ыть и излишними: с тех пор как Тристан получил диплом, он просто блистал. Фермерам он нравился и тогда, когда время от времени появлялся у них еще студентом, но теперь, когда он начал регулярные объезды, лестные отзывы так и сыпались отовсюду. "Этот паренек уж работает, так работает, вот что я вам скажу! Не жалеет сил". Или: "В жизни не видывал, чтобы человек до того уж всю душу в работу вкладывал, как, значит, он". А один фермер отвел меня в сторону и зашептал: "Кряхтит-то он кряхтит, но уж и старается! Ей-богу, скорее помрет, чем отступится!" Эта последняя хвала заставила меня призадуматься. Двужильность в добродетели Тристана никогда не входила, и некоторые детали, касавшиеся его самоотверженной стойкости ставили меня в тупик, пока мне не припомнились кое-какие эпизоды его студенческих дней. Острый ум подсказывал ему, ках на собственный лад использовать любую ситуацию, и то, каким образом он тогда вел себя в мелких кризисах ветеринарной практики, внушило мне мысль, что он выработал для себя определенную систему. Впервые я увидел ее в действии, когда он стоял возле коровы, наблюдая, как я сдаиваю молоко из соска. Без малейшего предупреждения корова повернулась и припечатала жестким раздвоенным копытом его ступню. Коровы устраивают эти штучки часто, а боль такая, что в глазах темнеет: до появления резиновых сапог со стальными носками мне постоянно приходилось смазывать йодом пальцы на ноге, с которых кожа была содрана аккуратными полосками. Когда корова удостаивала меня подобным вниманием, я обычно прыгал на одной ноге и ругался под одобрительный смех фермера и его работников. Тристан однако повел себя иначе. Он охнул, прижал склоненное чело к тазу коровы, затем приоткрыл рот и испустил глухой стон. Мы с работником пораженно на него уставились, а он заковылял по булыжнику, волоча за собой покалеченную ногу. У дальней стены он бессильно прижался лицам к камням, все еще страдальчески постанывая. Перепугавшись, я кинулся к нему. Разможжены кости! Мысленно я прикидывал, как побыстрее отвезти его в больницу. Но ему незамедлительно стало лучше; а когда мы десять минут спустя вышли из коровника, он шагал бодро, не припадая ни на левую, ни на правую ногу. И я кое-что вспомнил: над ним никто не смеялся, все ему сочувствовали и жалели его. То же происходило и на других фермах. Его несколько раз слегка брыкнули, он оказался зажатым между двумя коровами и претерпел еще многие неприятности, неотъемлемые от нашей профессии, и каждый раз он устраивал такой же спектакль. И с каким успехом! Фермеры, все до единого, проникались к нему глубочайшим сочувствием, и более того: это создавало ему репутацию! Но я был только доволен. Произвести благоприятное впечатление на йоркширского фермера не так-то просто, и, если метод Тристана приносил хорошие плоды, протестовать я не собирался. Но теперь, глядя на коровник, я невольно улыбнулся. Как-то трудно было представить себе сострадание на хмуром лице мистера Даусона, Мне пришлось кое-что претерпеть у него на ферме, но всякий раз он недвусмысленно показывал, что ему в высшей степени это безразлично. Подчиняясь внезапному порыву, я подъехал к воротам и вошел в коровник. Тристан, голый по пояс, только что намылил руку и начал вводить ее в могучую рыжую корову, а фермер, не выпуская изо рта трубку, держал хвост. Мой молодой коллега приветственно мне улыбнулся, но мистер Даусон ограничился нетерпеливым кивком. -- Что у тебя тут, Трис? -- Обе ноги согнуты, -- ответил он. -- И до них добираться и добираться. Ты только погляди, какой у нее длинный таз! Я прекрасно его понял. Такая неправильность в положении плода особых трудностей не обещала, но только не у длинных коров. Я прислонился к стене. Раз уж я тут, посмотрю, как он справится. Он напрягся и ввел руку, как мог глубже, но тут бока коровы вздулись в мощной схватке. При любых обстоятельствах удовольствие это маленькое: рука беспомощно защемляется между теленком и тазовыми костями, а тебе остается только зубами скрипеть. Тристан однако скрипом не удовлетворился. -- О-о! Ай! 0-о-х! -- простонал он, а так как корова не расслабилась, перешел на всхлипывающие вздохи. Когда же давление спало, он несколько секунд не двигался, поникнув головой, словно пережитое истощило все его силы. Фермер поднес трубку к губам, затянулся и продолжал смотреть на Тристана безразличным взглядом. За все годы нашего знакомства я ни разу не видел, чтобы эти суровые глаза и рубленое лицо отразили хоть какое-нибудь чувство. Мне даже казалось: рухни я перед ним мертвым, он и бровью не поведет. Мой коллега продолжал свои усилия, корова, проникшись духом этой игры, всячески ему противилась. Некоторые животные стоят спокойно и покорно терпят любое копание в их внутренностях, но эта была не из таких. На каждое движение руки внутри себя она отвечала мощной потугой. Со мной это случалось сотни раз, и я почти физически ощущал, как сдавливается кисть, как немеют пальцы. Тристан выражал свое отношение к происходящему серией душенадрывающих звуков. Репертуар его оказался на диво богатым, и он пробегал целую гамму от долгих протяжных стонов до резких взвизгиваний и почти рыданий. Сначала мистер Даусон словно ничего не замечал -- попыхивая трубкой, поглядывал иногда в открытую дверь коровника, почесывал жесткую щетину на давно не бритом подбородке. Однако мало-помалу его глаза начали все чаще обращаться на пытаемого перед ним мученика, а вскоре он уже ничего другого вокругне замечал. Надо отдать ему справедливость -- посмотреть на Тристана стоило, ибо его вокальные упражнения сопровождались теперь поразительнейшей мимикой. Он втягивал и надувал щеки, закатывал глаза, кривил губы -- только что ушами не шевелил. И против всякого вероятия, мистер Даусон явно стал поддаваться. По мере того как стоны и гримасы становились все более экзотическими, фермером овладевала тревога, он сверлил Тристана испуганным взглядом, а его трубка все чаще судорожно вздрагивала. Подобно мне, он, несомненно, ожидал близкой и неминуемой катастрофы. Вот только какой? Корова, видимо, решив пойти ва-банк, начала готовиться к заключительному усилию. Она расставила ноги пошире, утробно фыркнула и поднатужилась. Чем больше выгибалась ее спина, тем шире раскрывался рот Тристана в беззвучном протесте, а затем у него стали вырываться хриплые возгласы. Начинается, заключил я, его коронный номер. Растянутое всхлипывающее "а-а, а-а-а, а-а-а-ах!" повторялось снова и снова во все более высоком регистре, рождая в слушателях непереносимое напряжение. Я от ужаса конвульсивно скрючил пальцы в сапогах, а Тристан, с поразительной точностью выбрав нужное мгновение, изнемогающе взвизгнул. Вот тут-то мистер Даусон и сломался. Трубка чуть не выпала у него изо рта, он машинально сунул ее в карман и подскочил к страдальцу. -- Как вы, молодой человек? -- просипел он. Мой коллега не ответил, но его лицо застыло в маске агонии. Фермер сделал новую попытку: -- Чайком вас не попоить? Тристан словно не услышал, но секунду спустя сомкнул веки и безмолвно кивнул. Мистер Даусон стремглав выскочил из коровника и через минуты две вернулся с дымящейся кружкой. А потом... я даже головой помотал, чтобы отогнать бредовое видение. Как мне было верить своим глазам? Суровый фермер, нежно поддерживая заскорузлой ладонью поникшую голову молодого ветеринара, заботливо поил его из кружки чаем -- глоточек, ну еще глоточек... Тристан, чья рука по-прежнему уходила в недра коровы, продолжал пребывать в полуобмороке, вызванном непереносимей болью, и беспомощно уступал его попечениям. Вдруг рывком он извлек на свет ножку теленка, еле успел ухватиться за спину коровы и был вознагражден новым долгим глотком чая. Дальше все пошло много легче, и вскоре снаружи оказалась не только вторая нога, но и весь теленок. Когда малыш закопошился на полу, Тристан рухнул рядом с ним на колени и протянул трепещущую руку к клоку сена, готовясь вытереть новорожденного. Этого мистер Даусон допустить не мог. -- Джордж! -- крикнул он работнику во дворе. -- Поди-ка сюда, вытри теленка! -- И умоляюще обернулся к Тристану. -- Загляните в дом, молодой человек, выпейте рюмочку коньяка, а то вы совсем заморились. Бред продолжался и на кухне: опять не веря собственным глазам, я следил, как мой коллега мало-помалу возвращает себе здоровье и силы при помощи порядочной рюмки трехзвездного французского "мартеля". "Тебя вот никогда коньяком не отпаивают!" -- прошипела захлестнувшая меня волной зависть, и я прикинул, не воспользоваться ли мне системой Тристана. Но и по сей день никак не могу собраться с духом. 36 Почему-то ярлыки на спинах телят делали их еще более жалкими. Аукционные номера, приклеенные к мохнатым шкуркам, подчеркивали, что эти маленькие существа были беспомощным живым товаром. Когда я приподнял перепачканный хвост и поставил термометр, из-под него выползла беловато-серая струйка и потекла по ногам к копытцам. -- Боюсь, обычная история, мистер Кларк, -- сказал я. Фермер пожал плечами и глубже засунул большие пальцы за подтяжки. В неизменном синем комбинезоне и фуражке он мало походил на фермера, как, впрочем, и его ферма -- на ферму. Телята стояли в приспособленном для этого железнодорожном вагоне, а вокруг валялись ржавеющие сельскохозяйственные инструменты, -- обломки разбитых автомобилей, искалеченные стулья. -- Просто проклятие какое-то, а? Я бы и не стал телят на аукционах покупать, да только, когда они нужны, на фермах их ведь не всегда найдешь. Два дня назад, когда я их купил, выглядели-то они хорошо! -- Не сомневаюсь. -- Я оглядел пятерых телят, таких несчастных, дрожащих, горбящих спину. -- Но ведь им трудно пришлось. И теперь видно, до какой степени. Отняли от матери в недельном возрасте, десяток миль везли в тряском фургоне, чуть ли не весь день они стояли на аукционе и, наконец, ехали сюда по холоду. Даром все это пройти не могло. -- Так я же дал им напиться молока вволю, как только поставил сюда. Вижу, животы им подвело, ну, я и подумал, что это их согреет. -- Да, конечно, мистер Кларк, -- но на самом деле, когда они устали и замерзли, жирная пища была им не по желудку. На вашем месте в следующий раз я напоил бы их теплой водой, может быть, с чуточкой глюкозы и устроил бы их поудобнее до следуюющего дня. Называли ее издавна "белой немочью". Каждый год она уносила бесчисленные тысячи телят, и, едва я слышал эти два слова, У меня по спине пробегала ледяная дрожь -- смертность была неумолимо высокой. Я ввел каждому теленку сыворотку против Escherichia coli. Большинство авторитетов утверждали, что эти инъекции бесполезны, и я был склонен согласиться с ними. Затем я порылся в багажнике и достал наши вяжущие порошки из мела, опия и катеху *. * Дубильный экстракт из акации катеху, растущей в Индии к Шри-Ланке. -- Давайте им по порошку три раза в день, мистер Кларк, -- сказал я, стараясь придать своему тону бодрость, но получилось это малоубедительно. Мел с опием и катеху ветеринары в пышных бакенбардах и цилиндрах прописывали еще сто лет назад, но если эти порошки и помогали при легком поносе, то против белой немочи, смертоносного колибактериоза*, толку от них не было никакого. Пытаться просто прекратить такой понос значило попусту тратить время. Требовалось лекарство, которое уничтожало бы вредоносные бактерии, его вызывающие, но такого лекарства не существовало. Однако мы, тогдашние ветеринары, делали то, чем с появлением современных медикаментов стали иногда пренебрегать, -- мы следили, чтобы больные животные были устроены поудобнее и получали необходимый уход. Вместе с фермером я закутал каждого теленка в большой мешок, обмотав его бечевкой под животом, поперек груди и под хвостом. Потом еще некоторое время возился в вагоне, затыкая дыры и сооружая заслон из тюков соломы между телятами и дверью. Перед отъездом я еще раз их оглядел. Во всяком случае, теперь им тепло и уютно -- все-таки хоть какая-то помощь кроме вяжущих порошков! Снова я их увидел только на другой день под вечер. Нигде не обнаружив мистера Кларка, я пошел к вагону и открыл верхнюю половину двери. По моему, самая суть ветеринарной практики именно в этомв тревожных мыслях о том, как там дела у твоего пациента, а затем долгая минута, пока ты открываешь дверь и сам во всем убеждаешься. Я оперся локтями на брус и заглянул внутрь. Телята неподвижно лежали на боку, и я даже не сразу разобрал, что они еще живы. Я нарочно громко хлопнул за собой нижней створкой, но ни одна голова не приподнялась. Шагая по глубокой соломе, осматривая по очереди распростертых малышей в жилетах из грубой мешковины, я не переставал чертыхаться себе под нос. Всех до одного ждала верная смерть. "Чудесно, чудесно! -- думал я. -- Не один, не два, а стопроцентная смертность на этот раз" -- Ну, молодой человек, вид то у вас не очень бодрый! -- Над нижней створкой маячили голова и плечи мистера Кларка. Я сунул руки в карманы. -- Черт побери! Им же прямо на глазах хуже становится... -- Да, крышка им. Я в дом ходил, звонил Мэллоку. Фамилия живодера прозвучала как удар похоронного колокола. * Острая инфекционная болезнь молодняка сельскохозяйственных животных, вызываемая кишечной палочкой (Escherichia coli). Для лечения применяют сульфаниламиды и нитрофураны, гипериммунную сыворотку, гамма-глобулин, для профилактики -- живую или инактивированную вакцины. -- Но ведь они еще живы,-- сказал я. -- Живы то живы, только долго им не протянуть. А Мэллок за живых всегда шиллинг-другой накидывает. Говорит, и собачье мясо свежее дороже стоит. Я промолчал, но лицо у меня, вероятно, стало таким унылым, что фермер криво улыбнулся и подошел ко мне. -- Так вы же ни в чем не виноваты. Я эту проклятую белую немочь хорошо знаю. Если проймет по-настоящему, никто помочь не может. А что я-то хочу чуток побольше получить, вы меня тоже не вините, -- убыток возмещать ведь надо. -- Да я понимаю, -- ответил я. -- Просто расстроился, что не смогу попробовать на них новое средство. -- Какое-такое средство? Я достал из кармана жестянку и прочел вслух надпись на этикетке. -- "М и Б шестьсот девяносто три". А научное его название "сульфапиридин". Только сегодня получили с утренней почтой. Это одно из лекарств совершенно нового действия. Их называют сульфаниламидами и ничего подобного у нас прежде не было. Полагают, что они убивают некоторых микробов, например возбудителей этой болезни. Мистер Кларк взял у меня жестянку и открыл крышку -- Эти синенькие таблеточки, а? Ну, я навидался всяких чудоснадобий от этой хвори, только толку от них было чуть. Наверняка, и это такое же! -- Все может быть, -- сказал я -- Но в наших ветеринарных журналах сейчас о сульфаниламидах пишут очень много. Во всяком случае, это не шарлатанское снадобье, но только их еще не начали широко применять. Вот мне и хотелось испробовать их на ваших телятах. -- А вы на них гляньте. -- Фермер обвел угрюмым взглядом пять неподвижных тел. -- У них же глаза совсем провалились. Вы когда видели, чтобы хоть один такой теленок да оклемался? -- Нет, не видел. Но я все-таки попробовал бы. Я еще не договорил, когда во двор, погромыхивая, въехал высокий фургон. Из шоферской кабинки выпрыгнул ловкий коренастый мужчина и подошел к нам. -- Ну, Джефф, -- сказал мистер Кларк, -- это ты быстро -- Так мне к Дженкинсону позвонили, а тут рукой подать. -- Живодер улыбнулся мне светлой приветливой улыбкой. Я уставился на Джеффа Мэллока по обыкновению с чем-то вроде благоговейного недоумения. Почти все свои сорок с лишним лет он провел, разделывая разлагающиеся трупы, небрежно кромсая ножом туберкулезные абсцессы, буквально купаясь в инфицированной крови и гнойных выделениях, и тем не менее являл собой образец здоровья и физической крепости. Глаза у него были ясные, а кожа розовая и свежая, как у двадцатилетнего. Впечатление довершала глубочайшая безмятежность, которой дышал весь его облик. Насколько мне было известно, Джефф никаких гигиенических предосторожностей не принимал -- например, рук не мыл, и я не раз видел, как он блаженно устраивался перекусить на груде костей, крепко сжимая грязными пальцами бутерброд с сыром. Он прищурился через створку на телят. -- Ага. Загнивание легких, ясное дело. Сейчас поветрие такое. Мистер Кларк вперил в меня подозрительный взгляд. Как все фермеры, он свято веровал в мэллоковские моментальные диагнозы. -- Легких? А вы про легкие ни слова не сказали, молодой человек. Я пробормотал что-то невнятное. Горький опыт научил меня не вступать в споры при подобных обстоятельствах. Изумительная способность живодера с первого взгляда определять причину болезни или смерти животного часто ставила меня в неловкое положение. Осматривать? Вскрывать? Еще чего! Он и так знал, и из всех фантастических недугов в своем списке предпочитал загнивание легких. Теперь он повернулся к фермеру. -- Лучше я их сейчас прямо и заберу, Уилли. Им уж недолго осталось. Я наклонился и приподнял голову теленка возле моих ног. Все были шортгорны, три серебристых, один рыжий, а этот -- белый без единого пятнышка. Я провел пальцами по твердому маленькому черепу и нащупал под жесткими волосами бугорки рогов. Когда я вытащил ладонь из-под головы, она вяло опустилась на солому, и была в этом движении какая-то жуткая обреченность, тупая покорность судьбе. Мои мысли прервал Джефф, взревев мотором. Он задним ходом подводил фургон к двери телятника, и, когда высокие некрашенные доски загородили свет, на душе у меня стало совсем скверно. Малышам за их коротенькую жизнь пришлось перенести две тяжелые поездки. А эта будет третьей, последней и самой роковой. Живодер вошел в телятник и остановился рядом с фермером, поглядывая на меня. Я сидел на корточках среди неподвижных телят. Оба они ждали, когда я уйду, оставив тут доказательства своего бессилия. -- Знаете, мистер Кларк, -- сказал я. -- Даже если мы хоть одного спасем, это уменьшит ваш убыток. Фермер посмотрел на меня без всякого выражения. -- Так ведь они издыхают, молодой человек. Вы же сами сказали. -- Да, конечно, но все-таки сегодня немножко другое дело. -- Эге! -- Он неожиданно засмеялся. -- Уж очень вам хочется попробовать ваши таблетки на них, а? Я промолчал, глядя на него с немой мольбой. Он ва секунду задумался, а потом положил ладонь на плечо Мэллока. -- Джефф, раз уж этому пареньку так приспичило лечить моих телят, надо бы по его сделать. Ты ж понимаешь? -- Да ладно, Уилли, -- ответил Джефф, ни на йоту не утратив обычного благодушия. -- Заберу их завтра, с меня не убудет. -- Вот и хорошо, -- сказал я. -- Дайте мне прочесть инструкцию. И выудил из жестянки указания к применению и быстро пробежал их, вычисляя дозы по весу телят. -- Начать надо будет с массированного приема. По двенадцать таблеток каждому, а потом по шесть через восемь часов. -- Так они же не проглотят, -- заметил фермер. -- Надо будет истолочь и развести в воде. Может быть, пройдем в дом и начнем? На кухне мы позаимствовали у миссис Кларк ее картофелемялку и принялись толочь таблетки, пока не набрали пять первых доз. Потом вернулись в загон и взялись за телят. Поить приходилось очень осторожно, потому что малыши совсем ослабели и глотали с трудом. Фермер приподнимал каждому голову, а я вливал раствор по каплям сбоку. Джефф извлекал из всего этого неизъяснимое удовольствие. Он и не подумал уехать, а вытащил трубочку, всю в фестонах неведомо чего, оперся о нижнюю створку и, благодушно попыхивая, следил за нами незамутненным взором. То, что ему пришлось приехать напрасно, его нисколько не раздосадовало, и, когда мы кончили, он уселся за руль и сердечно помахал нам. -- Так я утром заеду за ними, Уилли, -- крикнул он без всякой насмешки или задней мысли (в этом я уверен). -- От загнивания легких лечения нет! На следующее утро, направляясь к мистеру Кларку, я вспомнил эти прощальные слова. Джефф просто констатировал факт: запас собачьего мяса у него должен был пополниться на сутки позже, только и всего. Но, во всяком случае, утешал я себя, мне удалось попробовать, а так как я ни на что не надеюсь, то и особого разочарования не испытаю. Едва я остановился во дворе фермы, как к машине подошел мистер Кларк и нагнулся к дверце. -- Из машины-то вам и вылезать незачем, -- произнес он. Лицо его превратилось в угрюмую маску. -- А... -- сказал я и внутри у меня все сжалось, хотя, кажется, я ничем этого не выдал. -- Вот сами посмотрите. -- Он повернулся, и я пошел следом за ним к вагону. К тому времени, когда створки, заскрипев, от ворились, мной прочно овладела холодная тоска. Но делать было нечего, я поднял глаза. Четверо телят стояли рядом и с любопытством глядели на нас. Четыре мохнатых малыша в жилетках из мешковины, ясноглазые, бодрые. Пятый вольготно расположился на соломе, рассеянно пожевывая бечевку, удерживавшую мешок. Задубелое лицо фермера расползлось в веселой улыбке. -- Я же сказал, что вам и из машины вылезать нечего, верно? Для чего им ветеринар? Хворь-то прошла! Я молчал. Мое сознание просто отказывалось воспринять то, что видели глаза. Тут пятый теленок поднялся на ноги и сладко потянулся. -- Видали?! -- воскликнул фермер. -- Потягивается! Больныето они не потягиваются! Мы вошли, и я начал осматривать телят. Температура нормальная, понос прекратился -- что-то сверхъестественное. А белый теленок, который вчера был при последнем издыхании, вдруг, словно, празднуя возвращение к жизни, забегал по вагону, вскидывая ноги и брыкаясь, как необъезженный мустанг! -- Да вы поглядите на этого разбойника! -- ахнул фермер. Мне бы его здоровье! Я убрал термометр в футляр, а футляр сунул в карман. -- Ну, мистер Кларк, -- сказал я медленно, -- такого я никогда не видел! Все еще в себя прийти не могу. -- Куры петухом запели, одно слово, -- согласился фермер и перевел широко открытые глаза на ворота. В них въезжала такая знакомая колесница смерти -- фургон Джеффа Мэллока. Когда живодер заглянул в телятник, на его лице не отразилось ничего. Правда, было трудно вообразить, чтобы какая-то тень могла омрачить эти розовые щеки, эти мирные глаза, однако мне почудилось, что клубы дыма из его трубки начали вылетать чуть быстрее. На самой трубке со вчерашнего дня появились новые фестоны -- мне показалось, что я узнаю волокна печени. Наглядевшись, он повернулся и зашагал к своему фургону с интересом поглядывая по сторонам, а затем уставился на темные тучи, громоздящиеся над западным горизонтом. -- А к вечеру дождь будет, Уилли, -- сообщил он. Хотя тогда мне это было невдомек, но я присутствовал при начале великого переворота в области лекарственной медицины, подлинной революции, которой вскоре предстояло смести в небытие недавние панацеи. Еще немного -- и ряды причудливых флаконов с резными пробками и латинскими надписями исчезнут с аптечных полок, а названия, столь дорогие сердцу многих и многих поколений, -- эфир, нашатырь, настойка камфары -- навеки канут в Лету. Это было только начало, а за углом уже дожидалось новое волшебное средство -- пенициллин и прочие антибиотики. Наконец-то, у нас появилось, с чем работать, наконец-то, мы могли применять лекарства, зная, что они подействуют! По всей стране, по всему миру ветеринары в эти дни наблюдали первые ошеломительные результаты, переживая то же, что и я в тот день. Одни с коровами, другие с собаками и кошками, третьи с дорогими скаковыми лошадьми, с овцами, свиньями. И в самой разной, обстановке. Но со мной это произошло в старом вагоне, приспособленном под телятник, среди ржавеющего железного хлама на ферме Уилли Кларка. Разумеется, продлилось это недолго -- то есть сотворение чудес. То, чему я стал свидетелем в этом телятнике было воздействием совершенно нового агента на ничем не защищенную популяцию бактерий. Дальше пошло иначе. Со временем микроорганизмы приобрели резистентность, и пришлось создавать новые, более действенные сульфаниламиды и антибиотики. Так что битва продолжается. Мы получаем хорошие результаты, но волшебных исцелений не совершаем, и мне очень повезло, что я принадлежу к поколению, которое видело самое начало, когда одно чудо следовало за другим. Эти телята выздоровели мгновенно и окончательно -- у меня и теперь становится тепло на душе, когда я о них вспоминаю. Уилли, конечно, ликовал, и даже Джефф Мэллок по-своему отдал случившемуся дань восторга. Отъезжая, он крикнул нам: -- Значит, в этих синеньких таблетках большая сила имеется! На тебе -- загнивание легких излечили! 37 Практика в Дарроуби давала мне одно неоценимое преимущество. Лечил я, главным образом, скот, что не мешало мне питать горячую страсть к собакам и кошкам. И, проводя большую часть времени среди йоркширских просторов, я знал, что в городе меня ждет пленительный мир домашних любимцев. Заниматься кем-нибудь из них мне приходилось каждый день, и это вносило в мою жизнь не только разнообразие, но и особый интерес, опиравшийся на чувства, а не на финансовые соображения, причем удовлетворять его я мог не торопясь и со вкусом. Вероятно, непрерывная интенсивная работа с мелкими животными может превратиться в подобие сосисочной машины, в бесконечный конвейер мохнатых тел, в которые втыкаешь и втыкаешь иглы. Но в Дарроуби каждый маленький пациент становился нашим знакомым. Проезжая по городу, я без труда их узнавал: вон джонсоновский Буян выходит с хозяйкой из скобяной лавки -- от экземы ушной раковины и помину не осталось, а уокеровский Рыжик, чья лапа отлично срослась, весело покачивается на угольной повозке своего хозяина, и, конечно, бриггсовский Рой отправился один прогуляться по рыночной площади в поисках приключений, так что не миновать снова его зашивать, как тогда, когда он напоролся на колючую проволоку. Я извлекал массу удовольствия, вспоминая их недуги и размышляя об особенностях их натуры. Ведь каждый был личностью и проявлял ее по-своему. Например, в своем отношении ко мне во время и после лечения. Собаки и кошки, как правило, не проникались ко мне неприязнью, хотя я и подвергал их всяким неприятным процедурам Но были и исключения, как, например, Магнус, карликовая такса в "Гуртовщиках". Памятуя о нем, я перегнулся через стойку и -- сказал шепотом: -- Пинту светлого, Дэнни, будьте так любезны. Буфетчик ухмыльнулся. -- Сию минуту, мистер Хэрриот. Он нажал на рычаг, и пиво с тихим шипением наполнило кружку. Глядя на пышную шапку пены, я еле слышно заметил: -- Какая прелесть! -- Прелесть? Да это такая красотища, что просто грех ею торговать! -- Дэнни с нежным сожалением оглядел кружку. Я засмеялся, но пианиссимо. -- Тем любезнее, что вы уделили мне капельку. -- Сделав глубокий глоток, я обернутся к старику Фэрберну, который по обыкновению примостился у дальнего конца стойки, держа в руке собственную, расписанную цветочками кружку. -- Прекрасная погода стоит, мистер Фэрберн, -- прожурчал я вполголоса. Старик прижал ладонь к уху. -- Что вы сказали? -- Погода стоит такая теплая, солнечная! -- Мой голос шелестел, как легкий ветерок в камышах. И тут меня с силой хлопнули по спине. -- Да что это с вами, Джим? Ларингит? Я обернулся и узрел лысую голову доктора Аллинсона, моего врача и друга. -- А, Гарри! -- вскричал я. -- Рад вас видеть! -- И в ужасе прижал ладонь к губам. Но было уже поздно. Из кабинета управляющего донеслось гневное тявканье. Громкое, пронзительное -- и нескончаемое. -- Ах, черт, не остерегся, -- уныло буркнул я. -- Опять Магнус завелся. -- Магнус? О чем вы говорите? -- Ну, это долгая история. -- Я поднес кружку к губам под аккомпанемент визгливого лая из кабинета. Тихий уют зала был безнадежно нарушен, и я увидел, что завсегдатаи ерзают и поглядывают на дверь. Неужели эта собаченция так и будет помнить? Ведь столько времени прошло с того рокового дня, когда мистер Бекуит, новый молодой управляющий "Гуртовщиков", привел Магнуса в приемную! Вид у него был испуганный. -- Будьте с ним поосторожнее, мистер Хэрриот. -- В каком смысле? -- Поостерегитесь. Он ужасно злобный. Я поглядел на гладенькое длинное тельце. Просто коричневая полоска на столе. И веса в нем никак не больше шести фунтов. Я невольно засмеялся. -- Злобный? При его то росте? -- Не обольщайтесь! -- Мистер Бекуит предостерегающе поднял палец. -- В Брадфорде, когда я был управляющим "Белого Лебедя", я повел его к ветеринару, и он чуть не насквозь прокусил бедняге палец. -- Неужели? -- Еще как! До самой кости. В жизни не слыхивал таких выражений, но я на него не в претензии. Все вокруг кровью так и забрызгало. Без меня он палец и перебинтовать бы толком не сумел. -- Гм-м.. Хорошо, когда тебя предупреждают о характере собаки до того, как она тебя куснет, а не после. -- Но что он собирался с ним сделать? Что-то очень болезненное? -- Да нет. Я привел его когти подстричь. -- Только-то? А сейчас с ним что? -- То же самое. -- Право же, мистер Бекуит, я полагаю, мы сумеем подстричь ему когти без кровопролития! Будь он догом или немецкой овчаркой, еще куда ни шло, но с карликовой таксой, думаю, мы с вами как-нибудь уж справимся. Управляющий замотал головой. -- Меня, ради бога, в это не впутывайте. Извините, но я предпочел бы его не держать. Вы уж, пожалуйста, сами... -- Но почему? -- Видите ли, он мне этого не простит. Характерец у него -- ой-ой-ой! Я потер подбородок. -- Но если с ним так трудно сладить, а держать его вы отказываетесь, мне-то как быть? -- Не знаю... А одурманить его чем нибудь нельзя? Оглушить? -- Вы хотите, чтобы я сделал ему общую анестезию? Для того, чтобы подстричь когти?.. -- Боюсь, другого способа нет. -- Мистер Бекуит безнадежно посмотрел на коричневого малютку. -- Вы его не знаете! С трудом верилось, но эта крохотная собачка явно занимала в семье Бекуитов командное положение. Правда, мне было известно немало таких собак, но все они были заметно крупнее. Впрочем, в любом случае у меня уже не оставалось времени на всякие пустяки. -- Послушайте, -- сказал я, -- надо просто обмотать ему нос бинтом. На это и двух минут не уйдет. -- Пошарив позади себя, я нащупал щипчики для когтей и положил их перед собой, постом отмотал полоску бинта и сделал на конце петлю. -- Умница, Магнус, -- сказал я ласково, подходя к нему. Собаченция уставилась на бинт немигающим взглядом, а когда он совсем приблизился к ее носу, с яростным рычанием подпрыгнула, целясь в мое запястье. Кисть мне как ветром обдуло, когда в полдюйме от нее лязгнули сверкающие зубы. Такса извернулась для второго прыжка, но я успел свободной рукой схватить ее за шкирку. -- Все в порядке, мистер Беркуит, -- сказал я хладнокровно. -- Я его держу. Передайте мне бинт, и я скоро кончу. Но нервы молодого человека не выдержали. -- Нет-нет, только не я! -- ахнул он, юркнул в дверь, и его каблуки простучали по коридору. Ну, ладно, подумал я, так, пожалуй и лучше. Имея дело с властными собаками, я обычяо стараюсь отделаться от хозяина. Просто поразительно, как быстро самые воинственные псы становятся шелковыми, оставшись с глазу на глаз с незнакомым человеком, который умеет с ними обращаться и никаких штучек терпеть не намерен. Я мог бы перечислить десятки собак, которые у себя дома просто в клочья готовы были изорвать дерзкого, посмевшего им перечить, но превращались в смиреннейших вилятелей хвостом, едва переступали порог приемной. И все они были куда крупнее Магнуса. Продолжая крепко держать его, я отмотал новую полоску бинта и, хотя он свирепо сопротивлялся, скаля зубы, как миниатюрный волк, накинул петлю ему на нос, затянул и завязал узел за ушами. Пасть его была теперь надежно сомкнута, но для пущей верности я взял бинт и намотал еще несколько слоев. Вот тут-то они обычно и сдаются, а потому я внимательно посмотрел на Магнуса, не надоело ли ему злиться. Но глаза над плотным белым кольцом марли сверкали неутолимой яростью, а из маленькой груди исходило грозное рычание, то повышаясь, то понижаясь, точно где-то вдалеке жужжал пчелиный рой. Иногда резкое слово помогает понять, кто хозяин. -- Магнус! -- прикрикнул я. -- Хватит! Веди себя прилично! -- И слегка его встряхнул, показывая, что говорю серьезно, но в ответ выпучившиеся глазки скосились на меня с неугасимой ненавистью. Я взял щипцы и сказал с досадой: -- Ну, ладно, не хочешь по-хорошему, твое дело, -- зажал его под мышкой, ухватил переднюю правую лапу и начал стричь. И он ничего не мог поделать. Напрягался, извивался, но я держал его как в тисках. Пока я аккуратно подстригал разросшиеся когти, по сторонам бинта в такт утробному урчанию пузырилась пена. Если собаки умеют ругаться, я был обруган так, как никто и никогда за всю историю. Стриг я с особой тщательностью, прилагая все старания, чтобы ненароком не задеть чувствительную основу когтя, но это ничего не меняло. Слишком униженным он себя чувствовал. Как же! Против обыкновения верх остался не за ним. Кончая вторую лапу, я начал менять тон. Мне было по опыту известно, что, доказав свое превосходство, уже нетрудно завязать дружеские отношения, а потому я добавил воркующую ноту. -- Молодец собачка! И ведь ничего страшного не было, верно? Я положил щипчики и, потому что пена по краям бинта заклубилась сильнее, несколько раз погладил коричневую голову. -- Ну, Магнус, сейчас мы снимем с тебя намордник. -- Я начал развязывать узел между ушами. -- И тогда тебе станет куда лучше, а? Довольно часто собака, когда я снимал с нее импровизированный намордник, решала забыть прошлое и порой даже норовила лизнуть мне руку. Но Магнус был из другого теста. Как только последняя марлевая петля соскользнула с его мордочки, он вновь устремился кусать меня. -- Все в порядке, мистер Бекуит, -- крикнул я в коридор.-- Можете его забирать! И заключительная картина: на крыльце такса обернулась, злобно сверкнув на меня глазами, и только тогда последовала за хозяином вниз по ступенькам. Взгляд, который яснее всяких слов сказал: "Ну, ладно, приятель, этого я тебе не забуду!" Прошли месяцы, но все еще, даже просто услышав мой голос, Магнус принимался негодующе лаять. Вначале завсегдатаев это только потешало, но теперь они все чаще поглядывали на меня со странным выражением, словно им в душу закрадывалось подозрение, уж не пинал ли я, озверев, беспомощную собачку ногами или даже было что-нибудь похуже. Меня же брала досада: мне вовсе не хотелось расставаться с "Гуртовщиками", такими уютными, особенно в зимние вечера. Впрочем, облюбуй я другое заведение, я и там начну объясняться заговорщицким шепотом, и люди будут смотреть на меня еще более странно. И как непохоже вел себя ирландский сеттер миссис Хаммонд! Все началось с пронзительного телефонного звонка, едва я влез в ванну. Хелен постучала в дверь, я кое-как вытерся, надел халат и кинулся наверх. Не успел я взять трубки, как меня совсем оглушил взволнованный голос. -- Мистер Хэрриот! Я из-за Рока... Он два дня пропадал, его только что привел какой-то человек. Говорит, нашел его в лесу с ногой в капкане. Он же... -- В трубке раздалось подавленное всхлипывание. -- Он же, наверное, все это время... -- Ужасно! Ему очень худо? -- Да! -- Миссис Хаммонд, жена управляющего местным банком, была спокойная, энергичная женщина. Наступила пауэа: видимо, она старалась взять себя в руки. И действительно, голос ее стал почти спокойным. -- Да. Боюсь, ему придется ампутировать лапу. -- Мне так жаль! -- Но удивлен я не был. Нога, двое суток зажатая в варварской ловушке, невредимой остаться не может. Теперь, к счастью, такие капканы запрещены законом, но в те дни по их милости на мою долю часто выпадала работа, без которой я предпочел бы обойтись, и я вынужден бывал принимать решения, невыносимо для меня тягостные. Лишить ли ноги животное, которое не понимает, что с ним происходит, чтобы сохранить ему жизнь, или за него выбрать сон, снимающий боль, но последний? По правде говоря, в Дарроуби благодаря мие жило несколько трехногих собак и кошек. Выглядели они не слишком несчастными, и хозяева их не лишились своих друзей, и тем не менее... Но все равно, я сделаю то, что надо будет сделать. -- Жду вас, миссис Хаммонд, -- сказал я. Рок был высоким, но худощавым, как свойственно сеттерам, и показался мне очень легким, когда я поднял его, чтобы положить на операционный стол. Он покорно повис у меня в руках, и я ощутил жесткие выступающие ребра. -- Он сильно исхудал, -- заметил я. Миссис Хаммонд кивнула. -- Голодал два дня. Это же очень долго. Когда его принесли, он так и накинулся на еду, несмотря на боль. Я осторожно приподнял искалеченную ногу. Беспощадные челюсти капкана сдавливали лучевую и локтевую кости, но встревожил меня страшный отек лапы. Она была вдвое толще нормальной. -- Так что же, мистер Хэрриот? -- Миссис Хаммонд судорожно стискивала сумочку. (Мне кажется, женщины не расстаются с сумочками ни при каких обстоятельствах.) Я погладил сеттера по голове. Его шерсть под яркой лампой отливала червонным золотом. -- Этот страшный отек... Причина тут, конечно, и воспаление, но пока он оставался в капкане, кровообращение практически прекратилось, а это чревато гангреной -- отмиранием и разложением тканей. -- Я понимаю, -- сказала она. -- До замужества я была медицинской сестрой. Очень бережно я поднял распухшую до неузнаваемости лапу. Рок спокойно смотрел прямо перед собой все время, пока я ощупывал фаланги и пясть, продвигая пальцы все ближе к жуткой ране. -- Вообще-то скверно, -- сказал я. -- Но есть два плюса: вопервых, нога не сломана. Мышцы рассечены до костей, но кости целы. А во вторых, что даже еще важнее,-- лапа теплая. -- Это хороший признак? -- О да! Значит, хоть какое-то кровообращение в ней есть. Будь лапа холодной и влажно-липкой, надежды не осталось бы никакой. Пришлось бы сразу ампутировать. -- Так вы полагаете, что спасете ему лапу? Я предостерегающе поднял ладонь. -- Не знаю, миссис Хаммонд. Как я сказал, кровообращение не прекратилось совсем, но вопрос в том -- насколько. Часть мышечной ткани несомненно отпадет, и через два-три дня положение может стать критическим. Но я все-таки хочу попытаться. Я промыл рану слабым раствором антисептика в теплой воде и кончиками пальцев исследовал ее жутковатые глубины. Я отсекал кусочки поврежденных мышц, отрезал полоски и лохмотья омертвевшей кожи и все время думал, как это, должно быть, тяжело для собаки. Но Рок сидел, высоко держа голову, и даже не вздрагивал. Раза два, когда я щупал кости, он вопросительно взглядывал на меня, или порой, наклонившись над лапой, я вдруг ощущал нежное прикосновение влажного носа к моей щеке. Но и только. Эта поврежденная нога выглядела гнусным надругательством. Мало найдется собак красивее ирландских сеттеров, а Рок был просто картинка -- глянцевитая шерсть, шелковистые очесы на ногах и хвосте, придающие ему особое изящество, благородная морда с добрыми кроткими глазами. Я даже головой тряхнул, отгоняя от себя мысль, как он будет выглядеть без лапы, и быстро повернулся за сульфаниламидным порошком на подносе у меня за спиной. Слава б