, стулья. Потом послали за Фоном. Когда он с членами совета показался на широком дворе, мы залюбовались этим зрелищем. Впереди шагал Фон в красивой голубой с белым мантии, рядом с ним, заслоняя супруга от солнца огромным оранжево-красным зонтом, семенила его любимая жена. Дальше выступали советники в развевающихся мантиях зеленого, красного, оранжевого, алого, белого и желтого цвета. Вокруг этого красочного шествия сновали и прыгали сорок с лишним детей Фона - будто маленькие черные жуки суетились вокруг огромной пестрой гусеницы. Процессия не спеша обогнула рестхауз и прибыла на нашу импровизированную киностудию. - Доброе утро, мой друг! - улыбаясь, воскликнул Фон. - Мы пришли посмотреть на твое кино. - Добро пожаловать, мой друг, - ответил я. - Ты не против, если мы сперва выпьем? - Ва! Конечно, не против, - сказал Фон, осторожно опускаясь на один из наших складных стульев. Я наполнил стаканы и, когда все выпили, стал объяснять Фону тайны киносъемки. Я показал ему, как работает камера, как выглядит пленка, объяснил ему, что каждый маленький кадр отвечает отдельному движению. - Этот фильм, который ты снимаешь, когда мы его увидим? - спросил Фон, усвоив основные принципы. - Понимаешь, я должен сперва отвезти его в свою страну, чтобы закончить, - ответил я, - так что придется тебе подождать до следующего раза, когда я снова приеду в Камерун. - Вот и хорошо, - сказал Фон. - Когда ты опять приедешь сюда, в мою страну, мы повеселимся и ты покажешь мне свой фильм. Мы выпили еще - за мое будущее возвращение в Бафут. Теперь можно было продемонстрировать Фону, как снимают киноэпизод. Софи, наша монтажница, в брюках, рубашке, темных очках и большущей соломенной шляпе, заняла неустойчивую позицию на маленьком складном стуле, держа наготове блокнот и карандаш, чтобы записывать все касающееся отснятых кадров. Тут же Джеки, вся обвешанная фотоаппаратами, присела на корточках около звукозаписывающего аппарата. Рядом со съемочной площадкой стоял исполняющий роль режиссера Боб. Он держал в руках прутик и клетку, где отчаянно пищали наши звезды. Я установил камеру, занял позицию и подал знак начинать. Затаив дыхание, Фон и его советники смотрели, как Боб бережно вытряхивает двух крыс из клетки на площадку и направляет их прутиком. Я нажал спуск. Зрители одобрительными возгласами встретили тонкое жужжание камеры. В эту самую секунду на усадьбе появился мальчуган с калебасом. Не замечая толпы, он пошел со своим приношением к Бобу. Мой взгляд был прикован к видоискателю, и я не очень-то прислушивался к разговору, завязавшемуся между Бобом и ребенком. - Ну, что тут у тебя? - спросил Боб, принимая закупоренный зелеными листьями калебас. - Зверь, - кратко ответил ребенок. Вместо того чтобы выяснить, что это за зверь, Боб вынул затычку из калебаса. Результат поразил не только его, но и всех остальных. Из калебаса пулей выскочила разъяренная шестифутовая зеленая мамба и упала на землю. - Берегите ноги! - предостерегающе крикнул Боб. Я оторвал глаза от видоискателя и увидел картину, от которой мне стало чуточку не по себе: между опорами треноги ко мне целеустремленно скользила зеленая мамба. Я прыгнул вверх и назад с воздушной грацией, которую могла бы превзойти только звезда балета, наступившая со всего маху на гвоздик. Началось столпотворение. Змея проползла мимо меня и быстро направилась к Софи. Той было довольно одного взгляда на рептилию, чтобы решить, что сейчас скромность лучше доблести. Схватив карандаш, блокнот и, невесть почему, складной стул, она, словно заяц, помчалась к сбившимся в кучу советникам. Увы, змея избрала то же направление и устремилась следом за Софи. Советники посмотрели на нашу монтажницу, которая вела змею за собой прямо к ним, и, не медля ни секунды, все, как один, обратились в бегство. Только Фон будто прирос к стулу. Стол с напитками не давал ему встать. - Палку! - крикнул я Бобу и побежал вдогонку за змеей. Я, конечно, знал, что змея сама ни на кого не нападет. Она думала только о том, как бы уйти подальше от нас. Но когда кругом мечутся полсотни ошалевших от страха босых африканцев, среди которых ползает испуганная, смертельно ядовитая змея, недалеко до беды. Говоря словами Джеки, сцена была фантастическая. Члены совета мчались через усадьбу, их догоняла Софи, ее догоняла змея, за которой гнался я, а за мной гнался Боб с палкой. К счастью, мамба проползла мимо Фона. И так как волна событий схлынула, не задев его, он остался сидеть на месте, только налил себе еще стаканчик, чтобы успокоить свои потрясенные нервы. В конце концов нам с Бобом удалось загнать мамбу в угол около крыльца рестхауза. Здесь мы прижали ее палкой к земле, подняли в воздух и сунули в один из наших мешков для змей. Я вернулся к Фону и увидел, как с разных сторон к своему монарху стекаются члены совета. В любой другой части света, если бы мы обратили в бегство кучку сановников, подбросив им змею, начались бы упреки, обиды и всяческие проявления уязвленного самолюбия. Африканцы отнеслись ко всему иначе. Фон сидел на стуле, широко улыбаясь. Советники на ходу болтали и смеялись, щелкали пальцами, вспоминая минувшую опасность, подшучивали друг над другом (вот задал стрекача!) - словом, наслаждались юмористической стороной этого происшествия. - Ну как, вы ее поймали? - спросил Фон, щедрой рукой наливая мне изрядную дозу моего виски. - Да, - ответил я, с благодарностью принимая стакан, - мы ее поймали. Фон наклонился ко мне с озорной улыбкой. - Видел, как улепетывали мои люди? - спросил он. - Да, здорово они бежали, - подтвердил я. - Они испугались, - объяснил Фон. - Да. Это плохая змея. - Верно, верно, - согласился Фон. - Эти людишки сильно испугались змеи. - Да. - А я не испугался, - продолжал Фон. - Мои люди все разбежались... они здорово испугались... а я не убежал. - Верно, мой друг, верно... ты не убежал. - Я не испугался этой змеи, - сказал Фон на тот случай, если до меня не дошло самое главное. - Верно. Зато змея испугалась тебя. - Она меня испугалась? - удивленно спросил Фон. - Да, змея не посмела тебя укусить... плохая змея, но она не может убить Фона Бафута. Фон взрывом смеха встретил эту грубую лесть, потом, вспомнив, как улепетывали его советники, опять расхохотался, и советники присоединились к нему. Наконец, покачиваясь от смеха, они ушли, но мы еще долго слышали их веселые голоса и хохот. Это единственный известный мне случай, когда зеленая мамба была виновницей дипломатического конфуза. Глава шестая Звери с человеческими руками Письмо с нарочным Мой дорогой друг! Желаю всем вам доброго утра. Я получил твою записку, но, к сожалению, моя болезнь не унимается со вчерашнего дня. Я очень жалел, что не смог прийти к тебе из-за болезни. Я был благодарен за бутылку виски и за лекарство, которое ты мне прислал. Я принял лекарство вчера вечером и сегодня утром, но пока мне не стало лучше. Мне досаждает кашель, так что, если у тебя найдется какое-нибудь средство от него, пришли, пожалуйста, с нарочным. Думаю, что виски тоже поможет, но пока точно не знаю. Пожалуйста, пришли мне джину, если есть. Я лежу в постели. Твой добрый друг, Фон Бафута Из всех животных, какие попадаются зверолову, самые занимательные, на мой взгляд, представители обезьяньего племени. Они так мило напоминают детей: живой ум, очаровательная непринужденность, жадное стремление все перепробовать, все испытать сию же минуту и трогательнейшая вера в того, кого они признали своими приемными родителями. Мясо обезьяны - один из главных продуктов питания камерунцев, а так как нет обязательных постановлений, определяющих, когда и сколько обезьян можно стрелять, то погибает огромное количество самок с детенышами. Убитая мать падает с дерева, а детеныш судорожно цепляется за ее шерсть и обычно остается цел. Чаще всего его тоже убивают и съедают заодно с матерью, но иногда охотник приносит детеныша в деревню и выращивает, чтобы потом съесть. Если же поблизости появляется зверолов, всех этих сирот, естественно, несут ему: ведь он, как правило, платит за живого зверя намного больше рыночной цены. И, проведя в том же Камеруне два или три месяца, вы оказываетесь приемным отцом сонма обезьян всех видов и возрастов. В Бафуте у нас к концу путешествия собралось семнадцать обезьян (не считая человекообразных и более примитивных представителей отряда приматов, таких, как потто и галаго), и они были для нас неисчерпаемым источником развлечений. Пожалуй, самые живописные из них красные мартышки, ростом они с терьера, с ярко-рыжей шерстью, черной мордочкой и белой грудью. На воле они предпочитают саванну лесам, ходят, как собаки, большими стаями, прилежно осматривают корневища трав и гнилые стволы в поисках насекомых или птичьих гнезд, переворачивают камни, под которыми могут быть черви, скорпионы, пауки и другие лакомства. Время от времени они встают на задние ноги, чтобы осмотреться, а если трава очень высокая - подпрыгивают, будто на пружинах. При малейшем намеке на опасность они громко кричат "пруп... пруп... пруп!" и мчатся галопом через траву, причем слегка раскачиваются на ходу - этакие маленькие рыжие рысаки. Наши четыре пата жили вместе в большой клетке. С выражением предельной сосредоточенности на своих грустных черных мордочках они тщательно исследовали шерсть друг друга или же упоенно предавались каким-то восточным танцам. Пата - единственные известные мне обезьяны, которые по-настоящему танцуют. Большинство обезьян, разыгравшись, просто кружатся или прыгают вверх и вниз, но у пата разработаны особенные танцевальные фигуры, причем репертуар их довольно богатый. Сперва они скачут, словно резиновый мяч, и с каждым разом все быстрее, все выше, так что прыжки достигают высоты двух футов. Кончив прыгать, переходят к следующему "па". Теперь задние ноги почти неподвижные, а передняя часть туловища, начиная от поясницы, раскачивается, будто маятник, из стороны в сторону, и голова крутится слева направо. Повторив это движение двадцать - тридцать раз, пата исполняют новую фигуру. Они поднимаются на задних лапах, вытягивают передние вверх и устремляют взгляд на потолок клетки, затем начинают ходить по кругу, пока не падают от головокружения навзничь. Весь танец сопровождается песенкой, которая звучит примерно так: "Уаа-аааоу... уаааа-оу... пруп... пруп... уааааоу... пруп". Получается куда более приятно и осмысленно, чем у наших популярных певцов, исполняющих популярные песенки... Пата, конечно, жадно поглощали любой живой корм, и день для них был неполным без горсти кузнечиков или яиц, или парочки вкусных пауков. Но больше всего на свете они любили личинок очень распространенных в Камеруне пальмовых жуков. Овальное тело пальмового жука достигает около двух дюймов в длину; самки откладывают яйца в гниющих стволах, предпочитая рыхлую волокнистую сердцевину пальм. В мягкой, влажной питательной среде из яиц выходят личинки, которые быстро вырастают в мертвенно-белую тварь длиной около трех дюймов, толщиной с большой палец. Для пата эти жирные, извивающиеся червяки - пища богов. Стоило мне подойти с банкой, как мартышки с восторженным визгом окружали меня. И в то же время они отчаянно боялись личинок. Я высыпал угощение из банки на пол клетки. Пата, продолжая визжать от восторга, прыгали вокруг и дрожащими пальцами робко касались лакомства, но стоило червяку пошевельнуться, как обезьянка тотчас отдергивала руку и поспешно вытирала пальцы о шерсть. Наконец одна из них хватала жирную личинку и, жмурясь и гримасничая, впивалась в нее зубами. Естественно, такая безжалостная казнь заставляла личинку отчаянно извиваться. Тотчас обезьяна бросала ее на пол, снова вытирала лапы и все с той же гримасой на мордочке принималась жевать откушенный кусочек. В такие минуты пата напоминали мне человека, который первый раз в жизни пробовал живую устрицу. Однажды я ненамеренно, полагая, что делаю одолжение мартышкам, вызвал переполох в их клетке. Целая армия местных ребятишек поставляла нам живой корм для животных. По утрам чуть свет они приносили полные калебасы улиток, яиц, личинок, кузнечиков, пауков, крохотных нагих крысят и прочей пищи, которую любили наши звери. В это утро один мальчуган помимо обычного приношения в виде улиток и личинок пальмового жука вручил нам две личинки голиафа. Голиафы - самые крупные жуки на свете, в длину они достигают шести дюймов, в ширину - около четырех. Нужно ли говорить, что личинки были чудовищные. Они тоже достигали около шести дюймов в длину, а толщиной были с мое запястье. Цветом такие же противные, мертвенно-белые, как личинка пальмового жука, но намного жирнее, и кожа у них сморщенная, вся в складках и вмятинах, словно перина. Плоская каштановая голова величиной с шиллинг, огромные изогнутые челюсти, способные основательно тебя ущипнуть, если зазеваешься. Я пришел в восторг, получив громадных, пухлых червяков. Если наши пата так любят личинок пальмового жука, то как же счастливы они будут при виде этих великанов! Сунув личинок голиафа в общую банку, я пошел к обезьянам, чтобы предложить им легкую закуску перед завтраком. При виде знакомой банки пата возбужденно запрыгали, крича "пруп, пруп". Я открыл дверцу. Мартышки с озабоченным выражением на своих черных мордочках сели в круг и просительно вытянули руки. Я просунул банку внутрь и опрокинул ее, так что обе личинки с мягким стуком шлепнулись на пол клетки, где и застыли недвижимо. Сказать, что мартышки были удивлены, - слишком мало. Они тихонько завизжали и стали отступать, с ужасом и опаской глядя на эти живые аэростаты. С минуту они пристально разглядывали личинок, но, так как те не шевелились, пата осмелели и стали подбираться ближе, чтобы получше изучить небывалое чудо. Обозрев личинок со всех сторон, под всеми мыслимыми углами, одна из обезьянок собралась с духом, вытянула руку и осторожно тронула червяка пальцем. Тот до сих пор лежал на спине, словно в трансе, теперь же вдруг ожил, дернулся и величаво перевернулся на живот. Эффект был потрясающим. Дико крича от страха, мартышки все, как одна, трусливо забились в дальний угол клетки, где началась безобразная свалка, чем-то напоминающая итонский футбол. Каждая изо всех сил старалась спрятаться за остальных. А личинка, помешкав несколько секунд, медленно поволокла свое пухлое тело прямо к обезьянам. Тут разыгралась такая истерика, что мне пришлось вмешаться и убрать червяков. Я положил их в клетку мангусты Тикки, она ничего не боялась и в четыре приема расправилась с личинками. А бедные мартышки весь этот день были сами не свои. Да и потом, стоило им увидеть банку в моих руках, как они бросались к задней стенке и жались к ней до тех пор, пока не выяснялось, что в банке нет ничего страшного и опасного, только личинки пальмового жука. Среди обезьян нам особенно полюбилась молодая самка бабуина, которую мы назвали Георгиной. Это было существо с ярко выраженной индивидуальностью и своеобразным чувством юмора. Ее выкормил один африканец, в доме которого она играла роль комнатной сторожевой собаки. Хозяин уступил нам свою воспитанницу за внушительную сумму - десять шиллингов. Естественно, Георгина была совсем ручная. Каждый день мы выводили ее на волю и привязывали к дереву недалеко от рестхауза. Первые два дня она сидела на привязи у самого входа на усадьбу Фона, мимо нее непрерывным потоком шли охотники, брели старушки, которые несли нам яйца для продажи, гурьбой бежали ребятишки с улитками и насекомыми. Мы рассчитывали, что эта непрекращающаяся процессия будет занимать и забавлять Георгину. Так оно и вышло, хотя и не в том смысле, какой мы себе представляли. Обезьяна быстро сообразила, что длина веревки позволяет ей прятаться за изгородью из гибискусов возле калитки. И стоило какому-нибудь ничего не подозревающему африканцу зайти на усадьбу, как она выскакивала из засады и хватала беднягу за ноги, издавая при этом такой страшный вопль, что даже самые крепкие нервы не выдерживали. Первой жертвой этой коварной тактики оказался старый охотник, который, облачившись в свою лучшую мантию, нес нам полный калебас крыс. Он приближался к рестхаузу не спеша, с великим достоинством, как и подобает человеку, несущему для продажи столь редких животных, но едва он вошел в калитку, как с него слетел весь его аристократизм. Ощутив железную хватку Георгины и услышав ее ужасный крик, он уронил калебас с крысами, которые тотчас бросились врассыпную, сам издал дикий вопль, подскочил, высоко в воздух и помчался по дороге без всякого достоинства, зато с поразительной для своего возраста прытью. Потребовались три пачки сигарет и весь мой такт, чтобы усмирить бурю в его душе. А Георгина сидела как ни в чем не бывало и, когда я принялся ее распекать, только подняла брови в знак невинного удивления, обнажив свои розовые веки. Следующей жертвой была миловидная шестнадцатилетняя девушка, которая принесла в калебасе улиток. Однако у девушки реакция оказалась почти такой же мгновенной, как у Георгины. Уголком глаза она заметила ее в ту самую секунду, когда Георгина прыгнула. Взвизгнув от испуга, юная африканка отскочила в сторону, и обезьяна вместо ног поймала только развевающийся подол ее саронга. Бабуин резко дернул своими волосатыми лапами, саронг соскочил, и несчастная барышня осталась в чем мать родила. Крича от возбуждения, Георгина обмотала саронгом голову, как шалью, и восторженно что-то залопотала, а бедняжка в полной растерянности полезла в куст гибискуса, стараясь прикрыть руками наиболее деликатные части тела. Боб, который вместе со мной был очевидцем этого происшествия, с величайшей охотой бросился на помощь, отнял у обезьяны саронг и вернул его девушке. До сих пор Георгина выходила сухой из воды, но на следующее утро она перестаралась. К калитке рестхауза, тяжело дыша, подошла вперевалку почтенная славная дама весом на двести фунтов с лишком. Она бережно несла на голове бидон арахисового масла, которое рассчитывала продать нашему повару Филипу. Он увидел ее и выскочил из кухни, чтобы предупредить, но было слишком поздно. Георгина прыгнула из-за куста бесшумно, как леопард, и с воинственным кличем обхватила лапами толстые ноги престарелой леди. Бедная женщина была слишком тучной, чтобы по примеру предыдущих жертв подпрыгнуть и обратиться в бегство, поэтому она застыла на месте, крича почти так же громко и пронзительно, как Георгина. Пока они исполняли этот какофонический дуэт, бидон на голове старой леди угрожающе кренился. Филип мчался к ней, топая своими ножищами и хриплым голосом изрыгая советы, которые она вряд ли слышала. Добежав до места происшествия, Филип впопыхах совершил глупость. Вместо того чтобы сосредоточить свое внимание на голове и бидоне, он подошел с другого конца и, схватив Георгину, попробовал оторвать ее от жертвы. Но обезьяна вовсе не спешила выпустить из рук столь пышную и роскошную добычу, она будто приросла к ней и негодующе кричала. Обхватив Георгину обеими руками, Филип дергал изо всех сил. Обширная фигура старой леди колыхалась, словно могучее дерево под ударами топора, и бидон на ее голове, не выдержав неравного поединка с законом тяготения, грохнулся на землю. От сильного толчка из него вырвалась струя масла, и всех троих обдало клейкими брызгами. Георгина, озадаченная этим новым, подлым и, вероятно, опасным военным приемом, испуганно хрюкнула, выпустила ноги женщины и отбежала в сторону, насколько позволяла веревка, после чего принялась очищать свою шерсть от липкого масла. Глядя на живот Филипа, можно было подумать, что он медленно тает, а у старой леди весь саронг был промаслен спереди. - Ва! - яростно загремел Филип. - Глупая женщина, зачем ты бросила масло на землю? - Дурак! - с не меньшим гневом вскричала старая дама. - Этот зверь хотел меня укусить, что же мне было делать? - Эта обезьяна и не думала тебя кусать, толстая дура, она ручная! - ревел Филип. - Погляди теперь на мою одежду, вся испорчена... Это ты виновата. - Ничего я не виновата, не виновата, - визжала старуха, и ее мощное туловище тряслось, как извергающийся вулкан. - Ты сам виноват, негодяй этакий, все мое платье испортил, все масло на землю вылил. - Жирная дура! - орал Филип. - Сама ты негодяйка, сама ни с того ни с сего бросила на землю свое масло... Пропала моя одежда. Он сердито топнул широкой ступней... прямо в лужу масла, и брызги полетели на уже пострадавший саронг старой дамы. Она взвыла, будто падающая бомба, и затряслась еще сильнее - вот-вот взорвется! Когда почтенная леди наконец обрела дар речи, она вымолвила только одно слово, но я понял, что пора вмешаться. Я подошел, прежде чем Филип успел прийти в себя и нанести телесные повреждения старой леди. Ее я утешил - заплатил ей за испорченный саронг и пролитое масло, потом утихомирил все еще кипевшего гневом повара, пообещав ему новые носки, шорты и рубаху из моего собственного гардероба. После этого я отвязал липкую Георгину и перевел ее в такое место, где она не могла ввергать меня в новые расходы, атакуя местное население. Однако на этом дело не кончилось. Я не придумал ничего лучшего, как привязать Георгину около нижней веранды, рядом с помещением, где мы мылись. Там стоял большой круглый таз из красного пластика, в него каждый вечер наливалась вода, чтобы мы могли смыть пыль и пот после трудового дня. Правда, таз был маловат, мыться в нем не совсем удобно. Опустишься в приятную, теплую воду, а ноги уже не вмещаются, приходится класть их на деревянный ящик. А так как таз был скользкий, требовалось немалое усилие, чтобы встать за мылом, полотенцем или еще за чем-нибудь. Словом, не самая удобная ванна в мире, но в наших условиях мы не могли придумать ничего лучшего. Софи обожала купанье, она дольше всех торчала в ванной, предавалась неге в теплой воде, покуривая сигарету или читая книгу при свете маленького фонаря "молния". Но в этот вечер ее омовение не затянулось. Сначала все шло как обычно. Один из слуг, подойдя к Софи, сказал ей присущим всем слугам доверительным тоном: - Ванна готова, мадам. Взяв книгу и жестянку с сигаретами, Софи пошла вниз в ванную. И тут оказалось, что ее опередила Георгина. Обезьяна открыла, что длина веревки позволяет ей проникнуть в эту интересную комнату. Георгина сидела возле таза и, тихонько ворча от удовольствия, мочила в воде полотенце. Софи выгнала ее, попросила слугу принести другое полотенце, затворила дверь, разделась и погрузилась в горячую воду. К сожалению, она плохо закрыла дверь, в чем скоро и убедилась. Георгина в жизни еще не видела, как купаются люди, - разве можно упустить такой случай! Она всем телом налегла на дверь и распахнула ее. Софи оказалась в затруднительном положении. Выкарабкаться из таза и закрыть дверь - дело нелегкое, но и лежать с открытой дверью нельзя. С великим трудом она дотянулась до одежды, которую, к частью, положила достаточно близко. Георгина тотчас решила, что это начало новой многообещающей игры, прыгнула вперед, схватила одежду Софи, прижала ее к своей волосатой груди и выбежала с добычей наружу. Осталось только полотенце. Выкарабкавшись из таза, Софи кое-как задрапировалась и, проверив, нет ли кого поблизости, рискнула выйти, чтобы попытаться вернуть себе свое имущество. Видя, что Софи вошла во вкус игры, Георгина что-то радостно прощебетала, ловко увернулась от нее, бросилась обратно в ванную и живо сунула одежду в воду. Истолковав вырвавшийся у Софи крик ужаса как одобрение, она положила на воду банку с сигаретами - видно, хотела проверить, будет ли она плавать. Банка пошла ко дну, а сорок с лишним раскисших сигарет всплыли на поверхность. Но Георгина ни перед чем не останавливалась, чтобы доставить удовольствие Софи. Она вылила воду из таза. Привлеченный шумом, я подоспел в ту минуту, когда Георгина легко прыгнула в таз и принялась подскакивать на одежде и размокших сигаретах, совсем как винодел, который топчет кисти винограда. Пока я выдворял разыгравшегося бабуина и добывал для Софи новую воду, сигареты и одежду, обед совсем остыл. Да, благодаря Георгине вечер прошел очень весело... Однако из всех обезьян особенно много радости и веселья вносили в нашу жизнь, пожалуй, человекообразные. Первым мы приобрели малыша мужского пола. Он прибыл как-то утром, возлежа на руках у одного охотника. На морщинистой мордочке детеныша было такое насмешливо-высокомерное выражение, будто он возомнил себя этаким восточным вельможей и нанял охотника, чтобы тот его носил. Пока мы с охотником торговались, малыш спокойно сидел на крыльце рестхауза, глядя на нас полными презрения умными карими глазами, словно все эти мелочные пререкания из-за денег могли вызвать только крайнее отвращение у шимпанзе с таким происхождением и воспитанием. Когда сделка состоялась и презренный металл перешел из рук в руки, этот обезьяний аристократ снисходительно взял меня за палец и вошел в нашу гостиную, глядя по сторонам с плохо скрываемым омерзением, - ну прямо герцог, который решил во что бы то ни стало быть демократичным и удостоил своим посещением кухню больного вассала. Сев на стол, он принял наше скромное подношение - банан - с таким видом, словно ему давно опостылели все эти почести, которыми его осыпают со дня рождения. Мы тут же решили дать ему имя, достойное столь высокородного примата, и окрестили его Чолмондели Сен-Джон или с поправкой на произношение Чамли Синджен. Потом, когда мы познакомились ближе, он позволил нам называть его запросто Чам. В минуты натянутых отношений Чам превращался в "паршивую обезьяну", но, произнося эти слова, мы всегда чувствовали себя повинными в оскорблении Величества. Мы сделали для Чамли клетку (против чего он решительно возражал) и выпускали его только в строго определенные часы, когда было кому присмотреть за ним. Так, утром он вместе со слугой, который разносил чай, входил к нам в спальню, галопом пересекал комнату и прыгал ко мне в кровать. Торопливо чмокал меня влажными губами в знак приветствия, потом, кряхтя и восклицая "ах, ах!", наблюдал, как ставят на место поднос с чаем, и проверял, не забыта ли его большая кружка (оловянная, чтобы долго служила). После этого он ждал, не спуская с меня глаз, пока я наполнял кружку молоком, чаем и сахаром (пять ложек). Дрожащими от волнения руками принимал ее от меня, подносил к губам и принимался пить с таким звуком, с каким вытекает последняя вода из большой ванны. Ни разу не останавливаясь, чтобы передохнуть, он все выше и выше поднимал кружку, пока она совсем не опрокидывалась ему на лицо. После этого наступал долгий перерыв - Чамли ждал, когда в его открытый рот соскользнет такой вкусный полурастаявший сахар. Удостоверившись, что на дне ничего не осталось, Чамли глубоко вздыхал, задумчиво рыгал и возвращал мне кружку, смутно надеясь, что я наполню ее снова. Убедившись в тщетности своей надежды, он смотрел, как я пью чай, а затем начинал меня развлекать. Ради меня он придумал много игр, и все они в такой ранний час казались мне довольно утомительными. Вот он устроился у меня в ногах и проверяет взглядом исподтишка, слежу ли я за ним. Затем холодная рука Чамли пробирается под одеяло и хватает меня за пальцы ног. При этом требовалось, чтобы я нагибался вперед и кричал, изображая гнев, а сам он соскакивал с кровати и бежал в другой конец комнаты, на ходу поглядывая на меня через плечо полными веселого озорства карими глазами. Когда мне надоедала эта игра, я прикидывался, будто сплю. Чамли осторожно подходил к изголовью кровати, несколько секунд пристально смотрел мне в лицо, потом вдруг вытягивал длинную руку и дергал меня за волосы, после чего мигом отскакивал, не давая поймать себя. Если же мне все-таки удавалось схватить шалопая, я обнимал его сзади руками за шею и щекотал ему ключицы. Чамли дергался, корчился, разевал свою пасть, обнажая широкие розовые десны и крупные белые зубы, и совсем по-детски заливался истерическим смехом. Нашим вторым приобретением была крупная пятилетняя самка шимпанзе, по имени Минни. Ее мы получили от одного фермера - голландца, который пришел однажды в Бафут и сказал, что готов уступить нам Минни, так как ему скоро уезжать в отпуск, а он не хочет оставлять обезьяну на попечение своих слуг. Мы можем получить Минни, если сами приедем и заберем ее. Ферма голландца находилась в Санте, за пятьдесят миль от Бафута, поэтому мы условились приехать туда на лендровере Фона и посмотреть шимпанзе. Если обезьяна окажется здоровой, мы ее купим и увезем с собой в Бафут. Захватив большую клетку, мы спозаранку отправились в путь, рассчитывая вернуться к ленчу или чуть позже. Чтобы попасть в Санту, надо было выбраться из долины, где лежит Бафут, одолеть могучую стену Беменда (почти отвесная скала высотой около трехсот футов) и углубиться в горы за ней. Даль тонула в густом утреннем тумане. С восходом солнца мгла высокими колоннами поднимется к небу, пока же она застыла в долинах белыми озерами молока, из которых, будто причудливые острова на бледном море, торчали макушки холмов и увалов. Поднявшись выше, мы сбавили ход, потому что здесь едва уловимое неровное дыхание утреннего ветерка подталкивало и катило огромные клубы тумана, и они струясь, пересекали дорогу, словно исполинские белые амебы. Обогнешь поворот - и врезаешься в самую гущу облака. Видимость сразу падает до нескольких метров. В одном месте сквозь туман вдруг показалось что-то вроде слоновых бивней. Мы резко затормозили. Навстречу нам из мглы медленно выплыло стадо длиннорогих коров. Плотной стеной они окружили машину и с любопытством уставились в окна лендровера. Это были крупные красивые животные темно-шоколадной масти с огромными влажными глазами и длинными белыми рогами - пять футов от кончика до кончика. Горячее дыхание седыми облачками вырывалось из широких ноздрей, в холодном воздухе повис особенный сладковатый запах. Весело звякал колокольчик на шее коровы-вожака. Несколько минут мы созерцали друг друга, потом резкий свист и хриплый крик возвестили о появлении пастуха. Он был типичный фульбе - высокий, стройный, с тонким лицом и прямым носом, чем-то напоминающий фигуры древнеегипетских фресок. - Здравствуй, мой друг, - сказал я. - Доброе утро, маса, - ответил он, улыбаясь и шлепая ладонью по широченному, влажному от росы коровьему боку. - Это твои коровы? - Да, сэр, мои собственные. - И куда ты их гонишь? - В Беменду, сэр, на базар. - Ты можешь отвести их в сторону, чтобы мы проехали? - Да, сэр, конечно, сэр, я их уведу. С громкими криками он погнал скот вперед, перебегая от коровы к корове и выбивая дробь на их боках своим бамбуковым посохом. Под приятные звуки колокольчика тяжелые туши, миролюбиво мыча, стали пропадать в тумане. - Спасибо, мой друг, счастливого пути, - крикнул я вслед рослому пастуху. - Спасибо, маса, спасибо, - донесся из тумана его голос на фоне низкого, как звуки фагота, мычания коров. Когда мы достигли Санты, солнце уже взошло и горы стали золотисто-зелеными, но к склонам еще лепились полоски тумана. Подъехав к дому голландца, мы узнали, что его неожиданно куда-то вызвали. Однако Минни была дома, а ведь мы ради нее и приехали. Обезьяна жила в большом круглом загоне, который устроил для нее голландец. Высокая стена ограждала простое и остроумное оборудование - деревянный домик с двустворчатой дверью и четыре сухих ствола, укрепленных в цементе. Чтобы попасть в загон, надо было опустить своего рода разводной мост и по нему перейти через сухой ров, окаймляющий территорию Минни. На ветвях одного из деревьев сидела крупная коренастая обезьяна ростом около трех с половиной футов. Она смотрела на нас не совсем осмысленно, но в общем-то дружелюбно. Минут десять мы молча обозревали друг друга, пока я пытался раскусить ее нрав. Конечно, голландец заверил меня, что она совсем ручная, но я по опыту знал, что даже самый ручной шимпанзе может причинить вам немало хлопот, если невзлюбит вас и дело дойдет до рукопашной. Тем более что Минни при небольшом росте была достаточно могучего сложения. Но вот я опустил мостик и вошел в загон, вооружившись лишь гроздью бананов, которыми решил откупиться, если бы оказалось, что я неверно оценил характер обезьяны. Сев на землю, я положил бананы себе на колени и стал ждать первого хода Минни. Она с интересом рассматривала меня со своего дерева, задумчиво похлопывая себя по круглому животу широкими ладонями, и в конце концов решила, что я безопасен, слезла с дерева и вприпрыжку направилась ко мне. В метре от меня она присела на корточки и протянула мне руку. Я торжественно пожал волосатую лапу и подал обезьяне банан. Минни сразу съела его, ворча от удовольствия. В полчаса она управилась со всеми бананами, и между нами установилось нечто вроде дружбы. Мы играли в салки, носились друг за другом по участку, забегали в домик, вместе залезали на дерево. Тут я решил, что пришла пора внести в загон клетку. Мы поставили ее на траву крышкой вниз и дали Минни не спеша изучить клетку и убедиться, что предмет это безопасный. Теперь спрашивалось, как поместить обезьяну в клетку, не очень ее при этом напугать и в то же время избежать ее укусов. Поскольку Минни еще ни разу не подвергалась заточению в ящик или в тесную глухую клетку, я понимал, что операция будет трудной, тем более без хозяина, который мог бы помочь нам своим авторитетом. Три с половиной часа я на личном примере показывал Минни, что клетка - вещь безобидная. Я сидел в ней, лежал в ней, прыгал по ней и даже ползал на четвереньках, держа ее на спине, - совсем как черепаха. Минни была очень довольна моими стараниями развеселить ее, но к клетке все равно относилась настороженно. Беда в том, что я мог рассчитывать только на одну попытку. Если с первого раза ничего не выйдет и обезьяна сообразит, что у меня на уме, никакие ласки и уговоры не заставят ее даже близко подойти к клетке. Надо медленно, но верно приманивать Минни и потом сразу набросить клетку на нее. Еще три четверти часа целеустремленных и утомительных усилий, и мне удалось добиться того, что обезьяна доставала бананы из клетки, обращенной входом вверх. И вот настал великий миг. Я положил в клетку для приманки особенно соблазнительные бананы и сел позади нее, тоже очистив себе банан и непринужденно обозревая пейзаж, словно меньше всего на свете помышлял о ловле шимпанзе. Недоверчиво поглядывая на меня, Минни осторожно двинулась вперед. Возле самой клетки она присела и устремила алчный взгляд на бананы. Снова метнула взгляд в мою сторону и, убедившись, что я поглощен своим лакомством, просунула в клетку голову и плечи. В ту же секунду я толчком опрокинул клетку на обезьяну, одним прыжком очутился наверху и уселся, чтобы не дать ее сбросить. На помощь мне подоспел Боб. Мы с бесконечной осторожностью подсунули под клетку крышку, перевернули ее и заколотили. Минни в это время с ненавистью смотрела на меня через дырочку в доске и жалобно кричала: "Ууу!.. Ууу!.. Ууу!.." - словно мое вероломство потрясло ее до глубины души. Я стер с лица пот и закурил сигарету, потом посмотрел на часы. На поимку Минни ушло четыре часа с четвертью. Я подумал, что за это время можно было бы поймать дикую обезьяну в лесу. Порядком уставшие, мы погрузили добычу на лендровер и поехали обратно в Бафут. В Бафуте для Минни была уже приготовлена большая клетка. Конечно, она никак не могла сравниться с просторным загоном, однако была достаточно велика, чтобы Минни не страдала в ней от тесноты. Потом-то обезьяне придется привыкать к маленькой клетке, в которой она поедет в Англию, но лучше приучать ее к этому постепенно, ведь до сих пор она жила совсем привольно. Попав в новую квартиру, Минни, одобрительно кряхтя, исследовала ее, постучала кулаками по проволочной сетке, повисела на перекладинах, испытывая их прочность. Мы поставили ей в клетку большую коробку с фруктами и белый пластиковый тазик с молоком. Минни приняла угощение с радостными криками. Весть о том, что мы привезли Минни, чрезвычайно заинтересовала Фона, который еще никогда не видел живьем крупного шимпанзе. Поэтому вечером я послал ему записку с приглашением прийти и распить бутылочку, а заодно посмотреть на обезьяну. Он пришел, как только стемнело, одетый в зеленую и пурпурную мантию, в сопровождении шести членов совета и двух любимых жен. После взаимных приветствий и приятной беседы за первым стаканом я взял фонарь и повел Фона с его свитой в конец веранды к клетке Минни. Сначала нам показалось, что там пусто. Лишь подняв фонарь повыше, я обнаружил Минни. Она спала, повернувшись на бок, в одном конце клетки, где устроила себе удобное ложе из сухих банановых листьев. Подушкой ей служила собственная рука, а одеялом - полученный от нас старый мешок, которым она старательно укрылась, зажав концы под мышками. - Ва! - удивленно воскликнул Фон. - Она спит, как человек. - Да-да, - подхватили члены совета, - она спит, как человек. Потревоженная светом и голосами, Минни открыла один глаз, чтобы проверить, из-за чего шум. Увидев Фона и его людей, она решила, что их стоит изучить поближе, осторожно откинула одеяло и вразвалку подошла к проволочной сетке. - Ва! - сказал Фон. - Ну прямо человек, этот зверь. Минни смерила Фона взглядом, сделала вывод, что его можно втянуть в игру, и выбила по сетке громкую дробь своими ручищами. Фон и его свита поспешно отступили. - Не бойся, - сказал я, - она просто шутит. Лицо Фона выражало удивление и восторг. Осторожно приблизившись к клетке, он наклонился и похлопал ладонью по проволоке. Восхищенная Минни ответила ему целым залпом, который заставил Фона отскочить и разразиться ликующим смехом. - Поглядите на ее руки, на руки поглядите, - вымолвил он, - совсем как у человека. - Да-да, руки у нее совсем как у человека, - подхватили советники. Фон опять постучал по сетке, и Минни снова ответила тем же. - Она выбивает музыку вместе с тобой, - сказал я. - Верно, верно, это музыка шимпанзе, - согласился Фон, покатываясь со смеху. Воодушевленная успехом, Минни два-три раза пробежалась по клетке, выполнила на шестах два задних сальто, вернулась к сетке, села, схватила пластиковый тазик и напялила себе на голову - получилось до смешного похоже на стальной шлем. Этот трюк вызвал такой взрыв хохота у Фона, его советников и жен, что в ответ залаяли все деревенские собаки. - Она надела шляпу... шляпу, - вымолвил Фон, от смеха складываясь пополам. Видя, что оторвать Фона от Минни мне вряд ли удастся, я попросил принести стол, стулья и напитки и поставить их на веранде рядом с клеткой. Около получаса Фон то прикладывался к стопке, то прыскал со смеху, а Минни вела себя, как заслуженный цирковой артист. В конце концов, утомленная собственными выходками, она села у решетки вблизи от Фона и стала внимательно наблюдать за ним. Шлем все еще был у нее на голове. Фон широко улыбнулся Минни, потом наклонился к ней - всего каких-нибудь шесть дюймов отделяли его лицо от морды шимпанзе - и поднял руку со стаканом. - Будь-будь, - сказал Фон. К моему великому удивлению, Минни в ответ вытянула трубочкой свои длинные подвижные губы и издала на редкость смачный, протяжный звук. Эта шутка вызвала у Фона взрыв такого громкого и прод