, когда вы ее брали на руки, нянчили, как ребенка, и почесывали ей брюшко. Она лежала на руках, закрыв глаза, и в восторге постукивала маленькими зубками, словно миниатюрными кастаньетами. Очень ручных и наименее шкодливых животных я попрежнему держал в гараже на свободе. А Хуанита вела себя словно благовоспитанная дама, и я разрешил ей тоже бегать по всему гаражу, запирая ее в клетку только на ночь. Забавно было смотреть, как Хуанита ест -- она зарывалась рылом в большое блюдо с едой, а вокруг толпились самые разные твари -- кариамы, попугаи, карликовые кролики, пенелопы, которым хотелось поесть из того же блюда. Хуанита вела себя безупречно, она всегда оставляла другим много места возле кормушки и никогда не Злилась, даже если хитрая кариама выхватывала лакомые кусочки из-под самого ее пятачка. Только раз я видел, как она вышла из себя. Это случилось, когда один из самых глупых попугаев, придя в крайнее возбуждение при виде блюда с кормом, слетел вниз с радостным криком и сел Хуаните прямо на рыло. Ворча от негодования, она стряхнула его и загнала в угол. Он кричал и трепетал, а она, постояв над ним, угрожающе лязгнула зубами и вернулась к прерванной трапезе. Устроив всех новых животных, я нанес визит Эдне, чтобы поблагодарить ее за внимание и заботу, которую она расточала обитателям гаража во время моего отсутствия. Я застал ее с Хельмутом у громадной кучи мелкого красного перца, из которого они стряпали соус, изобретенный самим Хельмутом. Эта пища богов, добавленная к супу, с первого же глотка сдирала кожу с неба, но придавала блюду вкус совершенно неземной. Я уверен, что любой гурман съел бы, постанывая от наслаждения, даже старый башмак, сваренный и приправленный этим соусом. -- А, Джерри,-- сказал Хельмут, бросаясь к бару,-- у меня есть для тебя новость. -- Вы хотите сказать, что купили новую бутылку джина? -- спросил я. -- Ну, это само собой,-- улыбаясь, сказал он,-- мы знали, что вы возвращаетесь. Я о другом... Известно ли вам, что в конце недели начинается время отпусков? -- Да, ну и что? -- А это значит,-- сказал Хельмут, непринужденно и весело наполняя стаканы джином,-- что я могу взять вас с собой в горы Калилегуа на три дня. Как вам это нравится? Я обернулся к Эдне. -- Эдна,-- начал я,-- я люблю вас... -- Ладно,-- покорно сказала она,-- но я хочу получить гарантию, что пума не выскочит из клетки. В следующую субботу утром, когда рассвет еще только занимался на небе, меня разбудил Луна. Он просунулся в мое окно и спел немного неприличную любовную песенку. Я вылез из постели, взгромоздил на горб свое снаряжение, и при прохладном, словно пробивавшемся сквозь толщу воды, свете зари мы отправились к дому Хельмута. Возле дома стоял табунчик кляч. На их спинах были необычные седла, распространенные на севере Аргентины,-- глубокие, изогнутые, с очень высокой передней лукой. Сидеть в таком седле удобно, как в кресле. Спереди к седлу прикреплены большие куски кожи, похожие на крылья ангелов. Они отлично защищают ноги и руки, когда приходится ехать через колючие кусты. В предрассветных сумерках лошади со странными седлами были похожи на грустных Пегасов, пасущихся на мокрой от росы траве. Радом отдыхала группа проводников и охотников, которые должны были нас сопровождать. У них был восхитительно дикий и небритый вид, одеждой им служили грязные бомбачас, большие сморщенные башмаки и громадные драные соломенные шляпы. Они наблюдали, как Хельмут, с блестящими от росы пшеничными волосами, метался от лошади к лошади и совал в переметные сумы всякие свертки. Хельмут сказал мне, что в сумах уложена наша провизия на все три дня путешествия, и, обследовав пару мешков, я обнаружил, что наш рацион будет состоять главным образом из чеснока и красного вина, а один мешок был набит громадными кусками нездорового на вид мяса. Сквозь мешковину сочилась кровь, и это могло вызвать неприятное подозрение, будто мы везем разъятый труп. Когда Хельмут счел, что все готово, из дому вышла Эдна. Она была в одном халатике и, прощаясь с нами, дрожала от холода. Мы сели на кляч и быстрой рысью отправились в сторону гор. Они были испещрены золотыми и зелеными полосками и укутаны в предрассветную дымку. Сначала мы ехали по тропинке через плантации сахарного тростника. На легком ветерке тростник шелестел и потрескивал. Наши охотники и проводники ускакали галопом вперед, а Луна, я и Хельмут ехали радом на спокойно вышагивавших лошадях. Хельмут рассказывал мне о том, как его, австрийца, в семнадцать лет завербовали в немецкую армию и как он провоевал всю войну сначала в Северной Африке, потом в Италии и, наконец, в Германии, потеряв только фалангу одного пальца,-- он наступил на мину и каким-то чудом остался жив. Луна развалился в своем большом седле, словно брошенная марионетка, и что-то напевал себе под нос. Разрешив с Хельмутом мировые проблемы и придя к потрясающему своей оригинальностью заключению, что война дело ненужное, мы замолчали и стали прислушиваться к тихому голосу Луны, к хору тростников и к равномерному стуку лошадиных копыт -- приглушенный тонкой пылью, он казался спокойным биением сердца. Вскоре тропа миновала плантации и стала подниматься вверх сквозь настоящий лес. Массивные стволы деревьев, украшенные свисающими орхидеями, стояли, связанные друг с другом сетью перекрученных лиан, словно рабы, прикованные к одной большой цепи. Тропа теперь шла по руслу пересохшей реки (я представил себе, какая она бывает в дождливый сезон), усеянному неровными валунами различных размеров. Наши лошади, привыкшие к местным тропам, до сих пор ступали уверенно, но здесь они часто спотыкались, то и дело норовя сбросить нас через голову. Не желая оказаться на земле с разбитыми черепами, мы не выпускали поводьев из рук. Тропа теперь сузилась и так петляла среди подлеска, что мы трое, следуя гуськом почти вплотную, часто теряли друг друга из виду, и если бы до меня не доносились песни Луны и ругательства Хельмута -- так он реагировал на каждый неверный шаг своей лошади, можно было бы подумать, что я еду в полном одиночестве. Так мы ехали около часа, время от времени перекрикиваясь, и вдруг я услышал яростный рев Хельмута, уехавшего довольно далеко вперед. За поворотом я увидел, чем была вызвана его ярость. Тропа в этом месте становилась шире, и справа от нее тянулся овражек глубиной футов в шесть. В него-то, непонятно каким образом, умудрилась свалиться одна из вьючных лошадей: тропа здесь была более чем широка для того, чтобы избежать такой катастрофы. Лошадь, как мне показалось, с весьма самодовольным видом стояла на дне овражка, а наши диковатые охотники, спешившись, пытались помочь ей выкарабкаться обратно на тропу. Один бок лошади был весь залит какой-то красной жидкостью, которая тягучими каплями стекала вниз. Мне показалось, что лошадь стоит в большой луже крови. Сперва я удивился, как это она могла так сильно пораниться, упав с такой небольшой высоты, но потом понял, что она везла на себе часть нашего винного запаса. Теперь стало ясно, откуда взялись и липкая жидкость, и ярость Хельмута. В конце концов мы вытянули лошадь на тропу, и Хельмут уставился в пропитанный вином мешок, стеная и жалуясь. -- Проклятая! Почему бы ей не упасть на другой бок, туда, где мясо? -- Что-нибудь осталось? -- спросил я. -- Ничего,-- ответил он, гладя на меня глазами мученика. -- Все бутылки разбились. Вы знаете, что это значит? -- Нет,-- сознался я. -- Это значит, что у нас осталось всего двадцать пять бутылок,-- сказал Хельмут. Подавленные этой трагедией, мы молча двинулись дальше. Даже Луна, по-видимому, был расстроен утратой и выбирал из своего обширного репертуара только самые траурные песни. Тропа поднималась в гору все круче и круче. Наши рубашки почернели от пота. В полдень у небольшого шустрого ручья мы спешились, искупались и легко позавтракали чесноком, хлебом и вином. У приверед такая пища вызвала бы отвращение, но нам, голодным, такое сочетание блюд казалось изысканным. Мы отдыхали целый час, чтобы дать просохнуть нашим взмокшим лошадям, а потом сели в седла и ехали до самого вечера. Наконец, когда вечерние тени стали длинными и сквозь маленькие разрывы в кронах деревьев мы увидели мерцание золотого заката, подъем кончился. Мы выехали на довольно чистую лесную полянку. Здесь мы присоединились к нашим охотникам, которые уже спешились и расседлали лошадей, а один собрал сухой валежник и раскладывал костер. Тела наши занемели, мы неуклюже спешились, расседлали лошадей и, подытожив под себя седла и толстые попоны из овечьей шерсти, которые называются рекадо, прилегли у костра минут на десять. Охотники вытащили из мешков несколько несоблазнительных кусков мяса и стали их жарить, нанизав на деревянные вертела. Вскоре оцепенение немного прошло. Было еще довольно светло, и я решил прогуляться по лесу. Уже недалеко от лагеря листва совершенно заглушила хриплые голоса охотников. Пригибаясь, я лавировал в густом подлеске, освещенном закатным солнцем. Над головой время от времени появлялись колибри и, трепеща крылышками, повисали перед цветками, чтобы испить на ночь нектара, а маленькие стайки туканов порхали от дерева к дереву, тявкая словно щенки, или рассматривали меня, склонив головку набок и скрипя, как ржавые дверные петли. Но меня интересовали не столько птицы, сколько поганки, необыкновенное разнообразие которых я увидел вокруг. Никогда ни в одной части света я не видел такого богатства грибов, усеивавших лесную почву, валежник и даже деревья. Они были всех цветов -- от винно-красного до черного, от желтого до серого -- и фантастически разнообразны по форме. Минут пятнадцать я бродил по лесу и обошел, должно быть, целый акр. И за это время на такой небольшой площади я насобирал в шляпу двадцать пять видов грибов. Некоторые были красные и имели форму венецианских кубков на тонких ножках; другие, все в филигранных отверстиях, напоминали маленькие желто-белые изогнутые столики из слоновой кости; третьи были похожи на большие гладкие шары из смолы или лавы -- черные и твердые, они покрывали всю поверхность подгнивших бревен; а иные -- скрученные и ветвистые, как рога миниатюрного оленя,-- были, казалось, изваяны из полированного шоколада. Одни грибы выстроились в ряды, словно красные, желтые или коричневые пуговицы на манишках упавших деревьев, другие, похожие на старые желтые губки, свисали с ветвей и источали едкую желтую жидкость. Это был макбетовский колдовской пейзаж, и казалось, вот-вот откуда-нибудь появится согбенная и морщинистая старая карга с лукошком и станет собирать этот богатый урожай ядовитых поганок. Вскоре стало совсем темно. Я вернулся в лагерь, разложил свои поганки рядком и стал рассматривать их при свете костра. Несоблазнительное на вид мясо превратилось к этому времени в самое восхитительное жаркое, поджаристое и шипящее, и все мы отрезали ножами самые вкусные кусочки, макали их в соус Хельмута (он предусмотрительно захватил с собой целую бутылку этого зелья) и запихивали в рот. Все это происходило в полной тишине, и только время от времени кто-нибудь рыгал. Мы молча передавали друг другу вино, иногда кто-нибудь наклонялся и осторожно подправлял дрова в костре, чтобы пламя веселей рвалось вверх. Наконец, наевшись до отвала, мы откинулись на свои удобные седла, и Луна, сделав большой глоток из бутылки, взял гитару и стал тихо пощипывать струны. Очень тихо он запел песню, и все охотники подхватили ее сильными красивыми голосами. Я надел свое пончо -- эту бесценную одежду, похожую на одеяло с дырой посередине, плотно завернулся в него, оставив одну руку свободной, чтобы брать путешествовавшую по кругу бутылку, скатал рекадо в теплую удобную подушку и лег, слушая бесконечные песни и наблюдая, как белый диск луны очень медленно движется сквозь черную путаницу ветвей над нашими головами. Потом вдруг уснул как убитый. Я проснулся, лежа по-прежнему лицом к небу, которое теперь было бледно-голубым с золотистым оттенком. Повернувшись на бок, я увидел, что охотники уже встали, костер разложен и над ним жарится много мяса. Хельмут сидел у огня на корточках и пил из огромной кружки горячий кофе. -- Поглядите на Луну,-- сказал он, показав кружкой,-- храпит, как свинья. Луна лежал со мной рядом, закрывшись пончо с головой. Я высвободил ногу из-под собственного пончо и пнул его в спину. В ответ на мою жестокость раздался жалобный вопль. Затем послышался смешок, а за ним песня. Луна высунул голову в дыру своего пончо, и у него был очень смешной вид. Он был похож на выглядывающую из-под панциря и поющую черепаху. Немного погодя, подкрепившись кофе и жареным мясом, мы оседлали лошадей и въехали в сырой, благоухающий от росы и наполненный птичьим гомоном лес. Мои мысли были заняты летучими мышами -- вампирами. Я понимал, что за несколько дней пребывания в горах поймать действительно интересных животных вряд ли удастся. Но ведь там, куда мы едем, полным-полно летучих мышей. Однажды в этих краях пытались создать плантацию кофе, но оказалось, что из-за вампиров держать здесь лошадей совершенно невозможно, и от замысла пришлось отказаться. Мне очень хотелось познакомиться с вампирами в их, так сказать, вотчине и поймать, если будет возможно, несколько штук, чтобы взять с собой в Европу. Я бы кормил этих тварей кровью кур, а если понадобится, собственной кровью или кровью тех добровольцев, которых мне удалось бы подвигнуть на такое дело. Насколько мне было известно, ни в одном европейском зоопарке таких животных не было, и лишь несколько вампиров прижились в Соединенных Штатах. Я боялся только одного -- вдруг все вампиры с кофейной плантации перебрались на более тучные пастбища: на плантации им давно уже нечего было есть. Примерно через час мы были у цели -- у полуразвалившейся однокомнатной хижины с маленькой крытой верандой. Я подумал, что мы прибыли как раз вовремя -- не пройдет и полугода, как эта хижина потихоньку развалится. Все охотники, Хельмут и Луна обрадовались так, словно перед ними был роскошный отель. Они дружно втащили в хижину свои седла и стали добродушно препираться, кому в каком углу спать на источенном червями полу. Из гигиенических соображений я предпочел устроиться на веранде. Кроме того, с веранды я мог неотрывно наблюдать за деревом, к которому мы привязали лошадей. По моим расчетам, именно на лошадей летучие мыши должны были совершить свое первое нападение. Поев, мы отправились прогуляться в лесу. Я видел многочисленные следы и тапира, и ягуара, и других зверей, поменьше, но сами животные на глаза нам не попадались. Я переворачивал все гнилые стволы подряд, и мне удалось поймать двух красивых маленьких жаб, древесную лягушку и (ко всеобщему ужасу) кораллового аспида. Когда мы вернулись в хижину, я осторожно сунул всех этих зверей в специальные полотняные мешочки. Поужинав, мы уселись вокруг раскаленных углей прогоревшего костра, и Луна, как обычно, стал нам петь. Потом все, кроме меня, ушли на покой в хижину, тщательно прикрыв за собой окно и дверь, чтобы смертоносное дыхание ночи не проникло внутрь (между прочим, всю предыдущую ночь эти аргентинцы проспали на воздухе без всякого вреда для себя). Я же постелил себе на веранде, приспособив изголовье повыше, чтобы лучше видеть посеребренных лунным светом лошадей, привязанных от меня футах в двадцати. Устроившись поудобнее, я закурил сигарету и, напрягая зрение, стал ждать, когда возле лошадей появятся мыши. Так я просидел часа два, а потом безвольно повалился на постель и уснул. На рассвете я проснулся, страшно недовольный собой, выпутался из пончо и пошел осматривать лошадей. УвиДев, что две из них подверглись нападению вампиров, я разозлился еще больше -- ведь я храпел всего футах в двадцати от них. Укусы представляли собой неглубокие порезы длиной примерно в полдюйма. Обе лошади были укушены точно в одно и то же место -- в шею, примерно на ладонь от холки. Но последствия этих маленьких укусов были ужасны. Слюна вампиров содержит какой-то антикоагулянт. Поэтому, когда раздувшиеся мыши улетают, кровь не свертывается и ранки продолжают кровоточить. Конские шеи были все в широких полосах свернувшейся крови, несоразмерно огромных по сравнению с ранками. Животных это, казалось, нисколько не встревожило, и они, похоже, были даже немного удивлены моим интересом к ним. Я был уверен, что вампиры прячутся где-то поблизости, и после завтрака поднял всех на поиски. Мы рассредоточились и стали прочесывать лес вокруг хижины, зайдя в глубину примерно на четверть мили, заглядывая во все дупла и пещерки. Это бесплодное занятие мы продолжали до ленча. Вернувшись в хижину, мы обнаружили, что единственными живыми существами, приобретением которых мы действительно могли похвастаться, были триста сорок черных клещей всех возрастов и размеров, предпочитавших, по-видимому, запах Луны и Хельмута больше других и поэтому сконцентрировавшихся только на них. Луна и Хельмут спустились к ручью и разделись. Смыв наиболее цепких клещей с тел, они уселись на корточки, словно парочка мартышек, и принялись вылавливать остальных из складок и швов своей одежды. Я спустился к ручью и объявил им, что еда готова. -- Любопытные существа эти клещи,-- добавил я между прочим,-- очень сознательные паразиты. Наукой уже давно установлено, что они всегда нападают на самых неприятных в экспедиции людей... на пьяниц, дураков, развратников... Луна и Хельмут уставились на меня. -- Не будет ли вам угодно,-- полюбопытствовал Хельмут,-- искупаться вон в том водопаде? --Но вы же должны признать, что в этом есть что-то загадочное. Ни на ком из наших охотников клещей нет, а они, сказал бы я, довольно хорошая приманка для паразитов. На мне тоже нет. А есть только на вас двоих. Вы знаете старую пословицу о паразитах? -- Какую пословицу? -- недоверчиво спросил Хельмут. -- Рыбак рыбака видит издалека,-- сказал я и поспешил обратно в лагерь, потому что они уже схватились за башмаки. На солнце было так одуряюще жарко, что, поев, все мы вытянулись на веранде и устроили себе сиесту. Все храпели, словно стадо свиней, а я никак не мог уснуть. Вампиры по-прежнему не шли у меня из головы. Я был страшно раздосадован тем, что мы не нашли их убежища, которое -- я был уверен в этом -- находилось где-то поблизости. Конечно, я понимал, вампиров здесь могла оказаться всего какая-нибудь пара, в таком случае найти в лесу их убежище было бы в три раза труднее, чем отыскать иголку в стоге сена. Но когда все, бормоча и зевая, проснулись, в голову мне вдруг пришла одна мысль. Я вскочил на ноги и вошел в хижину. Взглянув вверх, я, к своей радости, увидел, что в единственной комнате хижины есть деревянный потолок, а это значило, что между крышей и потолком должен быть своего рода чердак. Я поспешил наружу и на фронтоне крыши действительно увидел квадратное отверстие, которое, несомненно, вело в пространство между крышей и потолком. Теперь-то уж я был просто убежден, что чердак битком набит вампирами, и стал нетерпеливо ждать, когда охотники соорудят из стволов молодых деревьев лестницу и приставят ее к отверстию. Вооружившись мешком, чтобы складывать пленников, и тряпкой, чтобы предохранить руки от укусов, я торопливо взобрался наверх. Следом за мной полез Хельмут, которому я поручил закрывать вход на чердак моей старой рубашкой. Держа во рту электрический фонарик, я протиснулся на чердак. И сразу же обнаружил, что деревянный потолок в высшей степени небезопасен. Мне не хотелось обрушиться вместе с потолком в комнату и, чтобы увеличить площадь опоры, я распростерся на нем, как морская звезда. Ползя на животе, как краснокожий разведчик, я начал обследовать чердак. Первым живым существом, которое я увидел, была длинная тонкая древесная змея. Она прошмыгнула мимо меня к отверстию, которое караулил Хельмут. Когда я сообщил ему об этом и попросил поймать ее, он скатился с лестницы, отпустив набор сочных австрийских ругательств. К счастью для него, змея нашла в потолке щель, и больше мы ее не видели. Я упрямо пополз дальше, потревожив трех небольших скорпионов, немедленно бросившихся .к ближайшим дыркам, и восемь больших отвратительных пауков самого волосатого вида. Эти лишь слегка шевельнулись, попав в луч фонарика, и нерешительно застыли на месте. Но ни малейших признаков летучих мышей нигде не было. Не найдя даже их помета, я был совершенно обескуражен и уже начал злиться на летучих мышей вообще и на вампиров в частности, как вдруг луч моего фонарика выхватил из темноты какое-то существо, которое сидело на поперечной балке и злобно на меня смотрело. Я тотчас забыл обо всех вампирах. В светлом круге луча фонарика сидела карликовая сова -- птица размером не больше воробья. Она глядела на меня круглыми желтыми глазами с молчаливым негодованием священника, который в середине службы вдруг обнаружил, что органист пьян. У меня есть пристрастие к совам всех видов, а карликовых я любил больше всего. Меня, наверно, привлекает их крохотный рост в сочетании с полнейшим бесстрашием; во всяком случае, я решил во что бы то ни стало добавить эту сову к своей коллекции. Направляя луч фонарика прямо ей в глаза, чтобы она не видела моих движений, я осторожно поднял руку и быстро набросил на нее тряпку. Сова вскрикнула от негодования и дико затрепыхалась, запустив сквозь тряпку мне в пальцы свои маленькие, но острые коготки. Положив фонарик на пол, я крепко закутал сову в тряпку, сунул за пазуху и ради пущей предосторожности застегнулся. Потом, еще раз убедившись, что летучих мышей на чердаке нет, я стал пробираться обратно к выходу. С совой за пазухой ползти на животе было по меньшей мере трудно, и мне пришлось пропутешествовать на спине. Это дало мне возможность превосходно рассмотреть пауков. Теперь они казались мне величиной с суповую тарелку, и каждый из них был готов свалиться на меня при любом моем неосторожном движении. Потрясенный их страшным видом, я старался держаться подальше от самых больших и самых волосатых. Наконец я добрался до отверстия и выкарабкался на свет. К моему удивлению, поимка карликовой совы потрясла и восхитила охотников. Я ничего не понимал, пока мне не объяснили, в чем дело. В Аргентине существует всеобщее поверье, что стоит заполучить эту маленькую птичку -- и вам привалит счастье в любви. Это был ответ на вопрос, который занимал меня вот уже несколько недель. В Буэнос-Айресе на птичьем рынке я увидел карликовую сову в клетке. Ее владелец запросил за нее цену настолько фантастическую, что я хохотал над ним, пока не понял, что он и в самом деле хочет получить такие деньги. Торговаться он отказался, и когда я отошел, не купив птицу, он даже бровью не повел. Через три дня я пришел снова, решив, что теперь продавец будет более покладист, и узнал, что он продал свою сову, и именно за ту цену, которую просил за нее. Это показалось мне невероятным, и я никак не мог придумать удовлетворительного объяснения. Но теперь я понял, что цену мне перебил какой-нибудь деревенский парень, домогавшийся девичьей любви; мне оставалось только пожелать, чтобы сова принесла ему счастье. Это была наша последняя ночь в горах, и я решил во что бы то ни стало поймать вампира, если он хоть чуть-чуть поколеблет ночной воздух. Я даже решил использовать самого себя вместо приманки. Это, кстати, позволило бы мне проверить, правда ли укус вампира безболезнен, как об этом говорят. Когда все отправились в свой безвоздушный будуар, я приготовил себе постель как можно ближе к лошадям, но не настолько близко, чтобы отпугнуть мышей, и завернулся в пончо, оставив одну ступню снаружи. Я где-то читал, что вампиры очень любят человеческие конечности и особенно большие пальцы ног. Во всяком случае, это была единственная часть тела, которой я был готов пожертвовать во имя науки. Так я лежал в лунном свете, вглядываясь в лошадей, а моя ступня замерзала все больше и больше, и я начал бояться, а вдруг замерзший большой палец человеческой ноги не понравится вампирам. Из темного леса доносились слабые звуки ночи, миллионы цикад без конца плотничали в подлеске, стучали, пилили, ковали крошечные подковы, практиковались в игре на тромбоне, щипали струны арфы и учились пользоваться маленькими пневматическими дрелями. На верхушках деревьев хрипло, словно мужской хор, готовящийся к концерту, прочищали свои глотки лягушки. Все (в том числе и моя ступня) было великолепно освещено луной, и только летучих мышей нигде не было видно. В конце концов у меня появилось такое ощущение, словно мою левую ступню отправили со Скоттом на полюс и бросили там. Я втянул ее под теплое пончо и выставил вместо нее правую ногу. Лошади, залитые лунным светом, тихо стояли с опущенными головами, изредка перемещая тяжесть тела с одной пары ног на другую. Желая размять ноги, я встал и заковылял к лошадям, чтобы рассмотреть их при свете фонарика. Ни одну из них не укусили. Я вернулся на место и продолжил самоистязание. Чего только я не делал, чтобы не заснуть: без конца курил сигареты под пончо, составлял в уме в алфавитном порядке списки всех южноамериканских животных, которые только приходили мне на ум, и когда все это уже помогать перестало и я начал засыпать, я стал думать о превышении своего кредита в банке. Это последнее средство разгоняет сон успешнее всего. К тому времени, когда рассвет стал одолевать черноту неба, сна у меня не было ни в одном глазу, но зато появилось такое чувство, будто в росте национального долга виновен лишь я один. Как только стало достаточно светло, чтобы видеть без фонарика, я заковылял к лошадям, желая осмотреть их для успокоения совести. И не поверил своим глазам -- шеи двух лошадей были разрисованы алыми полосами крови. Ведь я не спускал глаз с этих лошадей (великолепно залитых лунным светом) всю ночь и дал бы голову на отсечение, что ни одна летучая мышь какого бы то ни было вида не появлялась возле лошадей и за сотню ярдов. Сказать, что я был огорчен -- это значило бы выразиться слишком мягко. Мне казалось, что мои ноги могут отвалиться от одного прикосновения к ним, страшно болела голова, и вообще я чувствовал себя, как соня, вытащенная из норы в середине октября. Луна и Хельмут, когда я разбудил их, решили, что это справедливое возмездие за мои плоские шуточки по поводу паразитов. И только позавтракав в унылом, полусомнамбулическом состоянии и приступив к третьей чашке кофе, я вспомнил одну вещь, которая взволновала меня чрезвычайно. В своем стремлении поймать летучих мышей и испытать на себе воздействие их укусов я совершенно забыл, что вампиры могут быть носителями бацилл бешенства. Если бы вампир меня укусил, то мне пришлось бы пережить по меньшей мере интересные последствия. Вакцина против бешенства чрезвычайно болезненна, и, пока ты не окажешься вне опасности, в тебя будут вкачивать ее в огромных количествах. Я не знаю, необходимо ли это или просто врачи имеют долю в доходах фабрикантов вакцины, но я знаю одно (от людей, испытавших это удовольствие), что такая процедура очень неприятна. Шансов получить бешенство от вампира именно в этой местности было немного, но даже в этом случае следовало бы подумать о грозившей мне профилактической инъекции; всякий, кто читал описание страданий от бешенства на последних стадиях развития болезни, кинулся бы поспешно в ближайшую больницу. Итак, без мышей (но зато неукушенный) и с моей драгоценной карликовой совой, которая сидела в маленькой бамбуковой клетке, болтавшейся у меня на шее, я отправился обратно в Калилегуа. Когда мы добрались до плантации сахарного тростника, уже наступили зеленоватые сумерки и тела наши болели от усталости. Даже Луна, ехавший впереди, пел все тише и тише. Наконец мы увидели огни в доме Хельмута, а когда, одеревеневшие, потные и грязные, мы спешились и вошли в дом, нас встретила Эдна, свежая и милая, и подле нее на столе стояли три большущих стакана с ледяной смесью джина и кока-колы. ПОЛНЫЙ ВАГОН BICHOS В заключение замечу, что, на мой взгляд, для молодого натуралиста не может быть ничего лучше путешествия в дальние страны. Чарлз Дарвин. Путешествие натуралиста вокруг света на корабле "Бигль" Во время своих поездок по свету я встречал много любопытных и интересных людей. Если бы мне надо было составить их список, то под первыми номерами шли бы в нем два человека, которых я встретил во время последних десяти дней моего пребывания в Калилегуа. Однажды утром ко мне пришел Хельмут и сказал, что ему надо съездить по своим делам на эстансию неподалеку от Калилегуа и что там рядом есть другая эстансия, управляет которой человек, державший (как ему сказали) прирученных животных. По дороге Хельмут рассказал мне кое-что об этом человеке. -- Я никогда не видел его, но все местные жители говорят, что он происходит из очень знатной европейской семьи. Они говорят, что ему приходилось принимать у себя королей и принцев, когда его отец был премьер-министром одного из балканских государств. Я не знаю, правда ли это... вы понимаете, Джерри, как рождаются слухи в провинции? Начинаются разговоры о вашем прошлом, и если ничего придумать не могут, то просто говорят, что вы не состоите в браке со своей женой, что вы пьяница или что-нибудь в этом роде. -- Да, я знаю, как это бывает,-- сказал я,-- однажды я жил в уютной английской деревушке, где нельзя было заговорить с любой женщиной в возрасте от семи до семидесяти лет, чтобы тебя не обвинили в изнасиловании. -- И все же,-- философски заметил Хельмут,-- если у него есть для вас животные, то кому какое дело, что он собой представляет. Проделав двухчасовой путь, мы свернули с шоссе и направились по ухабистому проселку через плантации сахарного тростника. Вскоре мы подъехали к красивому небольшому одноэтажному дому, утопавшему в хорошо ухоженном саду. На газоне валялись детские игрушки: конь-качалка и истрепанный плюшевый мишка; в цементном мелком бассейне для детских игр плавала маленькая яхта, сильно накренившаяся на правый борт. -- Вот мы и приехали,-- сказал Хельмут.-- Выходите. Я заеду за вами часа через два, ладно? -- Ладно,-- согласился я, выходя из машины.-- А как зовут этого человека? -- Капораль,-- сказал Хельмут и уехал, окутав меня тучей пыли. Высморкавшись, чтобы избавиться от пыли, забившейся в нос, я деловито похлопал в ладоши, а потом открыл калитку и пошел к дому. Когда я подходил к широкой веранде, из-за угла дома появился человек. Он был высок, хорошо сложен и одет в обычный костюм -- сморщенные сапоги, бомбачас до колен, грязную рубашку и видавшую виды шляпу с широкими полями. -- Buenos dias,-- сказал он, приближаясь. -- Buenos dias. Я хочу видеть сеньора Капораля. Он дома? -- спросил я. Он подошел ко мне и снял шляпу. -- Я Капораль,-- сказал он и протянул руку, щелкнув каблуками и слегка поклонившись. Жест этот был не театральным, а скорее заученным. У человека было тонкое смуглое лицо, из черных глаз лучилась доброта. Под орлиным носом он носил холеные, тщательно подстриженные усы, но щеки и подбородок его заросли черной щетиной. -- Вы говорите по-английски? -- спросил я. -- Да, конечно,-- ответил он тотчас с безупречным произношением, которому его научили, должно быть, еще в школе.-- Я говорю не очень хорошо, но разговор вести могу довольно свободно. Но почему мы здесь стоим? Пожалуйста, зайдите и выпейте кофе. И он указал мне на дверь, которая вела в небольшую комнату, служившую одновременно и гостиной и столовой. Пол был тщательно натерт и устлан пестрыми веселыми циновками местного плетения. Немногочисленная мебель была отполирована и блестела. Он заглянул в другую комнату, крикнул: "Maria, cafe рага dos, рог favor" <Мария, будьте любезны, кофе на двоих (испан.)> -- и, улыбаясь, обернулся ко мне. -- Для меня это большое удовольствие,-- искренне сказал он.-- Мне очень редко выпадает возможность попрактиковаться в английском. Но сначала, извините, я вас ненадолго покину. Сейчас будет готов кофе... вот сигареты... чувствуйте себя как дома. Он поклонился и вышел. Я машинально взял сигарету и вдруг с удивлением заметил, что шкатулка, в которой были сигареты, сделана из серебра, а на крышке у нее вычеканен сложный и красивый узор. Оглядев комнату, я заметил еще несколько серебряных предметов -- прелестную вазу на тонкой ножке, полную красных цветов гибискуса, на буфете пару подсвечников прекрасной работы, а между ними массивную вазу для фруктов, которая, по-видимому, весила не менее двух фунтов. Я подумал, что рассказы о Капорале не лишены основания, так как эти серебряные предметы были сделаны не в Аргентине и стоили уйму денег. Хозяин вернулся поразительно быстро, но успел умыться, побриться и надеть чистые бомбачас, ботинки и рубашку. -- Теперь я могу принять вас как следует,-- улыбаясь, сказал он, когда прислуга-индеанка внесла в комнату поднос с кофе.-- Чем я могу быть вам полезен? Я объяснил, что у меня есть собственный зоосад на Чэннел Айлз и что я приехал в Аргентину собирать для него животных. Это его очень заинтересовало. Оказалось, что совсем до недавнего времени у него было несколько ручных животных, которыми забавлялись его дети, но так как животные подросли и стали небезопасны, то он отослал их в зоопарк в Буэнос-Айрес. Это случилось всего за три дня до моего приезда в Жужуй, так что можно представить себе, как я расстроился. -- У меня было два нанду,-- сказал он с улыбкой, увидев мрачное выражение моего лица,-- майконг, оцелот и пекари. Я очень сожалею, что отослал их. Если бы я знал, что вы приедете... -- Ничего,-- сказал я.-- Но если вы что-нибудь достанете в течение ближайших десяти дней, пошлите за мной в Калилегуа или напишите, и я приеду. -- Конечно,-- сказал он,-- с превеликим удовольствием. Он налил мне кофе, и мы переменили тему разговора. У него были самые безукоризненные манеры и вид человека, который привык не только свободно располагать деньгами, но и занимать высокие посты. Он все больше и больше удивлял меня, но у него были слишком хорошие манеры, чтобы говорить о самом себе, и поэтому он старался выбирать для разговора такие темы, которые, как ему казалось, меня интересовали. Воспользовавшись затишьем в разговоре, я спросил его: -- Простите меня, но я все время смотрю с восхищением на ваши подсвечники. Они очень красивые. Я никогда раньше не видал таких. Лицо его радостно вспыхнуло. -- О да, они очень хороши,-- сказал он, посмотрев на подсвечники.-- Это все, что мне удалось сохранить от прежней жизни... Приятно иметь несколько вещиц, напоминающих о прошлом,-- добавил он, помолчав.-- Какие охоты мы, бывало, устраивали! Вы не противник охоты? -- Нет, я не против охоты,-- признался я,-- если животных не истребляют без разбора. Глаза его заблестели. - Может быть,-- нерешительно спросил он,-- вы хотите посмотреть фотографии?.. Я сказал, что с удовольствием посмотрел бы фотографии. Он быстро вышел в другую комнату и вскоре вернулся с большой, красиво инкрустированной дубовой шкатулкой, которую поставил на пол. Открыв крышку, он высыпал на циновку большую кипу фотографий, которую быстро перемешал. Он вытаскивал из кипы фотографию за фотографией, взволнованно совал мне их в руки. Ему они напоминали об охотах, которые он не мог забыть, но люди, изображенные на фотографиях, для него почти ничего не значили. -- Вот это -- большой кабан, которого мы застрелили... это было во время охоты, устроенной для шведского короля... видите, какое великолепное животное, стрелять его было просто жаль... поглядите, какие клыки. На фотографии был чудовищный кабан, лежавший на земле. Верхняя губа его презрительно поднималась над большими клыками, а позади него, позируя, стоял с ружьем в руке шведский король. Мы рассматривали фотографии около часа, фотографии, в которых парадом проходили животные, короли и знать. Потом, наконец, я вытащил из кипы большую фотографию, на которой была огромная столовая, отделанная деревом. Над длинным столом, уставленным серебром и хрусталем, висели люстры, похожие на молодые перевернутые елки. За столом сидели красиво одетые мужчины и женщины. Во главе стола я увидел пожилого человека, справа от которого восседал какой-то усыпанный драгоценностями индийский властелин в тюрбане. -- А,-- сказал он небрежно,-- это был банкет, который мы дали в честь магараджи. Лучше посмотрите на этих косуль. Какие великолепные рога! Вскоре я услышал гудок машины Хельмута и неохотно поднялся, чтобы уйти. Хозяин сунул фотографии обратно в шкатулку и закрыл крышку. -- Простите,-- сокрушенно сказал он,-- что я досаждал вам своими фотографиями. Если бы моя жена была здесь, она оказала бы вам более достойный прием. Я запротестовал, сказав, что хорошо провел время. На языке у меня вертелся один вопрос, задать который я не решался, так как боялся, что это будет проявлением невоспитанности. -- Скажите, сеньор Капораль,-- сказал я,-- а вы никогда не скучаете по своему прошлому? После такой великолепной жизни, когда у вас были деньги, охота и влиятельные друзья, не находите ли Аргентину, ну, скажем, немного скучной? Он посмотрел на меня и рассмеялся. -- Сеньор Даррелл,-- сказал он,-- то, что я вам показал, давно прошло, как сон. В свое время это было великолепно. Но теперь у меня новая жизнь. Я коплю деньги, чтобы послать своих детей учиться в Буэнос-Айрес, и у меня останется еще немного средств, чтобы купить небольшую эстансию для себя и жены, когда дети подрастут. Чего же мне еще желать? Я задумался над его словами, а он, улыбаясь, наблюдал за мной. -- А вам нравится ваша работа? -- спросил я.-- Вы управляющий этой эстансией? -- Конечно,-- ответил он.-- Это гораздо лучше того, чем я занимался сразу же после своего приезда в Аргентину. -- Что это была за работа? -- полюбопытствовал я. -- Я кастрировал быков в Кордобе,-- хихикнув, сказал он. Я вышел и, начиненный мыслями, сел к Хельмуту в машину. Мне удалось провести два часа с весьма необыкновенным человеком -- по-настоящему счастливым и совершенно не озлобленным. Моя коллекция животных уже так разрослась, что один только уход за ней отнимал весь день. Я уже не мог сбегать на три-четыре дня и оставлять моих животных на бедную Эдну. Кроме того, я был занят изготовлением клеток для тех зверей, которые до сего времени разгуливали на свободе или сидели на привязи. Пора было подумать об отъезде. Сначала я хотел отправиться со своей коллекцией в Буэнос-Айрес самолетом, но когда я получил смету расходов, мне показалось, что над ней поработало Королевское астрономическое общество, привыкшее иметь дело со световыми годами. Значит, о самолете не могло быть и речи. Ехать в поезде два дня и три ночи -- удовольствие небольшое, но другого выхода не было. Чарлз, несмотря на множество собственных забот и волнений из-за жены, которая лежала в больнице, устроил все с присущей ему быстротой и сноровкой. А я стучал себе в саду молотком и пилил, готовя клетки для путешествия в поезде, и не спускал глаз с тех животных, которые еще не были взаперти и могли набедокурить. Самыми большими среди них были коати, Марта и Матиас. Они сидели на привязи под деревьями. Я очень люблю коати, хотя и знаю, что не все разделяют мое пристрастие к этим очаровательным животным. Я нахожу что-то очень трогательное в их длинных шершавых носах со скошенными кончиками, в их пальцах, торчащих в разные стороны, как у голубей, в их медвежьей походке и манере держать трубой полосатый хвост, похожи