ь храбрых охотников на фламинго заметно поубавилась. Втащив их на вершину почти неприступной горки, мы велели им спрятаться в куст куманики и дуть в манок, зазывая фламинго. С полчаса они с великим прилежанием поочередно дули в коровий рог, но постепенно выдохлись, и под конец производимые ими звуки напоминали скорее горестные стоны издыхающего слона, чем голоса каких-либо птиц. Тут наступил мой черед. Тяжело дыша, я взбежал на горку и взволнованно доложил нашим охотникам, что они не напрасно трудились. Фламинго услышали зов, да только вот незадача - птицы опустились в лощину за холмом в полукилометре от засады. Если друзья поспешат, застанут там ожидающего их Лесли. С восхищением наблюдал я наглядный пример американской целеустремленности. Громко топая огромными, не по ноге, резиновыми сапогами, они ринулись галопом к указанному холму, время от времени останавливаясь по моей команде, чтобы, судорожно глотая воздух, подуть в манок. Примчавшись мокрые от пота на вершину холма, они увидели там Лесли, который велел им оставаться на месте и продолжать дуть в манок, а он зайдет в лощину с другого конца и погонит на них фламинго. После чего он отдал им свое ружье и ягдташ - дескать, так ему будет легче подкрадываться, - и скрылся. Теперь пришло время выйти на сцену нашему доброму другу, полицейскому Филимоне Контакосе. Вне всякого сомненья, Филимона был самым толстым и сонливым изо всех полицейских на Корфу; он служил в полиции уже четвертый десяток лет и не продвинулся по службе по той причине, что ни разу никого не арестовал. Филимона подробно объяснил нам, что физически не способен на такой поступок; от одной мысли о необходимости проявить суровость к правонарушителю его темные, с лиловым отливом глаза наполнялись слезами. При малейшем намеке на конфликт между подвыпившими крестьянами во время деревенских праздников он решительно ковылял подальше от места происшествия. Филимона предпочитал тихий образ жизни; раз в две недели он навещал нас, чтобы полюбоваться коллекцией ружей Лесли (ни одно из них не было зарегистрировано) и преподнести Ларри контрабандного табаку, маме и Марго - цветы, мне - засахаренный миндаль. В юности он ходил матросом на грузовом пароходе и научился кое-как изъясняться по-английски. Это обстоятельство вкупе с тем фактом, что все жители Корфу обожают розыгрыши, делало его весьма подходящим для нашей задумки. И Филимона блестяще оправдал наши надежды. Гордо неся форменную одежду, он тяжело поднялся на холм - живое воплощение закона и правопорядка, достойный представитель полицейских органов. На вершине он застал наших охотников, уныло дующих в манок. Мягко осведомился, чем они заняты. Луми Лапочка и Гарри Душка, как щенята, реагировали на ласковый голос - осыпали Филимону комплиментами по поводу его владения английским языком и с радостью принялись объяснять, что и как. И с ужасом увидели, как добродушно моргающий толстяк внезапно превратился в холодное и суровое воплощение власти. - Вам известно фламинго нет стрелять? - рявкнул Филимона. - Запрещено стрелять фламинго! - Но, дорогуша, мы и не думаем стрелять, - ответил, запинаясь, Луми Лапочка. - Мы хотим только посмотреть на них. - Да-да, - льстивым голосом подхватил Гарри Душка. - Ей-богу, вы ошибаетесь. Мы совсем не хотим стрелять этих птичек, только посмотреть на них. Не стрелять, понятно? - Если вы не стрелять, зачем у вас ружье? - спросил Филимона. - Ах, это, - порозовел Луми Лапочка. - Это ружье одного нашего друга... э-э-э... амиго... ясно? - Да-да, - твердил Гарри Душка. - Ружье нашего друга, Леса Даррелла. Может быть, вы с ним знакомы? Его тут многие знают. Филимона смотрел на них холодно и неумолимо. - Я не знать этот друг, - заявил он наконец. - Попрошу открыть ягдташ. - Нет, постойте, лейтенант, как же так! - возразил Луми Лапочка. - Это не наш ягдташ. - Нет-нет, - поддержал его Гарри Душка. - Это ягдташ нашего друга, Даррелла. - У вас ружье, у вас ягдташ, - настаивал Филимона, показывая пальцем. - Попрошу открыть. - Ну, я бы сказал, лейтенант, что вы малость превышаете свои полномочия, честное слово, - сказал Луми Лапочка; Гарри Душка энергичными кивками выражал свое согласие с его словами. - Но если вам от этого будет легче, ладно. Думаю, большой беды не будет, если вы заглянете в эту сумку. Повозившись с ремнями, он открыл ягдташ и подал его Филимоне. Полицейский заглянул внутрь, торжествующе крякнул и извлек из сумки общипанную и обезглавленную курицу, на тушку которой налипли ярко-алые перья. Доблестные охотники на фламинго побелели. - Но послушайте... э-э-э... погодите, - начал Луми Лапочка и смолк под инквизиторским взглядом Филимоны. - Я вам говорить, фламинго стрелять запрещено, - сказал Филимона. - Вы оба арестованы. После чего он отвел испуганных и протестующих охотников в полицейский участок в деревне, где продержал их несколько часов, пока они, как одержимые, писали объяснения и до того запутались от всех переживаний и огорчений, что излагали взаимно противоречащие версии. А тут еще мы с Лесли подговорили наших деревенских друзей, и около участка собралась целая толпа. Звучали грозно негодующие крики, греческий хор громко возглашал: "Фламинго! ", и в стену участка время от времени ударяли камни. В конце концов Филимона разрешил своим пленникам послать записку Ларри, который примчался в деревню и, сообщив Филимоне, что лучше бы тот ловил настоящих злоумышленников, чем заниматься розыгрышами, вернул охотников на фламинго в лоно нашей семьи. - Довольно, сколько можно! - бушевал Ларри. - Я не желаю, чтобы мои гости подвергались насмешкам дурно воспитанных туземцев, подученных моими слабоумными братьями. Должен признать, что Луми Лапочка и Гарри Душка держались замечательно. - Не сердись, Ларри, дорогуша, - говорил Луми Лапочка. - Это у них от жизнерадостности. Мы сами столько же виноваты, сколько Лес. - Точно, - подтвердил Гарри Душка. - Луми прав. Мы сами виноваты, что такие легковерные дурачки. Чтобы показать, что нисколько не обижаются, они отправились в город, купили там ящик шампанского, сходили в деревню за Филимоной и устроили в доме пир. Сидя на веранде по обе стороны полицейского, они смиренно пили за его здоровье; сам же Филимона неожиданно приятным тенором исполнял любовные песни, от которых на его большие глаза набегали слезы. - Знаешь, - доверительно обратился Луми Лапочка к Ларри в разгар пирушки, - он был бы очень даже симпатичным, если бы сбросил лишний вес. Только прошу тебя, дорогуша, не говори Гарри, что я тебе это сказал, ладно? Сад богов Взгляни, разверлось небо, и со смехом боги на зрелище неслыханное смотрят. Шекспир, Кориолан Остров изогнулся луком неправильной формы, почти касаясь концами греческого и албанского побережий, и замкнутые его периметром воды Ионического моря напоминали голубое озеро. К нашему особняку примыкала просторная веранда с каменным полом, закрытая сверху переплетением старой лозы, с которой канделябрами свисали крупные грозди зеленого винограда. С веранды открывался вид на углубленный в косогор сад с множеством мандариновых деревьев и на серебристо-зеленые оливковые рощи, простирающиеся до самого моря, синего и гладкого, как цветочный лепесток. В погожие дни мы всегда ели на веранде, накрыв рахитичный стол с мраморной столешницей; здесь же принимались важные семейные решения. Завтраки были особенно сильно приправлены желчью и перебранками: в это время читались поступившие письма, составлялись, пересматривались и браковались планы на день; на этих утренних заседаниях разрабатывалась семейная программа, правда не слишком методично: чей-то скромный заказ на омлет мог в ходе обсуждения обернуться трехмесячной экскурсией на отдаленный пляж, как это было однажды. Так что, собираясь за столом при трепетном утреннем свете, мы никогда не могли знать наперед, что в конечном счете принесет нам день. Первые шаги требовали особой осторожности, ибо участники дискуссии отличались повышенной возбудимостью, но постепенно, под действием чая, кофе, гренок, домашнего варенья, яиц и всякого рода фруктов, утреннее напряжение спадало и на веранде устанавливалась более благоприятная атмосфера. Утро, когда пришло известие, что вскоре к нам прибудет граф, было похоже на все другие утра. Мы завершили кофейную фазу завтрака, и каждый предался своим размышлениям. Моя сестра Марго, повязав платком русые волосы, рассматривала два альбома с выкройками, весело и не очень мелодично напевая себе под нос, Лесли, отставив чашку, достал из кармана маленький пистолет, разобрал его и рассеянно принялся чистить носовым платком; мама, беззвучно шевеля губами, штудировала поваренную книгу в поисках рецепта для ленча и время от времени устремляла взгляд в пространство, припоминая, есть ли в наличии нужный ингредиент; Ларри, в пестром халате, одной рукой отправляют в рот вишни, другой разбирал свою почту. Я был занят тем, что кормил свое новейшее приобретение - молодую галку, которая ела так медленно, что я нарек ее именем Гладстон: мне рассказывали, будто сей государственный деятель пережевывал пищу по нескольку сотен раз. Ожидая, когда галка управится с очередным кусочком корма, я смотрел вниз на манящее море и прикидывал, как провести этот день. Взять ослика Салли и отправиться в оливковые рощи на горах в сердце острова, чтобы попытаться поймать агам на лоснящихся селенитом скалах, где они греются на солнышке и дразнят меня, покачивая желтой головой и надувая оранжевый горловой мешок? Или спуститься к озерку в лощине за домом, где пришла пора стрекозам вылупляться из личинок? А может быть, - самая заманчивая идея - совершить морское путешествие на недавно полученной лодке? Весной почти замкнутое со всех сторон водное пространство, отделяющее Корфу от материка, было окрашено в нежно-голубой цвет; когда же весну сменяло знойное, жгучее лето, оно придавало тихим водам более насыщенный и нереальный оттенок. При определенном освещении море приобретало словно заимствованный у радуги фиолетово-синий цвет, с переходом в сочную нефритовую зелень на мелководье. Вечером заходящее солнце как бы проходилось кистью по морской глади, нанося расплывчатые пурпурные мазки с примесью золота, серебра, оранжевой и светло-розовой краски. Поглядишь на обрамленное сушей безмятежное летнее море, и кажется оно таким кротким - голубой луг медленно и равномерно колышется вдоль берегов. Но даже в тихий летний день где-то среди источенных эрозией гор на материке внезапно рождается неистовый жаркий ветер и с воем обрушивается на остров, перекрашивает море в почти черный цвет, оторачивает гребни волн кромкой из белой пены и гонит их перед собой, будто табун перепуганных синих коней, пока они не рушатся, обессиленные, на берег, издыхая в саване из шипящей пены. А зимой под свинцово-серым небом холодное и угрюмое море напрягает тугие мускулы бесцветных волн, расписанные полосами мусора и грязи, вынесенных из долины в залив зимними дождями. Для меня это голубое царство было сокровищницей, полной причудливых тварей, которых мне страстно хотелось собирать и изучать. Поначалу меня ждали разочарования, потому что я мог лишь, уподобляясь одинокой морской птице, бродить вдоль берега и вылавливать разную мелкоту да иногда с тоской разглядывать какое-нибудь таинственное чудо, выброшенное волнами на сушу. Но затем я обзавелся лодкой, славным суденышком "Бутл Толстогузый", и мне открылось все подводное царство - от глубоких заливов и гротов среди золотисто-красных скальных замков на севере до голубой стихии вдоль блестящих, словно снежные сугробы, белых дюн на юге. Сделав окончательный выбор, я настолько сосредоточился на обдумывании деталей морской вылазки, что совсем забыл про Гладстона, который негодующе шипел на меня, точно задыхающийся астматик в тумане. - Если тебе непременно надо держать эту пернатую фисгармонию, - раздраженно произнес Ларри, отрываясь от письма, - научил бы ее по крайней мере петь как следует. Поскольку он явно не был настроен выслушивать лекцию о певческих способностях галок, я промолчал и заткнул Гладстону клюв здоровенным куском пищи. - Марко присылает к нам графа Россиньоля на два-три дня, - небрежно сообщил маме Ларри. - А кто он такой? - спросила мама. - Не знаю, - ответил Ларри. Мама поправила очки и воззрилась на него. - Как это понимать - не знаешь? - Так и понимай, что не знаю, я его никогда не видел. - Ну, а кто такой Марко? - Не знаю, с ним я тоже не встречался. Слышал только, что он талантливый художник. - Ларри, милый, - сказала мама. - Нельзя же приглашать в гости совершенно незнакомых людей. Тут знакомым-то не знаешь, как угодить, зачем нам еще незнакомые. - При чем тут это - знакомый, незнакомый? - удивился Ларри. - При том, что знакомые хотя бы знают, что их ожидает, - объяснила мама. - Ожидает? - сухо повторил Ларри. - Послушать тебя, так можно подумать, что я приглашаю их в гетто или что-нибудь в этом роде. - Да нет же, дорогой, я не в этом смысле. Просто наш дом так непохож на нормальные дома. Как я ни стараюсь, у нас почему-то все не как у людей. - Ничего, если уж кто едет к нам погостить, пусть мирится с нами, - сказал Ларри. - И вообще, я тут ни при чем, я его не приглашал, это Марко шлет его к нам. - Вот-вот, я об этом и говорю, - отозвалась мама. - Совершенно незнакомые люди посылают к нам совсем незнакомых людей, как будто у нас гостиница или что-то в этом роде. - Вся беда в том, что ты необщительна, - заявил Ларри. - Ты тоже стал бы таким, заставь тебя заниматься кухней, - возмутилась мама. - Прямо хоть отшельником становись. - Прекрасно, как только граф уедет, делайся отшельником, если хочешь. Никто не будет тебе мешать. - Будете приглашать такую кучу народа, так и впрямь запишусь в отшельники. - Ну, конечно, - подхватил Ларри. - Надо только как следует организовать это дело. Лесли соорудит пещеру в оливковой роще, попросишь Марго сшить вместе несколько не слишком вонючих звериных шкур из коллекции Джерри, запасешь банку ежевики - и готово. Я буду приводить туда людей, показывать им тебя. "Вот моя матушка, - скажу я им. - Она покинула нас, чтобы вести образ жизни отшельника". Мама сердито посмотрела на него. - Честное слово, Ларри, ты способен вывести меня из себя, - произнесла она. - Я собираюсь проведать малыша Леоноры, - объявила Марго. - У кого-нибудь есть поручения в деревню? - Ах да, вспомнил, - отозвался Ларри. - Леонора просила меня быть крестным отцом ее отпрыска. Леонорой звали дочь нашей служанки Лугареции; она приходила помогать, когда мы устраивали большие приемы, а удивительно красивая внешность снискала ей особое расположение Ларри. - Тебя? Крестным отцом? - удивилась Марго. - Я-то думала, для крестных отцов обязательно безупречное поведение, религиозность и все такое прочее. - Это очень мило с ее стороны, - нерешительно сказала мама. - Но все же как-то странно, правда? - Куда страннее было бы, попроси она его быть просто отцом, - возразил Лесли. - Лесли, милый, не говори таких вещей при Джерри даже в шутку, - взмолилась мама. - Ну и как, Ларри, ты согласишься? - Конечно, зачем же лишать бедную крошку блага иметь такого наставника? - Ха! - иронически воскликнула Марго. - Но уж я скажу Леоноре, что легче превратить карася в порося, чем добиться от тебя религиозности и безупречного поведения. - Пожалуйста, говори. Если сумеешь перевести это на греческий язык. - Я владею греческим не хуже тебя, - воинственно заявила Марго. - Полно, мои дорогие, не ссорьтесь, - вмешалась мама. - И послушай, Лесли, не стоит чистить ружья носовыми платками, это масло потом никак не отстирывается. - Но ведь чем-то мне надо их чистить, - надулся Лесли. В этот момент я сообщил маме, что собираюсь сегодня исследовать побережье, мне бы взять с собой что-нибудь из еды. - Да-да, милый, - рассеянно ответила мама. - Передай Лугареции, пусть приготовит тебе что-нибудь. Только будь осторожен, милый, на глубокую воду не заплывай. Смотри, не простудись и... остерегайся акул. В представлении мамы любое море, даже самое мелкое и смирное, было зловещим бурным водоемом, где свирепствуют смерчи, цунами, тайфуны и водовороты, обителью гигантских кальмаров, осьминогов и свирепых саблезубых акул, для которых нет в жизни более важной цели, чем убить и сожрать кого-нибудь из ее детей. Заверив маму, что буду соблюдать величайшую осторожность, я помчался на кухню, запасся провиантом для себя и своего зверинца, собрал нужное снаряжение, свистнул собак и сбежал по откосу к пристани, где была причалена моя лодка. "Бутл Толстогузый" - первый опыт Лесли в области судостроения - был плоскодонный и почти круглый; вместе с симпатичной расцветкой в оранжевую и белую полоску это придавало лодке сходство с пестрой целлулоидной уткой. Мое суденышко отличалось крепким сложением и дружелюбным нравом, но округлая форма и отсутствие киля делали его весьма неустойчивым; стоило разгуляться волнам, и лодка грозила опрокинуться и плыть вверх дном, что она и делала не раз в трудные минуты. Отправляясь в длительные экспедиции, я всегда брал большой запас провианта и воды на случай, если нас снесет ветром с курса и мы потерпим крушение. И я старался прижиматься к берегу, чтобы живо уйти от опасности, если на "Бутла" вдруг обрушится сирокко. Конструкция лодки не позволяла ставить высокую мачту - того и гляди опрокинешься, а крохотный, чуть шире носового платка, парус мог уловить и использовать лишь малую толику ветра, так что по большей части я продвигался на веслах. При полной команде (три пса. сова, иногда еще и голубь) и полном грузе (два десятка сосудов с морской водой и образцами) понудить лодку перемещаться по воде было нелегким испытанием для моей поясницы. Роджер был отличным спутником в моих плаваниях и очень их любил; к тому же он с глубоким и вдумчивым интересом относился к морской живности и мог часами лежать, насторожив уши и наблюдая причудливые корчи хрупкой морской звезды в банке с водой. Но Вьюн и Пачкун не были с морем на "ты"; их больше устраивало выслеживать какую-нибудь не слишком свирепую добычу в миртовых рощах. На море они старались быть чем-то полезными, однако мало в том преуспевали. В критические минуты начинали выть или прыгали за борт, а если их донимала жажда, пили морскую воду и срыгивали мне на ноги как раз, когда я совершал особенно сложный маневр. Что до моей сплюшки Улисса, то я никак не мог определить, нравятся ли ей морские прогулки: сидит смирно, где посадили, подобрав крылья и прикрыв глаза, очень похожая на резное изображение какого-то грозного восточного божества. Голубь Квилп, сын другого моего голубя, Квазимодо, обожал лодочный спорт; расположившись на крохотном баке "Бутла Толстогузого", он вел себя так, будто очутился на прогулочной палубе лайнера "Куин Мэри". Прохаживается взад-вперед, потом остановится, чтобы после быстрого пируэта, выпятив зоб, исполнить концертный номер для контральто - ни дать, ни взять оперная звезда в морском путешествии. Только когда портилась погода, голубь начинал нервничать и в поисках утешения садился на колени капитану. В этот день я задумал посетить небольшой залив, ограниченный с одной стороны крохотным островком в кольце рифов, где обитало множество интереснейших тварей. Больше всего привлекала меня изобилующая на мелководье собачка-павлин (Blennius pavo). Морская собачка - причудливая с виду рыбка с удлиненным, подчас угревидным телом длиной около десяти сантиметров. Выпученные глаза и толстые губы придают ей некоторое сходство с бегемотом. Очень красочно во время брачного периода выглядел самец: позади глаз - черное пятнышко в голубой кайме; на голове сверху, словно горбик, - тупой оранжевый гребень; темноватое тело расписано ультрамариновыми или фиолетовыми крапинами; горло - цвета морской воды, с более темными полосами. Самки в отличие от самцов были окрашены в бледный оливковый цвет с голубыми крапинами; плавники - нежно-зеленого цвета. Сейчас как раз была пора нереста, и мне очень хотелось поймать несколько этих ярко окрашенных рыбок, поместить в один из моих аквариумов и проследить брачный ритуал. Полчаса прилежной работы веслами - и мы пришли в залив, окаймленный серебристыми оливковыми рощами и высокими зарослями золотистого ракитника, от которого над прозрачными тихими водами плыл тяжелый мускусный запах. Возле рифа я бросил якорь на глубине около полуметра, потом разделся, вооружился сачком и банкой с широким горлышком и ступил в теплую, будто в ванне, кристально прозрачную воду. Меня окружало такое обилие всякой живности, что стоило немалого труда не отвлекаться от главной задачи. Среди разноцветных водорослей огромными бородавчатыми коричневыми сосисками возлежали полчища морских улиток. На камнях примостились темно-пурпурные и черные "подушечки для иголок" - морские ежи, чьи иглы качались взад-вперед, точно компасная стрелка. Между ними тут и там лепились похожие на мокриц-переростков хитоны и передвигались щеголяющие яркими пятнышками конусовидные раковины каллиостом, занятые когда своим законным обитателем, а когда и узурпатором в лице рака-отшельника с красной головой и алыми клешнями. Покрытый водорослями камешек вдруг удалялся своим ходом от моей ступни - не камешек, а краб с аккуратно посаженными для камуфляжа растениями на спинной части карапакса. Дойдя до уголка, облюбованного морскими собачками, я довольно скоро высмотрел отличного самца, переливающегося яркими красками брачного наряда. Осторожно подвожу к нему сачок - он подозрительно отступает, выпячивая толстые губы. Делаю внезапное резкое движение, но он настороже и легко уходит от сачка. Снова и снова пытаюсь застигнуть его врасплох - каждый раз неудачно, каждый раз он отступает назад. В конце концов, устав от моих приставаний, самец юркнул в сторону и укрылся в своем жилище - половинке разбитого глиняного горшка, в какие рыбаки ловят неосмотрительных осьминогов. Ему казалось, что он спасен, на самом же деле эта уловка его погубила: я подцепил сачком горшок вместе с жильцом и переправил в стоявшую в лодке просторную посудину. Окрыленный успехом, я продолжал охоту и к двенадцати часам поймал двух зеленых супруг для самца, а также детеныша каракатицы и морскую звезду незнакомого мне прежде интересного вида. Солнце нещадно припекало, и большинство морских тварей спряталось в тени под камнями. Я вышел на берег, чтобы перекусить под оливами. Воздух был наполнен запахом ракитника и звоном цикад. Принимаясь за еду, я смотрел, как здоровенная темно-зеленая ящерица с ярко-синими круглыми пятнами вдоль всего тела осторожно подкрадывается и хватает парусника с крылышками цвета зебры. Чем не подвиг, если учесть, что эти бабочки недолго засиживаются на одном месте и полет их хаотичен и непредсказуем. К тому же ящерица поймала парусника на лету, подпрыгнув в воздух сантиметров на сорок. Перекусив, я погрузил все имущество в лодку, собрал свою собачью команду и направился домой, чтобы поместить морских собачек в предназначенную им обитель. Выбрав аквариум побольше, я положил горшок с самцом на дно посередине, потом осторожно пустил в воду самок. Весь остаток дня я посвятил наблюдению, однако ничего захватывающего не увидел. Самец знай себе лежал у входа в горшок, выпячивая губы и прогоняя воду через жабры, и самки не менее прилежно занимались тем же в другом конце аквариума. Встав на другое утро, я с великой досадой обнаружил, что собачки явно не дремали на рассвете: внутри горшка, на верхней плоскости, появились икринки. Которая из самок потрудилась, нельзя было определить, но самец весьма решительно играл роль отца, защитника потомства, и яростно атаковал мой палец, когда я приподнял горшок, чтобы как следует рассмотреть икринки. Твердо намеренный не пропустить ни одной картины драматического спектакля, я сбегал за своим завтраком и ел, сидя на корточках перед аквариумом и не отрывая глаз от морских собачек. До сих пор родные почитали рыбок самыми безобидными членами моего зверинца, однако собачки вынудили их усомниться в этом, ибо в последующие часы я не давал покоя проходящим мимо, просил принести то апельсин, то воды попить или же заставлял чинить мне карандаш: я коротал время, делая в дневнике зарисовки морских собачек. Мне принесли к аквариуму второй завтрак; потянулись долгие жаркие пополуденные часы, и меня начало клонить в сон. Псам быстро наскучило это непонятное бдение, и они давно уже отправились в оливковые рощи, предоставив меня и рыбок самим себе. Самец забился в горшок и почти не показывался. Одна из самок втиснулась между камешками на дне, другая лежала на песке, прокачивая воду через жабры. Вместе с рыбками в аквариуме обитали два маленьких краба с водорослями на карапаксе; сверх того один из них украсил свою голову маленькой розовой актинией, наподобие дамской шляпки. И как раз этот щеголь ускорил развитие романа морских собачек. Расхаживая по дну аквариума, он аккуратно подбирал клешнями разные соринки и отправлял их в рот, словно манерная старая дама, кушающая бутерброд с огурцом. Ненароком крабик очутился у входа в горшок. Тотчас переливающийся яркими красками самец выскочил наружу, готовый дать отпор нахалу. Снова в снова он бросался на краба и злобно кусал его. После нескольких безуспешных попыток оборониться клешнями краб смиренно повернул кругом и обратился в бегство. А победитель, дав выход благородному негодованию, с довольным видом занял позицию перед своей обителью. Дальше произошло нечто совсем неожиданное. Внимание самки, лежавшей на песке, было привлечено потасовкой; теперь она подплыла ближе и остановилась сантиметрах в десяти-двенадцати от самца. При виде нее он заметно возбудился; казалось даже, что его окраска стала еще ярче. Внезапно он напал на самку - бросился к ней в укусил за голову. Одновременно, изогнувшись дугой, он бил ее хвостом. Его поведение поразило меня, но тут я заметил, что самка, на которую обрушились удары и толчки, ведет себя абсолютно пассивно и не помышляет о том, чтобы дать сдачи. Вместо ничем не спровоцированного нападения я наблюдал буйный брачный ритуал. Кусая самку за голову и ударяя хвостом, самец фактически теснил ее к своему горшку, как овчарки направляют овец к загону. Но ведь в горшке их уже не увидишь... И я бросился в дом за приспособлением, которое обычно служило мне для наблюдения за птичьими гнездами, - длинным бамбуковым прутом с зеркальцем на конце. Когда я сам не мог добраться до гнезда, укрепленное под углом зеркальце играло роль перископа, позволяя рассмотреть яйца или птенцов. Теперь я решил использовать его в аквариуме. Когда я вернулся, рыбки как раз укрылись в горшке. С величайшей осторожностью, чтобы не спугнуть их, я погрузил прут в воду и подвел зеркальце к входу в убежище. Поманеврировав своим приспособлением, я добился того, что солнечный зайчик осветил внутренность горшка, так что все было прекрасно видно. Некоторое время рыбки просто стояли рядом друг с другом, помахивая плавниками. Заполучив самку в убежище, самец перестал бросаться на нее; воинственность сменилась миролюбием. Минут через десять самка отплыла в сторонку и выметала на гладкую поверхность горшка гроздь прозрачных икринок, похожих на лягушачьи, после чего отодвинулась, и место над икринками занял самец. К сожалению, самка заслонила его от меня, и я не видел, как он оплодотворяет икру, хотя не сомневался, что он это делает. Придя к заключению, что ее роль исполнена, самка выплыла из горшка и направилась в другой конец аквариума, не проявляя больше никакого интереса к икринкам. Зато самец еще некоторое время сновал около них, потом лег у входа в горшок, чтобы охранять. Я нетерпеливо ожидал появления мальков, но, видно, вода в аквариуме плохо очищалась, потому что мальки вышли только из двух икринок. И одного из двух крошек, к моему ужасу, у меня на глазах сожрала его мамаша. Не желая быть причастным к двойному детоубийству, я пересадил второго малька в банку и отправился на лодке к заливу, где были пойманы его родители. Здесь с наилучшими пожеланиями я выпустил его в чистую теплую воду в обрамлении золотистого ракитника, от души надеясь, что он благополучно вырастит множество разноцветных отпрысков. Три дня спустя к нам прибыл граф. Высокий и стройный, с лоснящимися от помады золотистыми, точно кокон шелкопряда, густыми кудрями; такого же цвета изящно завитые усики; чуть выпуклые глаза неприятного бледно-зеленого цвета. Громадный чемодан его изрядно напугал маму, которая решила, что гость вознамерился жить у нас все лето. Однако мы вскоре выяснили, что граф, воздавая должное своей привлекательной - в чем он не сомневался - внешности, почитал необходимым менять костюмы раз восемь в день. Его платье было таким элегантным, пошито искусным портным из такого изысканного материала, что Марго не знала - то ли завидовать гардеробу графа, то ли презирать его изнеженность. Кроме ярко выраженной самовлюбленности граф был наделен и другими антипатичными чертами. Его духи обладали таким сильным запахом, что он тотчас наполнял всю комнату, куда входил наш гость, а диванные подушки, к которым граф прислонялся, и стулья, на которых он сидел, воняли и несколько дней спустя. Английским языком он владел не вполне, что не мешало ему пускаться в рассуждения о любом предмете с коробившим всех нас язвительным догматизмом. Его философию, если это слово уместно, можно было свести к одной фразе: "У нас во Франции лучше", изрекаемой им по всякому поводу. И он проявлял столь интенсивный, чисто галльский интерес к съедобности всего, встречавшегося на его пути, что было бы вполне простительно посчитать нашего гостя реинкарнацией козы. На беду он явился как раз к ленчу и под конец трапезы без особого напряжения сумел восстановить против себя всех, включая наших псов. За каких-нибудь два часа после прибытия, притом не отдавая себе в этом отчета, разозлить пятерых столь разных по нраву людей - своего рода подвиг. Отведав за ленчем воздушное суфле с нежно-розовым мясом свежих креветок, он заявил, что сразу видно: мамин повар - не француз. Услышав, что мама и есть наш повар, граф нисколько не смутился, а только сказал, что она должна быть рада его приезду, так как он сможет дать ей кое-какие наставления в кулинарном искусстве. Мама онемела от ярости, а этот наглец уже перенес свое внимание на Ларри, коего соизволил осведомить, что одна лишь Франция может похвастаться хорошими писателями. В ответ на упоминание Шекспира он только пожал плечами и молвил: "Этот маленький позер"... Лесли он сообщил, что всякий, увлекающийся охотой, одержим преступными инстинктами, и, уж во всяком случае, хорошо известно, что Франция производит самые лучшие в мире ружья, шпаги и прочие виды оружия. Марго услышала от него, что обязанность женщины - нравиться мужчинам, в частности не быть прожорливой и не есть слишком много такого, что портит фигуру. Поскольку Марго как раз в эту пору страдала некоторой полнотой и соблюдала строгую диету, она отнюдь не благосклонно восприняла эту информацию. Мое презрение он заслужил, обозвав наших собак "деревенскими дворняжками" и противопоставив им несравненные достоинства своих ньюфаундлендов, сеттеров, легавых и спаниелей - разумеется, французской породы. К тому же граф был озадачен, зачем я держу столько несъедобного зверья. "Во Франции, - заявил он, - мы только стреляем такую живность". Надо ли удивляться, что после ленча, когда он поднялся наверх переодеться, наше семейство клокотало, точно вулкан накануне извержения. Лишь золотое правило мамы - не оскорблять гостя в первый день - сдерживало нас. О состоянии наших нервов можно судить по тому, что, вздумай кто-нибудь насвистывать "Марсельезу", мы тотчас растерзали бы его. - Видишь теперь, - укоризненно обратилась мама к Ларри, - что получается, когда позволяешь незнакомым людям направлять к тебе в гости незнакомых людей. - Этот человек невыносим! - Ну... не так уж он плох, - произнес Ларри, не очень убедительно пытаясь оспорить мнение, с которым был совершенно согласен. - Кое-что из его замечаний было обосновано. - Что именно? - грозно осведомилась мама. - Да, что? - дрожащим голосом спросила Марго. - Ну-у, - неуверенно начал Ларри, - мне кажется, суфле получилось несколько жирноватое, и Марго в самом деле что-то округляется. - Скотина! - крикнула Марго, заливаясь слезами. - Нет, Ларри, это уже чересчур, - сказала мама. - Я не представляю себе, как мы сможем целую неделю выносить присутствие этого твоего... этого... надушенного ресторанного танцора. - Не забудь, что мне тоже надо как-то с ним ладить, - недовольно заметил Ларри. - Так на то он и твой друг, - ответила мама. - То есть друг твоего друга... в общем, так или иначе он твой, и от тебя зависит, чтобы он возможно меньше нам докучал. - Иначе я всажу ему в зад заряд дроби, - пригрозил Лесли, - этому маленькому вонючему... - Лесли, - вмешалась мама, - остановись. - А если он такой и есть, - упрямо отчеканил Лесли. - Знаю, милый, - согласилась мама, - но все равно не следует выражаться. - Ладно, - сказал Ларри, - я попробую. Только не кори меня, если он явится на кухню, чтобы преподать тебе урок кулинарии. - Предупреждаю, - произнесла мама с вызовом в голосе, - если этот человек появится в моей кухне, я уйду... уйду из дома. Уйду и... - Сделаешься отшельником? - предположил Ларри. - Нет, уйду и поселюсь в гостинице, пока он не уедет, - прибегла мама к своей излюбленной угрозе. - И на этот раз я и впрямь это сделаю. Надо отдать должное Ларри, несколько дней он мужественно маялся с графом Россиньолем. Сводил его в городскую библиотеку и в музей, показал летний дворец кайзера со всеми омерзительными скульптурами, даже поднялся с гостем на высочайшую точку Корфу - вершину горы Пантекратор, чтобы тот мог полюбоваться открывающимся сверху видом. Граф посчитал, что библиотека не идет в сравнение с Национальной библиотекой в Париже, что музей в подметки не годится Лувру, отметил, что дворец кайзера размерами, архитектурой и обстановкой заметно уступает коттеджу, который он отвел своему старшему садовнику, а о виде с горы Пантекратор сказал, что предпочел бы ему вид с любой высокой точки во Франции. - Этот человек невыносим, - объявил Ларри, подкрепляясь глотком бренди в маминой спальне, куда мы все укрылись, спасаясь от графа. - Он помешался на своей Франции, я вообще не понимаю, зачем он ее покинул. Послушать его, так французская телефонная связь тоже лучшая в мире! И ничто его не волнует, прямо швед какой-то. - Ничего, милый, - утешила его мама. - Теперь уже недолго осталось. - Не ручаюсь, что меня хватит до конца, - отозвался Ларри. - Он только господа бога еще не объявил монополней Франции. - Ха, уж, наверно, во Франции в него верят лучше, - заключил Лесли. - Вот было бы замечательно, если бы мы могли сделать ему какую-нибудь гадость, - мечтательно произнесла Марго. - Что-нибудь жутко неприятное. - Нет, Марго, - твердо сказала мама. - Мы еще никогда не делали ничего дурного нашим гостям, разве что ненароком или в виде розыгрыша. Не делали и не будем. Придется потерпеть. Осталось-то всего несколько дней, скоро все будет забыто. - Мать честная! - вдруг воскликнул Ларри. - Совсем забыл. Эти чертовы крестины в понедельник! - Бранился бы ты поменьше, - заметила мама. - И при чем тут это? - Нет, ты представляешь себе - взять его с собой на крестины? - спросил Ларри. - Ни за что, пусть сам в это время где-нибудь побродит. - Мне кажется, не следует отпускать его, чтобы он бродил один, - сказала мама так, будто речь шла об опасном звере. - Вдруг встретит кого-нибудь из наших друзей? Мы сели, дружно обдумывая эту проблему. - А почему бы Джерри не сводить его куда-нибудь? - внезапно произнес Лесли. - Все равно ведь он не захочет идти с нами на какие-то скучные крестины. - Прекрасная идея! - обрадовалась мама. - Это выход! Во мне полным голосом заговорил инстинкт самосохранения. Я заявил, что непременно пойду на крестины, давно мечтал об этом, мне представится единственный в жизни случай увидеть Ларри в роли крестного отца, он может уронить младенца или сотворить еще что-нибудь в этом роде, и я должен быть при этом. И вообще - граф не любит змей, ящериц, птиц и прочую живность, чем же я могу его занять? Наступила тишина, пока вся семья, уподобившись суду присяжных, взвешивала убедительность моих доводов. - Придумала: прокати его на своей лодке, - сообразила Марго. - Отлично! - воскликнул Ларри. - Уверен, в его гардеробе найдется соломенная шляпа и легкий пиджак в полоску. А мы раздобудем для него банджо. - Очень хорошая мысль, - подтвердила мама. - И ведь это всего на два-три часа, милый. Я уверена, что ты ничего не имеешь против. Я решительно возразил, что имею очень много против. - Послушай меня, - сказал Ларри. - В понедельник на озере будут ловить рыбу неводом. Если я договорюсь, чтобы тебе разрешили участвовать, возьмешь с собой графа? Я заколебался. Мне давно хотелось посмотреть на такой лов, и я понимал, что все равно мне сбагрят графа; теперь следовало извлечь из этого побольше выгоды. - А еще мы подумаем насчет новой коллекции бабочек, про которую ты говорил, - добавила мама. - А мы с Марго подкинем тебе денег на книги, - сказал Ларри, великодушно предвосхищая участие сестры в подкупе. - А от меня ты получишь складной нож, о котором мечтал, - посулил Лесли. Я согласился. Пусть мне придется несколько часов терпеть общество графа, зато хоть получу справедливое вознаграждение. Вечером, за обедом, мама рассказала графу о предстоящем мероприятии, причем расписала лов с неводом в таких превосходных степенях, что можно было подумать - она самолично изобрела этот способ. - Будет жарить? - справился граф. - Да-да, - заверила мама. - Эта рыба называется кефаль, очень вкусная. - Нет, на озере будет жарить? - спросил граф. - Солнце жарит? - А... а, поняла, - ответила мама. - Да, там очень жарко. Непременно наденьте шляпу. - Мы пойдем на яхте мальчика? - Граф стремился к полной ясности. - Да, - подтвердила мама. Для экспедиции граф облачился в голубые полотняные брюки, изящные полуботинки каштанового цвета, белую шелковую рубашку и элегантную спортивную фуражку; шею облекал небрежно повязанный, синий с золотом галстук. Меня "Бутл Толстогузый" устраивал как нельзя лучше, но я первым готов был признать, что по комфортабельности он предельно далек от океанской яхты, в чем и граф мгновенно убедился, когда я привел его к протоку в окружении старых соляных полей, где было причалено мое суденышко. - Это... есть яхта? - Удивление сочеталось в его голосе с легким испугом. Я подтвердил: да, это и есть наше судно, крепкое и надежное. И - обратите внимание! - с плоским дном, так что на нем удобно ходить. Не знаю, понял ли меня наш гость; возможно, он принял "Бутла Толстогузого" за шлюпку, призванную доставить его на яхту. Так или иначе он осторожно забрался в лодку, тщательно расстелил на баке носовой платок и опасливо сел на него. Я прыгнул на борт и шестом привел в движение лодку вдоль