не усыпить Пенни... Нет-нет, совсем не то, что вы думаете. Я просто наркотизирую ее. Если дать ей передышку от жажды, от рвоты, от напряжения, возможно, природа возьмет свое. Молодые супруги несколько секунд растерянно смотрели на меня. Первым заговорил муж: -- Не кажется ли вам, мистер Хэрриот, что она достаточно намучилась? -- Конечно, бесспорно... -- Я запустил пятерню в свои нечесанные всклокоченные волосы. -- Но ведь ей это лишних страданий не причинит. Она ничего не будет чувствовать. Они молчали, и я продолжал: -- Мне бы очень хотелось попробовать... Мне пришла в голову одна мысль, и я хотел бы проверить... Они переглянулись, и миссис Флакстон кивнула. -- Ну, хорошо. Попробуйте. Но это уже последнее? И вот -- наружу, в холодный ночной воздух, за тем же самым флаконом нембутала. Только доза другая -- совсем крохотная для такой маленькой собачки. В постель я вернулся с тем же ощущением, как тогда с овцой, -- будь, что будет, но мучиться она перестала. На следующее утро Пенни все еще спала, мирно вытянувшись на боку, а когда около четырех часов она начала было просыпаться, я повторил инъекцию. Как овца, она проспала полные двое суток, а потом, пошатываясь, встав на лапки, не побрела к миске с водой, как делала на протяжении стольких дней, но тихонечко вышла из дому и погуляла в саду. С этой минуты выздоровление шло, как пишется в историях болезни, без всяких осложнений. Но я предпочту изложить это по-другому: она чудесным образом крепла и набиралась сил, а после до самого заката своей долгой жизни ничем никогда не болела. Мы с Хелен ходили играть в теннис на травяных кортах возле поля для крикета. Туда же ходили и Флакстоны -- и всегда приводили с собой Пенни. Я часто наблюдал сквозь сетку, как она играет с другими собаками -- а позднее и с быстро подраставшим Флакстоном-младшим, -- и только диву давался. Мне не хотелось бы создавать впечатление, будто я рекомендую общий наркоз как панацею от всех болезней, которыми страдают животные, но я твердо знаю, что искусственный сон имеет спасительные свойства. Теперь, когда в нашем распоряжении есть всевозможные снотворные и транквилизаторы, а я сталкиваюсь с острым гастроэнтеритом у собаки, я прибегаю к некоторым из них в добавление к обычному лечению. Потому что сон прерывает смертоносный изнуряющий замкнутый круг, снимает боль и страх ему сопутствующие. И много лет, когда я смотрел, как Пенни носится вокруг и лает, ясноглазая, полная неуемной жизнерадостности, меня вновь охватывало благодарное чувство к овце в темном углу конюшни, где мне открылся этот способ лечения, -- и все из-за счастливой случайности. 28 Вот это -- подлинный Йоркшир: светлая известняковая стенка опоясывает склон, а по густому вереску вьется изумрудно-зеленая тропа! Я шел, вдыхая душистый ветерок, и меня охватывало знакомо пьянящее ощущение колдовского одиночества среди пустынных холмов, где ничто не двигалось, и бескрайний ковер лиловых цветов и зеленой травы простирался на мили и мили, сливаясь с туманной голубизной небес. А впрочем, какое же одиночество? Со мной был Сэм, и это меняло все. Хелен украсила мою жизнь многими источниками радости, которых я прежде не знал, и Сэм оказался среди самых замечательных из них. Сэм был бигль. Ее собственный. Мы с ним познакомились, когда ему исполнилось два года, и при нашей первой встрече мне и в голову не могло прийти, что он станет моим верным спутником, моим автомобильным псом и будет из года в год сидеть рядом со мной во время объездов, пока не простится с жизнью в четырнадцать лет. Он был первым из череды любимых собак, чья дружба скрашивала и согревала мои рабочие часы. Сэм признал меня хозяином с первого взгляда. Казалось, он изучил какое-то "Руководство для преданных псов", потому что всегда был рядом со мной: упираясь лапами в перчаточник, с любопытством смотрел на дорогу перед нами, лежал, уткнувшись мордой мне в колено в нашей маленькой комнатке, трусил чуть позади меня, куда бы я ни шел. Когда я пил пиво в кабачке, он свертывался у меня под стулом, и, даже когда я стригся в парикмахерской, тот, кто приподнял бы окутывающую меня простыню, увидел бы Сэма, притулившегося у моих ног. Только в кино я не рисковал брать его с собой, и в этих случаях он забирался под кровать и обиженно там отлеживался. Многие собаки любят ездить в машине, но Сэм обожал это неистово. Даже ночью, когда мир вокруг спал глубоким сном, он весело выпрыгивал из корзинки, раз-два со вкусом потягивался и бежал за мной в холодную тьму. Я еще только приоткрывал дверцу машины, а он уже водворялся на привычное место, и это движение настолько вошло в мою жизнь, что еще долго после смерти Сэма я, приоткрыв дверцу, машинально ждал, чтобы он вспрыгнул на сиденье. И помню, как больно щемило у меня сердце, когда я вдруг вспоминал, что вспрыгивать больше некому. Его общество удивительно обогатило короткие минуты отдыха, которые я позволял себе между вызовами. На фабриках и в учреждениях устраивают перерывы, чтобы выпить чашечку чаю, а я просто останавливал машину и окунался в великолепие, которое всегда было рядом: прогуливался в лабиринте живых изгородей, углублялся в рощу или -- вот как теперь -- просто шел туда, куда вела тропка на вершине холма. Я поступал так с самого начала, но благодаря Сэму эти недолгие минуты приобрели особый смысл. Те, кто когда-нибудь гулял с собакой, знают, какую глубокую радость получаешь, доставляя удовольствие верному четвероногому другу, и, глядя, как Сэм весело бежит впереди, я начинал понимать, чего мне раньше не хватало во время таких прогулок. За поворотом тропинки волны густого вереска катились вниз по склону, захлестнув небольшой выступ, заманчиво обращенный прямо к солнцу. Перед подобным соблазном я никогда не мог устоять. Взгляд на часы -- нет, еще несколько свободных минут у меня есть, к тому же ничего срочного: просто проверить результат туберкулинизации на ферме мистера Дейкра. Еще секунда -- и я разлегся на пружинящих стеблях, самом изумительном естественном матрасе в мире. Я лежал, прищурившись от солнца, вдыхал густой аромат вереска и следил, как тени облаков бегут по верхним склонам, на миг погружая в сумрак ложбины и овражки и вновь открывая свежую яркую зелень. В такие дни я особенно благодарю судьбу, что она нежданно-негаданно сделала меня деревенским ветеринаром, -- в дни, когда можно скинуть пиджак, когда склоны, голые и грозные зимой, дышат дружеским теплом, когда я растворяюсь в этом свежем воздухе, в молодых травах, когда вновь радуюсь тому, что всем моим юношеским планам и надеждам вопреки стал тем, кем никогда не думал стать -- врачевателем сельской скотины. Вот и мои партнер сейчас где-нибудь там бешено носится с вызова на вызов, и Тристан сидит в Скелдейл-Хаусе над книгами... Последнее было потрясением всех основ -- до самого последнего времени я вообще не видел, чтобы Тристан хотя бы раз подержал в руке учебник. Природа наградила его мозгом, делавшим зубрежку излишней, но в этом году ему предстояли заключительные экзамены, и даже он вынужден был начать к ним готовиться. Конечно, он очень скоро получит диплом -- и мне вдруг стало грустно, что его вольный дух окажется в оковах будничной ветеринарной практики. Прозаический конец такой ослепительной главы! Солнце внезапно скрылось за вислоухой головой. Сэм вспрыгнул мне на грудь и вопросительно посмотрел на меня. Он не одобрял ленивой неги, но я знал, что через минуту-другую, если я не пошевельнусь, он философски свернется у меня на ребрах и поспит, пока я не решу отправиться дальше. Но на сей раз в ответ на его безмолвную мольбу я приподнялся и сел. Он победоносно запрыгал вокруг меня, и мы направились к машине, чтобы заглянуть на ферму мистера Дейкра и установить результаты туберкулинизации его стада. -- Подвинься-ка, Билл! -- прикрикнул мистер Дейкр некоторое время спустя, крутя хвост своему быку. В те дни чуть ни каждый фермер держал быка, и все они носили кличку Билли или Билл. Этого, решил я, произвели в Билла за могучую стать. Он отличался покладистым нравом и послушно сдвинул свою огромную тушу чуть в сторону, так что между ним и деревянной перегородкой, к которой он был прикован цепью, открылся узкий проход. Теперь я мог добраться до его шеи. Мне ведь надо было только измерить складку там, где я раньше ввел ему туберкулин. Кутиметр я раскрыл почти до предела -- такой толстой была кожа на мощной шее. -- Тридцать! -- крикнул я фермеру. Он, посмеиваясь, записал эту цифру в журнал туберкулиновых проб. -- Ну, шкура, так уж шкура! -- О да! -- сказал я, начиная протискиваться к выходу.-- Так ведь он не совсем замухрышка. Насколько не замухрышка, я оценил в ту же секунду, потому что бык внезапно шагнул вбок и прижал меня к перегородке. Коровы проделывают такие штуки постоянно, и я высвобождался, упираясь спиной в то, что за ней было, и отталкивая их ладонями. Но ведь то были коровы! Охая, я изо всех сил давил в складки жира, покрывавшие крутой серебристый бок, но с тем же успехом я мог бы попробовать сдвинуть дом. Фермер бросил журнал и опять ухватил хвост, но на этот раз бык не шелохнулся. Нет, в его поведении не было ни малейшей злобы -- просто ему захотелось привалиться к стенке, и, думаю, он даже не заметил крохотного человечка, отчаянно извивавшегося под его ребрами. Но хотел он того или нет, исход мог быть только один: я превращусь в лепешку. Выпучив глаза, постанывая, задыхаясь, я нажимал, нажимал... но не продвигался ни на дюйм. И в тот миг, когда я решил, что хуже уже быть не может, Билл принялся чесаться о перегородку. Так вот почему он к ней вздумал прижиматься! Поскрести место, которое зудит! Меня же это ввергло в окончательную панику. Мне казалось, что все мои внутренности перетираются в кашу. Я задергался из последних сил, но бык усилил нажим. Мне даже думать не хочется, чем бы это кончилось, если бы доски за моей спиной давно не подгнили, но, когда я уже терял сознание, раздался громкий треск, и я вывалился в соседнее стойло. Я лежал на обломках, глотая воздух, и беспомощно смотрел на мистера Дейкра в ожидании, пока мои легкие снова заработают. Фермер, оправившись от первого испуга, энергично потирал верхнюю губу, вежливо борясь с хохотом, но его маленькая дочка, наблюдавшая за всеми событиями с наваленного в углу сена, не унаследовала его деликатности. Восторженно визжа, она тыкала в меня пальцем. -- Ой, папка! Ты погляди на него! Папка, ты видел? Какой смешной! -- Она буквально билась в конвульсиях. Ей было не больше пяти, но, не сомневаюсь, это зрелище она запомнила на всю жизнь. Наконец я поднялся с пола и сумел, спасая свое достоинство, представить случившееся пустяком. Отъехав, однако, от фермы мистера Дейкра на милю, я остановил машину и ощупал себя с ног до головы. Все ребра дружно ныли, словно меня переехал небольшой дорожный каток, а на левой ягодице, несомненно, зрел синяк -- там, где я приземлился на кутиметр, но в остальном я, видимо, остался цел и невредим. Стряхнув с брюк щепки и труху, я влез в машину и заглянул в список предстоящих визитов. Я прочел следующий адрес, и по моему лицу разлилась блаженная улыбка: "Миссис Томпкин. Джейсмин-террас 14. Подрезать клюв волнистому попугайчику". Да здравствует бесконечное разнообразие ветеринарной практики! После этого бычищи мне настоятельно требовалось что-то маленькое, слабенькое, безобидное -- ну, словом, волнистый попугайчик. Дом номер четырнадцать стоял в строю скверных кирпичных домишек, которые после первой мировой войны так любили возводить подрядчики. Я вооружился щипчиками и вылез на узкий тротуар. Выходившею прямо на него дверь мне открыла симпатичная рыжая женщина. -- Я миссис Доддс, соседка, -- объяснила она. -- Приглядываю за старушкой. Ей ведь восемьдесят с лишком, а живет она одна. Сейчас вот за пенсией ей ходила. Я вошел в тесную заставленную мебелью комнатенку. -- Ну вот, миссис Томпкин, -- сказала миссис Доддс сидящей в углу старушке и положила на каминную полку пенсионную книжку и деньги. -- Вот ваша пенсия. А это мистер Хэрриот. Он сейчас посмотрит Питера. Миссис Томпкин кивнула и заулыбалась. -- Вот уж спасибо! А то бедняжка ничего не ест, -- с такимто клювом! Я за него так боюсь! У меня ведь кроме него никого на свете нет. -- Понимаю, миссис Томпкин. -- Я посмотрел на зеленого попугайчика в клетке у окна. -- Эти пичужки -- отличная компания, особенно когда они разговаривают. -- Так-то так, -- засмеялась она. -- Только Питер больше помалкивает. По-моему, он ужасный лентяй. Но мне с ним хорошо. -- Да-да, -- ответил я. -- Но им, и правда, пора заняться. Клюв очень разросся -- крючок почти задевал грудку. А впрочем, пустяки: щелкну щипчиками, и его жизнь разом преобразится. Работа удивительно мне под настроение. Я открыл дверцу и осторожно засунул руку в клетку. -- Не бойся, Питер, не бойся! -- ласково приговаривал я, а попугайчик испуганно метался по клетке. Но мне скоро удалось загнать его в уголок и осторожно зажать в пальцах. Я вынул его из клетки, вытащил щипчики... и замер. Зеленая головка больше бойко не высовывалась из моего кулака, а бессильно свисала. Глаза затянула пленка. Я с недоумением поглядел на него и разжал пальцы. Он неподвижно лежал у меня на ладони. Мертвый. Облизывая пересохшие губы, я смотрел на яркие перышки, на длинный клюв, который уже не надо укорачивать, на повисшую головку. Я не стиснул его, не был небрежен -- и все-таки жизнь в нем угасла. Причиной мог быть только панический страх. Мы с миссис Доддс обменялись взглядом, полным ужаса, а потом я заставил себя посмотреть на миссис Томпкин. К своему удивлению, я увидел, что она все так же кивает и улыбается. Отведя соседку в сторону, я спросил: -- Миссис Доддс, видит она не очень хорошо? -- Совсем близорука, а очки, хотя и стара, носить не хочет. Из гордости. Она и на ухо туговата. -- Понимаете... -- Сердце у меня все еще отчаянно колотилось. -- Просто не знаю, что делать. Если сказать, это же будет для нее таким потрясением! И неизвестно, как она его перенесет. Миссис Доддс испуганно кивнула. -- Правда, правда. Она же на него надышаться не могла. -- Ну, выход только один, -- зашептал я. -- Вы не знаете, где бы я мог раздобыть другого попугайчика? Миссис Доддс задумалась. -- Вот разве у Джека Алмонда? Он на краю города живет и, по-моему, держит всяких птиц. Я откашлялся, но голос мой, все равно, прозвучал предательски хрипло. -- Миссис Томпкин, будет лучше, если я приведу Питера в порядок у нас. Я скоро привезу его назад. Я вышел, а она кивала и улыбалась мне вслед. С клеткой в руке я опрометью скатился с крыльца. Три минуты спустя я был на краю города и стучался в дверь Джека Алмонда. -- Мистер Алмонд? -- спросил я плотного мужчину, который открыл мне дверь. -- Он самый, молодой человек! -- Меня одарили неторопливой благодушной улыбкой. -- Вы держите птиц? Он с достоинством выпрямился. -- Держу. И я председатель Общества любителей декоративных птиц Дарроуби и Хоултона! -- Вот и отлично, -- пробормотал я. -- А зеленого волнистого попугайчика у вас не найдется? -- У меня имеются канарейки. Волнистые попугайчики. Неразлучники. Жако. Какаду... -- Мне бы волнистого! -- У меня имеются белые. Зелено-голубые. Ожерелковые. Охристые. -- Мне бы просто зеленого... Он болезненно поморщился, словно моя торопливость была непростительным нарушением правил хорошего тона. -- Э... ну... идемте посмотрим. Я последовал за ним, и мы размеренным шагом прошли через дом на задний двор, половину которого занимал длинный сарай с поразительным по своему разнообразию собранием птиц. Мистер Алмонд оглядел их с тихой гордостью и открыл было рот, словно собираясь приступить к длинной лекции, но затем, видимо, вспомнил, что имеет дело с нетерпеливым невеждой, и не стал метать перед ним бисер. -- Вон там неплохой зелененький. Только он постарше других. Собственно, он у меня уже разговаривает. -- Вот и чудесно. Именно, то, что надо. Сколько вы за него хотите? -- Ну-у... Так у меня же много хороших. Дайте я вам покажу... Я положил руку ему на локоть. -- Беру этого. Так сколько? Он разочарованно пожевал губами, потом ответил, дернув плечом: -- Десять шиллингов. -- Чудесно. Вот клетка. Рванув машину, я увидел в зеркале заднего вида, что бедняга грустно глядит мне вслед. Миссис Доддс открыла мне дверь, не успел я постучать. -- Как вы считаете, я правильно поступил? -- спросил я у нее шепотом. -- Еще бы! У нее, бедненькой, занятий никаких нет. Так из-за Питера она совсем извелась бы. -- Я так и подумал. Я вошел в комнату и миссис Томпкин улыбнулась мне. -- Быстро же вы с ним управились, мистер Хэрриот, -- сказала старушка. -- Да-да, -- ответил я, вешая клетку с птицей на ее место у окна. -- Надеюсь, теперь все будет хорошо. Прошло много месяцев, прежде чем я решился снова сунуть руку в клетку с волнистым попугайчиком. Признаться, я и теперь предпочитаю, чтобы хозяева сами вынимали птичку. Когда я их об этом прошу, они глядят на меня как-то странно. Наверное, думают, что я опасаюсь, как бы попугайчик меня не ущипнул. И прошло много времени, прежде чем я осмелился заглянуть к миссис Томпкин, но, как-то проезжая по ее улице, не выдержал и затормозил перед домом номер четырнадцать. Дверь мне открыла сама старушка. -- А как... -- сказал я, -- как... э... Она секунду щурилась на меня, а потом засмеялась. -- Теперь я разглядела, кто это! Вы про Питера спрашиваете, мистер Хэрриот? Я на него прямо не нарадуюсь. Да вы сами поглядите! В тесной комнатушке клетка по-прежнему висела у окна, и Питер Второй тут же устроил в мою честь небольшое представление: попрыгал по жердочкам, пробежал вверх и вниз по лесенке, раза два позвонил в колокольчик и только тогда вернулся на обычное место. Его хозяйка протянула дрожащую руку и постучала по прутикам. -- Знаете, вы просто не поверите, -- сказала она, -- но это же совсем другая птица! Я сглотнул. -- Неужели? Но в чем разница?.. -- Он теперь такой веселый. И бойкий. Знаете, он со мной разговаривает с утра до ночи. А ведь всего-то вы клюв ему подрезали. Ну, просто чудо! 29  Дощечка на садовой калитке гласила "Сиреневый коттедж". Я вытащил список визитов и проверил еще раз. Да, все верно "Кух. Сиреневый коттедж. Марстон-Холл. Сука никак не ощенится". Домик прятался в парке Марстон-Холла, и в полумиле над кронами сосен поднимались башенки и шпили господского дома, возведенного в XIX веке каким-то поклонником рыцарских замков. Дверь открыла грузная смуглая старуха лет шестидесяти и смерила меня хмурым взглядом. -- Доброе утро, миссис Кух, -- сказал я. -- Вот приехал посмотреть вашу собаку. Она опять не улыбнулась -- А! Ну, хорошо. Вот сюда. Она провела меня в крохотную гостиную. Навстречу нам с кресла соскочил маленький йоркшир-терьер, и вот тут она улыбнулась. -- Иди сюда, Синди, иди моя дусенька, -- проворковала она. -- Этот дядя приехал, чтобы тебе помочь. -- Она нагнулась, вся сияя нежностью, и погладила свою любимицу. Я сел в кресло напротив. -- Ну так что с ней, миссис Кух? -- Я прямо вся истерзалась! -- Она нервно сжала руки. -- Ей вчера было пора ощениться, и вот до сих пор ничего! Я всю ночь глаз сомкнуть не могла. Да если с ней что-нибудь случится, я сразу умру! Я взглянул на собачку: весело виляя хвостом, она смотрела на хозяйку ясными спокойными глазами. -- Но она отлично выглядит. Какие-нибудь признаки приближения родов вы заметили? -- Это какие же? -- Ну... может быть она тяжело дышала или вела себя беспокойно? Или появились выделения? -- Нет. Ничего такого не было. Я поманил Синди, заговорил с ней, и она робко пошла ко мне по линолеуму. Я поднял ее к себе на колени, пощупал напряженный живот. Он бесспорно был набит щенятами, но все выглядело совершенно нормально. Я смерил ей температуру. Абсолютно нормальная. -- Вы не принесете мне теплой воды и мыло, миссис Кух? Будьте так любезны. Сучка была такая маленькая, что я намылил и продезинфицировал один мизинец, а потом осторожно ощупал им стенки влагалища. Совершенно сухие. Шейка матки, когда я до нее добрался, оказалась плотно закрытой. Я вымыл и вытер руки. -- Вашей собачке время щениться еще не подошло, миссис Кух. Вы не спутали числа? -- Нет, не спутала! Вчера было ровнехонько шестьдесят три дня, -- объявила она, перевела дух и продолжала: -- И вот что, молодой человек! Синди уже разок щенилась. И тогда то же самое было: никак она не могла разродиться. Два года назад это было, когда я жила в Листондейле. Я к ней позвала мистера Брумфилда, ветеринара тамошнего, и он сделал ей укольчик! Ну, чудо, да и все тут! Через полчаса она уже щенят облизывала! Я улыбнулся. -- Все понятно! Инъекция питуитрина. Значит, когда мистер Брумфилд ее смотрел, она должна была вот-вот родить. -- Так или не так, молодой человек, а я бы хотела, чтобы вы ей тоже укольчик сделали. Не выдержу такого ожидания. -- Извините! -- Я спустил Синди на пол и встал. -- Этого я сделать не могу. Сейчас не время. Будет только один вред. Она уставилась на меня, и я подумал, что это смуглое лицо производит довольно грозное впечатление. -- Так что же, вы вообще ничего делать не станете? -- Ну... -- Бывают моменты, когда ради общего спокойствия клиента следует чем-то занять, пусть даже без всякой пользы для пациента. -- Почему же? У меня в машине есть таблетки. Они помогут собачке сохранить побольше сил до родов. -- Лучше бы укольчик! Мистер Брумфилд за одну секунду управился. Чуть кольнул -- и все. -- Поверьте, миссис Кух, сейчас укола делать нельзя. Так я схожу к машине за таблетками. Ее губы сжались в тонкую линию. Я понял, что она горько во мне разочаровалась. -- Ну, если отказываетесь, значит, отказываетесь! Хорошо, давайте эти ваши таблетки. -- Она помолчала. -- А моя фамилия не Кух! -- Как не Кух? -- А вот так, молодой человек! -- Больше она ничего говорить не стала, и я распрощался с ней в некотором недоумении. На шоссе почти рядом с моей машиной работник заводил заглохший трактор. Я окликнул его. -- Э-эй! Хозяйка того дома говорит, что ее фамилия не Кух! -- Верно говорит. Она в большом доме кух-арка. Так что вы маленечко поднапутали! -- Он от души расхохотался. Все стало ясно. Сокращенная запись в книге для вызовов, да и все прочее. -- А ее настоящая фамилия? -- Дурок! -- крикнул он в ответ под рев ожившего трактора. Странная фамилия, подумал я, извлекая из багажника безобидные витаминные таблетки, и вернулся в коттедж. Я тут же постарался загладить мою промашку, рефреном повторяя "да, миссис Дурок", "нет, миссис Дурок", но это не заставило ее оттаять. Я, как мог, убедительно сказал, что ей не надо беспокоиться, что еще несколько дней ничего случиться не может, но она явно не собиралась мне верить. Опустившись с крыльца на дорожку, я бодро помахал и крикнул: -- До свидания, миссис Дурок! И если вас что-нибудь встревожит, сразу же мне звоните! Она как будто не услышала. -- И почему вы меня не послушали! -- простонала она.-- Укольчик же такой легонький! Милейшая дама не преминула воспользоваться моим приглашением, и я уже на следующий день был вынужден бросить все и мчаться к ней. И повторилось вчерашнее -- она требовала чудотворного укольчика, после которого щенята сразу повыскакивали бы, и требовала его немедленно. Мистер Брумфилд не мямлил и не тянул время зря, как я! И на третье, и на четвертое, и на пятое утро она принуждала меня приезжать в Марстон, осматривать Синди и повторять навязшие у меня в зубах объяснения. Развязка наступила на шестой день. В гостиной Сиреневого коттеджа темные глаза уставилась на меня с тупым отчаянием. -- Я уж больше не могу, молодой человек! Говорю же вам, я умру, если с Синди что нибудь случится! Слышите! Умру! Да как же вы не понимаете! -- Ну, разумеется, я понимаю, как она вам дорога, миссис Дурок. Поверьте, я все понимаю! -- Так почему же вы ничего не хотите сделать? Я стиснул кулаки так, что ногти вонзились в ладони. -- Но я же объяснял вам уже! Инъекция питуитрина вызывает сокращение стенок матки, а потому делать ее можно только, когда начались схватки и шейка матки открылась. Если это потребуется, я введу Синди питуитрин, но, если я сделаю укол сейчас, он может вызвать разрыв матки, стать причиной смерти... -- Я умолк, потому что мне почудилось, будто в уголках губ у меня запузырилась пена. Но, по-моему, миссис Дурок вообще меня не слышала. Уронив голову на скрещенные руки, она бормотала: -- Столько времени! Я не вынесу, не вынесу! И я, пожалуй, не вынесу, мелькнуло у меня в голове. Пузатенькие йоркшир-терьеры врывались в мои сны, и каждое утро я встречал мысленной мольбой: ну пусть, ну пусть эти чертовы щенки уже родились!.. Я протянул руку к Синди, и она нехотя поплелась ко мне. Как ей, верно, опротивел этот чужой, который является каждое утро, тискает ее, тычет в нее пальцами. Испуганно на меня поглядывая, вся дрожа, она покорилась неизбежному. -- Миссис Дурок, -- сказал я, -- вы абсолютно уверены, что после даты вязки, вами названной, этот кобель больше возле Синди не появлялся? Она сердито фыркнула. -- Вот вы меня все про это спрашиваете, ну, и мне вдруг вспомнилось, что может, он и прибегал неделю спустя. -- Ну, видите! -- Я взмахнул рукой. -- Была вторая вязка и, значит, срок у нее завтра. -- Все равно бы, лучше бы вы сегодня с этим кончили, вот, как мистер Брумфилд... Только кольнул и никаких больше забот! -- Но, миссис Дурок... -- И позвольте вам сказать, что моя фамилия не Дурок! Я ухватился за спинку кресла. -- Не... Дурок? -- Нет. -- А... как? -- Дули, Дули! -- Вид у нее был очень мрачный. -- Да-да, конечно... -- Я, спотыкаясь, прошел по дорожке к машине и уехал. Не в самом радужном настроении. На следующее утро из Мартсона не позвонили. Мне просто не верилось. Неужели все благополучно кончилось? Но во время объезда на одной из ферм мне сообщили, что меня срочно вызывают в Сиреневый коттедж, и я похолодел. Место было отдаленное, отел очень сложный, и дело шло к четырем, когда я вылез из машины перед калиткой, такой теперь знакомой! Дверь коттеджа была открыта, и я пошел к ней по дорожке, но тут в мою ногу ударил какой то коричневый снаряд. Синди! Но преображенная Синди -- рычащий, лающий комочек ярости. Я попятился, но она впилась зубами в отворот моих брюк и повисла на нем. Я прыгал на одной ноге, пытаясь стряхнуть ее, но тут взрыв звонкого почти девичьего смеха заставил меня обернуться. С порога на меня, все еще прыская от смеха, смотрела миссис Дули. -- Право слово, едва родила, как совсем другой стала. Маленькая, а как их охраняет! Мать, каких поискать! -- Она с нежной любовью взирала на собачку, болтающуюся на моей ноге. -- Так значит щенки... -- Мне сказали, что вы там еще долго будете, ну, я и позвонила мистеру Фарнону. Он тут же приехал и вот, что я вам скажу: сразу сделал Синди укол, про который я вам еще когда говорила! И не успел он за калитку выйти, как щенки один за другим и пошли, и пошли. Семерых принесла. Такие дусеньки. -- Прекрасно, миссис Дулли... Великолепно. Зигфрид, конечно, нащупал щенка в проходе... Тут мне удалось избавиться от Синди, и хозяйка подхватила ее на руки, чтобы я мог пойти на кухню полюбоваться новорожденными. Щенки, бесспорно, были отличные. Я поднимал крохотные пищащие комочки, а мать рычала на меня из объятий миссис Дули, как изголодавшийся волкодав. -- Они просто прелесть, миссис Дули, -- проворковал я. Она поглядела на меня с сожалением. -- Я же вам с самого начала объяснила, что надо сделать, а вы слушать не хотели. Всего то и надо было, что один укольчик сделать. Мистер Фарнон, ну, такой дусик! Прямо, как мистер Брумфилд. Всякому терпению есть предел! -- Но поймите же, миссис Дули, он просто приехал в нужный момент. Если бы я успел... -- Ну, ну, молодой человек, не надо обижаться. Я же вас не виню. Просто, кто неопытнее... Вот так мы и учимся. -- Она задумчиво вздохнула. -- Легонький такой укольчик. Попросите, чтобы мистер Фарнон вам показал, как его делать. Ведь он еще и за калитку не вышел, как... Я не выдержал. Выпрямившись во весь рост, я произнес ледяным тоном: -- Миссис Дули, сударыня, в последний раз повторяю вам... -- Фу-ты, ну ты! -- воскликнула она уничтожающе. -- Нечего мне пыль в глаза пускать. Мы без вас прекрасненько обошлись, так что же теперь то жаловаться. -- Ее взгляд налился свинцовой суровостью. -- И еще. меня зовут не миссис Дули! Меня пошатнуло. Мир рушился неизвестно куда. -- Простите, что вы сказали? -- Я сказала, что меня зовут не миссис Дули! -- Не... миссис... -- Нет! -- Она протянула в мою сторону левую руку, и, тупо глядя на ее пальцы, я мало-помалу сообразил, что на них нет ни единого кольца. Наверное, то обстоятельство, что наше знакомство с самого начала шло на очень высоких нотах, помешало мне заметить это раньше. -- Нет, -- повторила она. -- Никакая не миссис, а мисс! 30  Приемная полным-полна! Но радость от такой приятной неожиданности сразу угасла, когда я вгляделся в ряды голов. Всего только Диммоки. Познакомился я с Диммоками как-то вечером, когда меня вызвали к собаке, которая попала под машину. Адрес привел меня в старую часть города, и я медленно ехал вдоль ряда обветшавших домишек, высматривая нужный номер, как вдруг дверь впереди распахнулась, на мостовую высыпали трое растрепанных ребятишек и отчаянно замахали мне руками. -- Он туточки, мистер! -- завопили они хором, едва я вылез из машины, и начали наперебой объяснять: -- Бонзо! Его машина стукнула! Мы его домой на руках несли, мистер! -- тараторили они. Они тянули меня за рукава, вцеплялись в пиджак, и уж не знаю, как мне удалось открыть калитку. Когда же я все-таки пошел по дорожке к дому, то поднял глаза и обомлел: все окно изнутри облепили детские мордашки, над которыми махали и стучали по стеклу неугомонные руки. Едва я переступил порог -- дверь вела прямо в жилую комнату, -- как на меня налетел живой смерч и утащил в угол, где я увидел своего пациента. Бонзо сидел, выпрямившись, на рваном одеяле -- косматый псище неопределенной породы. Судя по его виду, ничего особенно страшного с ним не произошло, но выражение морды у него было самое страдальческое и полное жалости к себе. Вокруг звенели озабоченные голоса, и разобрать хоть что нибудь в этом общем хоре было невозможно, и я решил прямо заняться осмотром. Ноги, таз, ребра, позвоночник -- ни единого перелома. Ни малейших признаков внутренних повреждений. Цвет слизистых здоровый. В конце концов мне удалось обнаружить легкую болезненность в левом плече -- и только. Пока я его ощупывал, Бонэо сидел как каменный истукан, но едва я кончил, он рухнул на бок и виновато посмотрел на меня, похлопывая хвостом по одеялу. -- Верзила ты бессовестный, вот кто ты, -- сказал я, и хвост задвигался энергичнее. Я обернулся к толпе и через секунду другую сумел различить в ней родителей. Мамка прокладывала себе дорогу в первый ряд, а щупленький папка озарял меня улыбкой через скопление голов, оставаясь в арьергарде. После нескольких моих настойчивых просьб, гам чуть-чуть стих, и я сказал, обращаясь к миссис Диммок: -- По-видимому, он отделался вполне благополучно. Никаких серьезных повреждений. Наверное, его просто отбросило в сторону и немного оглушило. Возможен и небольшой шок. Вновь меня ошеломил многоголосый гомон: -- Мистер, а он умрет? Много у него переломано? Вы его лечить будете? Я сделал Бонзо инъекцию легкого снотворного -- под моей рукой он окостенел, являя собой картину трогательнейшей собачьей муки, а взлохмаченные головенки озабоченно смыкались над ним, бесчисленные детские лапки поглаживали и похлопывали его. Миссис Диммок налила горячей воды в тазик, и, моя руки, я успел оценить на глаз численность обитателей дома. Я насчитал одиннадцать маленьких Диммоков, начиная с подростка лет четырнадцати-пятнадцати и кончая чумазым годовичком, смело ползающим по полу, а судя по некоторым особенностям в остальном худой фигуры мамки, в недалеком будущем ожидалось новое пополнение. Одеты они были в живописные чужие обноски -- штопаные-перештопаные свитерки, заплатанные штанишки, линялые платьица, однако в доме царила атмосфера неуемной жизнерадостности. И Бонэо оказался здесь не единственным четвероногим -- я неверящими глазами уставился еще на одну собаку порядочных размеров и кошку с двумя полувзрослыми котятами, которые появились откуда-то из гущи толпы -- казалось бы, и без того нелегко накормить всю эту ораву, а тут еще лишние голодные рты! Но Диммоков подобные соображения не смущали: они делали, что хотели, и каким-то образом продолжали свое веселое существование. Папка, как я узнал позднее, на живой памяти не проработал ни единого дня. У него "со спиной было неладно", и, как мне казалось, он вел довольно приятную жизнь, с утра прогуливаясь по городу, а вечера тихо коротая за кружкой пива и домино в уютном уголке "Четырех Подков". Видел я его довольно часто -- его легко было узнать даже в толпе прохожих, потому что в руке у него всегда была трость, придававшая ему весьма солидный вид, и шел он быстрой энергичной походкой, словно его ждали срочные и важные дела. Проложив себе путь к двери, я последний раз оглянулся на Бонзо, все еще распростертого на одеяле. Он ответил мне скорбным взглядом. -- По-моему, все должно быть хорошо, -- возопил я, перекрывая нарастающий гомон, -- но на всякий случай я завтра заеду. Затормозив на следующее утро перед знакомым домом, я увидел, что Бонзо носится по садику в компании полудесятка детей. Они перекидывались мячиком, и пес с энтузиазмом взвивался в воздух, стараясь его перехватить. Сомневаться не приходилось: вчерашнее происшествие ничуть ему не повредило. Но едва он заметил, что я открываю калитку, как хвост его обвис и, осев на все четыре лапы, он почти ползком убрался в дом. Дети встретили меня воплями восторга: -- Мистер, вы его вылечили! Он же совсем здоров, верно? Утром он чуть не обожрался, мистер! Ручонки со всех сторон вцепились в мой пиджак и потащили меня в комнату. Бонзо сидел, выпрямившись, на одеяле, совсем как накануне, но при моем приближении медленно опрокинулся на бок с мученическим выражением в глазах. Я со смехом нагнулся к нему. -- Тертая ты личность, Бонзо, но я на твою удочку не попадусь! Кто сейчас в мячик играл? Я чуть-чуть потрогал ушибленное левое плечо, и дюжий пес, трепеща, закрыл глаза, подчиняясь своей горькой участи. Но тут я выпрямился и, сообразив, что колоть его не собираются, он вскочил и в два прыжка вылетел в сад. Диммоки радостно закричали, а потом, как по команде, обернулись и посмотрели на меня с благоговейным уважением. Они свято верили, что я вырвал Бонзо из когтей смерти. Вперед выступил мистер Диммок. -- Вы не откажете прислать мне счет? -- произнес он с присущей ему особой солидностью. Накануне, едва переступив порог, я сразу занес этот вызов в категорию бесплатных и даже не записал его в журнал, но теперь я кивнул с полной серьезностью. -- Непременно, мистер Диммок. И, хотя на протяжении нашего долгого знакомства ни единая банкнота не перешла из рук в руки, он неизменно произносил в заключение моего завершающего визита: -- Вы не откажете прислать мне счет? Таково было начало моих длительных и тесных отношений с Диммоками. Они явно прониклись ко мне большой симпатией и старались видеться со мной как можно чаще. Неделю за неделей, месяц за месяцем они приводили и приносили богатое ассорти собак, кошек, волнистых попугайчиков и кроликов, а когда окончательно убедились, что мои услуги бесплатны, заметно увеличили число наших встреч. Если приходил один из них, с ним приходили все. Я тогда упорно старался расширить нашу работу с мелкими животными, и при виде полной приемной сердце у меня радостно екало -- лишь для того чтобы в очередной раз наполниться разочарованием. Увеличилась и теснота в приемной -- они затеяли приводить с собой свою тетку, миссис Паундер, проживавшую в конце той же улицы. Им страшно хотелось показать ей, какой я замечательный. Миссис Паундер, очень грузная дама в засаленной велюровой шляпке, кое-как державшейся на небрежном пучке волос, видимо, разделяла родовую склонность к многодетности и обычно приводила с собой двух-трех собственных чад. Именно так обстояло дело в то утро, с которого я начал рассказ. Я обвел внимательным взглядом многочисленное общество, но со всех сторон видел только сияющих Диммоков и Паундеров и обнаружить своего пациента не сумел. Затем, точно по заранее условленному сигналу, они раздвинулись вправо и влево, и я увидел маленькую Нелли Диммок с щеночком на коленях. Нелли была моей любимицей. Не поймите меня ложно -- мне они все нравились. И разочарован я бывал лишь в первую минуту, такой это был симпатичный народ. Мамка и папка неизменно обходительные и бодрые, а дети, при всей их шумливости, всегда вели себя воспитанно. Такие уж это были солнечные, счастливые натуры. Завидев меня на улице, они принимались дружески махать мне, пока я не скрывался из виду. И я их часто встречал -- они постоянно шныряли по улицам, подрабатывая по мелочам: разносили молоко, доставляли газеты. А главное, они любили своих собак, кошек и прочих и нежно о них заботились. Но, как я сказал, Нелли была моей любимицей. Ей было лет девять, и в раннем детстве она перенесла "детский паралич", как тогда говорили. Она заметно хромала и в отличие от своих пышущих здоровьем братьев и сестер выглядела очень хрупкой. Ее тоненькие ножки-спички, казалось, вот-вот переломятся, но худенькое личико обрамляли, падая на плечи, вьющиеся волосы цвета спелой пшеницы, а глаза за стеклами очков в стальной оправе, правда, чуть косившие, пленяли ясной и прозрачной голубизной. -- Что у тебя там, Нелли? -- спросил я. -- Собачка, -- полушепотом ответила она. -- Моя собачка. -- Твоя собственная? Девочка с гордостью кивнула: -- Совсем-совсем моя. Ряды диммокских и паундерских голов закивали в радостном согласии, а Нелли прижала щеночка к щеке с улыбкой, полной щемящей прелести. У меня от этой улыбки всегда вздрагивало сердце -- столько в ней было детской безмятежной доверчивости, таившей еще что-то пронзительно-трогательное. Возможно, из-за ее хромоты. -- Отличный щенок, -- сказал я. -- Спаниель, верно? Она погладила шелковистую головку. -- Ага. Кокер. Мистер Браун сказал, что он кокер. Ряды всколыхнулись, пропуская мистера Диммока. Он вежливо кашлянул. -- Самых чистых кровей, мистер Хэрриот, -- сказал он.-- У мистера Брауна из банка сучка ощенилась, и этого вот он подарил Нелли. -- Мистер Диммок сунул трость под мышку, извлек из внутреннего кармана длинный конверт и торжественно вручил мне его. -- Тут, значит, его родословная. Я прочел документ с начала до конца и присвистнул. -- Да уж! Аристократ из аристократов и имя у него звучное. Дарроуби Тобиас Третий! Великолепно! -- Я опустил взгляд на девочку: -- А ты как его называешь, Нелли? -- Тоби, -- ответила она тихо. -- Я его Тоби называю. Я засмеялся. -- Н