нь по крайней мере на два года: "Совсем вы корову замучили, молодой человек!" Миссис Бонд была другой. Она встречала меня в дверях и сразу вручала кожаные перчатки с огромными раструбами, чтобы уберечь мои руки от царапин, -- от такой предусмотрительной заботливости на душе становилось удивительно легко. Этот ритуал прочно вошел в мою жизнь: я иду по садовой дорожке, а вокруг бесчисленные внешние кошки посверкивают глазами, юркают в кусты; затем мне торжественно вручаются перчатки с раструбом, и я вступаю в благоуханную кухню, где в пушистом вихре внутренних кошек почти невозможно разглядеть мистера Бонда и его газету. Мне так и не удалось выяснить, как мистер Бонд относился к кошкам, -- собственно говоря, я не помню, чтобы он хотя бы раз открыл рот, -- но у меня сложилось впечатление, что он их как бы вовсе не замечал. Перчатки были большим подспорьем, а иногда и подлинным спасением. Когда, например, недомогал Борис, иссиня-черный внешний кот, настоящий великан и мой bete noire* во всех смыслах этого выражения. Про себя я был твердо убежден, что он сбежал из какого-то зоопарка. Ни до ни после мне не доводилось видеть домашних кошек такой неуемной свирепости и с такими буграми литых мышц. Нет, конечно, в нем крылось что-то от пантеры. Его появление в кошачьей колонии было для нее подлинным бедствием. Я редко испытываю неприязнь к животным. Если они бросаются на людей, то лишь под воздействием панического страха. Но только не Борис! Это был злобный тиран -- и я начал навещать миссис Бонд гораздо чаще из-за его привычки задавать таску своим единоплеменникам. Я без конца зашивал разорванные уши и накладывал повязки на располосованные бока. Помериться силами нам довелось довольно быстро. Миссис Бонд хотела, чтобы я дал ему дозу глистогонного, и я уже дер * Предмет особой ненависти и отвращения; буквально "черный зверь" (фр.). жал наготове зажатую пинцетом маленькую таблетку. Сам толком не знаю, как мне удалось его схватить, но я все-таки взгромоздил Бориса на стол и перепеленал его с поистине космической быстротой, слой за слоем навертывая на него плотное полотно. На несколько секунд я уверовал, что сумел с ним совладатьон уже не вырывался, а только жег меня полным ненависти взглядом больших сверкающих глаз. Но едва я сунул пинцет ему в рот, как он злобно укусил инструмент, и я услышал треск материи, рвущейся изнутри под рывками могучих когтей. Все кончилось в один момент. Из кокона высунулась длинная нога и полоснула меня по кисти. Я невольно чуть разжал пальцы, стискивающие черную шею, Борис тотчас впился зубами в подушечку ладони сквозь кожаную перчатку -- и был таков. А я, окаменев, тупо уставился на зажатый в пинцете обломок таблетки, на свою окровавленную ладонь и бесформенные лохмотья, в которые превратилась крепкая минуту назад простыня. С тех пор Борис смотрел на меня с омерзением, как, впрочем, и я на него. Но это было одно из маленьких облачков, лишь кое-где пятнавших ясное небо. Мои визиты к миссис Бонд продолжали меня радовать, и жизнь текла тихо и безмятежно, если не считать поддразнивания моих коллег, отказавшихся понять, с какой стати я так охотно трачу массу времени на орду кошек. Это отвечало их общей позиции: Зигфрид относился подозрительно к людям, заводящим домашних любимцев. Он не понимал их и проповедовал свою точку зрения всем, кто соглашался слушать. Сам он, правда, держал пять собак и двух кошек. Собаки разъезжали с ним в машине повсюду, и он собственноручно каждый день кормил их и кошек, никому не доверяя эту обязанность. Вечером, когда он устраивался в кресле у огня, вся семерка располагалась возле его ног. Он и по сей день столь же страстно восстает против содержания животных в доме, хотя, когда он садится в машину, его бывает трудно различить среди машущих собачьих хвостов нового поколения, а кошек у него заметно больше двух, к тому же он обзавелся несколькими аквариумами с тропическими рыбками и парочкой змей. Тристан лишь раз наблюдал меня в действии у миссис Бонд. Он вошел в операционную, когда я вынимал из шкафчика длинные пинцеты. -- Что-нибудь любопытное, Джим? -- Да нет. У одного из бондовских котов в зубах застряла кость. Тристан обратил на меня задумчивый взор. -- Пожалуй, я съезжу с тобой. Давно не имел дела с кошками. Мы уже шли по саду к кошачьему общежитию, как вдруг меня охватило смущение. Мои прекрасные отношения с миссис Бонд объяснялись, в частности, бережной внимательностью, с какой я относился к ее питомцам. Даже с самыми одичалыми и злобными я неизменно был ласков, терпелив и участлив. Причем без малейшего притворства. Меня искренне заботило их здоровье. Тем не менее я испугался, как отнесется Тристан к такому пестованию котов и кошек? Миссис Бонд, выйдя на крыльцо, мгновенно оценила ситуацию, и встретила нас с двумя парами кожаных перчаток. Тристан взял предложенную ему пару с некоторым удивлением, но поблагодарил хозяйку с обаятельнейшей из своих улыбок. Удивление его еще возросло, когда он вошел на кухню, понюхал тамошний ароматный воздух и обозрел четвероногих ее обитателей, захвативших почти все свободное пространство. -- Мистер Хэрриот, боюсь, кость застряла в зубах у Бориса, -- виновато сказала миссис Бонд. -- У Бориса! -- Я даже поперхнулся. -- Но как мы его изловим? -- А я его перехитрила! -- ответила она скромно. -- Мне удалось заманить его в кошачью корзину на его любимую рыбку. Тристан положил ладонь на большую плетеную корзину, стоявшую посредине стола. -- Так он здесь? -- спросил он небрежно, открыл запор и откинул крышку. Примерно треть секунды скорченный зверь внутри и Тристан снаружи мерились напряженными взглядами, а затем глянцевая черная бомба бесшумно взвилась из корзины и пронеслась на верх высокого буфета мимо левого уха своего освободителя. -- Черт! -- сказал Тристан. -- Что это такое? -- Это, -- ответил я, -- был Борис. И теперь мы будем его опять ловить. Я взобрался на стул, медленно завел руку на верх буфета и самым своим обольстительным тоном заворковал "кис-кис кискис". Через минуту Тристана осенила блестящая мысль: он внезапно взмыл в воздух и ухватил Бориса за хвост. Но лишь на миг. Могучий кот сразу вырвался и вихрем понесся по кухне -- по шкафам, шкафчикам, занавескам, круг за кругом, точно мотоциклист на вертикальной стене. Тристан занял стратегическую позицию и, когда Борис пролетал мимо, попытался ухватить его рукой в кожаной перчатке. -- А, чертов кот! Улизнул! -- огорченно крикнул он. -- Но сейчас я его!.. Ну, что, черный олух... Черт! Никак его не ухватишь. Смирные внутренние кошки, напуганные не только летящими на пол мисками, сковородками и консервами, но и воплями, и прыжками Тристана, в свою очередь заметались по кухне, сбрасывая на пол, что не успел сбросить Борис. Шум и суматоха достигли такого предела, что даже мистер Бонд заметил, что в кухне что-то происходит. Во всяком случае, он на секунду поднял голову, с легким недоумением взглянул на пушистую метель вокруг и снова погрузился в газету. Тристан, раскрасневшийся от охотничьего азарта и усилий, вошел во вкус, и я весь внутренне съежился, когда он восторженно скомандовал. -- Гони его, Джим! Уж теперь сукин сын от меня не уйдет! Бориса мы так и не поймали и предоставили кости самой выбираться из его зубов, а потому с точки зрения ветеринарии этот визит назвать успешным никак нельзя. Но Тристан, когда мы сели в машину, блаженно улыбнулся. -- Ну, было дело! А мне, Джим, и в голову не приходило, что ты так развлекаешься со своими кисками. Однако миссис Бонд, когда я в следующий раз ее увидел, отнеслась к происшедшему без всякого восторга. -- Мистер Хэрриот, -- сказала она, -- может быть, вы больше не будете привозить сюда этого молодого человека? 22 Вот и пришлось мне еще раз побывать у Гранвилла Беннетта -- в облицованной плиткой операционной, где огромная лампа заливала беспощадным светом склоненную голову моего коллеги, ветеринарных сестер, ряды инструментов, беспомощное, распростертое на столе пушистое тельце. Часов до четырех в этот день я даже не подозревал, что мне предстоит еще одна поездка в Хартингтон, -- до той самой минуты, когда звонок в дверь оторвал меня от чашки с чаем, и я пошел ее открыть, и увидел на крыльце полковника Бозуорта. В руке он держал плетеную кошачью корзинку. -- Вы не уделите мне несколько минут, мистер Хэрриот? -- сказал он каким-то странным голосом, и я посмотрел на него с удивлением, слегка откинув голову. Почти всем, кто хотел посмотреть в лицо полковнику Бозуорту -- в суровое солдатское лицо, вознесенное над полом почти на семь футов, -- приходилось откидывать голову. Оно, как и вся его худощавая подтянутая фигура, вполне гармонировало с боевыми орденами, которые он заслужил на войне четырнадцатого года. Я часто видел его -- и не только у нас в приемной, но и на тихих проселках вокруг Дарроуби, по которым он целыми днями рысил на крупном гунтере в сопровождении двух керн-терьеров. Он мне нравился. Несмотря на свою внушительную внешность, он не только был неизменно учтив, но и таил в себе большой запас душевной мягкости, которая просвечивала в отношении к его четвероногим друзьям. -- Ну, разумеется, -- ответил я. -- Сюда, пожалуйста, В приемной он протянул мне корзинку. Лицо его страдальчески морщилось, в глазах пряталась недоуменная боль. -- Это Моди, -- пробормотал он -- Моди? Ваша черная кошечка? -- Я часто видел это грациозное создание, когда бывал у полковника, -- она то терлась о его ноги, то вспрыгивала к нему на колени, то ревниво пыталась отвлечь его внимание от терьеров. -- Что случилось? Она заболела? -- Нет... нет... -- Он судорожно сглотнул и уже внятно произнес. -- Несчастный случай. -- Но какой? -- Ее сбила машина. Прежде она никогда не выбегала на дорогу перед домом, но вот сегодня... -- Ах, так... -- Я взял у него корзинку. -- Она попала под колесо? -- Не думаю. Она ведь сама вернулась в дом. -- Ну, это обнадеживающий признак! -- сказал я. -- Полагаю, все обойдется. Полковник сглотнул. -- Мистер Хэрриот, если бы так!.. Но это... ужасно. Ее мордочка. Вероятно, ее только задело, но... я не представляю себе, как она сможет жить. -- Даже так? Мне очень жаль... Но пойдемте, я посмотрю ее. Он покачал головой. -- Нет. Если разрешите, я подожду здесь. И еще одно! -- Он провел ладонью по корзинке. -- Если вы тоже решите, что положение безнадежно, то, пожалуйста, усыпите ее сразу же. Чтобы она ни секунды лишней не страдала. Я с недоумением взглянул на него и быстро пошел по коридору в операционную. Поставив корзину на стол, я открыл запор и откинул крышку. В глубине съежился глянцево-черный комочек. Я протянул к нему руку, голова приподнялась и повернулась ко мне. Из открытого рта вырвался мучительный вопль. Из открытого рта? Нижняя челюсть безобразно отвисала, разбитая, изуродованная, и, когда раздался второй истошный стон, я с леденящим ужасом разглядел торчащие из кровавой пены зазубренные изломы кости. Быстро закрыв корзинку, я оперся локтем на крышку. -- О господи, -- бормотал я. -- О господи... Я крепко зажмурился, но продолжал видеть эту жуткую челюсть, слышать эти страдальческие стоны... Страшнее же всего было беспомощное недоумение в широко открытых глазах. Именно из-за него всегда так трудно смотреть на искалеченное животное. Дрожащей рукой я торопливо нащупал на лотке у себя за спиной ампулу нембутала. Во всяком случае, одно ветеринар может: милосердно сократить невыносимую агонию. Я набрал в шприц пять кубиков. Более чем достаточно. Она уснет и больше уже не проснется. Снова открыв корзинку, я засунул руку под кошечку, приподнял ее и сделал укол. Инъекция в брюшную полость -- и конец. Но когда я нажал на поршень, меня словно похлопал по плечу кто-то более спокойный и рассудительный -- "Минутку, Хэрриот, не спеши. Почему бы тебе прежде не разобраться как следует?" Я ввел один кубик и вытащил иглу. Для обезболивания этого хватит. Через несколько минут Моди уже не будет ничего чувствовать. Я прикрыл крышку и прошелся по операционной. Мне приходилось приводить в порядок немало кошачьих челюстей -- видимо, ломаются они довольно легко, и я испытывал огромное удовлетворение, когда, скрепив проволокой разбитую кость, следил, как она нормально срастается. Но на этот раз было совсем другое. Через пять минут я откинул крышку, вынул крепко спящую кошечку, обвисшую на моих ладонях точно тряпичная кукла, и положил ее на стол. Удалив тампонами кровь и слюну, я осторожно кончиками пальцев ощупал разбитые кости, пытаясь соединить обломки в подобие целого. Да, челюсть разломилась пополам, но ее-то можно скрепить проволокой, а вот отростки... Обломаны с обеих сторон, левый еще и перебит. И зубы... Нескольких не хватает, остальные расшатались. И ухватиться не за что. Но, может быть, их удалось бы скрепить металлическими пластинками, привинченными к кости. Да, конечно... Если бы нашелся достаточно искусный хирург, располагающий всем необходимым для подобной операции... Но я же такого хирурга знаю! Теперь я тщательно осмотрел бедную кошку. Все было в порядке, если не считать жалко болтающейся челюсти. Я задумчиво погладил чистую душистую шерстку. Она еще почти котенок, у нее впереди вся жизнь... Я принял решение и с облегчением побежал по коридору в приемную спросить у полковника, разрешит ли он мне отвезти Моди к Гранвиллу Беннетту. Едва я выехал из Дарроуби, как началась метель, но, к счастью, шоссе в Хартингтон всю дорогу шло под уклон. Выше в холмах оно в такой вечер скоро стало бы непроезжим. В операционной ветеринарной клиники я напряженно следил, как Беннетт сверлит, свинчивает, шьет. Подобную операцию ускорить невозможно, но его пальцы-сосиски умели работать с замечательной быстротой. Тем не менее мы простояли у стола почти час, и долгие периоды безмолвия нарушались только позвякиванием инструментов, редкими отрывистыми распоряжениями хирурга, да иногда вспышками досады, в которых были повинны не только сестры. Меня заставили ассистировать, и стоило мне придержать челюсть чуть-чуть не так, как требовалось моему коллеге, как он взрывался: -- Да не так, Джим, черт вас возьми! Вы что в игрушки играете? ...Нет, нет, нет!.. О боже всемогущий! Но всему приходит конец. Гранвилл снял шапочку и отошел от стола, оставив остальное на сестер. (Я, как и в первый раз, от души ему позавидовал.) Он был весь мокрый. У себя в кабинете он вымыл руки, вытер лоб полотенцем, облачился в элегантный серый пиджак и вытащил из нагрудного кармана трубку -- совсем другую, чем в прошлый раз. Со временем я убедился, что все его трубки были не только красивыми, но и огромными -- у этой чашечка подошла бы и для кофейного сервиза. Он нежно потер ее о нос, пополировал желтой тряпочкой, с которой, повидимому, не расставался, и любовно поднес к свету. -- Текстура-то, Джим, а? Просто чудо. Он благодушно набил трубку из своего большого кисета, закурил ее, выпустил мне в лицо благоуханный клуб дыма и взял меня под руку. -- Пошли, малыш. Пока они там убираются, посмотрим, что у меня и как. И мы обошли клинику, приемные и смотровые, рентгеновский кабинет, аптеку и, разумеется, регистратуру с внушительной картотекой, содержавшей истории болезней всех пациентов клиники с момента ее открытия. Но наибольшее удовольствие я получил от посещения теплых кабинок, в которых набирались сил животные после операций. Гранвилл не успевал тыкать трубкой: -- Удаление яичников, энтеротомия, гематома ушной раковины, заворот век. -- Внезапно он нагнулся, всунул палец в ячейку сетки и умильно прожурчал. -- Ну-ка, Джордж! Ну ка, маленький, пойди сюда! Да не бойся, дурачок, это же дядюшка Гранвилл, а не кто-нибудь чужой! Маленький уэст-хайлендер с ногой в гипсе подковылял к сетке, и мой коллега почесал ему нос. -- Это Джордж Уиллс-Фентам, -- добавил он в пояснение. -- Радость и гордость вдовствующей леди Уиллс-Фентам. Отвратный сложный перелом, но все обошлось благополучно. Он застенчив, наш Джордж, но милый малыш, если узнать его покороче, верно старина? -- Он продолжал почесывать косматую мордочку, и даже в смутном свете было видно, как бешено виляет короткий белый хвост. В самой последней послеоперационной кабинке лежала Моди -- крохотный дрожащий комочек. Дрожь означала, что она приходит в себя после наркоза. Я открыл дверцу и протянул к ней руку. Головы поднять она еще не могла, но посмотрела на меня, а когда я легонько погладил ее по боку, рот у нее раскрылся в тихом хрипловатом "мяу". И у меня потеплело на сердце: у нее вновь была нормальная нижняя челюсть! Она могла открыть ее и закрыть, а жуткая мешанина кровавых лохмотьев и обломков кости ушла в область дурных снов. -- Замечательно, Гранвилл! -- прошептал я. -- Просто поразительно! Великолепная трубка благодушно извергла клуб дыма. -- Да, неплохо, а малыш? Недельки две на жидкой пище и будет себе жить-поживать, как ни в чем не бывало. Никаких осложнений не предвидится. Я выпрямился. -- Чудесно. Мне не терпится поскорее обрадовать полковника Бозуорта. Могу я отвезти ее сегодня же? -- Нет, Джим, не торопитесь так. Денька два я еще за ней посмотрю. А потом пусть сам полковник ее и заберет. На следующий день Гранвилл позвонил: все идет как следует, и Моди уже начинает понемножку лакать молоко. 23 Каждому профессиональному визиту предшествует вызов, звонок клиента, и бывают они самые разные. -- Говорит Джо Бентли, -- объявил человек на пороге. Странный способ здороваться. Кулак же, который Джо держал у подбородка, только подчеркнул эту странность. -- Алле! Алле! -- продолжал он, глядя в пространство перед собой пустым взглядом. И все стало ясно. В кулаке была зажата воображаемая телефонная трубка. Джо пытался дозвониться ветеринару, и, если учесть плескавшиеся в его желудке неисчислимые пинты пива, получалось это у него не так уж плохо. В базарные дни пивные были открыты с десяти часов до пяти, а Джо принадлежал к почти исчезнувшей породе питухов, которые при всяком удобном случае старались нализаться до бесчувствия. Нынешние фермеры пропускают в базарный день кружечку-другую, но былые бесшабашные возлияния теперь редкость. В Дарроуби и тогда круг заядлых любителей пива был не так уж велик и объединял он больше людей пожилых. Вот они-то порой и вваливались в приемную, чтобы заплатить по счету, гордо, но безмолвно тыча перед собой чековой книжкой. Некоторые все еще приезжали в город на тележке, и старинное присловье, что лошадь сама довезет, иллюстрировалось на их примере каждый базарный день. Один такой старикан отказывался расстаться с дряхлой машиной, чуть ли не ровесницей века, только потому, что она трогалась с места даже тогда, когда он, кое-как водворившись на переднем сиденье, по ошибке ставил прямую передачу. Как бы еще сумел он вернуться домой? А иные и вообще в базарный день туда не возвращались, всю ночь до зари веселясь и играя в карты. Я смотрел на покачивающуюся фигуру Джо Бентли и прикидывал, какая программа намечена у него на этот вечер. А он зажмурил глаза, поднес кулак к самым губам и снова заговорил: -- Алле? Это кто? -- У телефона Хэрриот, -- ответил я. Джо ведь вовсе не валял дурака, а просто в голове у него желаемое немножко путалось с действительным. Почему бы и не подыграть ему? -- Как поживаете, мистер Бентли? -- А ничего, спасибо, -- ответил Джо с некоторой торжественностью, все также жмурясь. -- А вы как здравствуете? -- Спасибо, хорошо. Так чем могу служить? Видимо, этот вопрос поставил его в тупик. Во всяком случае, он несколько секунд молчал, чуть приоткрыв глаза и что то сосредоточенно разглядывая за моим левым плечом. Затем как будто пришел к окончательному выводу, снова зажмурился, кашлянул и продолжал: -- Вы бы не заехали? Корову бы малость почистить? -- Прямо сейчас? Джо погрузился в серьезные размышления, пожевывал губами, почесывал свободной рукой ухо и, наконец, изрек. -- Чего уж.. И до утра подождет. Всего вам хорошего и позвольте вас поблагодарить. Он с величайшим тщанием повесил призрачную трубку, повернулся и с большим достоинством спустился с крыльца. Он шел, почти не пошатываясь, и какая-то целеустремленность в его движениях подсказала мне, что он возвращается в "Рыжего медведя". Я было испугался, что он свалится перед дверью скобяной лавки Джонсона, но к тому времени, когда он свернул за угол, за которым лежала рыночная площадь, походка его стала совсем твердой, и я перестал за него опасаться. И я помню, как мистер Биггинс стоял у стола в нашей приемной, глубоко засунув руки в карманы и упрямо выставив подбородок. -- У меня корова чего-то кряхтит. -- Что же, надо будет ее посмотреть. -- Я взял ручку, чтобы записать вызов. Он переступил с ноги на ногу. -- Уж не знаю. Может, ничего с ней такого нет. -- Ну, как скажете... -- Э, нет! -- возразил он. -- Это как вы скажете, вы же ветеринар-то. -- Но как я могу сделать заключение? Я ведь ее не видел. Лучше я к вам заеду. -- Так-то оно так, да только накладно выходит. Вы же по десять шиллингов берете за одно погляденье. А потом только знай денежки выкладывай, и лекарства там, и то и се. -- Да, конечно, мистер Биггинс, я понимаю. Так, может быть, дать вам что-нибудь для нее? Коробку порошков от желудка? -- А почем вы знаете, что у нее с желудком неладно? -- Ну, собственно говоря... -- Может, какая другая хворь. -- Совершенно справедливо, но... -- Корова-то -- лучше не бывает, -- заявил он воинственно. -- Я за нее на ярмарке в Скарберне пятьдесят фунтов отвалил. -- Да, корова, наверное, прекрасная. А потому, мне кажется, ее тем более необходимо осмотреть. Я мог бы приехать к вам во второй половине дня. Наступило долгое молчание. -- Оно так. Да только вы, небось, и опять приехать захотите? Завтра, а то еще и послезавтра. Не успеешь оглянуться, а счет до небес вырастет. -- Мне очень жаль, мистер Биггинс, но теперь все очень дорого. -- Это верно! -- Он энергично закивал. -- Пожалуй, дешевше будет просто отдать вам корову и дело с концом! -- Ну, зачем же так... Но я вас понимаю. Я задумался. -- Может быть, дать вам не только желудочных порошков, но и жаропонижающую микстуру? На всякий случай. Он долго смотрел на меня ничего не выражающим взглядом. -- Так вы же все равно точно знать не будете, а? -- Ну, разумеется, не совсем... -- Может, в ней проволока сидит. -- Не исключено. -- Тогда чего же ей в глотку лекарства лить? Толку-то никакого не будет! -- Вы совершенно правы. Никакого. -- Коровы-то я терять не хочу, вот вам и весь сказ! -- разъярился он. -- Эдак и совсем разориться недолго! -- Я прекрасно это понимаю, мистер Биггинс. Потому-то я и полагаю, что ее необходимо осмотреть. Если помните, я с этого и начал. Ответил он не сразу. Напряженный взгляд и легкий тик в щеке выдавали, какая в нем бушует внутренняя борьба. В конце концов он просипел: -- Может и так... только... э... до утра погодить нельзя? Вдруг да у нее само собой пройдет? -- Прекрасно! -- Я даже улыбнулся от облегчения. -- Утром сразу же посмотрите, как она, и, если ей не получшает, позвоните мне до девяти. От моих слов он еще больше потемнел. -- А коли она до утра не протянет? -- Да, конечно, некоторый риск существует. -- Чего вам и звонить-то, раз она подохла, а? -- Совершенно верно. -- Звонить-то я буду Мэллоку, живодеру, так? -- Боюсь, что так... -- Да да кой мне мэлловские пять фунтов за такую-то корову? -- Хм-м... Вы, безусловно, правы. -- Уж больно она хороша! -- Охотно верю. -- Потерять-то мне ее никак не с руки. -- Я понимаю... Мистер Биггинс набычился и грозно посмотрел на меня: -- Ну так и что же вы думаете делать? -- Минутку! -- Я провел пальцами по волосам.-- Может быть, вы подождете до вечера и поглядите, как она себя будет чувствовать, и, если ей не станет лучше, скажем к восьми, вы мне позвоните, и я приеду. -- Приедете, значит? После восьми? -- осведомился он, сужая глаза. Я одарил его сияющей улыбкой. -- Совершенно верно. -- Верно-то верно, да только в прошлый раз, когда вы ночью приезжали, вы это в счет поставили, нет, что ли? -- Возможно. -- Я развел руками. -- В ветеринарной практике принято... -- Вот и выходит, что это еще накладной получится. -- Если взглянуть с такой точки зрения, то, конечно... -- У меня ж лишние деньги не водятся, знаете ведь. -- Я представляю... -- И на простой счет еле наскребаю, а тут лишнее плати? -- Но право же... -- Вот и выходит, что вы это зря придумали, верно? -- Пожалуй... не спорю... -- Я откинулся на спинку кресла, чувствуя себя бесконечно усталым. Мистер Биггинс угрюмо жег меня взглядом, но я не собирался больше предлагать никаких гамбитов и в свою очередь уставился на него, как я надеялся, с непроницаемым видом, который должен был по моим расчетам яснее всяких слов сказать, что я готов выслушать любое его предложение, но сам ничего предлагать больше не собираюсь. Тишина, воцарившаяся теперь в приемной, оставалась нерушимой очень долго. В конце улицы церковные куранты отбили четверть, в отдалении, по-видимому, на рыночной площади, затявкала собака, мимо окна на велосипеде промелькнула мисс Добсон, дочка бакалейщика, но мы оба молчали. Мистер Биггинс жевал нижнюю губу, бросал на меня отчаянные взгляды и тотчас вновь принимался созерцать свои ноги. Он явно исчерпал все возможности, и в конце концов мне стало вено, что инициативу я должен взять на себя, причем категорически. -- Мистер Биггинс, -- сказал я, -- мне пора ехать. Вызовов у меня много, но мне предстоит побывать на ферме в миле от вашей, так что часов около трех я погляжу вашу корову. Я встал, показывая, что разговор окончен. Фермер затравленно посмотрел на меня. Видимо, он смирился с мыслью, что мы зашли в тупик и останемся в нем еще долго, а потому моя внезапная атака застала его врасплох. Он открыл было рот, но ничего не сказал и повернулся к двери. На пороге он остановился, поднял руку, секунды две умоляюще смотрел на меня, а потом понурился и вышел. Я следил в окно, как он переходит дорогу: посреди мостовой он внезапно нерешительно остановился, что-то буркнул и оглянулся на наше крыльцо. Меня охватил страх, что его собьет машина, но тут он расправил плечи и медленно пошел дальше. А иногда получить ясную картину не удается и по телефону. -- Боб Фрай говорит. -- Доброе утро. Хэрриот слушает. -- У меня свинья что-то не того. -- А-а! Так что с ней? Булькающий смешок. -- Это вы мне скажите! -- О! -- Чего бы я стал вам звонить, кабы сам знал, что с ней? Хе-хе-хе! То обстоятельство, что эту шуточку я слышал уже две тысячи раз, не меньше, помешало мне от всей души присоединиться к его смеху, но какое-то кудахтанье я из себя выдавил. -- Совершенно верно, мистер Фрай. Нуте-с, почему же вы мне звоните? -- Так я же объяснил, черт дери! Чтобы узнать: что с ней такое. -- Это я понял, но мне нужно знать поподробнее. Вы сказали, что с ней что-то не того. Но что именно? -- Куксится чего то. -- Да-да. Но не могли бы вы объяснить, в чем это заключается? Пауза -- Понурая она какая-то. -- Что-нибудь еще? -- Да нет вроде. Вообще дохлая она, если на то пошло. Я ненадолго задумался. -- Так... э... Я попробую спросить вас немножко по-другому: Зачем вы мне звоните? -- Звоню, потому что вы ветеринар. Это же ваша работа, разве нет? Я предпринял новую попытку. -- Было бы лучше, если бы я знал, что с собой захватить. Какие у нее симптомы? -- Симптомы-то? Ну, неможется ей вроде бы. -- Да, но как она себя ведет? -- А никак. Потому я и забеспокоился. -- Гм, гм! -- Я поскреб в затылке. -- Ей что -- очень плохо? -- Да уж не хорошо. -- Вы, кажется, сказали, что дело срочное? Новая долгая пауза. -- Ну, она не так, чтобы уж, а только и не очень. Совсем тела не нагуливает. -- Вот-вот. И давно это с ней? -- Да уж порядком. -- Ну, а точнее? -- Чего уж там говорить. Давненько. -- Мистер Фрай, мне необходимо знать, как давно у нее наблюдаются эти симптомы. Сколько времени назад они появились? -- А-а! Да с той поры, как мы ее купили... -- И когда же вы ее купили? -- Да тогда же, как и всех прочих... 24  Мне всегда нравилось работать со студентами. Для получения диплома им полагается пройти шесть месяцев практики, и обычно почти все свои каникулы они проводят у какого-нибудь ветеринара. У нас, разумеется, имелся свой студент-надомник в лице Тристана, но он принадлежал к особой категории. Учить его не приходилось вовсе: он словно сам все знал и впитывал сведения не только без усилий, но и незаметно для окружающих. Если я брал его с собой, то на ферме он чаще всего сидел в машине, уткнувшись в свою любимую газету и покуривая. Настоящие же практиканты попадали к нам самые разные -- и из деревни, и из города, и туповатые, и умницы, но, как я уже сказал, мне нравилось работать со всеми без различия. Во-первых, ездить с ними по вызовам было гораздо веселее. Значительную часть жизни деревенский ветеринар проводит в одиноких разъездах, а тут было с кем поболтать в дороге. И какое блаженство, когда есть кому открывать ворота! На дорогах к отдаленным фермам ворот всегда уйма. Например, та, которая внушала мне особый ужас, была перегорожена в восьми местах! Даже трудно передать словами, какое дивное ощущение тебя охватывает, когда останавливаешь машину перед воротами, а открывать их вылезает кто-то другой! Про удовольствие задавать студентам каверзные вопросы я уж не говорю. Мои собственные занятия и экзамены были еще свежи в памяти, а к ним добавлялся обширный практический опыт, накопленный за без малого три года в окрестностях Дарроуби. Осматриваешь животное, словно мимоходом спрашиваешь о том о сем и проникаешься сознанием собственной значимости, наблюдая, как молодой человек поеживается-ну точь-вточь я сам совсем еще недавно! Пожалуй, уже в те дни у меня начинал складываться прочный стереотип. Незаметно для себя я приобретал привычку задавать определенный ряд излюбленных вопросов, что свойственно многим экзаменаторам, и через годы и годы случайно подслушал, как один юнец спросил другого: "Он тебя уже допрашивал о причинах судорог у телят? Ничего, еще спросит!" Каким старым я вдруг ощутил себя! Зато в другой раз бывший практикант с новехоньким дипломом кинулся ко мне, клянясь поставить мне столько кружек пива, сколько я захочу. "Знаете, о чем меня спросили на последнем устном? О причинах судорог у телят! Экзаменатора я совсем доконал: он просто умолял меня замолчать!" Студенты были полезны во многих отношениях -- бегом притаскивали из багажника нужные инструменты и лекарства, тянули веревки при трудных отелах, умело ассистировали при операциях, покорно выслушивали перечень моих тревог и сомнений. Не будет преувеличением сказать, что недолгое их пребывание у нас буквально переворачивало мою жизнь. А потому в начале этих пасхальных каникул я стоял на станционной платформе и встречал поезд в предвкушении многих приятных часов. Этого практиканта нам рекомендовал кто-то из министерства -- и в самых лестных выражениях: "Замечательная голова. Кончает последний курс в Лондоне. Несколько золотых медалей. Практику проходил больше городскую и решил, что ему необходимо ознакомиться и с настоящей сельской работой. Я обещал, что позвоню вам. Зовут его Ричард Кармоди". Студентов-ветеринаров я насмотрелся всяких, но кое-что бывало обычно общим для всех, и я мысленно рисовал себе молодого энтузиаста в твидовом пиджаке, мятых брюках и с рюкзаком за плечами. Наверное, спрыгнет на платформу еще на ходу. Однако поезд остановился -- и никого. Носильщик уже грузил ящики с яйцами в багажный вагон, когда в дверях напротив меня появилась высокая фигура и неторопливо шагнула на перрон. Он? Не он? Но у него, видимо, никаких сомнений не возникло. Он направился прямо ко мне и, протягивая руку, оглядел меня с головы до ног. -- Мистер Хэрриот? -- ...Э... совершенно верно. -- Моя фамилия Кармоди. -- А, да... Отлично! Как поживаете? Мы обменялись рукопожатием, и я оценил элегантный клетчатый костюм, и шляпу, и сверкающие ботинки на толстой подошве, и чемодан из свиной кожи. Студент особого рода! Очень внушительный молодой человек! Моложе меня года на два, но в развороте широких плеч ощущалась зрелость, волевое красноватое лицо дышало уверенностью в себе. Я повел его через мост на станционный двор. Когда он увидел мой автомобильчик, бровей он, правда, не поднял, но на заляпанные грязью крылья, треснутое ветровое стекло и лысые покрышки посмотрел весьма холодно. А когда я открыл перед ним дверцу, мне показалось, что он с трудом удержался от того, чтобы не вытереть носовым платком сиденье, прежде чем сесть. Я показал ему нашу приемную. Я был только партнером, но очень гордился тем, как у нас все устроено, и привык, что и наше скромное оборудование способно произвести впечатление. Но в маленькой операционной Кармоди сказал "хм!", в аптеке -- "да-да", а заглянув в шкаф с инструментами -- "м-м". На складе он выразился более определенно -- протянул руку, потрогал пакет с адреваном, нашим люблмым глистогонным, и произнес с легкой улыбкой: -- Все еще им пользуетесь? Но когда я провел его через стеклянную дверь в длинный огороженный стеной сад, где в буйной траве золотились желтые нарциссы, а глициния вилась по старинному кирпичу особняка XVIII века, он, хотя и не впал в неистовый восторг, все же смотрел по сторонам с явным одобрением. А в булыжном дворе за садом он поглядел на грачей, галдевших в вершинах могучих вязов, на обнаженные склоны холмов, где дотаивал последний зимний снег и пробормотал: -- Прелестно, прелестно! Я почувствовал большое облегчение, когда вечером проводил его в гостиницу. Мне требовалось время, чтобы переварить впечатление. Утром я заехал за ним и увидел, что клетчатый костюм он сменил на почти столь же элегантные куртку и спортивные брюки. -- Ну, а для работы у вас есть что-нибудь? -- спросил я. -- Вот! -- Он кивнул на чистенькие резиновые сапоги на заднем сиденьи. -- Это хорошо, но я имел в виду комбинезон или халат. Иногда ведь нам приходится и в грязи возиться. Он снисходительно улыбнулся. -- Думаю, мне беспокоиться не стоит. Я ведь уже бывал на фермах, как вам известно. Я пожал плечами и больше к этому не возвращался. Первым нашим пациентом был охромевший теленок. Он бродил по загону на трех ногах, держа четвертую на весу, и вид у него был очень понурый. Колено больной передней ноги заметно опухло, и, ощупывая его, я ощутил под пальцами какую-то комковатость, словно сгустки гноя. Температура оказалась под сорок. Я поглядел на фермера. -- У него гнойное воспаление сустава. Вероятно, почти сразу после рождения в организм через пупок проникла инфекция и поразила сустав. Надо принять меры, не то она может распространиться на печень и легкие. Я сделаю ему инъекцию и оставлю вам таблетки. Я пошел к машине, а вернувшись, увидел, что Кармоди даром время не терял, он кончил ощупывать распухший сустав и внимательно осмотрел пупок. Я сделал инъекцию, и мы отправились дальше. -- А знаете, -- сказал Кармоди, когда мы выехали на дорогу, -- это вовсе не гнойное воспаление. -- Неужели? -- Я немного растерялся. Меня нисколько не раздражает, если студенты начинают обсуждать мой диагноз -- лишь бы не при фермере, -- но пока еще ни один не объявлял мне без обиняков, что я напутал. Я тут же сделал мысленную заметку не допускать этого молодца до Зигфрида. Одно такое заявление -- и Зигфрид железной рукой вышвырнет его из машины, хотя он и ражий детина. -- Почему вы так думаете? -- спросил я. -- Остальные суставы нормальны, а пупок абсолютно сухой. Ни болезненности, ни припухлости. По-моему, просто вывих. -- Не исключено, но не высоковата ли температура для вывиха? Кармоди хмыкнул и покачал головой. Он, естественно, остался при своем мнении. На нашем пути нет-нет да попадались ворота, и Кармоди вылезал их открывать, как самый заурядный смертный, но только с особым неторопливым изяществом. Глядя на его высокую фигуру, на гордо поднятую голову, на модную шляпу, надетую точно под нужным углом, я вновь вынужден был признать, что он производит впечатление. Поразительное для его возраста. Перед самым обедом я занялся коровой, которая, как сказал по телефону ее хозяин, "вроде бы туберкулез подцепила. Как отелилась, так и пошла чахнуть. Не иначе, как эта подлость с ней приключилась. Ну да сами увидите". Едва я вошел в коровник, как понял, что с ней. Обоняние у меня очень тонкое и нос сразу ощутил сладковатый запах кетона. Меня всегда охватывала чисто детская радость, когда во время проверки стада на туберкулез, мне выпадала возможность небрежно бросить: "Вон та корова отелилась недели три назад и сильно худеет!" А потом смотреть, как фермер скребет в затылке и спрашивает, как это я догадался. На этот раз мне представился случай еще больше потешить свое самолюбие. -- Сначала перестала есть концентраты, верно? -- И фермер кивнул. -- А с тех пор тает как свеча? -- Верно, -- сказал фермер. -- В жизни не видывал, чтобы корова так сразу зачахла. -- Ну, можете больше не тревожиться, мистер Смит. Туберкулеза у нее нет, а только изнурительная лихорадка, и мы ее живо поставим на ноги. Изнурительной лихорадкой в этих местах называли ацетонемию* , и фермер облегченно улыбнулся. -- Вот черт! Ну, я рад. Думал уж пора ее пускать на собачье мясо. Чуть с утра Мэллоку не позвонил. Теперь мы пользуемся гормональными препаратами, но тогда я, естественно, прибегнуть к ним не мог, а ввел ей внутривенно шесть унций глюкозы и сто единиц инсулина -- это было одно из моих излюбленных средств. И пусть нынешние ветеринары смеются -- оно давало результаты. Фермер держал корову за нос, но она так ослабела, что вряд ли стала бы сопротивляться. С исхудалой морды на меня смотрели совсем мертвые глаза. Кончив, я провел рукой по торчащим ребрам, прикрытым словно бы одной кожей. -- Теперь она скоро наберет жирка, -- сказал я. -- Но больше одного раза в день ее не доите. А если дело не сразу пойдет на лад, так два-три дня совсем не доите. -- Угу. Жир-то у пее в подойник уходил, а не в тело, верно? -- Вот именно, мистер Смит. Кармоди явно не был в восторге от этого обмена кухонными истинами и нетерпеливо притоптывал ногой. Я понял намек и пошел к машине. -- Дня через два заеду еще раз ее посмотреть, -- крикнул я, трогаясь, и помахал мистеру Смиту, глядевшему на нас с порога. Кармоди же торжественно приподнял шляпу и задержал ее так в двух-трех дюймах над волосами, что, решительно, выглядело солиднее. Я заметил, что он проделывал это всякий раз, когда мы покидали очередную ферму, и манера эта меня так очаровала, что я даже поиграл мыслью, не обзавестись ли мне шляпой, чтобы самому попробовать. Я покосился иа моего спутника. Утренний объезд был позади, а я не задал ему ни единого вопроса! Откашлявшись, я сказал: * Повышение содержания в крови ацетоновых тел, что приводит к нарушению кислотно-щелочного равновесия и к интоксикации. Обнаружение ацетоновых тел позволяет судить о степени физиологической полноценности кормовых рационов для крупного рогатого скота и суягны