ва. В холодном лунном блеске все обретало зловещую четкость. И в то же время окутанные тишиной ряды уходящих в темное небо колонн, отбрасывавших на дерн бледные тени, казались призрачными. В дальнем конце в глубокой тени чернели провалы -- остатки келий. Внезапно заухала сова, и тишина стала еще более тяжелой, еще более зловещей. По коже у меня побежали мурашки, я почувствовал, что мне, живому человеку, не место среди этого угрюмого наследия минувших столетий. Я быстро повернулся и побежал через лесок, натыкаясь на стволы, спотыкаясь о корни, путаясь в кустах, и, когда наконец добрался до машины, меня била дрожь и я дышал с трудом, словно пробежал добрую милю. Каким облегчением было захлопнуть дверцу, включить зажигание и услышать знакомое урчание мотора! Десять минут спустя я был уже дома и взбежал по лестнице в надежде наверстать упущенные часы сна. Открыв дверь своей комнаты, я щелкнул выключателем, но, к моему удивлению, свет не вспыхнул. И вдруг я окаменел. У окна в озерце лунного сияния стоял монах. Монах в коричневом одеянии, неподвижный, со склоненной головой, с ладонями, сложенными у груди. Лицо его было обращено ко мне, но под опущенным капюшоном я не увидел ничего, кроме жуткой черноты. Я перестал дышать. Приоткрыл рот, но не смог издать ни звука. А в мозгу билась одна-единственная мысль: значит, все-таки привидения существуют! Вновь мой рот полуоткрылся, но на этот раз из него вырвался хриплый крик: -- Кто тут, во имя всего святого! В ответ загробный голос произнес глухим басом: -- Тристааан! Сознания я, кажется, не потерял, но на кровать все-таки рухнул, я не мог вздохнуть, в ушах у меня гремела кровь. Как сквозь сон я увидел, что монах взобрался на стул и, похихикивая, ввинчивает лампочку в патрон. Затем он повернул выключатель и сел рядом со мной на кровати. Откинул капюшон, закурил сигарету и посмотрел на меня, давясь от хохота. -- Джим, ей-богу, это было чудесно! Даже лучше, чем я ожидал. А я сипло прошептал, не спуская с него глаз: -- Но ты же в Эдинбурге... -- Как бы не так, старина! Я быстро провернул все дела, благо особенно-то и делать было нечего, и вернулся. Только вошел -- и вижу: ты идешь по саду. Еле успел вывернуть лампочку и напялить балахон. Не упускать же было такой случай! -- Пощупай мне сердце, -- пролепетал я. Тристан прижал ладонь к моим ребрам, ощутил бешеные удары, и по его лицу скользнула тень озабоченности. -- Черт! Извини, Джим! -- Он ласково потрепал меня по плечу и поспешил успокоить: -- Волноваться нечего. Будь это смертельно, ты бы уже отдал концы. А вообще-то хороший испуг -- вещь очень полезная, лучше любого тонизирующего средства. В этом году тебе даже отдыхать теперь не понадобится. -- Спасибо, -- сказал я, -- большое спасибо! -- Жалко только, что ты себя со стороны не видел и не слышал! -- Он прыснул. -- Вот уж вопль ужаса так вопль... Ох, не могу!.. Я медленно приподнялся и сел. Потом прислонил подушку к изголовью и откинулся на нее. Охватившая меня слабость не проходила. Я смерил Тристана ледяным взглядом: -- Так значит, рейнесское привидение -- это ты? Он в ответ только ухмыльнулся. -- Ну и бес же ты! И как я сразу не догадался? Только для чего ты все это затеял? Что за удовольствие? -- Как сказать... -- Тристан в ореоле сизого сигаретного дыма мечтательно возвел глаза к потолку. -- Пожалуй, дело в выборе точного момента, чтобы автомобилисты сами не знали, видели они меня или нет. К тому же мне страшно нравится, как они тут же прибавляют газу. Ни один еще не притормозил. -- Недаром кто-то меня предупреждал, что чувство юмора у тебя слишком уж развито, -- заметил я. -- И ты скоро здорово сядешь в лужу, помяни мое слово. -- Да никогда! Шагах в ста дальше по шоссе у меня в кустах спрятан велосипед, и я всегда успею исчезнуть. Так что волноваться не из-за чего. -- Ну, дело твое -- Я встал с кровати и побрел к двери.-- Пойду хлебну виски... -- Потом обернулся и испепелил его взглядом. -- Если ты посмеешь еще раз сыграть со мной такую штуку, я тебя придушу! Несколько дней спустя часов в восемь вечера я сидел с книгой у камина в гостиной Скелдейл-Хауса, как вдруг дверь распахнулась и в комнату влетел Зигфрид. -- Джеймс! -- зачастил он -- У старика Хораса Досона корова разодрала сосок. Видимо, придется зашивать. Старику корову не удержать, а ферма его на отшибе. Соседей у него нет, так, может быть, вы согласитесь помочь мне? -- Ну, конечно! -- Я закрыл книгу, потянулся, зевнул и поднялся с кресла. Нога Зигфрида отбивала чечетку на ковре, и я в очередной раз подумал, как ему, наверное, жаль, что это кресло не приспособлено для того, чтобы вышвыривать меня за дверь в полной готовности по первому сигналу. Я торопился, насколько мог, но, как всегда -- писал ли я под его диктовку или оперировал под его наблюдением, -- меня не покидало ощущение, что его безумно раздражает моя медлительность. Меня угнетала мысль, что для него невыносимая пытка смотреть, как я встаю и ставлю книгу на полку. Я только повернулся к двери, а он уже исчез за ней. Я припустил следом по коридору, но, когда выскочил на крыльцо, он уже завел мотор. Я распахнул дверцу, нырнул в нее и почувствовал, как асфальт чиркнул меня по подошве. Мы унеслись в темноту. Четверть часа спустя мы, взвизгнув тормозами, остановились во дворе позади небольшого дома, дремлющего в одиночестве посреди лугов. Едва мотор смолк, как Зигфрид выскочил из машины и зашагал к коровнику, крикнув мне через плечо: -- Тащите шовный материал, Джеймс... Еще, пожалуйста, ампулы для местной анестезии и шприц... и мазь для раны... Затем уже из коровника до меня донеслись невнятные звуки разговора, завершившиеся нетерпеливым окриком: -- Джеймс! Что вы там копаетесь? Не можете найти? Этих нескольких секунд мне хватило только на то, чтобы открыть багажник, и теперь я принялся лихорадочно хватать нужные бутылки и коробочки. Собрав все, что он потребовал, я карьером пронесся через двор и чуть не сбил его с ног в дверях, когда он уже вопил. -- Джеймс, да где же вас черт... А, вот вы наконец! Так давайте же! И чем вы все это время занимались? Да, он был совершенно прав: Хорас Досон, щуплый старичок лет восьмидесяти, действительно, с коровой не совладал бы. Хотя он, упрямо забывая свой возраст, все еще сам доил двух упитанных коров шортгорнской породы, которые стояли в маленьком коровнике с булыжным полом. Наша пациентка повредила сосок очень основательно. То ли ее соседка, то ли она сама наступила на него копытом: он был располосован почти во всю длину и из рваной раны текло молоко. -- Дело скверно, Хорас, -- сказал Зигфрид. -- До самого канала разорвано. Ну, сделаем все, что сможем. Шитья тут хватит. Он промыл и обработал рану, а потом набрал в шприц анастезирующее средство. -- Берите ее за нос, Джеймс, -- распорядился он, а затем мягко сказал фермеру: -- Хорас, будьте добры, подержите ей хвост. Вот вот, за самый кончик... чудесно. Старичок бодро расправил плечи: -- Не беспокойтесь, мистер Фарнон. Как скажете, так и будет сделано. -- Отлично, Хорас. Именно так. Благодарю вас. Он нагнулся, я сжал корове морду, и он ввел иглу над верхним концом разрыва. Раздался шлепок -- это корова изъявила свое неудовольствие, ловко лягнув его в резиновый сапог точно над голенью. Он даже не охнул, а только, тяжело дыша, несколько раз согнул и разогнул ногу. Потом снова наклонился к вымени. -- Тише, тише, милка, -- проворковал он нежно и опять ввел иглу. На сей раз раздвоенное копыто врезало ему по запястью, и шприц, прочертив в воздухе изящную дугу, упал в кормушку с сеном -- уж тут корове не повезло. Зигфрид выпрямился, задумчиво потер запястье, извлек шприц из сена и вернулся к своей пациентке. Почесав ей основание хвоста, он ласково ее попрекнул: -- Нехорошо, старушка, нехорошо. Затем вновь приступил к делу, избрав, однако, новую позу: уперся головой в бок, вытянул длинные руки и в конце концов после двух-трех неудачных попыток сумел сделать местную анастезию. Тихонько и немелодично насвистывая, он принялся неторопливо вдевать нить в иглу. Мистер Досон с восхищением следил за ним. -- Оно и понятно, мистер Фарнон, почему у вас на скотину рука такая легкая. Все потому, что терпения у вас хоть отбавляй. Сколько ни живу, а терпеливей вас человека не видывал! Зигфрид скромно наклонил голову и начал шить. Эта часть операции протекала мирно: корова ничего не чувствовала и длинный ряд аккуратных стежков благополучно и надежно соединил края раны. Зигфрид обнял старика за плечи. -- Ну вот, Хорас, если подживет благополучно, сосок будет как новый. Но если за него тянуть, он никогда не заживет, а потому, когда будете доить ее, пользуйтесь вот этой штукой. Он помахал в воздухе флаконом со спиртом, в котором поблескивал сосковый сифон. -- Буду пользоваться, -- твердо сказал мистер Досон. -- Всенепременно. Зигфрид шутливо погрозил ему пальцем. -- Э-эй, не так быстро! Трубку перед употреблением обязательно кипятите, а держите в этой бутылке, не то дело кончится маститом. Ну так могу я на вас положиться? -- Мистер Фарнон! -- Старичок выпятил щуплую грудь.-- Я все исполню в точности, как вы говорите! -- Вот и молодец, Хорас, -- сказал Зигфрид и, еще раз потрепав его по плечу, начал собирать инструменты. -- Я загляну недельки через две снять швы. Мы направились к дверям коровника, но тут дорогу нам преградила внушительная фигура Клода Бленкирона, деревенского полицейского. Щегольская клетчатая куртка и спортивные брюки свидетельствовали, что он находился не при исполнении служебных обязанностей. -- Вижу, что то у тебя в коровнике свет, Хорас. Вот и подумал, может, подсобить надо? -- Спасибо, мистер Бленкирон. Оно бы, конечно, да только вы чуток опоздали. Мы уже сами справились. Зигфрид засмеялся. -- Вот бы вам, Клод, на полчасика раньше заглянуть! Сунули бы эту скотину себе под мышку, и я бы зашил ее без всяких хлопот! Великан кивнул, и по его лицу расползлась тихая улыбка. Он выглядел воплощением добродушия, но я, как всегда, почувствовал, что за этой улыбкой прячеюя холодная сталь. Клода в округе любили. На щедрую помощь и дружелюбность этого великолепного атлета могли рассчитывать все обитатели его участка, кто в них нуждался. Но хотя он был верной опорой слабых и немощных, нарушители закона и порядка боялись его как огня. Точно я не знал, но ходили слухи, что Клод предпочитал не затруднять мировых судей пустяками, а творил правосудие тут же на месте подручными средствами. Рассказывали, что на дежурстве он не расстается с увесистой дубинкой, и следом за всякими хулиганскими выходками почти обязательно из какого-нибудь темного закоулка доносились отчаянные вопли. Рецидивы случались редко, и в целом порядок на его участке царил образцовый. Я вновь взглянул на его улыбающееся лицо. Да, бесспорно, милейший человек, и все-таки что-то в нем было такое, отчего при одной мысли, что я могу навлечь на себя его гнев, у меня по спине пробежала холодная дрожь. -- Ну тогда ладно, -- сказал он. -- Я-то вообще в Дарроуби еду, так что позвольте пожелать вам доброй ночи. -- Минуточку, Клод! -- Зигфрид взял его за локоть. -- Мне надо заехать посмотреть еще одну корову. Вы не могли бы отвезти мистера Хэрриота в город? -- С большим удовольствием, мистер Фарнон, -- ответил полицейский и поманил меня за собой. Я сел в крохотный "моррис-8". Секунд через пять Клод втиснулся за руль, и мы тронулись. Он сразу же принялся рассказывать про то, как ездил недавно в Брадфорд, где участвовал в состязаниях борцов. Наш путь лежал через деревню Рейнес. Последние дома остались позади, вот дорога начала подниматься к аббатству, и Клод вдруг умолк на полуслове. Затем почти привстал на сиденье и так резко ткнул пальцем, что я даже вздрогнул. -- Туда, туда поглядите. Вон он, этот проклятый монах! -- Где? Где? -- спросил я с притворной поспешностью, хотя прекрасно успел заметить силуэт в капюшоне, медленно прошествовавший в лесок. Клод наступил на педаль газа, и машина вихрем влетела на холм. У гребня он свирепо свернул на обочину и выскочил на траву, а лучи фар в ту же секунду озарили предмет его негодования: высоко подобрав полы своего одеяния, монах во всю мочь улепетывал в чащу. Великан пошарил на заднем сиденьи и ухватил что-то вроде тяжелой трости. -- За ним! -- крикнул он и ринулся в погоню. С трудом держась рядом, я пропыхтел: -- Погодите минутку! Что вы сделаете, если все-таки поймаете его? -- Выдублю ему шкуру моей палочкой, -- ответил Клод с жуткой категоричностью и, наддав, выскочил из полосы света в темноту. Я потерял его из виду, но слышал, как он колотит палкой по стволам и испускает устрашающие крики. Мое сердце обливалось кровью от сочувствия к злополучному призраку: мечется бедняга в кромешном мраке, а в ушах у него гремит грозный голос блюстителя порядка. В паническом ужасе я ожидал неизбежного финала. Напряжение становилось почти невыносимым, а Клод продолжал вопить: -- А ну, выходи! Никуда ты не денешься! Выходи, покажись, кто ты! -- А палка барабанила и барабанила по стволам. Я тоже шарил среди кустов, но ничего не нашел. Монах всетаки, видимо, скрылся, и, вернувшись наконец к машине, я увидел рядом с ней гигантский силуэт полицейского. -- Странное дело, мистер Хэрриот, -- сказал Клод. -- Просто ума не приложу, куда он подевался. Я же его прямо перед собой видел, в первую-то минуту. И из леска он убежать никак не мог: в лунном свете на лугу я бы его сразу углядел. Аббатство я тоже обшарил. Его и там нет. Прямо, как в воздухе растворился. "Так чего же вы хотите от привидения?" -- чуть было не сказал я, но могучая лапища все еще помахивала палкой, и язык меня не послушался. -- Что ж, поехали в Дарроуби, -- буркнул полицейский, притоптывая по заиндивевшему дерну. Я вздрогнул под леденящим дыханием поднявшегося восточного ветра и с удовольствием забрался в машину. В Дарроуби мы с Клодом дружески выпили пару-другую пива в его любимом "Черном Быке", и домой я вернулся только в половине одиннадцатого. Тристана в его комнате не было, и у меня тревожно защемило сердце. Что-то после полуночи меня разбудили шорохи за стеной, где Тристан обитал в узком длинном помещении, именовавшемся "гардеробной" в дни былого величия, когда дом был молод. Я скатился с кровати и открыл внутреннюю дверь. Тристан в пижаме крепко обнимал две грелки. Он повернул голову, бросил на меня истомленный взгляд, положил одну грелку в ногах постели, забрался под одеяло, придерживая вторую грелку на груди, и устремил глаза в потолок. Я подошел и с беспокойством оглядел его. Его била такая дрожь, что кровать ходила под ним ходуном. -- Как ты, Трис? -- спросил я шепотом. Минуту спустя он прохрипел еле слышно: -- Промерз до мозга костей, Джим, брр! -- Но где ты все-таки был? И вновь почти беззвучный хрип: -- В трубе. -- В трубе? В какой трубе? Где? Голова на подушке слабо перекатилась с боку на бок. -- У леска. Ты что не видел эти трубы возле шоссе? На меня снизошло озарение. -- Конечно же! В деревне ведь будут делать новый водосток! -- Верно, -- шепнул Тристан. -- Когда этот верзила ринулся в лес, я сдвоил след и спрятался в трубе. Только богу известно, сколько времени я в ней просидел! -- Но почему же ты не вылез, когда мы уехали? Тристана сотряс новый припадок озноба, и он на мгновение смежил веки. -- Мне там ничего не было слышно. Я скорчился в три погибели, капюшон закрывал уши, а кругом выл ветер -- в этих трубах у него скорость девяносто миль в час, не меньше. Я не расслышал, когла завелся мотор, а выглянуть боялся: ну да как он притаился рядом со своей дубинищей! -- Его пальцы нервно пощипывали одеяло. -- Ничего, Трис, -- сказал я. -- Ты скоро согреешься, поспишь, а утром будешь молодцом. Тристан словно не расслышал. -- Жуткая вещь эти трубы, Джим! -- Он уставился на меня измученными глазами. -- Полны грязищи и воняет в них кошачьей мочой! -- Знаю, знаю! -- Я положил его руку под одеяло, а одеяло натянул ему на плечи. -- Утром все будет хорошо! Я погасил свет и на цыпочках вышел. Притворяя за собой дверь, я еще слышал дробь, которую выбивали его зубы. Несомненно, он не просто замерз, но был еще в шоке. И неудивительно! Бедняжка беззаботным привидением шел себе через дорогу, и вдруг визг тормозов, слепящий свет и почти настигший его страхолюдный великан! Кто бы тут сохранил душевное равновесие? Утром за завтраком Тристан являл собой грустное зрелище. Он был бледен как полотно, почти ничего не ел и время от времени содрогался от мучительного кашля. Зигфрид посмотрел на него с легкой усмешкой. -- А я знаю, что тебя довело до такого состояния! Я знаю, почему ты сидишь тут живым трупом, выкашливая легкие! Тристан замер и по его лицу пробежала судорога. -- Знаешь? -- Да. Мне противно повторять "я же тебе говорил!", но ведь я, правда, не раз тебя предупреждал, разве не так? Всему причиной твои омерзтельные сигареты! Курить Тристан не бросил, но рейнесское привидение больше никому не являлось и по сей день остается неразгаданной тайной. 16  Несомненно, работа для Гранвилла Беннета. Мне правилось оперировать мелких животных, и я мало-помалу набил в этом руку, однако этот случай меня напугал. Двенадцатилетняя сука спаниель с запущенным гнойным метритом: гной капает на стол, температура сорок, одышка, дрожь, а в прижатом к ее груди стетоскопе слышатся классические шумы сердечной недостаточности. Только больного сердца тут не хватало! -- Много пьет? -- спросил я. Старушка миссис Баркер испуганно закручивала веревочные ручки своей сумки. -- Очень. Так от миски с водой и не отходит. А есть -- ничего не ест. Вот уже четвертый день ни кусочка не проглотила. -- Право, не знаю, что вам и сказать. -- Я сунул стетоскоп в карман. -- Вам следовало бы давно ее сюда привести. Она ведь больна никак не меньше месяца! -- Да не больна она была. Так, недомогала немножко. А я думала, пока она ест, то и беспокоиться нечего. Я помолчал. Мне очень не хотелось расстраивать старушку, но скрывать от нее правду было нельзя. -- Боюсь, положение довольно серьезно, миссис Баркер. Процесс развивался долго. Видите ли, у нее в матке идет гнойное воспаление. Очень тяжелое. И вылечить ее может только операция. -- Ну, так вы сделаете, что нужно? -- Губы миссис Баркер дрожали. Я обошел стол и положил руку ей на плечо. -- Я бы с удовольствием, но тут есть трудности. Ей ведь двенадцать лет, и общее состояние у нее тяжелое. Риск очень велик. Я предпочел бы отвезти ее в ветеринарную клинику в Хартингтоне, чтобы оперировал ее мистер Беннет. -- Ну и хорошо! -- Старушка радостно закивала.-- И все равно, сколько бы это ни стоило. -- Об этом не беспокойтесь. -- Я проводил ее по коридору до входной двери. -- А она пусть остается у меня. Не тревожьтесь, я за ней присмотрю. Да, кстати, как ее зовут? -- Дина, -- пробормотала миссис Баркер, оглядываясь и щурясь в полумрак коридора. Я простился с ней и пошел к телефону. Тридцать лет назад деревенские ветеринары в подобных экстренных случаях предпочитали обращаться к специалистам по мелким животным. Теперь, когда наша практика в этом смысле заметно расширилась, положение изменилось. Нынче у нас в Дарроуби есть и сотрудники, и необходимое оборудование для всяческих операций на мелких животных, но тогда дело обстояло по-иному. Меня не раз предупреждали, что рано или поздно любому целителю крупных животных приходится взывать о помощи к Гранвиллу Беннету. И вот пришел мой черед. -- Алло, мистер Беннет? -- Он самый. -- Голос басистый, дружеский, щедрый. -- Говорит Хэрриот. Партнер Фарнона. Из Дарроуби. -- Как же, как же! Наслышан о вас, малыш. И весьма. -- О... э... спасибо. Видите ли, у меня случай... довольно сложный. Так не могли бы вы?.. -- С превеликим удовольствием, малыш. А что такое? -- Запущенный гнойный метрит... -- Какая прелесть! -- Суке двенадцать лет... -- Превосходно... -- Заражение просто страшное... -- Лучше ничего и быть не может! -- И такого скверного сердца мне давно прослушивать не доводилось. -- Расчудесно! Так когда вас ждать? -- Сегодня вечером, если вам удобно. Часов в восемь. -- Более, чем удобно, малыш. Так до скорого. Хартингтон был довольно большим городом с населением тысяч около двухсот, но на центральных улицах движения уже почти не было, и лишь редкие машины проносились мимо магазинных витрин. Может быть, все-таки я не напрасно проехал эти двадцать пять миль? А вытянувшейся на заднем сиденьи Дине любой исход, казалось, был безразличен. Я покосился через плечо на бессильно свесившуюся голову, на поседелую морду, на бельма, матово поблескивающие в свете приборной доски на обоих глазах. Какой у нее дряхлый вид! Нет, наверное, я только зря трачу время, уповая на этого мага и кудесника. Да, бесспорно, на севере Англии Гранвилл Беннет успел стать легендарной фигурой. В дни, когда в нашей профессии специализация была неслыханной редкостью, он посвятил себя работе только с мелкими животными, никогда не занимался ни лошадьми, ни коровами, а свою клинику поставил на самую современную ногу, елико возможно во всем следуя правилам, принятым для больниц и клиник, где лечат людей. А ведь в те дни среди ветеринаров было модно фыркать на собак и кошек. Старые зубры, чья жизнь прошла среди бесчисленного множества рабочих лошадей в городах и на фермах, насмешливо цедили: "Да где мне взять время на этих тварей?" Беннет же упрямо двинулся против течения. До сих пор мне не доводилось с ним встречаться, но я знал, что он еще совсем молод, лет тридцати с небольшим. Чего только я не наслышался и о его врачебном искусстве, и о деловом чутье, и о пристрастии к радостям жизни! Короче говоря, он слыл убежденным последователем идеи, что и работать, и жить следует во всю меру своих возможностей. Ветеринарная клиника помещалась в длинном одноэтажном здании в конце деловой улицы. Я въехал во двор, вылез и постучал в угловую дверь, не без благоговения оглядываясь на сверкающий "бентли", возле которого робко жался мой маленький видавший виды "остин". Но тут дверь открылась. Передо мной стояла хорошенькая регистраторша. -- Добрый вечер! -- с ослепительной улыбкой проворковала она, и я прикинул, что улыбка эта добавила к счету никак не меньше полукроны. -- Входите, пожалуйста. Мистер Беннет вас ждет. Она проводила меня в приемную с журналами и цветами на столике в углу и множеством художественных фотографий собак и кошек по стенам -- увлечение, как я узнал позднее, самого владельца клиники. Я разглядывал великолепный снимок двух белых пуделей, когда у меня за спиной послышались шаги. Я оглянулся и увидел Гранвилла Беннета. Мне показалось, что в приемной сразу стало тесно. Он был не очень высок, но весьма внушителен. "Толстяк", -- решил я в первую секунду, но когда он подошел ближе, мой взгляд не обнаружил никаких признаков ожирения: ни дряблостей, ни складок жира, ни округлого брюшка. Передо мной сгоял широкоплечий, плотного сложения силач. Впечатление от симпатичного с рублеными чертами лица завершала торчащая изо рта трубка, великолепнее которой мне видеть не доводилось. Над сияющей чашечкой завивались благоуханные колечки дорогостоящего дыма. А размеры! Собственно, в зубах человека не столь импозантного она выглядела бы нелепо, но ему шла необыкновенно. Я успел еще заметить элегантный покрой темного костюма и ослепительные запонки, но тут он протянул мне руку. -- Джеймс Хэрриот! -- произнес он тоном, каким кто-нибудь другой сказал бы "Уинстон Черчилль!" -- Совершенно верно. -- Вот и чудесно! Джим, не правда ли? -- А... да-да. Обычно. -- Прелестно. Все уже для вас готово, Джим. Девочки ждут в операционной. -- Вы очень любезны, мистер Беннет... -- Гранвилл! Гранвилл -- и все! -- Он взял меня под руку и повел в операционную. Дина уже была там и выглядела очень плачевно. Ей сделали инъекцию, и голова ее сонно клонилась вниз. Беннет подошел к ней и быстро ее осмотрел. -- М-м-м, да! Ну, так к делу! Две сестры -- Беннет держал порядочный штат -- вступили в действие, как шестерни хорошо отлаженной машины. Обе прекрасно знали свои обязанности и отличались при этом большой миловидностью. Одна установила подносы с анестезирующими средствами и с инструментами, а вторая умело сжала лапу Дины под суставом, подождала, чтобы лучевая вена вздулась, и быстро выстригла и обработала спиртом нужный участок. Беннет неторопливо подошел с готовым шприцем и без малейшей задержки ввел иглу в вену. -- Пентотал, -- сказал он, когда Дина медленно осела и без сознания вытянулась на столе. Я еще ни разу не видел в употреблении это новейшее анестезирующее средство краткого действия. Пока Беннет мыл руки и надевал стерильный халат, сестры перевернули Дину на спину и зафиксировали ее в таком положении, привязав к петлям по краю стола. Они надели ей на морду эфирно-кислородную маску, а затем выбрили и протерли спиртом операционное поле. Едва Беннет подошел к столу, как ему в руку уже был вложен скальпель. С почти небрежной быстротой он рассек кожу и мышцы, а когда прошел брюшину, рога матки, которые у здоровой собаки походили бы на две розовые ленточки, вспучились в разрезе точно два соединенных воздушных шара, тугие, вздутые от гноя. Еще бы Дина не чувствовала себя скверно, таская в животе такое? Толстые пальцы осторожно продолжали операцию, перевязали сосуды яичников и самой матки, а затем извлекли наружу пораженный орган и бросили его в кювет. Только когда Беннет начал шить, я сообразил, что все уже позади, хотя пробыл он у стола считанные минуты. Со стороны могло показаться, что он делал все играючи, если бы краткие распоряжения сестрам не показывали, насколько операция поглощала все его внимание Глядя, как он работает под бестеневой лампой, озаряющей белые кафельные стены вокруг и ряды блестящих инструментов у него под рукой, я вдруг со смешанным чувством осознал, что именно таким мне представлялось мое будущее. Именно об этом я мечтал, когда решил стать ветеринаром. И вот я -- потрепанный коровий лекарь... Ну, ладно, -- врач, пользующий сельский скот. Но это же совсем, совсем другое! Ничего похожего на мою практику, на вечное увертывание от рогов и копыт, на навоз и пот. И все-таки я ни о чем не жалел. Жизнь, навязанная мне обстоятельствами, принесла с собой волшебную удовлетворенность. Внезапно я с пронзительной ясностью ощутил, что создан не для того, чтобы целыми днями склоняться над таким вот операционным столом, но как раз для того, чтобы с утра до вечера ездить по неогороженным проселкам среди холмов. Да и в любом случае Беннета из меня не вышло бы. Вряд ли я мог соперничать с ним в хирургическом искусстве, и, уж конечно, у меня не было ни делового чутья, ни предвидения, ни жгучего честолюбия, о которых свидетельствовало все вокруг. Мой коллега тем временем завершил операцию и занялся установкой капельницы с физиологическим раствором. Он ввел иглу в вену и обернулся ко мне. -- Ну вот, Джим! Остальное зависит от самой старушки. Он взял меня за локоть и вывел из операционной, а я подумал, как приятно, наверное, вот так взять и просто уйти после операции. У себя в Дарроуби я начал бы сейчас мыть инструменты, потом оттер бы стол, а в заключении Хэрриот, великий хирург, вымыл бы пол, лихо орудуя ведром и шваброй. Нет, так было несравненно приятнее. В приемной Беннет надел пиджак, извлек из бокового кармана гигантскую трубку и озабоченно ее осмотрел, словно опасаясь, что в его отсутствие над ней потрудились мыши. Что-то ему не понравилось, и он принялся с глубокой сосредоточенностью протирать ее мягкой желтой тряпочкой. Затем поднял, чуть-чуть покачивая и с наслаждением созерцая игру света на полированном дереве. В заключение он достал колоссальный кисет, плотно набил трубку, благоговейным движением поднес спичку к табаку и зажмурил глаза, выпуская струйки благоуханного дыма. -- Отличный запах! -- заметил я. -- Что это за табак? -- "Капитанский" экстра. -- Он снова зажмурился. -- Ну, просто лизал бы этот дым! Я засмеялся. -- Мне довольно просто "Капитанского"! Он смерил меня жалостливым взглядом опечаленного Будды -- Вот уж напрасно, малыш! Курить можно только этот табак. Крепость... Аромат... -- Его рука описала в воздухе неторопливую дугу. -- Вон, захватите с собой. Он открыл ящик, и я беглым взглядом оглядел запасы, которые не посрамили бы и табачную лавку, бесчисленные жестянки табака, трубки, ершики, шильца, тряпочки. -- Ну ка попробуйте, -- сказал он. -- А потом судите, прав я или не прав. Я взглянул на жестянку, которую он вложил мне в руку. -- Но я не могу ее взять. Тут же четыре унции! -- Вздор, юноша! Засуньте в карман и никаких разговоров! -- Внезапно он оставил небрежный тон и заговорил энергично. -- Конечно, вы предпочтете подождать, пока старушка Дина не очнется, так почему бы нам пока не пропустить по кружечке пивка? Я член очень уютного клуба тут совсем рядом через дорогу. -- Что же, с удовольствием! Походка его для столь массивного человека была на редкость упругой и быстрой, так что я с трудом поспевал за ним, когда мы вышли из приемной и направились к зданию по ту сторону улицы. Когда я вернулся в клинику к Дине, она подняла голову и сонно посмотрела на меня. Все было в полном, в удивтельном порядке. Цвет слизистых нормальный, пульс -- хороший. Искусство и быстрая работа моего коллеги во многом предотвратили послеоперационный шок, чему способствовала и капельница. Я опустился на колени и погладил ее по ушам. -- А знаете, Гранвилл, по-моему, она выкарабкается. Великолепная трубка над моей головой опустилась в утвердительном кивке. -- Разумеется, малыш. А как же нначе? И он не ошибся. Гистерэктомия прямо-таки омолодила Дину, и она на радость своей хозяйке прожила еще много лет. Когда мы ехали обратно, она лежала рядом со мной на переднем сидеиьи, высунув нос из окутавшего ее одеяла. Порой она тыкала им в мою руку, переводившую рычаг скоростей, или тихонько ее лизала. Да, она чувствовала себя прекрасно. 17 Бен Ашби, скототорговец, смотрел через калитку с обычным своим непроницаемым выражением. Из года в год покупая коров у фермеров, он, по-моему, больше всего на свете опасался, что на его лице может мелькнуть хотя бы тень одобрения, не говоря уж о восторге. Когда он осматривал животное, в глазах его не было ничего, кроме разве что кроткой печали. Как и в это утро, когда, облокотившись о верхнюю слегу, он устремил мрачный взор на телку Гарри Самнера. Несколько секунд спустя он обернулся к фермеру. -- Подвел бы ты ее что ли поближе, Гарри! Разве ж так что нибудь углядишь! Придется мне перелезть через изгородь. -- И он начал неуклюже взбираться на нее, как вдруг увидел Монти. До этой секунды быка заслоняли телки, в компании которых он щипал траву, но тут огромная голова величественно поднялась над их спинами, блеснуло тяжелое кольцо в носу, и до нас донеслось зловеще хриплое мычание. Бык уставился на нас, рассеянно роя землю передней ногой. Бен Ашби застыл над изгородью, поразмыслил и соскользнул вниз -- все на той же стороне. -- А, ладно, -- буркнул он, по-прежнему храня непроницаемое выражение. -- До них рукой подать. Я и отсюда все угляжу. Монти сильно изменился с тех пор, как я впервые увидел его за два года до этого утра. Тогда ему едва исполнилось две недели: тощенькое тельце, тоненькие ножки с шишками суставов и голова, по уши засунутая в ведро с пойлом. -- Ну, как вам мой новый бык производитель? -- со смехом осведомился Гарри Самнер. -- Всего ничего за целую сотню фунтов! -- Вы столько за него отдали? -- Я даже присвистнул. -- Угу. Многовато за новорожденного, а? Да только иначе ньютоновской линии мне не видать как своих ушей. Чтобы взрослого купить, моею капитала не хватит. В те дни отнюдь не все фермеры были так дальновидны, как Гарри, и обычно случали своих коров с первыми попавшимися быками. Но Гарри знал, чего он хочет. Он унаследовал от отца небольшую ферму со ста акрами земли и вместе с молодой женой взялся за дело серьезно. Ему только только исполнилось двадцать, и при первом знакомстве я подумал, что он вряд ли сумеет вытянуть -- таким хрупким он выглядел. Бледное лицо, большие ранимые глаза и худенькие плечи как-то плохо вязались с необходимостью с понедельника до понедельника доить, задавать корм и выгребать навоз, то есть делать все то, из чего слагается ведение молочного хозяйства. И я ошибся. Бесстрашие, с каким он решительно ухватывал задние ноги брыкающихся коров, чтобы я мог их осмотреть, упрямая решимость, с какой он повисал на мордах могучих животных во время проверки на туберкулез, быстро заставили меня переменить мнение о нем. Он работал не покладая рук, не признавая усталости, и в его характере было отправиться на юг Шотландии за хорошим быком-производителем. Стадо у него было айрширской породы -- большая редкость среди йоркширских холмов, где царили шортгорны, и бесспорно, добавление прославленной ньютоновской крови много способствовало бы улучшению потомства. -- У него в роду одни призовики и с отцовской, и с материнской стороны, -- объяснил Гарри. -- И кличка аристократическая, хоть бы и для человека. Ньютон Монтморенси Шестой! А попросту -- Монти. И, словно узнав свое имя, теленок извлек голову из ведра и посмотрел на нас. Мордочка у него выглядела на редкость забавно чуть ли не по глаза перемазана в молоке, губы и нос совсем белые. Я перегнулся через загородку в загон и почесал жесткий лобик, ощущая под пальцами две горошинки -- бугорки будущих рогов. Поглядывая на меня ясными бесстрашными глазами, Монти несколько секунд позволил себя ласкать, а затем опять уткнулся в ведро. В ближайшие после этого недели мне приходилось часто заезжать к Гарри Самнеру, и я не упускал случая лишний раз взглянуть на его дорогую покупку. Теленок же рос не по дням, а по часам, и уже можно было понять, почему он стоил сто фунтов. В загоне вместе с ним Гарри держал еще трех телят от своих коров, и сразу бросалось в глаза, насколько Монти превосходил их. Крутой лоб, широко расставленные глаза, мощная грудь, короткие прямые ноги, красивая ровная линия спины от шеи до основания хвоста. В Монти чувствовалась избранность, и, пусть еще совсем малыш, он по всем статям был настоящим быком. Ему шел четвертый месяц, когда Гарри позвонил и сказал, что у него, кажечся, развилась пневмония. Я удивился, потому что погода стояла ясная и теплая, а в коровнике, где содержался Монти, сквозняков не было. Но едва я увидел бычка, как подумал, что его хозяин, наверное, не ошибся. Тяжело вздымающаяся грудная клетка, температура сорок с половиной -- картина прямо-таки классическая. Но когда я прижал к его груди стетоскоп, то влажных хрипов не услышал -- да и вообще никаких. Легкие были совершенно чистыми. Я водил и водил стетоскопом по груди -- нигде ни хрипа, ни присвиста, ни малейших признаков воспаления. Да, хорошенький ребус! Я обернулся к фермеру. -- Очень странно, Гарри. Он, конечно, болен, но симптомы не складываются в четкую картину. Я отступил от заветов моих наставников. Ветеринар, у которого я проходил первую студенческую практику, сразу же сказал мне: "Если не поймешь, что с животным, ни в коем случае не признавайся в этом! А поскорее придумай название -- ну, там, "болезнь Макклюски" или "скоротечная оперхотизация" -- словом, что хочешь, только скорее!" Но сейчас вдохновение все не нисходило, и я беспомощно смотрел на задыхающегося теленка с испуганными глазами. Снять симптомы... Вот-вот! У него температура, значит, надо для начала ее снизить. Я пустил в ход весь свой жалкий арсенал жаропонижающих средств, сделал инъекцию неспецифической антисыворотки, прописал микстуру кислотного меланжа, но следующие два дня показали, что эти проверенные временем панацеи никакого действия не оказывают. Утром четвертого дня Гарри сказал, когда я еще только вылезал из машины: -- Он сегодня ходит как-то странно, мистер Хэрриот. И словно бы ослеп. -- Ослеп! Может быть, какая-то нетипичная форма свинцового отравления? Я бросился в телятник, но не обнаружил на стенах ни малейших следов краски, а Монти ни разу их не покидал с тех пор, как водворился тут. К тому же, внимательно к нему приглядевшись, я обнаружил, что в строгом смысле слова он и не слеп. Глаза у него были неподвижны и слегка заведены кверху, он бродил по загону, спотыкаясь, но замигал, когда я провел ладонью у него перед мордой. И уж совсем в тупик меня поставила его походка -- деревянная, на негнущихся ногах, как у заводной игрушки, и я принялся мысленно цепляться за диагностические соломинки: столбняк?... да нет... менингит?.. тоже нет... и это -- нет. Я всегда старался сохранять профессиональное спокойствие, хотя бы внешне, но на этот раз лишь с большим трудом подавил желание поскрести в затылке и с разинутым ртом постоять перед теленком. Я постарался поскорее уехать и сразу же погрузился в размышления, поглядывая на дорогу впереди. Моя неопытность была плохой опорой, но патологию и физиологию я как-никак знал достаточно, и обычно, не поставив диагноза сразу, нащупывал верный путь с помощью логических рассуждений. Только тут никакая логика не помогала. Вечером я вытащил свои справочники, студенческие записи, подшивки ветеринарного журнала -- ну, словом все, где так или иначе упоминались болезни телят. Конечно, где-нибудь да отыщется ключ к разгадке. Однако толстые тома справочников по инфекционным и неинфекционным болезням ничего мне не подсказали. Я уже почти отчаялся и вдруг, перелистывая брошюрку о болезнях молодняка, наткнулся на следующий абзац: "Своеобразная деревянная походка, неподвижный взгляд, глаза чуть завернуты кверху; иногда затрудненное дыхание в сочетании с повышенной температурой". Каждое слово запылало огненными буквами, я прямо почувствовал, как неведомый автор ласково похлопывает меня по плечу и говорит: "Ну, вот, а ты волновался! Все же ясно как божий день!" Я кинулся к телефону и позвонил Гарри Самнеру. -- Гарри, а вы не замечали, Монти и другие телята лижут друг друга? -- Да с утра до ночи, паршивцы! Любимая их забава. А что? -- Просто я знаю, что с вашим бычком. Его мучает волосяной шар. -- Волосяной шар? Где? -- В сычуге. В четвертом отделе желудка. Из-за него и все эти странные симптомы. -- Провалиться мне на этом месте! Но что теперь делать-то? -- Пожалуй, без операции не обойтись. Но я все-таки сначала попробую напоить его жидким вазелином. Может, вы заедете? Я оставлю бутылку на крыльце. Дайте ему полпинты сейчас же, и такую же дозу с утра. Не исключено, что эта дрянь сама выскользнет на такой смазке. Завтра я его посмотрю. Особой надежды я на жидкий вазелин не возлагал. Пожалуй, я и предложил-то испробовать его только для того, чтобы немножко оттянуть время и собраться с духом для операции. Действительно, на следующее утро я увидел то, что и