ристан усердствовал вовсю: егозил щеткой по ковру, расправлял подушки, обмахивал тряпкой все, что подвертывалось под руку. Он вздыхал и покряхтывал -- ну прямо верная старая служанка. Для довершения иллюзии ему не хватало только чепчика и передничка с оборками. Мы допили джин, и Зигфрид погрузился в "Ветеринари рикорд", а из кухни повеяло аппетитными запахами. Около семи Тристан просунул голову в дверь: -- Ужин на столе! Мой патрон отложил газету, встал и с наслаждением потянулся. -- Отлично. Очень есть хочется. Я пошел за ним в столовую и чуть было не натолкнулся на него -- так внезапно он остановился, ошеломленно глядя на супницу в центре стола. -- Что, опять чертовы сосиски с пюре? -- взвыл он. Тристан помялся: -- Ну... да. Это же очень вкусно. -- Вкусно! Мне эта дрянь уже по ночам снится. Неужели ты не можешь приготовить что-нибудь еще? -- Но я же тебя предупреждал! -- Тристан сделал обиженное лицо. -- Я же тебя предупреждал, что умею готовить сосиски и пюре. -- Да, предупреждал! -- рявкнул его брат. -- Но ты не сказал, что умеешь готовить ТОЛЬКО сосиски и пюре! Тристан неопределенно пошевелил рукой, и Зигфрид бессильно опустился на стул. -- Ну ладно, -- вздохнул он. -- Накладывай, и да сжалится над нами господь! После первого же глотка Зигфрид прижал руку к животу и испустил тихий стон: -- Нет, это отрава! После недели на такой диете я уже никогда не стану прежним! Следующий день начался весьма эффектно. Я только что встал с кровати и протягивал руку к халату, когда дом потряс оглушительный взрыв. По коридорам и комнатам, дребезжа стеклами, промчался ураганный ветер, после чего наступила зловещая тишина. Я выскочил на площадку и столкнулся там с Зигфридом. Он посмотрел на меня выпученными глазами и кинулся вниз. В кухне на полу среди хаоса кастрюль, тарелок, битых яиц и кусочков грудинки лицом вверх лежал Тристан. -- Что тут происходит? -- рявкнул Зигфрид. Тристан посмотрел на него снизу вверх с легким интересом: -- Право, не знаю. Я затапливал плиту, и вдруг что-то ухнуло. -- Затапливал плиту?.. -- Ну да. Я каждое утро мучаюсь. Никакой тяги. По-моему, надо прочистить дымоход. В таких старых домах... -- Это мы знаем! -- перебил Зигфрид. -- Но что произошло, черт подери? Тристан приподнялся на локте и сел. Даже в эту минуту, среди мусора на полу, с перепачканной физиономией, он сохранял невозмутимое достоинство. -- Ну, я решил принять меры, (Его деятельный ум вечно выискивал новые способы сохранения энергии.) Намочил кусок ваты эфиром и бросил в плиту. -- Эфиром? -- Ну да. Он же легко воспламеняется, верно? -- Воспламеняется! -- Глаза Зигфрида вылезли на лоб.-- Он хуже динамита! Еще счастье, что ты не взорвал весь дом! Тристан поднялся на ноги и отряхнул брюки. -- Ну ничего. Сейчас займусь завтраком. -- Не надо! -- Зигфрид испустил долгий судорожный вздох, подошел к хлебнице, достал булку и начал ее кромсать. -- Вон он, на полу, твой завтрак. А к тому времени, когда ты все это уберешь, мы уже уедем. Обойдемся хлебом с мармеладом, Джеймс? Мы уехали имеете. Зигфрид попросил Кена Биллингса отложить кормление телят до нашего приезда, чтобы мы могли при этом присутствовать. Ничего хорошего нас там не ждало. Оба теленка сдохли, и на лице фермера было написано глубокое отчаяние. Зигфрид стиснул зубы, но тут же сделал рукой приглашающий жест: -- Начинайте, мистер Биллингс. Я хочу поглядеть, как они едят. Орехи подсыпались в кормушку все время, но мы внимательно смотрели, как фермер разлил молоко по ведрам и как телята принялись пить. Бедняга фермер явно уже смирился с неизбежным и не возлагал на эту затею Зигфрида никаких надежд. Собственно, и я тоже. Но Зигфрид бродил по телятнику, как леопард, словно готовясь к решительному броску. Он нагибался над телятами, и они поворачивали к нему белые от молока мордочки, но дать ответ на загадку могли не больше, чем я. Мой взгляд скользнул по длинному ряду станков. В них еще оставалось тридцать с лишним телят, и меня охватило жуткое предчувствие, что таинственная эпидемия скосит их всех. И тут Зигфрид ткнул пальцем в ведро: -- А это что? Мы с фермером нагнулись и увидели, что в молоке плавает черный кружок. -- Грязюка какая-то, -- буркнул мистер Биллинг. -- Сейчас вытащу. -- И он протянул руку к ведру. -- Нет, позвольте мне! -- Зигфрид осторожно выловил черный кружок, стряхнул молоко с пальцев и принялся внимательно рассматривать свою находку. -- Это не просто грязюка, -- пробормотал он. -- Поглядите, он вдавлен, словно чашечка. -- Большим и указательным пальцем он потер край кружка. -- Я вам скажу, что это. Это струп. Но откуда? Он оглядел шею и голову теленка, потрогал один из роговых бугорков и вдруг замер. -- Видите ранку? Теперь понятно, откуда этот струп. -- Он примерил черную шапочку, и она плотно прилегла к бугорку. Фермер пожал плечами: -- Это-то понятно. Я недели две назад их всех обезрожил. -- А как, мистер Биллингс? -- мягко спросил Зигфрид. -- Тут мне одну новинку продали: просто мажешь на бугорки -- и дело с концом. Куда проще, чем с квасцами возиться. -- А бутылку вы сохранили? -- Угу. Она в доме. Сейчас принесу. Когда он вернулся, Зигфрид прочел этикетку и протянул бутылку мне. -- Треххлористая сурьма, Джим. Теперь все понятно. -- Но... чего вы нашли-то? -- с недоумением спросил фермер. Зигфрид сочувственно поглядел на него. -- Сурьма -- смертельный яд, мистер Биллингс. Да, рога она выжжет, можете не сомневаться. Но если попадет в корм, то... Фермер широко раскрыл глаза. -- Понятно! А когда они суют голову в ведро, эти штуки туда и сваливаются! -- Вот именно, -- согласился Зигфрид. -- Или они сдирают струп о стенку ведра. Но давайте займемся остальными. Мы обошли всех телят, удаляя смертоносные корочки и выскребая бугорки, и когда наконец уехали, то твердо знали, что мучительный, хотя и краткий эпизод с телятами Биллингса остался позади. Зигфрид положил локти на рулевое колесо и вел машину, подпирая подбородок ладонями. Это была его обычная поза, когда он погружался в задумчивость, но я никак не мог к ней привыкнуть. -- Джеймс, -- сказал он, -- я никогда ничего подобного не видел. Тема для статьи. Он был прав: теперь, изложив эту историю тридцать пять лет спустя, я сообразил, что ничего подобного с тех пор не случалось. В Скелдейл-Хаусе мы расстались. Тристан, явно стараясь загладить утреннее происшествие, орудовал шваброй в коридоре с рвением матроса парусного флота. Но едва Зигфрид уехал, как в доме воцарился полный покой, и, когда, собрав все необходимое для предстоящих визитов, я заглянул в гостиную, Тристан возлежал там в своем любимом кресле. Я вошел и с удивлением увидел на углях в камине кастрюлю с сосисками. -- Что это? -- спросил я. Тристан закурил сигарету, развернул "Дейли миррор" и положил ноги на соседнее кресло. -- Готовлю обед, старина. -- Здесь?! -- Вот именно, Джим. Хватит с меня этой раскаленной плиты. И на кухне даже присесть толком негде. Не говоря уж о расстоянии до нее. Я смерил взглядом разлегшегося повара. -- О том, что в меню, спрашивать смысла нет? -- Ни малейшего, старый друг. -- Тристан оторвался от газеты и одарил меня ангельской улыбкой. Я уже собрался уйти, но в недоумении остановился. -- А где картошка? -- В камине. -- В камине? -- Ну да. Я положил ее печься в золу. Вкус удивительный! -- Ты уверен? -- Ну еще бы, Джим. Вот погоди, ты оценишь мое поварское искусство! Я вернулся почти в час. В гостиной Тристана не было, но там висел сизый чад, и в ноздри мне ударил запах, словно от костра, на котором жгут палый лист. Тристана я нашел на кухне. От его светской невозмутимости не осталось и следа: он безнадежно тыкал ножом в угольно-черные шарики. Я уставился на него: -- Что это такое? -- Картошка, Джим, чтоб ее черт побрал! Я немножко вздремнул -- и вот полюбуйся! Он брезгливо разрезал обуглившийся клубень. В самом центре я различил беловатый кружок -- единственную предположительно съедобную часть некогда большой картофелины. -- Н-да, Тристан! И что же ты намерен делать? Он бросил на меня панический взгляд. -- Выковыряю середку и сделаю пюре. А что еще мне остается?! Смотреть на это было выше моих сил. Я ушел к себе, умылся, а потом спустился в столовую. Зигфрид уже сидел за столом, и я сразу заметил, что он все еще смакует утренний успех. Он весело кивнул мне: -- Джеймс, а Кен Биллингс подсунул нам хорошую задачку! Приятно, что мы с ней разобрались. Но улыбка замерла у него на губах. В столовую вошел Тристан и поставил перед нами две супницы. Из одной выглядывали неизбежные сосиски, а в другой покоилась непонятная сероватая масса с многочисленными черными вкраплениями разной величины. -- Во имя всего святого, -- зловеще-спокойно осведомился Зигфрид, -- Что? Это? Такое? -- Ну... э... картофель... -- Тристан откашлялся. -- Боюсь, он немножко пригорел. Мой патрон промолчал. С грозной невозмутимостью он положил себе на тарелку ложку пятнистой смеси, подцепил немного на вилку и начал жевать. Раза два, когда у него на зубах хрустели особенно твердые кусочки угля, он поморщился. Затем он закрыл глаза и проглотил. Секунду он сидел неподвижно, потом обеими руками ухватился за живот, застонал и вскочил на ноги. -- Довольно! -- загремел он. -- Я готов лечить отравленных животных на фермах, но не желаю, чтобы меня пичкали отравой в моем собственном доме! -- Он направился к двери, бросив через плечо: -- Пойду пообедаю в "Гуртовщиках". В этот момент его снова передернуло. Он опять прижал ладони к животу и обернулся. -- Вот теперь я понимаю, что испытывали эти несчастные телята! 37 Я занимался кастрацией поросят. Их было много, а я торопился, и это не прошло мне даром -- скальпель располосовал указательный палец на левой руке. Мгновенно все вокруг обагрилось моей кровью. Мне никак не удавалось ее унять: бинты сразу промокали, и когда я наконец все-таки наложил повязку, она получилась невообразимо большой и бесформенной -- толстенный слой ваты, десятки раз обмотанный самым широким бинтом, какой только отыскался в моем багажнике. Когда я уехал с фермы, заметно стемнело и в морозном небе загорались звезды, хотя не было еще и пяти часов -- в конце декабря солнце заходит рано. Я ехал медленно, и огромный забинтованный палец торчал над рулевым колесом, точно веха, указывающая путь между лучами фар. До Дарроуби оставалось около полумили и за голыми ветками придорожных деревьев уже мелькали огни городка, как вдруг из мрака навстречу мне выскочила машина, проехала мимо, затем я услышал визг тормозов, машина остановилась, развернулась и помчалась назад. Она обогнала меня, свернула на обочину, и я увидел неистово машущую руку. Я остановился; на дорогу выскочил молодой человек и побежал ко мне. Он всунул голову в окно: -- Вы ветеринар? -- Молодой человек задыхался, в его голосе звучала паника. -- Да. -- Слава богу! Мы едем в Манчестер и побывали у вас... Нам сказали, что вы поехали этой дорогой... описали вашу машину. Ради бога, помогите! -- Что случилось? -- Наша собака... На заднем сиденье... У него в горле застрял мяч. Я... мне кажется, он уже задохнулся. Он еще не договорил, а я уже бежал по шоссе к большому белому автомобилю, из которого доносился плач. На фоне заднего стекла виднелись детские головки. Я распахнул дверцу и услышал всхлипывания: -- Бенни, Бенни, Бенни! И темноте я едва различил большую собаку, распростертую на коленях четырех детей. -- Папа, он умер, он умер! -- Его надо вытащить наружу, -- сказал я, задыхаясь. Молодой человек ухватил собаку за передние лапы, а я поддерживал ее снизу, и она без всяких признаков жизни вывалилась на асфальт. Мои пальцы запутались в густой шерсти. -- Ничего не видно! Помогите мне перенести его к свету! Мы подтащили безжизненное тело к лучам фар, и я увидел великолепного колли в полном расцвете сил -- пасть его была широко раскрыта, язык вывалился, глаза остекленели. Он не дышал. Молодой человек взглянул на собаку, сжал голову руками и простонал: -- Боже мой, боже мой... В машине тихо плакала его жена и рыдали дети: -- Бенни... Бенни... Я схватил его за плечо и закричал: -- Что вы говорили про мяч? -- У него в горле... Я пробовал его вынуть, но ничего не получается, -- невнятно бормотал он, не поднимая головы. Я сунул руку в пасть и сразу нащупал твердый резиновый мяч величиной с теннисный, который застрял в глотке, как пробка, плотно закупорив трахею. Я попытался обхватить его пальцами, но они лишь скользили по мокрой гладкой поверхности -- ухватиться было не за что. Секунды через три я понял, что таким способом извлечь мяч невозможно, и, не раздумывая, вытащил руку, завел большие пальцы под челюсти и нажал. Мяч вылетел из пасти собаки, запрыгал по заиндевелому асфальту и исчез в траве. Я потрогал роговицу глаза. Никакой реакции. Я опустился на колени, полный мучительного сожаления, -- ну что бы им встретить меня чуть-чуть раньше! А теперь -- что я могу сделать? Только забрать труп в Скелдейл-Хаус. Нельзя же оставлять мертвую собаку у них в машине -- им еще столько ехать до Манчестера. Но мне нестерпимо было думать, что я ничем не смог им помочь, и, когда я провел рукой по роскошному меху, толстый забинтованный палец качнулся как символ моей никчемности. Я тупо созерцал этот палец и вдруг ощутил слабое биение там, где край моей ладони упирался в межреберье собаки. Я выпрямился с хриплым криком: -- Сердце еще бьется! Он жив! И принялся за работу. Здесь, во мраке пустынного шоссе, я мог рассчитывать только на собственные силы. В моем распоряжении не было ни стимулирующих средств для инъекций, ни кислородных баллонов, ни зондов. Но каждые три секунды я добрым старым способом нажимал на грудь обеими ладонями, отчаянно желая, чтобы собака задышала, хотя глаза ее по-прежнему глядели в пустоту. Время от времени я принимался дуть ей в горло или щупал между ребрами, стараясь поймать это почти неуловимое биение. Не могу сказать, что произошло раньше: слабо ли дрогнуло веко, или слегка поднялись ребра, втягивая в легкие ледяной йоркширский воздух. Возможно, это случилось одновременно, но дальше все было как в прекрасном сне. Не знаю, сколько я просидел возле собаки, пока наконец ее дыхание не стало ровным и глубоким. Затем она открыла глаза и попробовала вильнуть хвостом, и тут я вдруг осознал, что совершенно окоченел и прямо-таки примерз к дороге. С трудом поднявшись и не веря своим глазам, я смотрел, как пес медленно встает на ноги. Хозяин тут же водворил его на заднее сиденье, где он был встречен восторженными воплями. Но сам молодой человек был словно оглушен. Все время, пока я возился с колли, он, не переставая, бормотал: "Вы же просто вытолкнули мяч... просто вытолкнули. Как я-то не сообразил?" Не опомнился он, даже когда повернулся ко мне, прежде чем сесть машину. -- Не знаю... просто не знаю, как вас благодарить, -- сказал он хрипло. -- Это же чудо. На секунду он прислонился к дверце: -- Ну, а ваш гонорар? Сколько я вам должен? Я потер подбородок. Дело обошлось без медикаментов. Потеряно было только время. -- Пять шиллингов, -- сказал я, -- и никогда больше не позволяйте ему играть таким маленьким мячом. Молодой человек достал деньги, потряс мне руку и уехал. Его жена, которая так и не вышла из машины, помахала на прощание. Но лучшей наградой было последнее мимолетное видение: детские ручонки, крепко сжимающие собаку в объятиях, и замирающие в темной дали радостные крики: -- Бенни... Бенни... Бенни! После того как пациент уже выздоровел, ветеринар нередко спрашивает себя, велика ли тут его заслуга. Возможно, животное и само справилось бы с болезнью. Бывает и так. И твердо сказать ничего нельзя. Но когда без тени сомнения знаешь, что отвоевал животное у смерти, пусть даже не прибегая ни к каким хитроумным средствам, это приносит удовлетворение, искупающее все превратности жизни ветеринарного врача. И все же в спасении Бенни было что-то нереальное. Я даже мельком не видел лиц ни счастливых детей, ни их счастливой матери, съежившейся на переднем сиденье. Отца я, конечно, видел, но он почти все время стоял, обхватив голову руками. Встретившись с ним на улице, я его не узнал бы. Даже собака, залитая резким неестественным светом фар, представлялась мне теперь чем-то призрачным. Мне кажется, все они чувствовали примерно то же самое. Во всяком случае, через неделю я получил от матери семейства очень милое письмо. Она извинялась за то, что они так бессовестно укатили, благодарила за спасение их любимой собаки, которая теперь как ни в чем не бывало играет с детьми, и в конце выразила сожаление, что даже не спросила моего имени. Да, это был странный эпизод. Ведь они не только не имели представления, как меня зовут, но наверняка не узнали бы меня, если бы встретили снова. Собственно говоря, когда я вспоминаю этот эпизод, ясно и четко в памяти всплывает только мой забинтованный палец, который царил над происходившим, почти обретя собственную индивидуальность. И судя по тому, как начиналось письмо, они тоже лучше всего запомнили именно его: "Дорогой ветеринар с забинтованным пальцем..." 38 Шеп, пес мистера Бейлса, несомненно, был наделен чувством юмора. Дом мистера Бейлса стоял посреди деревни Хайберн, и, чтобы попасть во двор, приходилось ярдов двадцать идти по проулку между оградами почти в рост человека -- соседнего дома слева и сада мистера Бейлса справа, где почти весь день околачивался Шеп. Это был могучий пес, гораздо крупнее среднего колли. Собственно говоря, по моему твердому убеждению, в нем текла кровь немецкой овчарки, ибо, хотя он щеголял пышной черно-белой шерстью, в его массивных лапах и благородной посадке коричневой головы с торчащими ушами было что-то эдакое-некое. Он разительно отличался от плюгавых собачонок, которых я чаще всего видел во время объездов. Я шел между оградами, но мысленно уже перенесся в коровник в глубине двора. Дело в том, что корова Бейлса, по кличке Роза, мучилась одним из тех неясных расстройств системы пищеварения, из-за которых ветеринары лишаются сна. Ведь при этом так трудно поставить диагноз! Эта корова два дня назад начала покряхтывать и давать все меньше молока, и когда я осматривал ее вчера, то совсем запутался в возможных причинах. Проглоченная проволока? Но сычуг сокращается как обычно, и в рубце хватает нормальных шумов. Кроме того, она, хотя и вяло, но жевала сено. Завал?.. Или частичная непроходимость?.. Несомненная боль в животе и эта подлая температура -- тридцать девять и два... очень похоже на проволоку. Конечно, вопрос можно было бы разрешить сразу, вскрыв ей желудок, но мистер Бейлс придерживался старомодных взглядов и не желал, чтобы я лазал во внутренности его коровы прежде, чем поставлю точный диагноз. А поставить его мне пока не удалось -- таков был единственный бесспорный факт. Как бы то ни было, я приподнял ее, поставив передними ногами на половинку двери, и закатил ей сильное масляное слабительное. "Держи кишечник чистым и уповай на бога!" -- сказал мне однажды умудренный годами коллега. Совет очень недурной! Я прошел уже полдороги по проулку, теша себя надеждой, что найду свою пациентку на пороге выздоровления, как вдруг в мое правое ухо словно бы ниоткуда, ударил оглушительный звук. Опять этот чертов Шеп! Ограда была как нарочно такой высоты, что пес мог подпрыгнуть и залаять прямо в ухо прохожему. Это была его любимая забава, и он уже несколько раз ее со мной проделывал -- правда, впервые столь удачно. Мысли мои были далеко, и пес получил возможность так хорошо рассчитать свой прыжок, что лай пришелся на высшую точку и клыки лязгнули совсем рядом с моим лицом. А голосина у него был под стать телосложению -- рык, басистый, как мычание быка, подымался из глубин могучей груди и вырывался из разверстой пасти. Я взвился в воздух на несколько дюймов -- сердце у меня колотилось, в голове звенело, -- а когда снова опустился на землю и в ярости поглядел за ограду, то, как обычно, успел увидеть только мохнатый силуэт, стремительно исчезнувший за углом дома. Вот это и ставило меня в тупик. Зачем он так делает? Потому ли, что он -- свирепый зверь и точит на меня зубы? Или он развлекается? Но я ни разу не оказался от него настолько близко, чтобы найти ответ на эту загадку. В результате я был не в лучшей форме для скверных новостей, а именно они поджидали меня в коровнике. Одного взгляда на лицо фермера было достаточно: корове стало хуже. -- Заперло ее, вот что! -- угрюмо буркнул мистер Бейлс. Я скрипнул зубами: фермеры старой закалки подводили под термин "заперло" целую гамму желудочно-кишечных заболеваний. -- Значит, слабительное не подействовало? -- Да нет. Иногда вроде орешки сыплются. Говорят же вам: заперло. -- Ну хорошо, мистер Бейлс, -- сказал я с кривой улыбкой.-- Попробуем что-нибудь посильнее. Я принес из машины набор для промывания желудка -- приспособление столь нежно мной любимое, но теперь, увы, исчезнувшее из моей жизни. Длинный резиновый желудочный зонд и деревянный зевник с ременными петлями, чтобы зацеплять за рога. Накачивая в корову два галлона теплой воды с формалином и поваренной солью, я чувствовал то же, что Наполеон, когда он при Ватерлоо бросил в бой старую гвардию. Если уж это не подействует, рассчитывать больше не на что. Да, обычная уверенность оставила меня. С коровой творилось что-то непонятное. Но иного выхода мне не оставалось. Любой ценой заставить органы пищеварения снова функционировать. Потому что мне очень не понравилось, как выглядела корова. Мягкое покряхтывание не прекратилось, а глаза заметно запали -- самый грозный симптом у крупного рогатого скота. И есть она перестала вовсе. На следующее утро, проезжая по единственной улице Хайберна, я увидел, что из лавки вышла миссис Бейлс. Я затормозил у обочины и высунул голову в окошко: -- Как нынче Роза, миссис Бейлс? Фермерша поставила корзину и грустно поглядела на меня: -- Худо, мистер Хэрриот. Муж думает, что ей скоро конец. Если он вам нужен, так идите прямо через луг. Он там чинит дверь сарая. Я свернул к воротам, за которыми начинался луг, и на меня накатилась волна черной тоски. Машину я оставил у обочины и поднял щеколду. -- Черт! Черт! Черт! -- бормотал я, шагая по траве. Меня грызла тягостная мысль о надвигающейся трагедии. Гибель коровы -- тяжелый удар для мелкою фермера со стадом из десяти голов и двумя-тремя свиньями. Я должен помочь -- а от меня ни малейшего толка! Каково мне было сознавать это! И тем не менее на меня вдруг снизошел мир. Луг был обширный, а сарай находился на дальнем его конце. Я шел по колено в высокой шуршащей траве. Пора уже ее косить... И тут я всем своим существом понял, что лето в разгаре, что солнце сияет и вокруг меня, растворяясь в хрустально чистом воздухе, струятся ароматы клевера и нагретых трав. Где-то неподалеку находилось поле цветущей фасоли, и я поймал себя на том, что, закрыв глаза, впиваю ее благоухание, словно дегустирую редкостный напиток. И тишина! Исполненная невыразимой благости. Как и ощущение, что я тут один. Мой взгляд мечтательно скользнул по зеленым просторам, дремлющим в солнечных лучах. Нигде ни движения... ни звука... Но тут без малейшего предупреждения земля у моих ног взорвалась пушечным выстрелом. На жуткий миг голубое небо исчезло за чем-то косматым, и красная пасть ухнула "вуф!!!" прямо мне в лицо. С придушенным воплем я попятился, дико посмотрел по сторонам и увидел Шепа, который стремглав летел к воротам. Укрывшись в высокой траве на середине луга, он по всем правилам тактики восемнадцатого века выждал, пока не различил белков моих глаз, и тут ринулся в атаку. Случайно ли он оказался там или, заметив, как я вхожу в ворота, нарочно устроил мне засаду, узнать, разумеется, было невозможно, но с его точки зрения результат не оставлял желать лучшего: бесспорно, я никогда так не пугался ни до, ни после. Моя жизнь полна различных тревог и неприятных сюрпризов, но огромный пес, вдруг возникший из ничего среди безмятежно пустого луга, был чем-то единственным в своем роде. Мне доводилось слышать о том, как внезапный ужас или напряжение вызывали непроизвольное опорожнение кишечника, и я твердо знаю, что в этот момент меня вполне могла бы постигнуть такая судьба. Когда я подошел к сараю, меня еще била дрожь, и я молчал все время, пока мы с мистером Бейлсом шли назад к коровнику. А вид моей пациентки оказался последней каплей. Она превратилась в обтянутый кожей скелет и безучастно смотрела в стену глубоко запавшими глазами. Зловещее покряхтывание стало заметно громче. -- Несомненно, она проглотила проволоку! -- пробормотал я.-- Дайте ей немножко походить, хорошо? Мистер Бейлс отомкнул цепь, и Роза прошла по проходу. В конце она повернулась и почти рысью направилась к своему стойлу, без всякого труда перепрыгнув сток. Моей библией и те дни была "Практическая ветеринария" Юдолла, а этот великий авторитет в своем труде утверждал, что, если корова двигается свободно, в сетке у нее вряд ли находится инородное тело. Я дернул ее за загривок, но она сохранила полное равнодушие. Нет, значит, тут что-то другое. -- Давненько я не видел, чтобы так запирало, -- сказал мистер Бейлс.-- Нынче утром я дал ей дозу очень сильного снадобья, да толку никакого. Я устало провел рукой по лбу. -- А что именно вы ей дали, мистер Бейлс? Очень дурной знак, если клиент принимается лечить животное сам. Фермер взял с заставленного подоконника бутылку и вручил мне: "Желудочный эликсир доктора Хорнибрука. Наилучшее средство от всех болезней скота". Доктор в цилиндре и сюртуке важно взглянул на меня с этикетки. Я вытащил пробку и понюхал. Меня прямо-таки отшвырнуло назад, глаза замигали, и из них потекли слезы. Запах чистейшего аммиака, но кто я такой, чтобы критиковать? -- И кряхтит, и кряхтит... -- Фермер ссутулился. -- Отчего бы? Говорить, что это похоже на локальный перитонит, не имело смысла -- ведь я не знал, чем он вызван. И я решил в последний раз прибегнуть к промыванию. Оно по-прежнему оставалось сильнейшим оружием в моем арсенале, но на этот раз я прибавил к смеси два фута мелассы. В те дни почти у каждого фермера где-нибудь к углу коровника стояла бочка мелассы, и мне нужно было лишь подойти к ней и открыть кран. Я часто жалею, что эти бочки теперь исчезли: ведь меласса -- хорошее лекарство для скота. Впрочем, на сей раз я не возлагал на нее особых надежд. Уже развивавшееся у меня диагностическое чутье подсказывало мне, что у этой коровы внутри что-то очень и очень не так. На следующий день я приехал в Хайберн только около трех часов. Машину я оставил на улице и уже собрался свернуть в проулок, но вдруг остановился и уставился на корову, пасущуюся на лугу по ту сторону шоссе. Это пастбище соседствовало с некошеным лугом, по которому я прошел накануне, а корова была... Розой! Ошибиться я не мог: о том, что это она, говорила не только красивая темно-рыжая масть, но и большая белая отметина на левом боку. Я бросился туда, и через несколько секунд на душе у меня стало легко и спокойно. Корова не только удивительно, прямо как по волшебству выздоровела, она выглядела на редкость хорошо. Я подошел к ней и почесал основание хвоста. Она была очень кротким существом и только оглянулась на меня, не переставая щипать траву. Ее еще недавно запавшие глаза снова стали выпуклыми и ясными. Ей, видимо, понравился особенно зеленый участок дальше по лугу, и она неторопливо направилась туда. Я шел за ней и не мог налюбоваться, как она нетерпеливо дергает головой, отгоняя мух. Покряхтывание исчезло, вымя покачивалось между задними ногами тяжелое и тугое. Просто невозможно было поверить, что передо мной та же корова, которую я оставил вчера в таком жалком состоянии. Освобождение от грызущей тревоги было упоительным, и тут я увидел, что мистер Бейлс перебрался через ограду соседнего луга. Очевидно, он еще чинил там дверь сарая. Он направился ко мне, а я подумал, что надо бы удержаться от проявлений торжества. Он, безусловно, чувствует себя неловко: ведь вчера он применил домашнее средство, ясно показав, что не доверяет мне, да и весь его тон свидетельствовал о том же. Впрочем, винить его за это не приходилось -- бедняга совсем извелся от беспокойства. Да, конечно, не следует слишком открыто радоваться своей победе. -- Добрый день, мистер Бейлс, -- сказал я, скрывая ликование. -- Роза сегодня выглядит отлично, не правда ли? Фермер снял кепку и утер лоб. -- Верно. Прямо-таки не та корова. -- По-моему, больше она в лечении не нуждается, -- сказал я и не удержался от самого легкого укола (хоть на это-то я имел право?). -- Все-таки неплохо, что я сделал ей вчера еще одно промывание. -- Что вы воду-то в нее накачивали? -- Мистер Бейлс поднял брови.-- Это тут ни при чем. -- Но как же? Ведь оно ее вылечило! -- Да нет, молодой человек. Ее Джим Оукли вылечил. -- Джим?.. Но какое отношение... -- Он взглянул на нее вечером. Джим по вечерам часто приезжает. Ну, как он Розу увидел, так сразу и сказал, что с ней делать. Она ведь прямо издыхала. От вашего накачивания ей ничуть не полегчало. А он велел мне хорошенько погонять ее по лугу. -- Что?! -- Ну да. Он такое у них раньше не раз видел, и всегда от хорошей пробежки они мигом выздоравливали. Ну, мы привели Розу сюда и давай ее гонять, как он велел. И черт побери, помогло! Ей прямо на глазах лучше стало. Я выпрямился. -- А кто такой, -- спросил я холодно, -- этот Джим Оукли? -- Он-то? А почтальон. -- Почтальон! -- Ага. Только прежде он держал парочку коров. И на скотину у него глаз хороший, у Джима то есть. -- Вполне возможно, но уверяю вас, мистер Бейлс... Фермер поднял ладонь. -- Говорите не говорите, молодой человек, а Джим ее вылечил, и против этого не пойдешь. Жалко, вы не видели, как он ее гонял. Сам не моложе меня, а бегает почище иных молодых. И уж тут он себя показал, -- добавил фермер усмехаясь. С меня было довольно. Во время этого панегирика Джиму Оукли я машинально продолжал почесывать хвост Розы и в результате запачкал руку. Собрав остатки достоинства, я кивнул мистеру Бейлсу: -- Ну, мне пора. Можно, я зайду в дом помыть руки? -- Идите, идите, -- ответил он. -- Хозяйка даст вам горячей воды. Я шагал по лугу и все больше расстраивался из-за жестокой несправедливости случившегося. Словно во сне я вышел за ворота и пересек шоссе. Прежде чем свернуть в проулок между оградами, я заглянул в сад. Никого и ничего. Я побрел вдоль грубой каменной кладки, страдая все больше. Вне всяких сомнений, в этой истории с Розой я показал себя круглым болваном. И деваться от этого удручающего чувства было некуда. Казалось, прошло очень много времени, прежде чем я наконец добрался до конца ограды и повернул вправо, к двери на кухню... Вдруг слева загромыхала цепь, и на меня бросился рыкающий зверь, оглушительно рявкнул прямо мне в лицо и исчез. На этот раз у меня чуть не остановилось сердце. Мне было так скверно, что я не мог выдержать еще и Шепа. У меня совсем вылетело из головы, что миссис Бейлс иногда привязывала его у конуры перед черным ходом, чтобы отваживать непрошеных гостей, и, привалившись к стене, оглохнув от грохота собственной крови в ушах, я тупо смотрел на длинную цепь, змеившуюся по булыжнику. Терпеть не могу людей, которые срывают сердце на животных, но в эту минуту во мне словно что-то лопнуло. Вся моя досада и огорчение слились в бессвязные вопли, я схватил цепь и изо всех сил потянул ее. Проклятый пес, который меня изводил, сидит вот тут, в конуре! Наконец-то я могу добраться до него, и уж на этот раз мы с ним поговорим! До конуры было шагов пять, и сначала я ничего не увидел. Но цепь поддавалась с трудом. Я продолжал неумолимо тянуть, и вот из отверстия показался нос, затем голова, а за ней последовало и туловище огромного пса, буквально повисшего на ошейнике. Он не проявил ни малейшего желания вскочить и поздороваться со мной, но я безжалостно подтаскивал его дюйм за дюймом по булыжнику, пока он не вытянулся у самых моих ног. Вне себя от ярости я присел на корточки, потряс кулаком у его о носа и заорал почти в самое его ухо: -- Дрянь ты эдакая! Если ты еще раз посмеешь прыгнуть на меня, я тебе голову оторву! Слышишь? Начисто оторву! Шеп испуганно покосился на меня, и его поджатый хвост виновато завилял. Я продолжал его отчитывать, а он обнажил верхние зубы в подхалимской ухмылке, перевернулся на спину и замер, зажмурив глаза. И тут я понял: он был трус! Все его свирепые атаки были просто игрой. Я почти успокоился, но тем не менее хотел, чтобы он сделал надлежащие выводы. -- Ну ладно, дружище! -- угрожающе прошипел я. -- Помни, что я сказал! -- И, бросив цепь, я издал заключительный вопль: -- А ну убирайся на место! Шеп, поджав хвост, почти на брюхе метнулся в конуру, а я пошел на кухню мыть руки. Воспоминания о глупом положении, в которое я попал, терзали меня еще довольно долго. Тогда я не сомневался, что обо мне судили несправедливо, но теперь, став старше и мудрее, я понимаю, что был неправ. Симптомы коровы мистера Бейлса были типичны для смещения сычуга, четвертого отдела желудка жвачных, который иногда сдвигается с правой стороны на левую, но в те ранние времена об этом просто еще не было известно. Теперь мы прибегаем к хирургическому вмешательству: возвращаем сместившийся орган в правильное положение и закрепляем его, наложив шов. Но порой вернуть его на место можно, просто повалив корову и перевернув ее. Так почему не может дать тот же результат и энергичная пробежка? Должен сознаться, я неоднократно пускал в ход рецепт Джима Оукли "погонять ее хорошенько!", нередко с поразительным эффектом. И по сей день я многому учусь у фермеров, но это был единственный раз, когда мне довелось учиться у почтальона. Когда месяц спустя мистер Бейлс снова пригласил меня посмотреть одну из его коров, я, честно говоря, был удивлен. Мне казалось, что после моего конфуза с Розой он в следующий раз обратится к Джиму Оукли. Но нет, его голос в телефонной трубке был вежливым и доброжелательным, как всегда. Ни намека на то, что он утратил ко мне доверие. Странно... Оставив машину на улице, я настороженно заглянул в сад и только потом нырнул в проход. Легкое позвякивание сказало мне, что Шеп притаился в конуре, и я замедлил шаг. Нет уж, больше я не попадусь! В конце проулка я выжидающе остановился, но увидел только кончик носа, который тотчас отодвинулся в глубину. Значит, пес не забыл моей вспышки и хорошо усвоил, что больше я терпеть его штучки не намерен. Тем не менее, когда я отправился в обратный путь, на душе у меня было смутно. Победа над животным всегда имеет неприятный привкус, а во мне крепло убеждение, что я отнял у Шепа его главную радость. В конце концов, каждое живое существо имеет право на свои развлечения, и, хотя засады Шепа могли иной раз ошеломить человека, они были частью его существования, частью его самого. И мысль о том, что я обеднил его жизнь, тревожила мою совесть. Нет, мне нечем было гордиться. А потому, когда некоторое время спустя мне довелось проезжать через Хайберн, я остановился у фермы Бейлса. Окутанная тишиной белая пыльная деревенская улица дремала под жарким летним солнцем. Нигде ни движения, только какой-то невысокий толстый человек неторопливо шел по проулку. Судя по его лицу, это был один из цыган-лудильщиков из табора, который я видел у въезда в деревню, -- и он нес охапку кастрюль и сковородок. Сквозь штакетник мне было видно, что Шеп в палисаднике бесшумно проскользнул к ограде. Я смотрел во все глаза. Лудильщик все так же неторопливо шагал по проулку, и пес двинулся следом за головой, плывущей над оградой. Как я и предполагал, все произошло на полпути. Безупречно рассчитанный прыжок -- и в верхней его точке громовое "вуф!" в ничего не подозревающее ухо. Это возымело обычное действие. В воздухе мелькнули вскинутые руки и кастрюли, раздался лязг металла о камень, и толстячок пулей вылетел из проулка, повернул вправо и затрусил по улице в противоположную от меня сторону. При его почти круглой фигуре скорость он развил внушительную -- его короткие ноги так и мелькали, и, не замедляя шага, он скрылся в магазинчике у конца улицы. Не знаю, зачем он туда свернул: для восстановления сил там ничего крепче лимонада не нашлось бы. Шеп, по-видимому очень довольный, направился туда, где яблоня отбрасывала густую тень, и расположился на траве в холодке. Опустив голову на вытянутые лапы, он блаженно поджидал следующую жертву. Я поехал дальше, улыбаясь про себя. Конечно, я остановлюсь у магазинчика и объясню толстячку, что он может спокойно собрать свои кастрюли и не будет разорван на куски. Но главным, владевшим мной чувством было облегчение, что я не испортил жизнь Шепу. 39 Было девять часов мерзкого сырого вечера, а я еще не вернулся домой. Я крепче сжал рулевое колесо и заерзал на сиденье, тихонько постанывая, -- так сильно ныли утомленные мышцы. Ну зачем я стал ветеринаром? Почему не выбрал дела полегче и повольготнее? Ну пошел бы в шахтеры или в лесорубы... Жалеть себя я начал три часа назад, когда проезжал через рыночную площадь, торопясь к телящейся корове. Лавки были закрыты, и освещенные окна домов за холодной изморосью говорили об отдыхе, о законченных дневных трудах, о горящих каминах, книгах и струйках табачного дыма. А я был вынужден покинуть все это и нашу уютную квартирку, не говоря уж о Хелен. Негодование на несправедливость судьбы пробудилось во мне с особой силой, когда я увидел, как компания молодежи рассаживается в машине у дверей "Гуртовщиков": три девушки и трое их кавалеров -- нарядные, веселые, явно отправлялись на вечеринку или потанцевать где-нибудь. Всех ждет либо домашний уют, либо развлечения, всех, кроме Хэрриота, который трясется в машине, направляясь к холодным мокрым холмам, где ему предстоит нелегкая работа. То, что ждало меня, отнюдь не подняло моего настроения. Тощая молодая коровенка лежала на боку под навесом среди старых жестянок, битого кирпича и всякого другого хлама. Собственно, я толком не видел, обо что спотыкаюсь, потому что там горел только проржавленный керосиновый фонарь и огонек колебался, почти угасая на ветру. Под этим навесом я провел два часа, вытаскивая теленка буквально по дюйму. Нет, положение плода было нормальным, просто родовой путь оказался узким, а коровенка не пожелала встать, и все эти два часа я пролежал на полу, ворочаясь среди жестянок и обломков кирпича и поднимаясь только для того, чтобы под стук собственных зубов добежать до ведра с водой, чувствуя, как ледяные иголки дождя впиваются в гусиную кожу у меня на груди и спине. Ну а теперь я еду домой: лицо онемело от холода, кожа горит под одеждой и ощущение такое, будто весь вечер компания дюжих молодцов усердно пинала меня, начиная с головы и кончая пятками. Когда я свернул в крохотную деревушку Коптон, то уже совсем захлебнулся в жалости к себе. В теплые летние дни эта деревушка выглядит на редкость идиллично: единственная улица вьется п