ил! Вас, вероятно, и мое несуразное имя ставило в тупик. Это все наш отец. Отъявленный поклонник Вагнера. Главная страсть его жизни. Все время музыка, музыка -- и в основном вагнеровская. -- Признаюсь, и я ее люблю. -- Да, но вам в отличие от нас не приходилось слушать ее с утра до ночи. А вдобавок получить такое имечко, как Зигфрид. Правда, могло быть и хуже. Вотан, например. -- Или Погнер. -- И то верно. -- Зигфрид даже вздрогнул. -- Я и забыл про старину Погнера. Пожалуй, мне еще следует радоваться. Уже вечерело, когда наконец раздался долгожданный звонок. В трубке послышался удивительно знакомый голос: -- Это Тристан Фарнон. -- Знаете, я было принял вас за вашего брата. У вас совершенно одинаковые голоса. -- Это все говорят... -- Он засмеялся. -- Да-да, я буду вам очень благодарен, если вы меня подвезете. Я нахожусь у кафе "Остролист" на Северном шоссе. По голосу я ожидал увидеть копию Зигфрида, только помоложе, но сидевший на рюкзаке худенький мальчик был совершенно не похож на старшего брата. Он вскочил, отбросил со лба темную прядь и протянул руку, озарив меня обаятельнейшей улыбкой. -- Много пришлось идти пешком? -- спросил я. -- Да немало, но мне полезно поразмяться. Вчера мы немножко чересчур отпраздновали окончание семестра. -- Он открыл дверцу и швырнул рюкзак на заднее сиденье. Я включил мотор, а он расположился рядом со мной, словно в роскошном кресле, вытащил пачку сигарет, старательно закурил и блаженно затянулся. Из кармана он достал "Дейли миррор", развернул ее и испустил вздох полного удовлетворения. Только тогда из его ноздрей и рта потянулись струйки дыма. Я свернул с магистрального шоссе, и шум машин скоро замер в отдалении. Я поглядел на Тристана. -- Вы ведь сдавали экзамены? -- спросил я. -- Да. Патологию и паразитологию. В нарушение своего твердого правила я чуть было не спросил, сдал ли он, но вовремя спохватился. Слишком щекотливая тема. Впрочем, для разговора нашлось немало других. Тристан сообщал свое мнение о каждой газетной статье, а иногда читал вслух отрывки из нее и спрашивал мое мнение. Я все больше ощущал, что далеко уступаю ему в живости ума. Обратный путь показался мне удивительно коротким. Зигфрида не было дома, и вернулся он под вечер. Он вошел из сада, дружески со мной поздоровался, бросился в кресло и принялся рассказывать об одном из своих четвероногих пациентов, но тут в комнату заглянул Тристан. Атмосфера сразу изменилась, словно кто-то повернул выключатель. Улыбка Зигфрида стала сардонической, и он смерил брата с головы до ног презрительным взглядом. Буркнув "ну здравствуй", он протянул руку и начал водить пальцем по корешкам книг в нише. Это занятие словно полностью его поглотило, но я чувствовал, как с каждой секундой нарастает напряжение. Лицо Тристана претерпело поразительную метаморфозу: оно стало непроницаемым, но в глазах затаилась тревога. Наконец Зигфрид нашел нужную ему книгу, взял ее с полки и принялся неторопливо перелистывать. Затем, не поднимая головы, он спросил негромко: -- Ну, и как экзамены? Тристан сглотнул и сделал глубокий вдох, -- С паразитологией все в порядке, -- ответил он ничего не выражающим голосом. Зигфрид словно не услышал. Внезапно книга его чрезвычайно заинтересовала. Он сел поудобнее и погрузился в чтение. Потом он захлопнул книгу, поставил ее на место и опять принялся водить пальцем по корешкам. Все так же спиной к брату он спросил тем же мягким голосом: -- Ну, а патология как? Тристан сполз на краешек стула, словно готовясь кинуться вон из комнаты. Он быстро перевел взгляд с брата на книжные полки и обратно. -- Не сдал, -- сказал он глухо. Зигфрид словно не услышал и продолжал терпеливо разыскивать нужную книгу, вытаскивая то одну, то другую, бросая взгляд на титул и водворяя ее обратно. Потом он оставил поиски, откинулся на спинку кресла, опустив руки почти до полу, посмотрел на Тристана и сказал, словно поддерживая светскую беседу: -- Значит, ты провалил патологию. Я вдруг заметил, что бормочу почти истерически: -- Ну это же совсем не плохо. Будущий год у него последний, он сдаст патологию перед рождественскими каникулами и совсем не потеряет времени. А предмет этот очень сложен... Зигфрид обратил на меня ледяной взгляд. -- А, так вы считаете, что это совсем не плохо? -- Наступила долгая томительная пауза, и вдруг он буквально с воплем набросился на брата: -- Ну а я этого не считаю! По-моему, хуже некуда! Черт знает что! Чем ты занимался весь семестр? Пил, гонялся за юбками, швырял мои деньги направо и налево, но только не работал! И вот теперь у тебя хватает нахальства являться сюда и сообщать, что ты провалил патологию. Ты лентяй и бездельник, и в этом все дело. В том, что ты палец о палец ударить не желаешь! Его просто нельзя было узнать: лицо налилось кровью, глаза горели. Он снова принялся кричать: -- Но с меня хватит! Видеть тебя не могу! Я не собираюсь надрываться, чтобы ты мог валять дурака. Хватит! Ты уволен, слышишь? Раз и навсегда. А потому убирайся вон! Чтоб я тебя здесь больше не видел. Убирайся! Тристан, который все это время сохранял вид оскорбленного достоинства, гордо вышел из комнаты. Изнемогая от смущения, я покосился на Зигфрида. Лицо у него пошло пятнами, и он, что-то бормоча себе под нос, барабанил пальцами по подлокотнику своего кресла. Разрыв между братьями привел меня в ужас, и я почувствовал огромное облегчение, когда Зигфрид послал меня по вызову и у меня появился повод уйти. Я вернулся уже совсем в темноте и свернул в проулок, чтобы поставить машину в гараж во дворе за садом. Скрип дверей всполошил грачей на вязах. С темных верхушек донеслось хлопанье крыльев и карканье. Потом все стихло. Я продолжал стоять и прислушиваться, как вдруг заметил у калитки сада темную фигуру. Фигура повернулась ко мне, и я узнал Тристана. Меня вновь охватило невыразимое смущение. Беднягу одолевают горькие мысли, а я непрошено вторгаюсь в его одиночество. -- Мне очень жаль, что все так получилось, -- пробормотал я неловко. Кончик сигареты ярко зарделся -- по-видимому, Тристан сделал глубокую затяжку. -- А, все в порядке. Могло быть куда хуже. -- Хуже? Но ведь и так все достаточно скверно. Что вы думаете делать? -- Делать? О чем вы? -- Ну... Ведь он вас выгнал. Где вы будете ночевать? -- Да вы же ничего не поняли, -- сказал Тристан, вынимая сигарету изо рта, и я увидел, как блеснули в улыбке белые зубы.-- Не принимайте все так близко к сердцу. Ночевать я буду здесь, а утром спущусь к завтраку. -- Но ваш брат? -- Зигфрид? Он к тому времени все позабудет. -- Вы уверены? -- Абсолютно. Он меня то и дело выгоняет и тут же забывает об этом. И все сошло отлично. Собственно, трудность была только с паразитологией. Я уставился на темный силуэт передо мной. Снова вверху захлопали крылья грачей, и снова все стихло. -- С паразитологией? -- Если помните, я же сказал только, что с ней все в порядке. Но не уточнял. -- Так значит... Тристан тихонько засмеялся и похлопал меня по плечу. -- Вот именно. Паразитологию я тоже не сдал. Провалил оба экзамена. Но будьте спокойны, к рождеству я сдам и то и другое. 7 Неделю за неделей я трясся по проселкам в старенькой машине, совершая ежедневные объезды. Время летело незаметно, я уже хорошо узнал округу, люди обретали индивидуальные черты. Почти каждый день мне приходилось стоять у обочины, меняя проколотую шину. Все четыре покрышки были сношены до корда, и меня каждый раз удивляло, что я вообще хоть куда-то на них добираюсь. Но машина могла похвастать и одним особым удобством -- заржавелой сдвижной крышей. Она отвратительно скрипела, когда ее закрывали, но обычно я держал верх и окна открытыми, наслаждаясь душистым воздухом, который волнами накатывался на меня. В дождливые дни закрывать крышу не имело смысла -- капли просачивались в местах соединений и растекались озерцами на моих коленях и на свободных сиденьях. Я научился лихо объезжать лужи. Ехать напрямик не рекомендовалось: мутная вода фонтанчиками била сквозь дырки в полу. Но лето стояло солнечное, и от долгих часов под открытым небом я загорел не хуже любого фермера. Даже заклеивать очередной прокол где-нибудь на пустынном проселке высоко над долиной было почти удовольствием: по соседству кружили кроншнепы, а ветер приносил снизу ароматы цветов и листвы. Впрочем, всегда нетрудно было найти предлог, чтобы вылезти из машины, раскинуться на упругой траве и утонуть взглядом в воздушных просторах над Йоркширом. Это были минутные передышки в стремительном течении жизни. Передышки, чтобы взглянуть на нее со стороны и оценить свои успехи. Все это было настолько непохоже на то, к чему я привык, что я даже растерялся. Деревенская глушь после юности, промелькнувшей в суматохе большого города, свобода, сменившая необходимость заниматься и сдавать экзамены, работа, которая ежедневно ставила передо мной неожиданные и интересные задачи. Не говоря уж о моем патроне. Зигфрид Фарнон неутомимо объезжал клиентов с утра до ночи, и я часто недоумевал, что его к этому понуждает. Уж во всяком случае, не любовь к деньгам, к которым он относился с полным пренебрежением. После оплаты счетов наличные засовывались в пинтовую кружку на каминной полке, и, когда они ему требовались, он вытаскивал их оттуда не глядя. Ни разу я не видел, чтобы он воспользовался кошельком, но карманы у него вздувались от множества монет и смятых банкнот. Когда он доставал термометр, они взметывались снежным вихрем. После недели-двух круглосуточной работы он вдруг исчезал -- иногда на вечер, иногда на всю ночь, и часто без предупреждения. Миссис Холл накрывала стол на двоих, но, заметив, что я сижу за ним в одиночестве, молча убирала второй прибор. Каждое утро он составлял список визитов с такой быстротой, что я нередко отправлялся не на ту ферму или получал не те инструкции. Когда вечером я рассказывал ему об этих недоразумениях, он принимался от души хохотать. Но однажды он попался сам. Некий мистер Хитон из Бронсета позвонил и попросил приехать к нему, чтобы вскрыть сдохшую овцу. -- Я бы хотел, чтобы вы поехали со мной, Джеймс, -- сказал Зигфрид. -- Утро у нас сегодня выдалось спокойное, а если не ошибаюсь, вас обучили очень любопытным методам вскрытия. Вот мне и хотелось бы их посмотреть. Мы въехали в деревушку Бронсет, и Зигфрид свернул влево на перегороженный воротами проселок. -- Куда мы едем? -- спросил я. -- Ферма Хитона в том конце. -- Но вы же сказали: Ситон. -- Да нет же, уверяю вас... -- Послушайте, Джеймс, я стоял рядом с вами, когда вы разговаривали с ним, и ясно расслышал, как вы его назвали. Я попытался возразить, но машина уже катила по проселку, а подбородок Зигфрида был упрямо выставлен вперед. Ну пусть сам убедится. Завизжав тормозами, мы остановились перед домом фермера. Машина еще не замерла окончательно, а Зигфрид уже выскочил и рылся в багажнике. -- Черт! -- возопил он. -- Нож для вскрытии куда-то задевался. Ну да ничего, возьму что-нибудь в доме. Захлопнув крышку багажника, он ринулся к двери. На стук вышла жена фермера, и Зигфрид озарил ее улыбкой. -- Доброе утро, доброе утро, миссис Ситон. У вас есть нож для разрезания жаркого? Почтенная женщина с недоумением подняла брови. -- Что-что? -- Мне нужен нож для разрезания жаркого, миссис Ситон. И пожалуйста, поострее. -- Вам нужен нож для разрезания жаркого? -- Да-да, совершенно верно! -- воскликнул Зигфрид, чей скудный запас терпения быстро истощался.-- И если вас не затруднит, то побыстрее. У меня мало времени. Фермерша в полной растерянности вернулась на кухню, и оттуда донесся ее взволнованный шепот. В окнах стали возникать головки детей, с любопытством разглядывавших Зигфрида, который раздраженно переминался с ноги на ногу. Наконец из двери вышла одна из дочек и робко протянула ему длинный, страшноватого вида нож. Зигфрид схватил его и провел большим пальцем по лезвию. -- Никуда не годится! -- сердито крикнул он. -- Разве вы не поняли, что мне нужен по-настоящему острый нож? Принесите мне точильный брусок. Девочка кинулась на кухню, и там послышались взволнованные голоса. Прошло несколько минут, прежде чем из двери буквально вытолкнули другую девочку. Она бочком приблизилась к Зигфриду на расстояние вытянутой руки, сунула ему брусок и тут же кинулась назад к двери. Зигфрид гордился своим умением затачивать ножи и делал это с наслаждением. Водя лезвием по бруску, он так увлекся, что даже запел. Из кухни не доносилось ни звука, и тишину нарушали только скрежет стали о брусок и немузыкальное пение. Внезапно наступала пауза -- это Зигфрид пробовал лезвие, а потом скрежет и пение возобновлялись. Наконец, удовлетворенный результатом очередной пробы, он заглянул в дверь и громко крикнул: -- Где ваш муж? Ответом было молчание, и он широкими шагами направился в кухню, помахивая сверкающим ножом. Я пошел за ним и увидел, что миссис Ситон и девочки забились в дальний угол и смотрят на него широко открытыми, испуганными глазами. -- Ну, я могу начать, -- заявил он, махнув ножом в их сторону. -- Что начать? -- прошептала фермерша, прижимая к себе дочек. -- Вскрытие овцы. У вас ведь сдохла овца? Недоразумение выяснилось, и последовали извинения. А позже Зигфрид сделал мне выговор за то, что я направил его не на ту ферму. -- Впредь будьте повнимательнее, Джеймс, -- сказал он с грустной серьезностью. -- Подобные промахи производят весьма неблагоприятное впечатление. Весьма. Но я уже привык к таким поворотам на сто восемьдесят градусов. Помнится, было утро, когда Зигфрид спустился к завтраку, устало протирая покрасневшие глаза. -- Меня подняли с постели в четыре утра! -- простонал он, вяло намазывая маслом ломтик поджаренного хлеба. -- И хотя мне неприятно это говорить, Джеймс, но только по вашей вине. -- Как по моей? -- повторил я растерянно. -- Да, мой дорогой, по вашей. Та самая корова с легкой тимпанией рубца. Фермер сам пользовал ее бог знает сколько времени. Сегодня пинта льняного масла, завтра сода с имбирем, а затем в четыре часа утра он решает, что настало время обратиться к ветеринару. Когда же я указал, что можно было бы спокойно подождать несколько часов, он заявил, что мистер Хэрриот велел ему звонить не стесняясь, -- он, дескать, приедет в любое время, днем или ночью.-- Зигфрид постучал по крутому яйцу так, словно разбить скорлупу было ему не по силам.-- Ну разумеется, добросовестность и усердие -- прекрасные вещи, но если можно было тянуть несколько дней, так уж можно подождать до утра. Вы их балуете, Джеймс, а расхлебывать должен я. Мне надоело, что меня поднимают с постели по пустякам. -- Искренне сожалею, Зигфрид. Я же ничего подобного не хотел. Наверное, виной моя неопытность. Но если бы я не поехал на вызов, меня замучили бы опасения, что животное погибнет. А отложи я до утра, она сдохнет -- как бы я тогда себя чувствовал? -- Ну и пусть, -- огрызнулся Зигфрид. -- Дохлая скотина лучшее средство образумить их. В следующий раз нас вызовут сразу, только и всего. Я запомнил этот совет и попробовал ему следовать. Неделю спустя Зигфрид сказал, что ему надо серьезно со мной поговорить. -- Джеймс, я знаю, вы не обидитесь. Но старик Самнер сегодня жаловался мне, что вчера ночью позвонил вам, а вы отказались поехать к его корове. Вы знаете, он хороший клиент и отличный человек, но он был возмущен. А нам не хотелось бы его потерять, правда? -- Но ведь это же просто хронический мастит, -- сказал я. -- Молоко чуть хуже свертывается, только и всего. А он ее почти неделю пичкал каким-то шарлатанским снадобьем. Ела корова прекрасно, и я подумал, что можно без всяких опасений подождать до утра. Зигфрид отечески положил мне руку на плечо, и лицо его приняло бесконечно терпеливое выражение. Я стиснул зубы. К его взрывам нетерпения я давно привык, и они меня нисколько не раздражали, но сносить его терпеливую снисходительность было куда труднее. -- Джеймс,-- сказал он мягким голосом, -- в вашей профессии есть одно главное правило, перед которым все остальное отступает на задний план, и я скажу вам какое. БЫТЬ ВСЕГДА НАГОТОВЕ. Вам надо запечатлеть его в своей душе огненными буквами. -- Он назидательно поднял палец -- БЫТЬ ВСЕГДА НАГОТОВЕ. Не забывайте этого, Джеймс, ни на секунду. Каковы бы ни были обстоятельства, в дождь и в жару, ночью и днем, если клиент вас вызывает, вы обязаны ехать к нему, и ехать охотно. Вот вы говорите, что причина не показалась вам срочной. Но ведь, в конце-то концов, вы полагались только на слова владельца, а он некомпетентен решать, насколько это срочный случай. Нет, дорогой мой, вы обязаны ехать. Пусть они сами пользовали животное, но ему могло вдруг стать хуже. И не забывайте, -- он торжественно погрозил пальцем, -- животное могло сдохнуть! -- Но по-моему, вы говорили, что дохлая скотина -- лучшее средство их образумить? -- съязвил я. -- Что-что? -- вопросил Зигфрид в полном изумлении.-- Впервые слышу подобную чушь. Но довольно об этом. Просто впредь не забывайте: НАДО ВСЕГДА БЫТЬ НАГОТОВЕ. 8 Я снова заглянул в листок, на котором записал вызовы. "Дин, Томпсоновский двор, 3. Больная старая собака". В Дарроуби было немало "дворов" -- маленьких улочек, словно сошедших с иллюстраций в романах Диккенса. Одни отходили от рыночной площади, другие прятались за магистралями в старой части города. Они начинались с низкой арки, и я всякий раз удивлялся, когда, пройдя по тесному проходу, вдруг видел перед собой два неровных ряда поразительно разнообразных домиков, заглядывавших в окна друг другу через узкую полоску булыжной мостовой. Перед некоторыми в палисадничках среди камней вились настурции и торчали ноготки, но дальше ютились обветшалые лачуги, и у двух-трех окна были забиты досками. Номер третий находился как раз в дальнем конце, и казалось, что он долго не простоит. Хлопья облезающей краски на прогнивших филенках затрепетали, когда я постучал в дверь, а кирпичная стена над ней опасно вспучивалась по сторонам длинной трещины. Мне открыл щуплый старичок. Волосы у него совсем побелели, но глаза на худом морщинистом лице смотрели живо и бодро. Одет он был в шерстяную штопаную-перештопаную фуфайку, заплатанные брюки и домашние туфли. -- Я пришел посмотреть вашу собаку, -- сказал я, и старичок облегченно улыбнулся. -- Очень вам рад, сэр. Что-то у меня на сердце из-за него неспокойно. Входите, входите, пожалуйста. Он провел меня в крохотную комнатушку. -- Я теперь один живу, сэр. Хозяйка моя вот уже больше года, как скончалась. А до чего она нашего пса любила! Все вокруг свидетельствовало о безысходной нищете -- потертый линолеум, холодный очаг, душный запах сырости. Волглые обои висели лохмотьями, а на столе стоял скудный обед старика: ломтик грудинки, немного жареной картошки и чашка чаю. Жизнь на пенсию по старости. В углу на одеяле лежал мой пациент, лабрадорский ретривер, хотя и не чистопородный. В расцвете сил он, несомненно, был крупным, могучим псом, но седая шерсть на морде и белесая муть в глубине глаз говорили о беспощадном наступлении дряхлости. Он лежал тихо и поглядел на меня без всякой враждебности. -- Возраст у него почтенный, а, мистер Дин? -- Вот-вот. Без малого четырнадцать лет, но еще месяц назад бегал и резвился, что твой щенок. Старый Боб, он для своего возраста замечательная собака и в жизни ни на кого не набросился. А уж дети что хотят с ним делают. Теперь он у меня только один и остался. Ну да вы его подлечите, и он опять будет молодцом. -- Он перестал есть, мистер Дин? -- Совсем перестал, а ведь всегда любил поесть, право слово. За обедом там или за ужином сядет возле меня, а голову положит мне на колени. Только вот последние дни перестал. Я смотрел на пса с нарастающей тревогой. Живот у него сильно вздулся, и легко было заметить роковые симптомы неутихающей боли: перебои в дыхании, втянутые уголки губ, испуганный неподвижный взгляд. Когда его хозяин заговорил, он два раза шлепнул хвостом по одеялу и на мгновение в белесых старых глазах появилось выражение интереса, но тут же угасло, вновь сменившись пустым, обращенным внутрь взглядом. Я осторожно провел рукой по его животу. Ярко выраженный асцит, и жидкости скопилось столько, что давление, несомненно, было мучительным. -- Ну-ка, ну-ка, старина, -- сказал я, -- попробуем тебя перевернуть. Пес без сопротивления позволил мне перевернуть его на другой бок, но в последнюю минуту жалобно взвизгнул и поглядел на меня. Установить причину его состояния, к несчастью, было совсем не трудно. Я бережно ощупал его бок. Под тонким слоем мышц мои пальцы ощутили бороздчатое затвердение. Несомненная карцинома селезенки или печени, огромная и абсолютно неоперабельная. Я поглаживал старого пса по голове, пытаясь собраться с мыслями. Мне предстояли нелегкие минуты. -- Он долго будет болеть? -- спросил старик, и при звуке любимого голоса хвост снова дважды шлепнул по одеялу. -- Знаете, когда я хлопочу по дому, как-то тоскливо, что Боб больше не ходит за мной по пятам. -- К сожалению, мистер Дин, его состояние очень серьезно. Видите вздутие? Это опухоль. -- Вы думаете... рак? -- тихо спросил старичок. -- Боюсь, что да, и уже поздно что-нибудь делать. Я был бы рад помочь ему, но это неизлечимо. Старичок растерянно посмотрел на меня, и его губы задрожали. -- Значит... он умрет? У меня сжалось горло. -- Но ведь мы не можем оставить его умирать, правда? Он и сейчас страдает, а вскоре ему станет гораздо хуже. Наверное, вы согласитесь, что будет лучше, если мы его усыпим. Все-таки он прожил долгую хорошую жизнь... -- В таких случаях я всегда старался говорить деловито, но сейчас избитые фразы звучали неуместно. Старичок ничего не ответил, потом сказал: "Погодите немножко",-- и медленно, с трудом опустился на колени рядом с собакой. Он молчал и только гладил старую седую морду, а хвост шлепал и шлепал по одеялу. Я еще долго стоял в этой безрадостной комнате, глядя на выцветшие фотографии по стенам, на ветхие грязные занавески, на кресло с продавленным сиденьем. Наконец старичок поднялся на ноги и несколько раз сглотнул. Не глядя на меня, он сказал хрипло: -- Ну хорошо. Вы сейчас это сделаете? Я наполнил шприц и сказал то, что говорил всегда: -- Не тревожьтесь, это совершенно безболезненно. Большая доза снотворного, только и всего. Он ничего не почувствует. Пес не пошевелился, пока я вводил иглу, а когда нембутал вошел в вену, испуг исчез из его глаз и все тело расслабилось. К тому времени, когда я закончил инъекцию, он перестал дышать. -- Уже? -- прошептал старичок. -- Да, -- сказал я.-- Он больше не страдает. Старичок стоял неподвижно, только его пальцы сжимались и разжимались. Когда он повернулся ко мне, его глаза блестели. -- Да, верно, нельзя было, чтобы он мучился, и я благодарен вам за то, что вы сделали. А теперь -- сколько я должен вам за ваш визит, сэр? -- Ну что вы, мистер Дин, -- торопливо сказал я. -- Вы мне ничего не должны. Я просто проезжал мимо... и даже лишнего времени не потратил... -- Но вы же не можете трудиться бесплатно,-- удивленно возразил старичок. -- Пожалуйста, больше не говорите об этом, мистер Дин. Я ведь объяснил вам, что просто проезжал мимо вашего дома... Я попрощался, вышел и по узкому проходу зашагал к улице. Там сияло солнце, сновали люди, но я видел только нищую комнатушку, старика и его мертвую собаку. Я уже открывал дверцу машины, когда меня окликнули. Ко мне, шаркая домашними туфлями, подходил старичок. По щекам у него тянулись влажные полоски, но он улыбался. В руке он держал что-то маленькое и коричневое. -- Вы были очень добры, сэр. И я кое-что вам принес. Он протянул руку, и я увидел, что его пальцы сжимают замусоленную, но бережно хранившуюся реликвию какого-то давнего счастливого дня. -- Берите, это вам, -- сказал старичок. -- Выкурите сигару! 9 На смену осени шла зима, на высокие вершины полосами лег первый снег, и теперь неудобства практики в йоркширских холмах давали о себе знать все сильнее. Часы за рулем, когда замерзшие ноги немели и переставали слушаться, сараи, куда надо было взбираться навстречу резкому ветру, гнувшему и рвавшему жесткую траву. Бесконечные раздевания в коровниках и хлевах, где гуляли сквозняки, ледяная вода в ведре, кусочек хозяйственного мыла, чтобы мыть руки и грудь, и частенько мешковина вместо полотенца. Вот теперь я по-настоящему понял, что такое цыпки -- когда работы было много, руки у меня все время оставались влажными и мелкие красные трещинки добирались почти до локтей. В такое время вызов к какому-нибудь домашнему любимцу был равносилен блаженной передышке. Забыть хоть ненадолго все эти зимние досады, войти вместо хлева в теплую элегантную гостиную и приступить к осмотру четвероногого, заметно менее внушительного, чем жеребец или племенной бык! А из всех этих уютных гостиных самой уютной была, пожалуй, гостиная миссис Памфри. Миссис Памфри, пожилая вдова, унаследовала солидное состояние своего покойного мужа, пивного барона, чьи пивоварни и пивные были разбросаны по всему Йоркширу, а также прекрасные особняк на окраине Дарроуби. Там она жила в окружении большого штата слуг, садовника, шофера -- и Трики-Ву. Трики-Ву был китайским мопсом и зеницей ока своей хозяйки. Стоя теперь у величественных дверей, я украдкой обтирал носки ботинок о манжеты брюк и дул на замерзшие пальцы, а перед моими глазами проплывали картины глубокого кресла у пылающего камина, подноса с чайными сухариками, бутылки превосходного хереса. Из-за этого хереса я всегда старался наносить свои визиты ровно за полчаса до второго завтрака. Мне открыла горничная, озарила меня улыбкой, как почетного гостя, и провела в комнату, заставленную дорогой мебелью. Повсюду, сверкая глянцевыми обложками, лежали иллюстрированные журналы и модные романы. Миссис Памфри в кресле с высокой спинкой у камина положила книгу и радостно позвала: -- Трики! Трики! Пришел твой дядя Хэрриот! Я превратился в дядю в самом начале нашего знакомства и, почувствовав, какие перспективы сулит такое родство, не стал протестовать. Трики, как всегда, соскочил со своей подушки, вспрыгнул на спинку дивана и положил лапки мне на плечо. Затем он принялся старательно вылизывать мое лицо, пока не утомился. А утомлялся он быстро, потому что получал, грубо говоря, вдвое больше еды, чем требуется собаке его размеров. Причем еды очень вредной. -- Ах, мистер Хэрриот, как я рада, что вы приехали,-- сказала миссис Памфри, с тревогой поглядывая на своего любимца.-- Трики опять плюх-попает. Этот термин, которого нет ни в одном ветеринарном справочнике, она сочинила, описывая симптомы закупорки околоанальных желез. В подобных случаях Трики показывал, что ему не по себе, внезапно садясь на землю во время прогулки, и его хозяйка в великом волнении мчалась к телефону: "Мистер Хэрриот, приезжайте скорее, он плюх-попает!" Я положил собачку на стол и, придавливая ваткой, очистил железы. Я не мог понять, почему Трики всегда встречал меня с таким восторгом. Собака, способная питать теплые чувства к человеку, который при каждой встрече хватает ее и безжалостно давит ей под хвостом, должна обладать удивительной незлобивостью. Как бы то ни было, Трики никогда не сердился и вообще был на редкость приветливым песиком, да к тому же большим умницей, так что я искренне к нему привязался и ничего не имел против того, чтобы считаться его личным врачом. Закончив операцию, я снял своего пациента со стола. Он заметно потяжелел и ребра его обросли новым слоем жирка. -- Миссис Памфри, вы опять его перекармливаете. Разве я не рекомендовал, чтобы вы давали ему побольше белковой пищи и перестали пичкать кексами и кремовыми пирожными? -- Да-да, мистер Хэрриот, -- жалобно согласилась миссис Памфри. -- Но что мне делать? Ему так надоели цыплята! Я безнадежно, пожал плечами и последовал за горничной в роскошную ванную, где всегда совершал ритуальное омовение рук после операции. Это была огромная комната с раковиной из зеленовато-голубого фаянса, полностью оснащенным туалетным столиком и рядами стеклянных полок, уставленных всевозможными флакончиками и баночками. Специальное гостевое полотенце уже ждало меня рядом с куском дорогого мыла. Вернувшись в гостиную, я сел у камина с полной рюмкой хереса и приготовился слушать миссис Памфри. Беседой это назвать было нельзя, потому что говорила она одна, но я всегда узнавал что-нибудь интересное. Миссис Памфри была приятной женщиной, не скупилась на благотворительные пожертвования и никогда не отказывала в помощи тем, кто в этой помощи нуждался. Она была неглупа, остроумна и обладала сдобным обаянием, но у всех людей есть свои слабости, и ее слабостью был Трики-Ву. Истории, которые она рассказывала о своем драгоценном песике, широко черпались в царстве фантазии, а потому я с удовольствием ожидал очередного выпуска. -- Ах, мистер Хэрриот, у меня для вас восхитительная новость! Трики завел друга по переписке! Да-да, он написал письмо редактору собачьего журнала с приложением чека и сообщил ему, что он, хотя и происходит от древнего рода китайских императоров, решил забыть о своей знатности и готов дружески общаться с простыми собаками. И он попросил редактора подобрать среди известных ему собак друга для переписки, чтобы они могли обмениваться письмами для взаимной пользы. Трики написал, что для этой цели он берет себе псевдоним "мистер Чепушист". И знаете, он получил от редактора очаровательный ответ (я без труда представил себе, как практичный человек уцепился за этот потенциальный клад!) и обещание познакомить его с Бонзо Фотерингемом, одиноким немецким догом, который счастлив будет переписываться с новым другом в Йоркшире. Я прихлебывал херес. Трики похрапывал у меня на коленях. А миссис Памфри продолжала: -- Но у меня такое разочарование с новым летним павильоном! Вы ведь знаете, я строила его специально для Трики, чтобы мы смогли вместе сидеть там в жаркие дни. Это прелестная сельская беседка, но он чрезвычайно ее невзлюбил. Просто питает к ней отвращение и наотрез отказывается войти в нее. Видели бы вы ужасное выражение его мордашки, когда он смотрит на нее. И знаете, как он вчера ее назвал? Мне просто неловко это вам повторить! -- Миссис Памфри оглянулась по сторонам, потом наклонилась ко мне и прошептала: -- Он назвал ее "навозной дырой"! Горничная помешала в камине и наполнила мою рюмку. Ветер швырнул в окно вихрь ледяной крупы. "Вот это настоящая жизнь", -- подумал я и приготовился слушать дальше. -- Я так испугалась на прошлой неделе! -- продолжала миссис Памфри. -- И уже думала вызвать вас. Бедняжка Трики вдруг оприпадился. Мысленно я добавил этот новый собачий недуг к плюх-попанью и попросил объяснения. -- Это было ужасно. Я так испугалась! Садовник бросал Трики колечки. Вы ведь знаете, он бросает их по получасу каждый день. Я действительно несколько раз наблюдал эту сцену. Ходжкин, угрюмый сгорбленный старик-йоркширец, который, судя по его виду, ненавидел всех собак, а Трики особенно, должен был каждый день стоять на лужайке и бросать небольшие резиновые кольца. Трики кидался за ними, приносил назад и бешено лаял, пока кольцо снова не взлетало в воздух. Игра продолжалась, и суровые морщины на лице старика становились все глубже, а губы, не переставая, шевелились, хотя расслышать то, что он бормотал, было невозможно. -- А Трики бегал за кольцами, -- говорила миссис Памфри,-- ведь он обожает эту игру, как вдруг без всякой причины он оприпадился. Забыл про кольца, стал кружить, тявкать и лаять самым странным образом, а потом упал на бочок и вытянулся как мертвый. Вы знаете, мистер Хэрриот, я, право, подумала, что он умер -- так неподвижно он лежал. Но меня особенно расстроило, что Ходжкин вдруг принялся смеяться! Он работает у меня уже двадцать четыре года, и я ни разу не видела, чтобы он хоть раз улыбнулся, и тем не менее едва он взглянул на это бедное неподвижное тельце, как разразился пронзительным хихиканьем. Это было ужасно! Я уже собралась бежать к телефону, но тут Трики вдруг встал и ушел. И выглядел совсем таким, как всегда. Истерика, подумал я. Следствие перекармливания и перевозбуждения. Поставив рюмку, я строго посмотрел на миссис Памфри: -- Послушайте, ведь об этом я вас и предупреждал. Если вы по-прежнему будете пичкать Трики вреднейшими лакомствами, вы погубите его здоровье. Вы просто обязаны посадить его на разумную собачью диету и кормить его раз, от силы два в день, ограничиваясь очень небольшими порциями мяса с черным хлебом. Или немножко сухариков. А в промежутках -- решительно ничего. Миссис Памфри виновато съежилась в кресле. -- Пожалуйста, пожалуйста, не браните меня. Я пытаюсь кормить его как полагается, но это так трудно! Когда он просит чего-нибудь вкусненького, у меня нет сил ему отказать! -- Она прижала к глазам носовой платок, но я был неумолим. -- Что же, миссис Памфри, дело ваше, но предупреждаю вас: если вы и дальше будете продолжать в этом же духе, Трики будет оприпадываться все чаще и чаще. Я с неохотой покинул уютную гостиную и на усыпанной песком подъездной аллее оглянулся. Миссис Памфри махала мне, а Трики по обыкновению стоял на подоконнике, и его широкий рот был растянут так, словно он от души смеялся. По дороге домой я размышлял о том, как приятно быть дядей Трики. Отправляясь отдыхать на море, он присылал мне ящики копченых сельдей, а когда в его теплицах созревали помидоры, каждую неделю преподносил мне фунт-другой. Жестянки табака прибывали регулярно, порой с фотографией, снабженной нежной подписью. Войдя в двери Скелдсйл-Хауса, я словно вернулся в более холодный, более равнодушный мир. В коридоре со мной столкнулся Зигфрид. -- И кто же это приехал? Если не ошибаюсь, милейший дядюшка Хэрриот! И что же вы поделывали, дядюшка? Уж конечно, надрывались в Барлби-Грейндже. Бедняга, как же вы утомились! Неужели вы искренне верите, будто корзиночка с деликатесами к рождеству стоит кровавых мозолей на ладонях? 10 Йоркшир -- холодное место, и я даже сейчас помню, как ошеломило меня наступление первой зимы, которую я провел в Дарроуби. Выпал первый снег, и я еле полз вверх по склону вслед за лязгающими снегоочистительными машинами между белыми валами по сторонам дороги, пока не добрался до ворот старого мистера Стоукилла. Уже взявшись за ручку дверцы, я посмотрел сквозь ветровое стекло на совсем новый мир: склон подо мною застилало белое одеяло, оно лежало на крышах жилого дома и служб маленькой фермы. Белая пелена простиралась дальше, скрывая все знакомые приметы пейзажа -- каменные стенки между лугами, речку внизу. Все вокруг казалось новым, манящим, загадочным. Однако упоение сказочной красотой рассеялось, едва я вылез из машины, и на меня обрушился свирепый ветер. Он задувал с востока и нес с собой ледяное дыхание Арктики, которое казалось еще холоднее из-за колючей пыли, сорванной с белого снегового покрова. На мне были шуба и шерстяные перчатки, и все-таки ветер пронизал меня до мозга костей. Я ахнул, привалился к машине, застегнул воротник и побрел туда, где скрипела и стучала калитка. Я кое-как открыл ее и пошел дальше, хрустя снегом. Обогнув коровник, я увидел мистера Стоукилла: он вилами сносил навоз в кучи, и по белизне вились бурые полосы жижи. -- А-а! -- пробурчал он, не выпуская изо рта недокуренную сигарету. Ему было за семьдесят, но со всеми делами на своей маленькой ферме он управлялся один. Как-то он рассказал мне, что тридцать лет батрачил за шесть шиллингов в день и все-таки умудрился скопить деньги на покупку собственного хозяйства. Возможно, поэтому он ревниво хотел все делать сам. -- Как вы, мистер Стоукилл? -- спросил я, но в ту же секунду бешеный ветер ударил мне в лицо, забился в рот и нос, и я невольно отвернулся с громким "о-ох!" Старик с удивлением взглянул на меня, а потом посмотрел по сторонам, точно только сейчас обратил внимание на погоду. -- Да, нынче маленько задувает. -- Он оперся на вилы, и пепел сигареты рассыпался искрами. Несмотря на холодную погоду, на нем поверх потрепанного синего жилета, несомненно некогда составлявшего часть его парадного костюма, был натянут только комбинезон из чертовой кожи, а рубашка была без воротничка и запонок. Белая щетина на худом подбородке заставила меня со стыдом вспомнить, что мне всего двадцать четыре года, и я вдруг ощутил себя никчемным городским неженкой. Старик воткнул вилы в навозную кучу и зашагал к службам. -- У меня нынче есть для вас разная работенка. Сначала вот сюда. Он открыл дверь, и я с радостью погрузился в сладкое коровье тепло крытого сарая, где несколько косматых бычков стояли по колено в соломе. -- Нам нужен вон тот молодец. -- Он указал на темно-рыжего бычка, который стоял, подогнув заднюю ногу. -- Он уже пару дней на трех ногах ковыляет. Копытная гниль, не иначе. Я направился к бычку, но он улепетнул от меня так проворно, словно и не хромал вовсе. -- Придется выгнать его в проход, мистер Стоукилл, -- сказал я. -- Вы бы не открыли ворота? Когда тяжелые брусья были отодвинуты, я зашел бычку в тыл и погнал его к проходу. Казалось, он сразу выскочит туда, но в воротах он остановился, поглядел в проход и кинулся обратно. Несколько раз я резво обежал сарай следом за ним и наконец сумел завернуть его к проходу -- но с тем же результатом. После пяти-шести попыток я перестал чувствовать холод. Бег вперегонки с бычками -- вот лучшее средство для того, чтобы хорошенько пропотеть, и я уже совершенно забыл про суровое снежное царство снаружи. К тому же мне явно предстояло разогреться еще больше, потому что бычок вошел во вкус игры: после каждого моего броска он весело вскидывал, ноги и выписывал замысловатые восьмерки. Упершись руками в бока, я кое-как перевел дух, а потом повернулся к фермеру. -- Ничего не получается, -- сказал я. -- Он упирается. Лучше бы накинуть на него веревку. -- Незачем, молодой человек. Он у нас сам в ворота пойдет. -- Старик проковылял в угол и вернулся с охапкой чистой соломы. Он аккуратно рассыпал ее в воротах и дальше по проходу, а потом кивнул мне: -- Ну-ка, погоните его еще раз. Я ткнул упрямца в круп. Он рысцой направился прямо к воротам и без колебаний выбежал между столбами в проход, Вероятно, мистер Стоукилл заметил мое удивление. -- Ему, надо быть, булыжники не понравились. А под соломой их и не видать. -- А... да... понимаю! -- И я медленно вышел вслед за бычком. Действительно, у него оказалась копытная гниль -- средневековое название влажной гнойно-гнилостной флегмоны, подсказанное тяжелым запахом некротизированной ткани между копытцами, а в те дни в распоряжении ветеринаров еще не было ни антибиотиков, ни сульфаниламидов. Теперь просто делаешь инъекцию, твердо зная, что через день-другой животное исцелится. Но тогда я мог только, с трудом удерживая дергающуюся ногу, замазать инфицированную межкопытную щель вязкой смесью медного купороса с дегтем, наложить вату и туго перебинтовать. Кончив, я снял пиджак и повесил его на гвоздь. Мне было жарко. Мистер Стоукилл одобрительно оглядел повязку. -- Хорошо, очень х