рову с открытой формой туберкулеза, она подлежала немедленному уничтожению, поскольку ее молоко представляло опасность для населения. Казалось бы, чего проще! Но, к несчастью, закон требовал, чтобы кончина каждой злополучной коровы сопровождалась настоящим вихрем всевозможных грозных извещений и справок. Страшнее всего было даже не обилие самих документов, а количество лиц, которым полагалось их рассылать. Порой мне начинало казаться, что тех моих соотечественников, кто их не получает, можно пересчитать по пальцам. Помимо Чарлза Харкорта среди адресатов значились: фермер, которому принадлежало больное животное, полицейское управление, канцелярия министерства, живодер, а также местные власти. И конечно, всякий раз я кого-нибудь да забывал. В ночных кошмарах мне чудилось, что я стою посреди рыночной площади и с истерическим хохотом швыряю извещениями в прохожих. Теперь мне даже трудно поверить, что за такое выматывание нервов плата была одна гинея плюс десять с половиной шиллингов за вскрытие. Через каких-нибудь два дня после этой беседы с региональным инспектором мне снова пришлось выбраковывать туберкулезную корову. Когда настало время составлять документы, я сел за письменный стол перед кипой бланков и принялся их заполнять, а потом, перечитывая каждый по два раза, судорожно запечатывал его в надлежащий конверт. Нет, на этот раз я не допущу ни единой ошибки! На почту я отнес их сам и, вознося безмолвную молитву, собственноручно опустил в ящик. Харкорт должен был получить их утром, после чего мне быстро станет ясно -- напутал я снова или нет. Два дня прошли без осложнений, и я было возрадовался, но на исходе третьего утра меня в приемной ожидала весть, начертанная огненными буквами: "Позв. мин."! В голосе Китти Пэттисон чувствовалась напряженность. Она даже не пыталась ее скрыть. -- Да-да, мистер Хэрриот, -- сразу же сказала она. -- Мистер Харкорт просил, чтобы я вам позвонила. Соединяю вас с ним. С замирающим сердцем я ждал, что в трубке раздастся знакомый рев, но спокойный, тихий голос, который я услышал, напугал меня даже еще больше. -- Доброе утро, Хэрриот! -- Харкорт был краток и холоден.-- Мне хотелось бы выяснить вопрос о последней выбракованной вами корове. -- Да? -- просипел я. -- Но не по телефону. Будьте добры приехать в отдел. -- В... в отдел? -- Да, и, пожалуйста, немедленно. Я положил трубку и побрел к машине. Ноги у меня подгибались. На этот раз Чарлз Харкорт явно был выведен из себя. В его лаконичности чувствовалось еле сдерживаемое бешенство, а вызов в отдел... это был очень грозный признак. Двадцать минут спустя мои шаги уже отдавались эхом в коридоре отдела. Я шел, как приговоренный к смерти, мимо стеклянных панелей, за которыми усердно стучали машинистки, к двери с табличкой "Региональный инспектор". Судорожно вздохнув, я постучал. -- Войдите! -- Голос все еще был тихим и сдержанным. Харкорт поднял голову от бумаг, указал мне на стул и вперил в меня ледяной взгляд. -- Хэрриот, -- сказал он бесстрастно, -- на этот раз вы перешли все пределы. Прежде он был майором Пенджабского стрелкового полка и в эту минуту выглядел типичным английским офицером индийской армии: породистый здоровяк с тяжелыми скулами над квадратным подбородком. В его глазах горели опасные огоньки, и мне пришло в голову, что, имея дело с подобным человеком, только круглый дурак позволил бы себе пренебречь его инструкциями... "Вот как, например, ты", -- шепнул мне мерзкий внутренний голос. Пока я ждал, что последует дальше, у меня пересохло во рту. -- Видите ли, Хэрриот, -- продолжал он,-- после нашего последнего телефонного разговора о туберкулезной документации я надеялся, что вы дадите мне хоть небольшую передышку. -- Передышку?.. -- Да-да, как ни глупо, но, во всех подробностях объясняя нам процедуру, я наивно полагал, что вы меня слушаете. -- Но я слушал. Очень внимательно! -- Неужели? Отлично! -- Он одарил меня невеселой улыбкой. -- В таком случае я был еще более наивен, полагая, что в дальнейшем вы будете следовать моим указаниям. По простоте душевной я считал, что вы примете их к сведению. -- Право же, мистер Харкорт, я принял... поверьте мне... -- ТОГДА ПОЧЕМУ ЖЕ, -- внезапно взревел он, хлопнув широкой ладонью по столу так, что чернильный прибор затанцевал -- ТОГДА ПОЧЕМУ ЖЕ ВЫ УСТРАИВАЕТЕ ИЗ НИХ БАЛАГАН? -- Балаган? Простите, я не понимаю... -- Больше всего мне хотелось выскочить из кабинета и убежать, но я удержался. -- Не понимаете?-- Он продолжал хлопать ладонью по столу. -- Ну так я вам объясню. Сотрудник ветеринарной службы побывал на этой ферме и обнаружил, что вы не вручили там извещения о приведении помещения в порядок и его дезинфекции! -- Разве? -- Вот именно, черт вас дери. Фермеру вы его не вручили, а прислали мне. Или вы хотите, чтобы я продезинфицировал этот коровник? Не съездить ли мне туда и не поработать ли шлангом? Я немедленно отправлюсь, если вас это устроит! -- Что вы... что вы... По-видимому, стучать одной ладонью Харкорту показалось, мало -- он пустила ход вторую руку с совсем уж оглушительным результатом. -- Хэрриот! -- загремел он. -- Я хотел бы получить от вас ответ только на один вопрос: нужна вам эта работа или нет? Скажите только слово, и я передам ее другой ветеринарной фирме. Тогда, быть может, к вам, и мне жить будет спокойнее. -- Даю вам слово, мистер Харкорт, я... мы... нам очень нужна эта работа! -- Я говорил с полной искренностью. Инспектор откинулся на спинку кресла и несколько секунд молча смотрел на меня, а потом покосился на свои часы. -- Десять минут первого! -- буркнул он. -- "Красный Лев" уже открылся. Пойдемте выпьем пива. В зале пивной он припал к кружке, потом аккуратно поставил ее перед собой на столик и устало взглянул на меня. -- Ей-богу, Хэрриот, кончили бы вы небрежничать! Просто сказать не могу, как это меня выматывает. Я ему поверил: лицо его побледнело, а рука, снова взявшая кружку, заметно подрагивала. -- Право же, я искренне сожалею, мистер Харкорт. Не понимаю, как это получилось. Вроде бы я все проверял и перепроверял. Во всяком случае, я постараюсь больше не доставлять вам лишних затруднений. Он кивнул и хлопнул меня по плечу. -- Ну ладно, ладно. Давайте выпьем по второй. Он пошел к стойке, вернулся с кружками и выудил из кармана небольшой квадратный пакет. -- Маленький свадебный подарок, Хэрриот. Ведь, кажется, скоро ваша свадьба? Так это от моей жены и от меня с нашими наилучшими пожеланиями. Не зная, что сказать, я кое-как развязал веревочку и извлек из оберточной бумаги небольшой барометр. Я бормотал слова благодарности, чувствуя, как у меня горят уши. Он был представителем министерства в наших краях; а я -- самым новым и самым скромным из его подчиненных. Не говоря уж о том, что хлопот я ему, наверное, доставлял больше, чем все остальные, вместе взятые, -- просто кара божья. И у него не было никаких причин дарить мне барометр. Это последнее злоключение еще более усугубило мой страх перед заполнением бесчисленных бланков, и я мог только надеяться, что очередное туберкулезное животное попадется мне не скоро. Однако судьба не замедлила послать мне несколько напряженных дней клинических проверок, и на исходе очередного из них я с самыми дурными предчувствиями осматривал одну из айрширеких коров мистера Моверли. Легкое покашливание -- вот что привлекло к ней мое внимание. Я остановился, и сердце у меня упало: костяк, туго обтянутый кожей, чуть ускоренное дыхание и этот глубокий сдерживаемый кашель! К счастью, теперь таких коров не увидишь, но тогда они были привычным зрелищем. Я прошел вдоль ее бока и оглядел стену перед ее мордой. На грубой каменной кладке ясно виднелись роковые капли мокроты, и я быстро размазал одну на предметном стеклышке. Вернувшись в Скелдейл-Хаус, я окрасил мазок по методике Циль-Нельсена и положил стеклышко под микроскоп. Среди одиночных клеток краснели скопления туберкулезных бацилл -- крохотных, радужных, смертельных. Собственно говоря, я не нуждался в этом роковом подтверждении моего диагноза, и все-таки настроение у меня испортилось еще больше. Когда на следующее утро я объявил мистеру Моверли, что корову придется забить, это его отнюдь не обрадовало. -- Наверняка простуда у нее, и ничего больше,-- проворчал он. (Фермеры, естественно, возмущались, когда мелкие бюрократишки вроде меня забирали их удойных коров.) -- Да только ведь спорить с вами без толку. -- Уверяю вас, мистер Моверли, ни малейших сомнений нет. Я взял мокроту для анализа и... -- Да что уж тут разговаривать!-- Фермер нетерпеливо махнул рукой.-- Коли правительство, прах его побери, хочет забить мою корову, значит, ее забьют. Но ведь мне положено возмещение, верно? -- Да, конечно. -- Сколько это будет? Я быстро прикинул. Согласно инструкции, животное оценивалось так, словно продавалось на рынке в нынешнем его состоянии. Минимальная компенсация составляла пять фунтов, и назначить больше за этот живой скелет явно было нельзя. -- Пять фунтов, -- ответил я. -- А, пошли вы! -- сказал мистер Моверли. -- Если вы не согласны, будет назначен оценщик. -- Да черт с ним! Чего тут возиться-то! Он был явно очень раздражен, и я счел неблагоразумным сообщить ему, что он получит лишь часть этих пяти фунтов -- в зависимости от вскрытия. -- Вот и хорошо, -- сказал я. -- Так я переговорю с Джеффом Мэллоком, чтобы он забрал ее как можно скорее. Мистер Моверли явно не испытывал ко мне нежных чувств, но это тревожило меня куда меньше, чем предстоящая возня с заполнением всех этих жутких бланков. При одной мысли, что вскоре мне предстоит отправить к Чарлзу Харкорту новую их партию, я обливался холодным потом. И тут на меня снизошло озарение. Подобное случается со мной редко, но на этот раз идея действительно выглядела удачной: я сначала проверю все документы с Китти Пэттисон и уж потом отошлю их официально. Мне не терпелось привести свой план в исполнение. Почти с удовольствием я разложил заполненные бланки в один длинный ряд, подписал их и накрыл конвертами с соответствующими адресами. Затем позвонил в отдел. Китти была очень мила и терпелива. По-моему, она не сомневалась в моей добросовестности, но понимала, что делопроизводитель я никуда не годный, и жалела меня. Когда я исчерпал список, она сказала одобрительно: -- Молодцом, мистер Хэрриот! На этот раз все в порядке. Вам остается только получить подпись живодера, оформить протокол вскрытия, и можете больше ни о чем не беспокоиться. -- Спасибо, Китти! -- ответил я. -- Вы сняли с моей души огромную тяжесть! И я не преувеличивал. Все во мне пело от радости. Мысль, что на этот раз Чарлз на меня не обрушится, была словно солнце, вдруг засиявшее из черных туч. В самом безмятежном настроении я отправился к Мэллоку и договорился с ним, что он заберет корову. -- Приготовьте мне ее завтра для вскрытия, Джефф,-- закончил я и поехал дальше с легким сердцем. И когда на следующий день мистер Моверли отчаянно замахал мне от ворот своей фермы, для меня это явилось полной неожиданностью. Подъехав к нему, я заметил, что он крайне взволнован. -- Э-эй! -- крикнул он, не дожидаясь, пока я вылезу из машины. -- Я только с рынка вернулся, а хозяйка говорит, что тут побывал Мэллок! -- Совершенно верно, мистер Моверли, -- ответил я с улыбкой. -- Помните, я предупредил вас, что пришлю его за вашей коровой... -- Как же, помню! -- Он умолк и смерил меня свирепым взглядом. -- Только он не ту забрал! -- Не ту... что значит -- не ту? -- Не ту корову, вот что! Увез лучшую мою корову. Элитную айрширку. Я купил ее в Дамфризе на прошлой неделе, и ее только нынче утром доставили. Ужас сковал меня. Я велел живодеру забрать айрширскую корову, которая будет заперта в отдельном стойле. А новую корову, конечно, для начала тоже заперли в отдельном стойле... С пронзительной четкостью я увидел, как Джефф и его подручный ведут ее по доске в фургон. -- Вина-то ваша! -- Фермер грозно ткнул в меня пальцем.-- Если он прикончит мою здоровую корову, вы за это ответите! Последнего он мог бы и не говорить: да, я за нее отвечу множеству людей, и Чарлзу Харкорту в том числе. -- Звоните же на живодерню! -- прохрипел я. Он безнадежно махнул рукой. -- Уже звонил. Там не отвечают. Застрелит ее он, как пить дать. А вы знаете, сколько я за нее заплатил? -- Неважно! Куда он поехал? -- Хозяйка говорит, в сторону Грэмптона... минут десять назад. Я включил мотор. -- Возможно, ему надо забрать и других животных... Я его догоню. Стиснув зубы, я помчался по грэмптонской дороге. Эта катастрофа была настолько немыслимой, что просто не укладывалась в мозгу. Не то извещение -- уже беда, но не та корова... Даже представить себе невозможно. И все-таки это произошло! Уж теперь Харкорт меня уничтожит. Он неплохой человек, но у него нет выбора: такая промашка обязательно дойдет до министерского начальства и оно потребует головы виновника. Мчась по деревушке Грэмптон, я лихорадочно, но тщательно оглядывал въезды на каждую ферму. Вот за ними открылись луга, и я уже оставил всякую надежду, как вдруг далеко впереди над шпалерой деревьев мелькнула знакомая крыша мэллоковского фургона. Это было высокое сооружение с деревянными стенками, и ошибиться я не мог. С торжествующим воплем я вжал педаль газа в пол и, охваченный охотничьим азартом, помчался туда. Но нас разделяло слишком большое расстояние, и уже через милю я понял, что сбился со следа. Среди накопившихся за многие годы воспоминаний, пожалуй, ни одно не запечатлелось в моей душе с такой живостью и яркостью, как Великая Погоня За Коровой. Я и сегодня ощущаю пережитый тогда ужас. Фургон время от времени мелькал в лабиринте проселков, но, когда я добирался туда, моя добыча успевала скрыться за очередным холмом или в какой-нибудь глубокой лощине. К тому же я строил свои расчеты на том, что, миновав еще одну деревню, Мэллок повернет в Дарроуби, однако он продолжал ехать вперед. По-видимому, его вызвали откуда-то издалека. Длилось это бесконечно, и я совсем изнемог. Приступы ледяного отчаяния сменялись взрывами надежды, и эта лихорадка вымотала мои нервы. И когда наконец я увидел перед собой на прямой дороге покачивающийся грузовик, у меня не оставалось уже никаких сил. Ну теперь, во всяком случае, он никуда не денется! Выжав из старенькой машины все, на что она была способна, я поравнялся с грузовиком и непрерывно сигналил, пока он не остановился. Я проскочил вперед, затормозил и побежал к грузовику, чтобы объяснить, в чем дело, и извиниться. Но едва я взглянул в кабину, улыбка облегчения сползла с моих губ. Это был не Джефф Мэллок! Я гнался не за тем! Я узнал мусорщика, который в совершенно таком же фургоне, как у Джеффа, объезжал здешние края, подбирая падаль, не интересовавшую даже живодера. Странная работа и странный человек! На меня из-под обтрепанной армейской фуражки глядели блестящие пронзительные глаза. -- Чего надо-то? -- Он вынул изо рта сигарету и дружелюбно сплюнул на дорогу. У меня перехватило дыхание. -- Я... Извините. Я думал, это фургон Джеффа Мэллока. Выражение его глаз не изменилось, но уголки рта чуть-чуть дернулись. -- Коли вам Джефф требуется, так он небось давно у себя на живодерне. -- И снова сплюнув, он сунул сигарету обратно в рот. Я тупо кивнул. Да, конечно, Джефф вернулся к себе на живодерню... и давным-давно. За мусорщиком я гонялся больше часа, и, значит, корова уже разделана и висит на крючьях. Джефф работал умело и быстро. И забрав обреченных животных, не имел привычки тянуть. -- Ну, мне тоже домой пора, -- сказал мусорщик. -- Бывайте! -- Он подмигнул мне, включил мотор и загромыхал по дороге. Я побрел к своей машине. Торопиться больше было некуда. И как ни удивительно, теперь, когда все погибло, мне стало легче. Охваченный каким-то невозмутимым спокойствием, я вел машину и хладнокровно прикидывал, что мне сулит будущее. Во всяком случае, министерство с позором вычеркнет мену из своих списков. Я даже начал фантазировать: быть может, для этого существует какая-то церемония -- торжественнее сожжение министерского удостоверения или другой ритуал в том же духе. Я попытался отогнать мысль, что мой последний подвиг может возмутить не только министерство. А Королевский ветеринарный колледж? Вдруг за подобные штучки человека лишают права заниматься практикой? Не исключено. И я со вкусом принялся размышлять, какие поприща остаются для меня открытыми. Мне часто казалось, что владельцы букинистических лавок должны вести весьма приятную жизнь, и теперь, серьезно взвешивая такую возможность, я решил восполнить отсутствие в Дарроуби этого очага культуры. Мне не без приятности рисовалось, как я сижу под ярусами пыльных томов, порой снимаю с полки какой-нибудь фолиант или просто гляжу на улицу из своего уютного мирка, где нет ни бланков, ни телефонных звонков, ни записок "Позв. мин.". Въехав в Дарроуби, я не торопясь свернул к живодерне и вылез из машины у закопченного строения, из трубы которого поднимался черный дым. Отодвинув скользящую дверь, я увидел, что Джефф с удобством расположился на груде коровьих шкур, держа в окровавленных пальцах кусок яблочного пирога. И... да-да: позади него висели две половины коровьей туши, а на полу валялись легкие, кишки и другая требуха -- печальные останки элитной айрширской коровы мистера Моверли. -- Здравствуйте, Джефф, -- сказал я. -- Наше вам, мистер Хэрриот! -- И он одарил меня безмятежной улыбкой, точно выражавшей его личность. -- Вот закусываю. Всегда меня в эту пору на еду тянет! -- Он с наслаждением запустил зубы в пирог. -- Да, конечно. -- Я грустно оглядел разделанную тушу. Собачье мясо, да и его не так уж много. Впрочем, айрширы никогда особенно не жиреют. Мне никак не удавалось найти слова, чтобы объяснить Джеффу, что произошло, но тут он заговорил сам: -- Извиняюсь, мистер Хэрриот, только я нынче не поспел,-- сказал он, беря видавшие виды кружку с чаем. -- Про что вы? -- Ну я же люблю все для вас приготовить, да только нынче вы раненько пожаловали. Я ошеломленно уставился на него. -- Но... но ведь все готово? -- Я махнул рукой на разделанную тушу. -- Да нет, это не она. -- Как не она? Значит, это не корова с фермы Моверли? -- Во-во. -- Он отпил четверть кружки и утер рот. -- Пришлось начать с этой. А та еще в фургоне на заднем дворе. -- Живая?! Он как будто слегка удивился. -- А как же? Я же за нее еще не брался. Хорошая коровка, хоть и больная. От радости я чуть не потерял сознание. -- Да она здорова, Джефф. Вы не ту корову забрали! -- Не ту? -- Его ничем нельзя было поразить, но он явно ждал объяснения, и я сообщил ему, как все произошло. Когда я кончил, его плечи подрагивали, а ясные красивые глаза на розовом лице весело блестели. -- Это же надо! -- пробормотал он и продолжал посмеиваться. Мой рассказ нисколько не нарушил его душевного равновесия, и смех этот был мягким и дружеским. Пусть он съездил напрасно, а фермер переволновался -- ни то ни другое его совершенно не трогало. И глядя на Джеффа Мэллока, я в который раз подумал, что постоянная возня с заразными тушами среди смертоносных бактерий, как ничто другое, дарит человеку безмятежное внутреннее спокойствие. -- Вы съездите сменить корову? -- спросил я. -- Немножко погодя. Спешить-то особо некуда. А я с едой торопиться не люблю. -- Он удовлетворенно вздохнул. -- Может, и вы перекусите, мистер Хэрриот? Подкрепитесь-ка маленько! -- Он налил еще одну кружку, и, отломив солидный кусок пирога, протянул его мне. -- Нет... нет... э... спасибо, Джефф. Вы очень любезны, но я... спасибо... мне пора. Он пожал плечами, улыбнулся и взял трубку, которая покоилась на овечьем черепе. Смахнув с мундштука налипшие мышечные волоконца, он чиркнул спичкой и блаженно развалился на шкурах. -- Ну, так пока до свидания. Загляните вечерком, все будет готово. -- Он смежил веки, и его плечи вновь задергались. -- Уж теперь-то я не промахнусь. Пожалуй, прошло больше двадцати лет с тех пор, как я в последний раз выбраковал туберкулезную корову -- туберкулез теперь большая редкость. И короткая запись "Позв. мин." уже не леденит мне кровь, и грозные бланки, так меня травмировавшие, тихо желтеют на дне какого-то ящика. Все это навсегда исчезло из моей жизни. Как и Чарлз Харкорт. Но его я вспоминаю каждый день, когда смотрю на маленький барометр, который все еще висит у меня над столом. 33 Наш медовый месяц удался на славу -- особенно учитывая, что мы провели его, занимаясь туберкулинизацией* коров. В любом случае мы были куда счастливее десятков моих знакомых, которые после свадьбы отправлялись на месяц в плавание по солнечному Средиземному морю, а потом вспоминали об этом без малейшего удовольствия. Нам с Хелен он подарил все самое главное -- радость, смех, ощущение товарищеской близости, хотя длился всего неделю, и, как я уже упомянул, мы провели его, делая туберкулиновые пробы. Идея эта возникла как-то утром за завтраком, когда Зигфрид после бессонной ночи, проведенной в стойле кобылы, страдавшей коликами, протер покрасневшие глаза и принялся вскрывать утреннюю почту. Из плотного министерского конверта высыпалась толстая пачка бланков, и он ахнул. -- Господи! Вы только взгляните, чего они хотят! -- Он разложил анкеты на скатерти и начал лихорадочно читать длинный список ферм. -- Требуют, чтобы мы на следующей неделе провели туберкулинизацию всего скота в окрестностях Эллерторпа. Безотлагательно. -- Он свирепо поглядел на меня: -- А на следующей неделе вы женитесь, так? Я виновато заерзал на стуле. -- Боюсь, что да. Зигфрид яростно схватил ломоть поджаренного хлеба и начал шлепать на него масло, как каменщик -- раствор на кирпичную кладку. * Проверка коров на отсутствие у них туберкулеза. -- Чудесно, а? Работы невпроворот, неделя туберкулинизации в самом глухом из здешних углов, а вам именно сейчас приспичило жениться. У вас медовый месяц, порхаете и наслаждаетесь жизнью, а я тут свивайся в кольца и лезь вон из кожи! -- Он злобно впился зубами в ломоть и с хрустом принялся его жевать. -- Мне очень жаль, Зигфрид, -- пробормотал я. -- Но откуда мне было знать, что я невольно вас подведу? Не мог же я предвидеть, что именно сейчас привалит столько работы и министерство именно сейчас потребует проверки! Зигфрид перестал жевать и негодующе уставил на меня палец: -- Вот-вот, Джеймс! Обычная ваша беда: вы не заглядываете вперед. Летите сломя голову, без оглядки и сомнений. Даже с этой вашей женитьбой -- вы же ни на секунду не задумались! Женюсь, женюсь, а на последствия плевать! -- Он закашлялся, потому что от возбуждения вдохнул крошки. -- И вообще, я не понимаю, к чему такая спешка! Вы ведь совсем мальчик, и времени, чтобы жениться, у вас предостаточно. И еще одно: вы же почти ее не знаете. Всего несколько недель, как вы вообще начали с ней встречаться! -- Но погодите, вы же сами... -- Нет, уж позвольте мне кончить, Джеймс! Брак -- крайне серьезный жизненный шаг, который требует глубокого и всестороннего обдумывания. Ну зачем вам понадобилось тащиться в церковь именно на будущей неделе? В будущем году -- вот это было бы разумно, и вы пожали бы все беззаботные радости длительной помолвки. Так нет, вам обязательно понадобилось тут же завязать узел, который так просто не развяжешь, к вашему сведению! -- К черту, Зигфрид! Это уж ни в какие ворота не лезет! Вы же прекрасно знаете, что вы сами... -- Минуточку! Ваша торопливость в вопросе о браке обрекает меня на множество затруднений, но, поверьте, я от души желаю вам счастья я надеюсь, что вопреки вашей легкомысленной непредусмотрительности все будет прекрасно. Тем не менее я не могу не напомнить вам старинную пословицу: "Женился на скорую руку, да на долгую муку". Тут мое терпение лопнуло. Я взвился, стукнул по столу и взвыл: -- Черт подери, это же вы настояли. Я как раз хотел повременить, но вы... Зигфрид не слышал. Он уже остывал, и лицо его расцветало ангельской улыбкой. -- Ну-ну, Джеймс, снова вы выходите из себя! Сядьте и успокойтесь. Не надо обижаться на мои слова: вы ведь очень молоды, и мой долг -- говорить с вами откровенно. Ничего дурного вы не сделали. В конце концов, в вашем возрасте естественно действовать без оглядки на будущее, совершать поступки, не задумываясь о возможных последствиях. Юношеская беззаботность, только и всего. -- Зигфрид был старше меня на каких-то шесть лет, но без малейших усилий входил в роль седобородого патриарха. Я вцепился пальцами в колени и решил не продолжать. Конечно, он все равно не дал бы мне говорить, но главное -- меня начала мучить совесть, что я уеду и брошу его в такое тяжелое время. Подойдя к окну, я уставился на старого Уилла Варли, который катил по улице велосипед с мешком картошки на руле. Сколько раз я уже видел это! Потом я обернулся к своему патрону; на меня снизошло озарение, что со мной бывает не часто: -- Послушайте, Зигфрид, я буду рад провести медовый месяц в окрестностях Эллерторпа. В это время года там чудесно, и мы можем остановиться в "Пшеничном снопе". И я займусь пробами. Он уставился на меня в изумлении. -- Провести медовый месяц в Эллерторпе? За пробами? Об этом и речи быть не может! Что скажет Хелен? -- Ничего не скажет. И поможет мне вести записи. Мы ведь просто решили поехать на машине куда глаза глядят, а значит, никаких планов нам нарушать не придется. И как ни странно, мы с Хелен часто говорили, что с удовольствием пожили бы в "Пшеничном снопе". Это же удивительно приятная старинная гостиница. Зигфрид упрямо покачал головой. -- Нет, Джеймс, я даже слышать об этом не хочу. Перестаньте; я уже и так чувствую себя виноватым. С работой я прекрасно справлюсь сам. Поезжайте спокойно, ни о чем не думайте и наслаждайтесь своим счастьем. -- Нет, я решил твердо. И вообще, мне эта мысль нравится все больше. -- Я быстро просмотрел список. -- Начать можно во вторник с Алленов и объехать все маленькие фермы, в среду обвенчаться, а в четверг и пятницу сделать вторичные пробы и записать результаты. К концу недели весь список будет исчерпан. Зигфрид уставился на меня так, словно видел впервые в жизни. Он спорил и доказывал, но вопреки обыкновению я настоял на своем, вытащил из ящика министерские повестки и занялся подготовкой к своему медовому месяцу. Во вторник ровно в полдень я закончил туберкулинизацию многочисленных алленовских коров, которые паслись, рассыпавшись на целые мили по голым склонам холмов, в уже садился за стол с радушными хозяевами, чтобы, как положено, "немножечко перекусить". Во главе до блеска оттертого стола сидел мистер Аллен, а напротив меня расположились двое его сыновей -- двадцатилетний Джек и Робби, -- которому еще не исполнилось восемнадцати. Оба они были силачами, кровь с молоком, и все утро я прямо-таки с благоговением наблюдал, как они час за часом справлялись с бродящими на воле быками и коровами, без устали разыскивая и ловя их. Я просто глазам своим не поверил, когда Джек догнал на пустоши мчавшуюся во весь дух телку, схватил ее за рога и медленно повалил, чтобы я мог спокойно сделать инъекцию точно в толщу кожи. Я даже пожалел, что в этот глухой уголок Йоркшира не заглядывают тренеры по легкой атлетике -- не то на следующей Олимпиаде нам был бы обеспечен какой-нибудь мировой рекорд. Миссис Аллен давно завела привычку подтрунивать надо мной и уже много раз немилосердно бранила меня за то, что я такой рохля с девушками -- как мне только не стыдно находиться под опекой старой экономки! Я не сомневался, что сегодня она тоже примется за свое, и выжидал подходящую минуту. Вот теперь я сумею ответить как следует! Она открыла дверцу духовки, и по кухне разлился аппетитнейший аромат жареной свинины. Водрузив на стол блюдо с огромным куском сочного окорока, миссис Аллен поглядела на меня и улыбнулась: -- Так когда же мы вас женим, мистер Хэрриот? Давным-давно пора бы вам подыскать хорошую девушку, да только вы и слушать не хотите, что я толкую! Весело засмеявшись, она захлопотала у плиты над кастрюлей с картофельным пюре. Я подождал, чтобы она вернулась к столу, и только тут самым небрежным тоном выложил свою сокрушительную новость: -- Собственно говоря, миссис Аллен, я решил последовать вашему совету и завтра женюсь. Ложка, которой добрейшая женщина накладывала мне пюре, застыла в воздухе. -- Женитесь?.. Завтра?.. -- повторила она с ошеломленным видом. -- Совершенно верно. Я думал, вы меня похвалите. -- Но... но как же это? Вы ведь сказали, что приедете сюда в четверг и в пятницу? -- Конечно, ведь я должен проверить результаты проб. И я привезу с собой жену. Мне не терпится показать ее вам. Наступило молчание. Джек и Робби уставились на меня, мистер Аллен перестал резать свинину и тоже посмотрел в мою сторону, затем его супруга неуверенно усмехнулась: -- Ну будет, будет, я не верю. Вы нас разыгрываете. Если бы вы правда завтра женились, так поехали бы в свадебное путешествие. -- Миссис Аллен! -- произнес я с достоинством. -- Разве я способен шутить, когда речь идет о столь серьезном вопросе? Разрешите, я повторю: завтра моя свадьба, а в четверг я приеду к вам с женой. В глубокой растерянности она наложила нам полные тарелки, и мы молча принялись за еду. Но я догадывался, какие муки она испытывает. Ее взгляд то и дело обращался ко мне, и было видно, что ей не терпится обрушить на меня град вопросов. Ее сыновья тоже, казалось, не остались равнодушны к моему сообщению, и только мистер Аллен, высокий неразговорчивый человек, который, вероятно, сохранил бы ту же невозмутимость, объяви я, что завтра намерен ограбить банк, спокойно продолжал уписывать свой обед за обе щеки. Больше мы об этом не говорили, пока я не собрался уезжать. Но тут миссис Аллен положила руку мне на локоть: -- Вы же пошутили, правда? -- Лицо у нее словно даже осунулось. Я забрался в машину и крикнул в окно: -- До свидания и большое спасибо. В четверг мы с миссис Хэрриот приедем прямо с утра. Свадьбы я почти не помню. Она была тихой, и меня главным образом снедало желание, чтобы все это поскорее кончилось. Лишь одно живет в моей памяти: гулкие "аминь!", которые во время венчания через правильные промежутки провозглашал у меня за спиной Зигфрид, -- насколько мне известно, единственный шафер, столь усердно участвовавший в венчальной службе. С каким невыразимым облегчением я наконец усадил Хелен в машину, и мы тронулись в путь! Когда мы проезжали мимо Скелдейл-Хауса, она вдруг вцепилась мне в руку. -- Посмотри! -- воскликнула она взволнованно. -- Вон туда! Под медной дощечкой Зигфрида, висевшей на чугунной решетке по-прежнему кривовато, появилась еще одна -- бакелитовая, что тогда было новинкой. Белые четкие буквы на черном фоне провозглашали: "Дж. Хэрриот, дипломированный ветеринар, член Королевского ветеринарного общества". И эта дощечка была привинчена совершенно прямо. Я оглянулся, отыскивая взглядом Зигфрида, но мы уже попрощались, и я решил, что поблагодарю его, когда мы вернемся. Однако из Дарроуби я выехал, надуваясь от гордости, ибо смысл этой дощечки был совершенно ясен: теперь я полноправный партнер Зигфрида и человек с положением. При этой мысли у меня даже дух захватило. Хелен радовалась не меньше меня, и мы час за часом кружили по боковым шоссе, останавливались, когда и где хотели, гуляли и совершенно не следили за временем. Было уже часов девять вечера и сумерки быстро сгущались, когда мы вдруг сообразили, что заехали совсем не туда. От Эллерторпа нас отделяли миль десять вересковых холмов, и было уже совершенно темно, когда мы, погромыхивая по крутой узкой дороге, съехали на его единственную, но очень длинную улицу. "Пшеничный сноп" скромно прятался в дальнем ее конце -- приземистое здание из серого камня с неосвещенным крыльцом. Когда мы вошли в душноватую переднюю, из буфета слева донесся мягкий звон стекла. Из задней комнаты появилась миссис Берн, пожилая вдова, владелица "Пшеничного снопа". Она оглядела нас без всякого выражения. -- Мы знакомы, миссис Берн, -- сказал я, и она кивнула. Я извинился, что мы так задержались, и попробовал собраться с духом, чтобы попросить в такой поздний час пару-другую бутербродов, но тут она сказала все с той же невозмутимостью: -- Ничего, мы ведь вас ожидали. И ужин вас ждет. Она проводила нас в столовую, и ее племянница Берил тотчас подала нам горячий ужин: густой чечевичный суп, а на второе -- блюдо, которое сейчас, наверное, назвали бы гуляшом, хотя тогда это было просто мясо, тушенное с грибами и овощами. Но зато над ним явно колдовал кулинарный гений. От крыжовенного пирога со сливками мы уже вынуждены были отказаться. Так продолжалось все время, пока мы жили в "Пшеничном снопе". Заведение это было воинствующе несовременным: чудовищная викторианская мебель, кое-где облупившаяся краска. И все-таки сразу становилось понятно, чем оно заслужило свою репутацию. Кроме нас, там в это время жил еще только один постоялец, который явно не собирался никуда уезжать,-- удалившийся от дел суконщик из Дарлингтона. К столу он являлся задолго до урочного часа, неторопливо закладывал за воротник большую белую салфетку, и надо было видеть, как блестели его глаза, когда Берил вносила поднос с кушаньями. Однако нас с Хелен покорили не только домашняя ветчина, йоркширский сыр, слоеные пироги с сочной начинкой из вырезки и почек, ягодные корзиночки и колоссальные йоркширские пудинги. Гостиницу окутывала атмосфера какого-то чарующего сонного покоя, и мы до сих пор с наслаждением возвращаемся мыслью к этим дням. Я и теперь часто проезжаю мимо "Пшеничного снопа" и, глядя на его старинный каменный фасад, ни котором какие-то жалкие тридцать лет, протекшие с той поры, не оставили ни малейшего следа, с невольной нежностью вспоминаю эхо наших шагов на пустынной улице, когда мы выходили погулять перед сном, старинную латунную кровать, занимавшую почти все пространство тесной комнатки, темные силуэты холмов в ночном небе за нашим окном, отголоски смеха, доносящиеся из буфета внизу, куда сошлись отдохнуть окрестные фермеры. Особенное наслаждение доставило мне наше первое утро, когда я повез Хелен к Алленам проверять пробы. Вылезая из машины, я заметил, что миссис Аллен осторожно выглядывает в щелку между кухонными занавесками. Она тут же вышла во двор, и, когда я подвел к ней мою молодую жену, глаза у нее буквально полезли на лоб. Хелен одной из первых в тех краях начала носить брюки и в это утро надела ярко-лиловые -- "совершенно потрясные", выражаясь на более позднем жаргоне. Фермерша была немножко шокирована, а немножко и позавидовала, но вскоре она убедилась, что Хелен одной с ней породы, и между ними завязался оживленный разговор. Глядя, как энергично кивает миссис Аллен и как ее лицо все больше расцветает улыбками, я понял, что Хелен охотно удовлетворяет ее любопытство. Времени на эта потребовалось много, и мистер Аллен в конце концов прервал их беседу. -- Если идти, так идти, -- буркнул он, и мы отправились продолжать туберкулинизацию. Начали мы с солнечного склона, где в загоне нас дожидался молодняк. Джек и Робби ринулись в загон, а мистер Аллен снял кепку и любезно обмахнул верх каменной стенки. -- Тут вашей хозяйке будет удобно, -- сказал он. Я уже собирался начать измерения, но от этих слов буквально прирос к месту. Моя хозяйка! Впервые такие слова были обращены ко мне... Я посмотрел на Хелен, которая сидела на необтесанных камнях, поджав ноги, положив на колено записную книжку и держа наготове карандаш. Она откинула упавшую на глаза темную прядку, наши глаза встретились, и она улыбнулась мне. Я улыбнулся в ответ и вдруг ощутил все великолепие окружающих холмов, медвяный запах клевера и нагретых солнцем трав, пьянящий сильнее любого вина. И мне показалось, что два года, которые я провел в Дарроуби, были прелюдией к этой минуте, что вот сейчас улыбка Хелен завершила первый решающий шаг в моей жизни -- эта улыбка и бакелитовая дощечка на решетке Скелдейл-Хауса. Не знаю, сколько я простоял бы так, словно в забытьи, но мистер Аллен выразительно откашлялся, и я вернулся к действительности. -- Начали, -- сказал я, прикладывая кутиметр к шее первой телки. -- Номер тридцать восемь, семь миллиметров, четко очерчено.-- Я крикнул Хелен: -- Номер тридцать восемь, семь, ч. о. -- Тридцать восемь, семь, ч. о., -- повторила моя жена, и ее карандаш побежал по страничке записной книжки. 34 Мы с мистером Дейкином стояли у него в коровнике. Старик, ссутулившись, смотрел на меня с высоты своего роста. Глаза на длинном лице с обвислыми усами были полны терпеливой грусти. -- Значит, Незабудке конец приходит, -- сказал он, и на мгновение его заскорузлая ладонь легла на спину коровы. Худ он был как щепка, большие натруженные руки с узловатыми распухшими пальцами свидетельствовали о жизни, полной тяжелой работы. Я вытер иглу и опустил ее в жестяной ящик, в котором возил ланцеты, скальпеля, а также перевязочный и шовный материал. -- Решать, конечно, вам, мистер Дейкин, но ведь я зашиваю ей соски в третий раз и, боюсь, далеко не в последний. -- Оно, конечно, у нее тут все пообвисло. -- Старик нагнулся, разглядывая ряд узлов по шву в ладонь длимой. -- И всего-то другая корова наступила, а вид -- страшней некуда. -- Коровьи копыта очень остры, -- сказал я. -- И при движении сверху вниз режут почти как нож. Вечная беда старых коров! Вымя у них отвисает, соски увеличиваются, становятся дряблыми, и, когда такая корова ложится в стойле, вымя, несравненный молокотворный орган, распластывается и попадает под ноги соседок. Если не Мейбл справа, так Ромашке слева. В маленьком вымощенном булыжником коровнике с низкой кровлей и деревянными перегородками стояло всего шесть коров, и у каждой была кличка. Теперь коров с кличками вы не встретите, исчезли и такие фермеры, как мистер Дейкин, у которого было всего шесть дойных коров, три-четыре свиньи и несколько кур, так что он еле сводил концы с концами. Конечно, коровы приносили телят, но... -- Ну что же, -- сказал мистер Дейкин. -- Старушка со мной в полном расчете. Я помню, как она родилась, ночью, двенадцать лет тому назад. Еще у той Ромашки. И я вытащил ее на мешковине из этого самого коровника, а снег так и валил. А уж сколько тысяч галлонов молока она с тех пор дала, и считать не стану -- она и посейчас четыре галлона дает. Да-да, она со мной в полном расчете. Незабудка, словно понимая, что речь идет о ней, повернула голову и посмотрела на него. Она являла собой классическую картину одряхлевшей коровы -- такая же тощая, как ее хозяин, с выпирающими тазовыми костями, с разбитыми разросшимися копытами, со множеством кольцевых перехватов на кривых рогах. Вымя, некогда упругое и тугое, жалко свисало почти до пола. Походила она на своего хозяина и терпеливым спокойствием. Прежде чем зашить сосок, я сделал местную анестезию, но, мне кажется, она и без того не шевельнулась бы. Когда ветеринар зашивает соски, он наклоняет голову перед самыми задними ногами, и его очень удобно лягнуть, но от Незабудки такой подлости можно было не опасаться: она ни разу в жизни никого не лягнула. Мистер Дейкин вздохнул: -- Ну