до осей повозки -- и так густо заросло травой и водяными лилиями, что даже волам было трудно идти. Это водное пространство было громадным питомником москитов самых различных видов и размеров. Они поднимались перед нами в таких количествах, что казалось, мы смотрим через полупрозрачную завесу из переливающихся радужным блеском крыльев. Москиты налетали с пронзительным, радостным жужжанием и облепляли нас, словно корка, наполовину утопали в нашем поту, но все равно со свирепой настойчивостью сосали из нас кровь. Первые несколько минут мы лихорадочно давили их, но потом впали в какой-то гипнотический транс, предоставив им напиваться досыта, потому что, убив одним ударом сотню москитов, вы освобождали место для миллионов других. Вскоре сквозь зыбкую пелену москитов я увидел небольшой островок площадью около двухсот квадратных футов, поднимавшийся над сплошным ковром водяных растений. Островок был покрыт густым, тенистым лесом и показался мне прекрасным местом для отдыха. Наш проводник, вероятно, тоже подумал об этом; он повернулся в седле, небрежным движением смахнул с лица москитов и показал в сторону острова. -- Senor, bueno, eh?[49] -- Si, si, muy lindo[50],-- немедленно согласился я и, повернув обратно, подъехал к повозке, за которой тянулся длинный хвост вырванных растений. Джеки сидела сзади, нахлобучив на голову огромную соломенную шляпу и спрятав лицо под шарфом, обернутым несколько раз вокруг головы. -- Не хочешь отдохнуть? -- спросил я. Из-под шарфа на меня мрачно выглянул один глаз, затем Джеки размотала шарф и открыла красное, распухшее от укусов москитов лицо. -- Я бы очень хотела отдохнуть,-- с ожесточением произнесла она.-- Еще я очень хотела бы принять холодный душ, выпить холодного лимонада и иметь под руками вентилятор, только едва ли все это осуществимо в данную минуту. -- Отдохнуть, во всяком случае, можно. Впереди небольшой остр