это был именно Фергус. 41 В памяти всплывают и всплывают все новые эпизоды. Первые месяцы в Скелдейл-Хаусе. Еще задолго до Хелен. Мы с Зигфридом завтракаем в большой столовой. Мой патрон оторвался от письма, которое читал. -- Джеймс, вы помните Стьюи Брэннана? Я улыбнулся: -- Ну конечно. Скачки в Бротоне? Приятель Зигфрида со студенческой скамьи. Дружелюбный медведь. Конечно, я его не забыл. -- Да-да. -- Зигфрид кивнул. -- Ну так я получил от него письмо. У него уже успел родиться шестой. И хотя он не жалуется, не думаю, что ему хорошо живется в такой дыре, как его Хенсфилд. Еле-еле на хлеб зарабатывает. -- Он задумчиво подергал себя за ухо. -- Знаете, Джеймс, было бы неплохо дать ему возможность отдохнуть. Вы не согласились бы поехать туда и подменить его недельки на две, чтобы он свозил свое семейство к морю? -- Конечно. С удовольствием. Но ведь вам одному нелегко придется? -- Мне полезно поразмяться, -- отмахнулся Зигфрид. -- Да и вообще у нас сейчас тихое время. Так я ему сегодня же напишу. Стьюи с благодарностью ухватился за это предложение, и несколько дней спустя я отправился в Хенсфилд. Йоркшир -- самое большое графство в Англии и, пожалуй, может похвастать наибольшим разнообразием. Меня просто потрясло, когда, покинув зеленые холмы и прозрачный воздух Дарроуби, я через какие-нибудь два часа увидел, как из рыжей пелены лесом встают фабричные трубы. Тут начинался промышленный Йоркшир, и я проезжал мимо фабрик, угрюмых и сатанинских, какие могут привидеться только в кошмаре, мимо длинных рядов унылых одинаковых домов, в которых жили рабочие. Все было черным -- дома, фабрики, заборы, деревья, даже окружающие холмы, закопченные и изуродованные дымом, извергаемым на город сотнями гигантских труб. Приемная Стьюи находилась в самом сердце этого ада, в мрачном здании, покрытом слоем сажи. Нажав на кнопку звонка, я прочитал на дощечке: "Стюарт Брэннан, ветеринарный хирург, член Королевского ветеринарного колледжа и специалист по собакам". Интересно, подумал я, как отнеслись бы к этому добавлению светила Королевского ветеринарного колледжа, но тут дверь открылась, и я увидел своего коллегу. Он совсем заполнил дверной проем. Пожалуй, со времени нашей первой и последней встречи он стал еще толще, и, поскольку был конец августа, он, естественно, не надел запомнившейся мне флотской шинели, но в остальном с того времени, когда мы познакомились в Дарроуби, внешне нисколько не изменился -- круглое мясистое добродушное лицо, темная влажная прядь, прилипшая ко лбу, всегда орошенному капельками пота. Он ухватил меня за руку и радостно втащил в дверь. -- Джим! Очень рад вас видеть! Мои все в восторге -- отправились за покупками перед поездкой. Мы уже списались насчет квартиры в Блэкпуле. -- Его неугасимая улыбка стала еще шире. Мы прошли в заднюю комнату, где на буром линолеуме стоял шаткий раскладной стол. Я увидел раковину в углу, несколько полок с бутылями и шкафчик, выкрашенный белой краской. В воздухе стоял легкий застарелый запах карболки и кошачьей мочи. -- Тут я осматриваю животных, -- не без гордости объяснил Стьюи и посмотрел на часы. -- Двадцать минут шестого. Через десять минут начинается прием. А пока давайте я покажу, что тут и как. Осмотр продолжался недолго, потому что смотреть, собственно, было нечего. Я знал, что в Хенсфилде подвизается весьма фешенебельная ветеринарная фирма, а Стьюи обслуживает главным образом бедняков. И его приемная была типична для практики, которая дышит на ладан. Все имелось словно бы в единственном числе -- одна прямая хирургическая игла, одна изогнутая, одни ножницы, один шприц. Выбор лекарств был крайне ограничен, но зато пузырьки и банки для них отличались редким разнообразием -- особенно пузырьки: таких неожиданных форм мне в ветеринарных аптеках видеть еще не доводилось. -- Конечно, тут похвастать особенно нечем, Джим, -- сказал Стьюи, словно читал мои мысли. -- Практика у меня не модная и зарабатываю я мало. Но концы с концами мы сводим, а ведь это главное. Я вспомнил, что ту же фразу он сказал в тот день, когда мы познакомились на скачках. По-видимому, дальше, чем сводить концы с концами, его честолюбие не шло. Он приподнял занавеску, отделявшую дальнюю часть комнаты. -- А это, так сказать, зал ожидания. -- Он улыбнулся, заметив, с каким удивлением я оглядел десяток стульев, расставленных у трех стен. -- Не слишком роскошно, Джим, и очереди на улице не выстраиваются. Но ничего, живем. В дверь уже входили клиенты Стьюи: две девочки с черной собакой, старик в кепке с терьером на веревочке, подросток с кроликом в корзине. -- Ну что ж, начнем, -- сказал Стьюи, натянул белый халат, откинул занавеску и пригласил: -- Пожалуйста, кто первый? Девочки поставили свою собаку на стол: длиннохвостая многопородная дворняжка содрогалась от страха, опасливо косясь на белый халат. -- Ну-ну, малышка, -- проворковал Стьюи, -- я тебе больно не сделаю. -- Он ласково погладил дрожащую голову и только потом повернулся к девочкам: -- Так в чем беда? -- Она на ногу припадает, -- ответила одна из них. Словно в подтверждение, собачонка жалобно подняла переднюю лапу. Стьюи забрал ее в огромную ручищу и начал бережно ощупывать. Меня поразила эта мягкая нежность в таком, казалось бы, неуклюжем великане. -- Кости целы, -- объявил он. -- Просто немножко потянула плечо. Постарайтесь, чтобы она поменьше бегала, а утром и вечером втирайте вот это. Он отлил беловатое притирание из бутыли в пузырек непонятной формы и протянул его девочкам. Одна из них разжала кулачок, стискивавший шиллинг. -- Спасибо, -- сказал Стьюи без малейшего удивления. -- До свидания. Он осмотрел еще нескольких животных и уже снова направился к занавеске, чтобы позвать следующего, но тут через другую дверь вошли два уличных оборвыша, таща бельевую корзинку со всевозможными бутылками и склянками. Стьюи нагнулся над корзиной и начал с видом знатока перебирать бутылочки из-под соусов, банки из-под маринадов, былые вместилища кетчупа. Наконец он принял решение и заявил: -- Три пенса. -- Шесть, -- хором сказали оборвыши. -- Четыре, -- буркнул Стьюи. -- Шесть, -- пропели оборвыши. -- Пять, -- не сдавался мой коллега. -- Шесть! -- Их тон стал победоносным. -- Ну ладно, -- вздохнул Стьюи, отдал требуемую монетку и начал складывать свое новое приобретение под раковину. -- Я сдираю этикетки, Джим, и кипячу их как следует. -- Угу. -- Все-таки экономия. Так я узнал тайну этой странной аптечной посуды. Последний клиент появился из-за занавески в половине седьмого. Весь прием я наблюдал, с каким тщанием Стьюи неторопливо осматривал каждое животное и выбирал наилучшее лечение в пределах своих ограниченных ресурсов. Гонорар его исчерпывался одним-двумя шиллингами, и я понял, почему он только-только сводит концы с концами. И еще я заметил, что всем клиентам он нравится. Да, его приемная оставляла желать лучшего, но зато он сам был неизменно внимателен и добр. Последней была дородная дама, очень чопорная и выражавшаяся на самом изысканном литературном языке. -- Моя собачка была на прошлой неделе укушена в шею,-- объявила она, -- и боюсь, в рану проникла инфекция. -- Да-да, -- озабоченно кивнул Стьюи, и пальцы-бананы порхающим движением ощупали распухшую шею животного. -- Ничего хорошего. Если мы не примем мер, дело может кончиться абсцессом. Он долго выстригал шерсть и обрабатывал глубокую ранку перекисью водорода. Потом вдул в нее присыпку, наложил ватный тампон и забинтовал. Затем он сделал антистафилококковую инъекцию, а в заключение вручил даме бутылку из-под соуса, по горлышко полную раствора акрифлавина. -- Применяйте, как указано в рецепте, -- сказал он. Наступила пауза, и дама выжидательно открыла кошелек. После долгой внутренней борьбы, о которой свидетельствовало подергивание щек и век, он наконец решительно расправил плечи: -- Три шиллинга шесть пенсов. По меркам Стьюи это был огромный гонорар, хотя в любой другой ветеринарной лечебнице такая сумма составила бы минимум, и я даже не уверен, не назначил ли он ее в убыток себе. Когда дама удалилась, во внутренних комнатах внезапно поднялся оглушительный гвалт. Стьюи одарил меня сияющей улыбкой: -- Мег вернулась с ребятками. Идемте, я вас познакомлю. На следующее утро я проводил счастливее семейство. Стьюи за рулем большого проржавевшего форда кивал и помахивал рукой, Мег рядом с ним улыбнулась измученной улыбкой, а за треснутыми боковыми стеклами куча ребятишек и собак сражалась за самые удобные места. Машина тронулась, кроватка, коляска и чемоданы на крыше угрожающе закачались, дети завопили, собаки залаяли, младенец заплакал, и они укатили. Когда я вошел в дом, меня окутала глубокая тишина и принесла с собой ощущение тревоги. Мне предстояло две недели заменять Стьюи, и мысль об этой плохо оборудованной операционной меня отнюдь не успокоила. Если случай окажется действительно серьезным, я попаду в трудное положение! Но я тут же ободрился. Судя по тому, что мне пришлось увидеть, ничего из ряда вон выходящего ждать не приходилось. Стьюи упомянул, что главный доход ему приносит кастрация котов. Ну, прибавим экзему ушной раковины, еще два-три легких заболевания -- наверное, этим все и ограничится. Утренний прием только подтвердил мои предположения. Бедно одетые люди приводили дворняжек, приносили кошек и кроликов с пустячными недомоганиями, и я благодушно роздал немало бутылок из-под минеральной воды и баночек из-под паштета, вполне обходясь небогатым ассортиментом лекарств в аптеке Стьюи. Хлопоты мне причинял только стол, который то и дело складывался, когда я поднимал на него животных. Металлические распорки имели обыкновение в решающий момент срываться с упора, ножки подламывались, и пациент соскальзывал на пол. Но через некоторое время я приспособился и, осматривая животное, подпирал распорку коленом. Около половины одиннадцатого, приподняв занавеску в последний раз, я убедился, что в приемной больше никого нет, -- только в воздухе еще висел особый собачье-кошачий запах. Запирая дверь, я подумал, что до вечернего приема мне, собственно, совершенно нечего делать. В Дарроуби я сразу побежал бы к машине, чтобы отправиться в дневной объезд, но тут почти вся работа велась в операционной. Я раздумывал, чем бы заняться после единственного вызова, значившегося в еженедельнике, но тут в дверь позвонили. Еще один звонок и отчаянный стук. Я нырнул под занавеску и повернул ключ. На крыльце стояла молодая элегантно одетая пара. Мужчина держал на руках курчавого лабрадорского ретривера, а у тротуара позади них виднелась большая сверкающая машина с домиком-прицепом. -- Вы ветеринар? -- еле выговорила молодая женщина. Ей было лет двадцать пять -- каштановые волосы, красивое лицо и полные ужаса глаза. Я кивнул: -- Да-да. Что случилось? -- Наш пес... -- хрипло сказал молодой человек. Лицо его побелело. -- Он попал под машину. Я посмотрел на золотистое неподвижное тело: -- Тяжелая травма? После короткой паузы женщина прошептала: -- Поглядите на его заднюю ногу. Я шагнул вперед -- и меня мороз продрал по коже. В заплюсневом суставе нога была оторвана. Нет, не сломана, а именно оторвана и болталась на лоскуте кожи. В ярких солнечных лучах отвратительно поблескивали белые концы обнаженных костей. Казалось, я очень долго, словно в столбняке, тупо глядел на собаку, а когда наконец обрел голос, он прозвучал как чужой. -- Войдите, -- пробормотал я и повел их через благоуханную приемную к столу, горько сознавая, насколько я ошибся, когда решил, что меня тут никакие трагедии не подстерегают. 42 Я отдернул занавеску, и молодой человек, пошатываясь, положил свою ношу на стол. Теперь можно было рассмотреть типичные признаки дорожного происшествия: грязь, буквально вбитая в глянцевитое золото шерсти, множество царапин и ссадин. Но вот изувеченная нога не была типичной. Ничего подобного мне еще видеть не приходилось. Я отвел взгляд и спросил хозяйку собаки: -- Как это случилось? -- В одну секунду. -- Ее глаза наполнились слезами. -- Мы путешествуем и даже не собирались останавливаться в Хенсфилде. ("Еще бы!" -- подумал я.) Только хотели купить газету, а Ким выпрыгнул из машины... И вот... Я поглядел на пса, неподвижно распростертого на столе, и легонько погладил благородную голову. -- Бедняга! -- пробормотал я, и на мгновение прекрасные карие глаза обратились на меня, а хвост раза два стукнул по столу. -- Откуда вы? -- спросил я. -- Из Суррея, -- ответил молодой человек. -- Ах так... -- Я потер подбородок. В черном туннеле вдруг забрезжил свет спасительной лазейки. -- Может быть, я сделаю перевязку и вы отвезете его домой, к собственному ветеринару? Он посмотрел на жену, потом снова повернулся ко мне: -- И что тогда? Ему ампутируют ногу? Я ничего не ответил. Конечно, именно так и поступят в хорошо оборудованной ветеринарной лечебнице, где много умелых помощников и операционная отвечает всем современным требованиям. Да и что еще можно сделать? От этих мыслей меня отвлекла хозяйка собаки. -- Но если все-таки есть шанс спасти ногу, меры надо принять немедленно, ведь верно? -- Она умоляюще посмотрела на меня. -- Да, -- хрипло ответил я. -- Конечно. И начал осмотр. Повреждения кожи оказались пустяковыми. Пес был в шоке, но слизистые оболочки оставались розовыми -- по-видимому, дело обошлось без внутреннего кровотечения. Да, случай был бы легкий, если бы не эта страшная нога. Я уставился на нее, и меня снова ужаснуло поблескивание гладких поверхностей заплюсневого сустава. Было что-то почти непристойное в том, что они обнажились у живой собаки. Казалось, жестокие любопытные руки нарочно разломали сустав. Я начал лихорадочно обыскивать операционную, вытаскивал ящики, распахивал дверцы шкафов, открывал коробки. При каждой полезной находке у меня колотилось сердце: банка кетгута в спирту, пачка ваты, йодоформ в пульверизаторе и -- вот действительно сокровище! -- флакон снотворного для анестезии. Больше всего пользы принесли бы антибиотики, но их я, конечно, даже не искал -- в те дни они еще не были открыты. Я лихорадочно рылся в поисках хотя бы одной-двух унций сульфаниламида, но тщетно -- такой роскоши в хозяйстве Стьюи не водилось. Тут я наткнулся на коробку с гипсовыми бинтами, и она мне кое-что напомнила. В то время, на исходе тридцатых годов, у всех еще была жива в памяти гражданская война в Испании. В ее последние месяцы медикаментов настолько не хватало, что нередко страшнейшие раны просто заключали в гипс, чтобы они "поварились в собственном соку", по мрачному выражению тех лет. Но результаты порой оказывались на удивление хорошими. Я схватил бинты. Теперь я знал, что мне делать. Полный суровой решимости, я ввел иглу в вену и медленно впрыснул снотворное. Ким мигнул, лениво зевнул и погрузился в сон. Быстро разложив свой скудный арсенал, я попробовал повернуть собаку поудобнее. Но особенности стола вылетели у меня из головы, и едва я приподнял задние лапы, как он накренился и тело собаки беспомощно заскользило на пол. -- Хватайте его! -- Мой отчаянный вопль возымел действие: хозяин успел подхватить расслабленное тело, а я торопливо вернул распорки на место и поверхность стола снова приняла горизонтальное положение. -- Подсуньте колено вот сюда! -- пропыхтел я и повернулся к его жене: -- И вы тоже, пожалуйста, с той стороны. Нельзя, чтобы стол рухнул, пока я буду оперировать. Они молча выполнили мою просьбу, а я, взглянув на колени, поддерживающие распорки снизу, почувствовал острый стыд. Что они могут подумать о подобной убогости? Потом я надолго забыл обо всем. Сначала я вернул сустав на место, вдвинув гребни плюсневого блока в бороздки на нижней поверхности голени, как много раз делал на практических занятиях по анатомии в колледже. И тут мелькнул первый луч надежды: некоторые связки полностью сохранились и, что было еще важнее, уцелело несколько крупных кровеносных сосудов. Я молча чистил и обеззараживал, вдувая йодоформ в каждый просвет, а потом начал сшивать, соединяя сухожилия, восстанавливая суставную сумку и связки, -- казалось, этому не будет конца. Утро выдалось жаркое, и под бьющими в окно косыми лучами на лбу у меня выступил пот. Когда я накладывал швы на кожу, по моему носу уже весело бежал ручеек, каплями срываясь с кончика. Ну, еще йодоформ, потом вата и наконец два гипсовых бинта. Нога от голени до лапы была теперь заключена в жесткий лубок. Я выпрямился и посмотрел на молодых супругов. Все это время они поддерживали стол в очень неудобных позах, ни разу не шелохнувшись, но теперь мне показалось, будто я вижу их впервые. Я вытер лоб и глубоко вздохнул: -- Ну, вот так. Пожалуй, неделю ничего делать не надо, а тогда покажите его ветеринару -- там, где вы остановитесь. Они помолчали, потом жена сказала: -- Я бы хотела, чтобы его снова посмотрели вы. Муж кивнул. -- Правда? -- Я был искренне удивлен. Мне казалось, что они предпочтут никогда больше не видеть ни меня, ни мою пропахшую кошками приемную, ни мой складывающийся стол. -- Но это же естественно, -- сказал муж. -- Вы были так внимательны и делали все с таким тщанием. Каков бы ни был исход, мы вам глубоко благодарны, мистер Брэннан. -- Я не мистер Брэннан. Он в отъезде, я его временно заменяю. Моя фамилия Хэрриот. -- Ну так еще раз спасибо, мистер Хэрриот! -- Он протянул руку: -- Я Питер Гиллард, а это моя жена Марджори. Мы обменялись рукопожатием, он поднял собаку со стола, и они пошли к машине. Все следующие дни нога Кима постоянно маячила у меня перед глазами. Иногда мне казалось, что только идиот попытался бы спасти лапу, соединенную с остальной ногой лишь лоскутком кожи. Ни с чем, хоть отдаленно похожим на этот случай, я ни разу не сталкивался, и в свободные минуты перед моим мысленным взором вдруг проплывал заплюсневый сустав со всеми его сложными компонентами. А свободных минут хватало, потому что Стьюи работой завален отнюдь не был. Если не считать трех приемов в день, делать было почти нечего, а уж о ночных вызовах, как в Дарроуби, тут и не слыхали. Уезжая, Брэннаны поручили и дом, и меня заботам миссис Холройд, пожилой вдовы с испитым лицом, которая неторопливо прохаживалась по комнатам в цветастом комбинезоне, обсыпая его пеплом сигареты, неизменно торчавшей в уголке ее рта. Вставала она поздно и скоро меня выдрессировала: когда в первые два-три дня она не появилась с утра, я состряпал себе завтрак сам, а потом так это и продолжалось. Но в остальное время она заботилась обо мне очень хорошо. Готовила она простые блюда, зато вкусно, и за обедом и ужином со словами "кушайте на здоровье, голубчик" ставила передо мной полные, аппетитно пахнущие тарелки, не спуская с меня спокойных глаз, пока я не начинал есть. Единственным облачком, омрачавшим мое удовольствие, был длинный трепещущий палец пепла, которым грозила моей еде очередная сигарета. Кроме того, миссис Холройд записывала вызовы по телефону, если меня не оказывалось рядом. Их было немного, но один надолго запечатлелся в моей памяти. Я заглянул в блокнот и прочел запись, сделанную аккуратным наклонным почерком миссис Холройд: "Мистер Пимизров просил приехать посмотреть бульдога". -- Пимизров? -- переспросил я. -- Он что, русский, этот джентльмен? -- Не знаю, голубчик. Я не спрашивала. -- А... а он говорил, как иностранец? Неправильно произносил слова? -- Нет, голубчик. Произносил, как я, по-йоркширски. -- Ну да неважно, миссис Холройд. А его адрес? Она посмотрела на меня с удивлением: -- Откуда мне знать? Он же не сказал. -- Но... миссис Холройд, как же я могу к нему поехать, если не знаю, где он живет? -- Это уж вам виднее, голубчик. Я был в полном недоумении. -- Но ведь он должен был сказать вам! -- Пимизров -- вот и все, что он мне сказал, молодой человек. И еще сказал, что вы сами знаете. -- Она выставила подбородок и смерила меня ледяным взглядом. Сигарета затрепетала. Возможно, такие недоразумения у нее бывали и со Стьюи -- во всяком случае, я понял, что разговор окончен. Весь день я старался не думать об этом, но меня томило сознание, что где-то неподалеку страдает больной бульдог, а я не могу прийти ему на помощь. Телефонный звонок в семь вечера покончил с моими терзаниями. -- Это что, ветеринар? -- ворчливо спросил грубый голос. -- Да... слушаю... -- Я весь день прождал. Когда же вы соберетесь посмотреть моего бульдога? Ситуация начала проясняться. Но с другой стороны... это иоркширское произношение... ни намека на Россию... на степное раздолье... -- Очень сожалею, -- забормотал я. -- Боюсь, произошло маленькое недоразумение. Я заменяю мистера Брэннана и не знаю здешних мест. От души надеюсь, что у вашей собаки нет ничего серьезного. -- Серьезного-то нет, так, покашливает. Но я хочу его подлечить. -- Разумеется, разумеется. Я сейчас же приеду, мистер... Э... -- Пим моя фамилия, а живу я рядом с почтой в Роффе. -- В Роффе? -- Ну да. В двух милях от Хенсфилда. Я облегченно вздохнул. -- Хорошо, мистер Пим. Я выезжаю. -- Спасибо, -- голос немного смягчился. -- Теперь, значит, не спутаете. Пим из Роффа, вот я кто. Все стало ясно: Пим из Роффа -- Пимизров! Такое простое объяснение. Подобные мелкие происшествия оживляли неделю, но я с нарастающим напряжением ожидал возвращения Гиллардов. И даже наступление седьмого дня его не сняло, потому что на утреннем приеме они не появились. Когда же они не приехали и днем, я решил, что они благоразумно предпочли отправиться домой и обратиться в лечебницу, оборудованную по последнему слову науки. Но в половине шестого они пришли. Я понял это, еще не откинув занавески. Роковой запах разлился по всему дому, а когда я вышел за занавеску, он оглушил меня -- тошнотворный смрад разложения. Гангрена. Всю неделю я опасался ее -- и, как оказалось, не напрасно. Остальные клиенты -- человек шесть -- постарались отодвинуться от Гиллардов как можно дальше, а они смотрели на меня с вымученной улыбкой. Ким попытался подняться мне навстречу, но я видел только беспомощно болтающуюся заднюю ногу под разбухшими складками моей недавно такой твердой гипсовой повязки! И надо же было, чтобы Гилларды оказались последними! Мне пришлось прежде принять остальных животных. Я осматривал их, назначал лечение, мучась от бессилия и стыда. Что я сделал с этим чудесным псом? Какое безумие толкнуло меня на подобный эксперимент? Раз началась гангрена, даже ампутация ноги его, возможно, уже не спасет. Ему грозит гибель от сепсиса, а что я могу сделать в этой дыре? Когда наконец настала очередь Гиллардов, они вошли, ведя хромающего Кима, и мне стало еще тяжелее, потому что я снова увидел, какой он красавец. Я нагнулся над большой золотистой головой, а он дружелюбно заглянул мне в глаза и помахал хвостом. Подсунув руки ему под грудь, я сказал Питеру Гилларду: -- Перехватите его под задние ноги. Вот так. Мы подняли тяжелого пса на стол, хлипкая мебель немедленно перекосилась, но на этот раз Гилларды были наготове и подставили колени под распорки отлично слаженным движением. Кима мы положили на бок, и я потрогал повязку. Обычно гипсовый лубок снимают с помощью особой пилы, и эта операция требует большого терпения и времени, но тут под моими пальцами были только вонючие тряпки. Дрожащей рукой я разрезал повязку ножницами вдоль и снял ее. Вот сейчас я увижу холодную мертвую ногу характерного зеленоватого оттенка... Однако под гноем и сукровицей подживающие мышцы были на удивление здорового розового цвета. Я взял лапу в руки, и сердце у меня радостно забилось. Лапа была теплой -- и вся нога до заплюсневого сустава тоже. Ни малейших признаков гангрены! Меня вдруг сковала страшная слабость, и я прислонился к столу. -- Запах, конечно, ужасный... Но ведь гной и прочие выделения неделю разлагались под повязкой. А нога выглядит гораздо лучше, чем я ожидал. -- Вы... вы думаете, что можете ее спасти? -- дрожащим голосом спросила Марджори Гиллард. -- Не знаю. Нет, я правда не знаю. Предстоит еще столько всякого... Но пока, на мой взгляд, все идет хорошо. Я обработал поверхность спиртом, присыпал йодоформом, наложил свежую вату и еще два гипсовых бинта. -- Теперь, Ким, тебе будет полегче, -- сказал я, и пес, услышав свое имя, хлопнул хвостом по столу. Я повернулся к его хозяевам: -- Ему надо еще неделю побыть в гипсе. Так что вы думаете делать дальше? -- Останемся здесь, -- ответил Питер Гиллард. -- Мы нашли удобное местечко у реки. И довольно приятное. -- Отлично. Ну, так до следующей субботы. Я смотрел, как Ким проковылял на улицу, высоко держа свой новый белый лубок, и на меня нахлынула теплая волна радости. Однако где-то в глубине сознания предостерегающе звучал тихий голосок: до выздоровления еще далеко. 43 Вторая неделя прошла тихо. Я получил открытку с видом Блэкпулской башни от семейства Стьюи. Погода стоит знойная, и они еще никогда так чудесно не отдыхали. Я попытался представить себе, как они проводят время, а несколько недель спустя, уже в Дарроуби, получил наглядное доказательство -- снимок, сделанный пляжным фотографом. Все семейство стояло в море, улыбаясь прямо в объектив, а волны лизали им колени. Дети размахивали совками и ведерками, младенец болтал над водой кривыми ножками, но особенно умилил меня Стьюи: из-под повязанного на голове носового платка сияла блаженная улыбка, крепкие подтяжки поддерживали мешковатые брюки, аккуратно подвернутые до колен. Он был живым воплощением британского папаши на отдыхе. И вот настало утро, когда я проснулся с мыслью, что это мой последний день в Хенсфилде. К обеду должен был вернуться Стьюи. Когда я, начиная утренний прием, откинул ставшую уже такой привычной занавеску, настроение у меня сразу повысилось. Среди разнокалиберных стульев меня поджидал только один пациент -- но пациентом этим был Ким! Могучий золотистый красавец ретривер сидел на полу между своими хозяевами. При виде меня он вскочил, размахивая хвостом и растягивая губы, словно от смеха. Ни намека на запах, ужаснувший меня в предыдущий раз, но, еще раз взглянув на пса, я словно ощутил особое благоухание -- благоухание успеха. Он прикасался этой ногой к полу. Нет, не опирался на нее всей тяжестью, но том не менее опускал ее и дотрагивался до пола все время, пока прыгал вокруг меня. У меня зачесались руки. -- Положите его на стол, -- скомандовал я и не мог удержаться от смеха, потому что Гилларды немедленно подсунули колени под распорки. Они хорошо усвоили свои ассистентские обязанности! Сняв лубки, я чуть не пустился в пляс. Немного засохшего гноя и других выделений, но когда я их смыл, повсюду открылась здоровая гранулирующая ткань. Новая розовая плоть скрепила разбитый сустав, сгладила и спрятала следы повреждений. -- За ногу можно не опасаться? -- робко спросила Марджори Гиллард. Я поглядел на нее с улыбкой. -- Да, безусловно. Теперь уже нет сомнений. -- Я почесал Киму шею, и хвост весело застучал по столу. -- Сустав, вероятно, утратит подвижность, но ведь это не так уж важно, правда? Я использовал последние гипсовые бинты Стьюи, и мы сняли Кима со стола. -- Ну вот и все, -- сказал я. -- Недели через две покажите его своему ветеринару. Но, думаю, больше перевязок не потребуется. Гилларды отправились в обратный путь, а часа через два появился Стьюи со своим семейством. Все дети стали шоколаднокоричневыми и даже младенец, по-прежнему буйно вопивший, покрылся красивым загаром. Нос у Мег облупился, но вид у нее был свежий и отдохнувший. Стьюи в рубашке с открытым воротом, весь красный, как вареный рак, казалось, еще потолстел. -- Этот отдых спас нам жизнь, Джим, -- сказал он. -- Просто не знаю, как вас благодарить, и, пожалуйста, скажите от нас спасибо Зигфриду. -- Он с нежностью поглядел на свое ринувшееся в дом неуемное потомство и, словно вспомнив что-то, опять повернулся ко мне: -- А тут как? Все было в порядке? -- Да, Стьюи. Конечно, случались и удачи, и неудачи. -- А у кого их не бывает? -- засмеялся он. -- Естественно. Но сейчас все хорошо. Ощущение, что все хорошо, оставалось со мной и когда дымящие трубы скрылись позади. Вот поредели и исчезли последние дома, а впереди распахнулся совсем другой, чистый мир, и вдали поднялась зеленая линия холмов, громоздящихся над Дарроуби. Вероятно, мы все любим возвращаться к приятным воспоминаниям, но у меня выбора и не было: на рождество я получил письмо от Гиллардов с целой пачкой фотографий -- большой золотистый пес прыгает через барьер, взмывает высоко в воздух за мячом, гордо несет в пасти палку. Нога сгибается почти нормально, писали они, и он совершенно здоров. Вот почему даже теперь, когда я вспоминаю эти две недели в Хенсфилде, первым в памяти у меня всплывает Ким. 44 По-моему, мне не доводилось встречать человека, который мощью голоса мог бы потягаться с Леном Хэмпсоном. По дороге на ферму Лена мне захотелось остановиться. Я свернул к обочине и положил локти на руль. День выдался жаркий и тихий, а этот удивительно красивый уголок был защищен холмами от резких ветров, которые иссушали на вершинах все, кроме вереска и жесткой травы пустошей. Тут в зеленых ложбинах и овражках поднимали к небу свои могучие ветви величавые дубы, вязы, тополя, и их пышная листва даже не трепетала -- таким неподвижным был воздух. В зеленых просторах вокруг -- ни единого движения, а тишину нарушают только жужжание пролетающей пчелы и блеяние овец где-то вдали. В открытые окна машины лились запахи лета -- дыхание нагретой травы и клевера, ароматы невидимых цветов. Но в машине им приходилось вступать в соперничество с густым коровьим запахом. Перед этим я целый час вакцинировал вольно пасущееся стадо в пятьдесят голов и теперь сонно взирал на безмятежный пейзаж, сидя в замызганных брюках и заскорузлой от пота рубашке. Я открыл дверцу. Сэм, наш с Хелен пес, радостно спрыгнул на землю и скрылся в лесочке. Я последовал за ним в прохладную тень, где среди толстых темных стволов веяло сосновой хвоей и сыростью опавших листьев. Откуда-то сверху, из сплетения ветвей, доносилось воркование горлицы -- самые мирные звуки в мире. И вот тут, хотя от фермы нас отделяло два луга, я услышал голос Лена Хэмпсона. Нет, он не скликал разбредшихся коров, а просто беседовал с членами своей семьи -- как обычно, на пределе мощности своих неутомимых голосовых связок. Когда я подъехал к ферме, Лен открыл мне ворота. -- Доброе утро, мистер Хэмпсон, -- сказал я. -- ВАША ПРАВДА, МИСТЕР ХЭРРИОТ, -- загремел он.-- УТРО РАСЧУДЕСНОЕ. Я даже попятился, но трое его сыновей только весело ухмыльнулись. К чему, к чему, а уж к голосу отца они, конечно, привыкли. -- Вы хотели показать мне свинью? -- сказал я, держась на почтительном расстоянии. -- АГА. ХОРОШИЙ ТАКОЙ БОРОВОК. ЧТО-ТО С НИМ ПРИКЛЮЧИЛОСЬ. ДВА ДНЯ НИЧЕГО НЕ ЕСТ. Мы вошли в хлев, и я сразу же определил, кого мне предстоит лечить. Все дородные бело-розовые обитатели хлева заметались при виде чужого человека -- все, кроме одного, который, понурившись, стоял в углу. Свиньи обычно сопротивляются попыткам смерить им температуру, но этот боровок даже не пошевелился, когда я вставил термометр в прямую кишку. Температура оказалась лишь немного выше нормальной, но вид у животного был обреченный. Он застыл в неподвижности, чуть выгнув спину, избегая любых движений, а глаза у него были мутные и испуганные. Я поглядел на красную физиономию Лена Хэмпсона, который всем весом навалился на загородку. -- Это началось сразу или постепенно? -- спросил я. -- ЗА ОДНУ МИНУТУ! -- В тесном помещении рев был совершенно оглушительным. -- ВЕЧЕРОМ В ПОНЕДЕЛЬНИК БЫЛ ЗДОРОВЕХОНЕК, А УТРОМ ВО ВТОРНИК -- НА ТЕБЕ! Я ощупал живот боровка. Мышцы были напряжены и тверды, как доски, так что обнаружить что-либо определенное с помощью пальпации не удалось, но брюшная стенка была болезненна повсюду. -- Мне уже приходилось видеть их в таком состоянии, -- сказал я. -- У него разрыв кишечника. Это случается, когда свиньи дерутся или толкают друг друга, особенно сразу после кормежки. -- И ЧТО ТЕПЕРЬ БУДЕТ? -- Дело и том, что содержимое кишечника попало в брюшину и вызвало перитонит. Я вскрывал таких свиней -- в брюшной полости сплошные спайки, словно все органы срослись. Боюсь, шансов на выздоровление почти нет. Лен снял кепку, почесал лысый затылок и водрузил потрепанный головной убор на место. -- УЖ ОЧЕНЬ ХОРОШИЙ БОРОВОК! ТАК ЧТО, ДЕЛО БЕЗНАДЕЖНОЕ, ЧТО ЛИ? -- Несмотря на огорчение, он не понизил голоса ни на полтона. -- Боюсь, что так. Они обычно едят очень мало и стремительно худеют. Разумней будет теперь же его забить. -- НЕ НРАВИТСЯ МНЕ ЭТО! НЕ ЛЮБЛЮ ТАК ПРЯМО СДАВАТЬСЯ. МОЖЕТ, НАЙДЕТСЯ КАКОЕ СРЕДСТВО? ПОКА ЕСТЬ ЖИЗНЬ, ЕСТЬ И НАДЕЖДА, ВЕРНО? Я улыбнулся. -- Ну, какая-то надежда всегда есть, мистер Хэмпсон. -- А РАЗ ТАК, ДАВАЙТЕ ПОПРОБУЕМ. ПОПЫТКА НЕ ПЫТКА, А? -- Ну хорошо. -- Я пожал плечами. -- Боли он особой не испытывает, просто чувствует себя неважно. Значит, можно попытаться. Я оставлю вам порошки. Пробираясь наружу из хлева, я невольно залюбовался остальными свиньями. -- Просто загляденье! -- сказал я. -- Таких отличных свиней мне, честное слово, видеть еще не приходилось. Видно, что вы хорошо их кормите. Это была ошибка. Удовольствие добавило к его голосу много лишних децибелов. -- АГА! -- взревел он. -- КОРМИ ИХ КАК СЛЕДУЕТ, И УЖ ОНИ ТЕБЯ ОТБЛАГОДАРЯТ! Когда я добрался до машины и открыл багажник, у меня все еще звенело в голове. Я вручил Лену пакет моих верных сульфаниламидных порошков. Они не раз выручали меня, но тут я от них особых чудес не ждал. По иронии судьбы мне пришлось отправиться от чемпиона по крику среди наших клиентов к чемпиону шептателей. Элайджа Уэнтворт общался с себе подобными только на пониженных тонах. Когда я подъехал, мистер Уэнтворт мыл из шланга коровник. Он обернулся и поглядел на меня с обычным своим глубоко серьезным выражением. Этот высокий худой человек отличался чрезвычайной правильностью речи, чинностью манер и внешне совершенно не походил на небогатого фермера, работающего в поте лица своего с утра до ночи. Такому впечатлению способствовала и его одежда, которая больше подходила для канцелярской работы, чем для его тяжелого труда. На голове у него была аккуратно надета почти новая фетровая шляпа, которую я волей-неволей изучил во всех деталях, потому что он подошел ко мне почти вплотную, быстро оглянулся по сторонам и зашептал: -- Мистер Хэрриот, боюсь, это что-то очень серьезное. -- Он всегда говорил так, словно сообщал нечто чрезвычайно важное и секретное. -- Очень жаль. А в чем дело? -- Отличный бычок, мистер Хэрриот, и тает прямо на глазах. -- Он придвинулся ко мне еще ближе и шепнул мне прямо в ухо: -- Подозреваю туберкулез! -- Потом попятился, страдальчески хмурясь. -- Действительно нехорошо, -- сказал я. -- А где он? Мистер Уэнтворт поманил меня пальцем, и я последовал за ним в стойло. Бычок был херфордширским гибридом и, если бы не исхудал и не ослабел, должен был бы весить около полутонны. Тревога мистера Уэнтворта была мне понятна, но у меня уже выработалось диагностическое чутье, и я ни на секунду не усомнился, что туберкулез тут ни при чем. -- Он кашляет? -- спросил я. -- Нет, совсем не кашляет. А вот понос наблюдается. Я внимательно осмотрел бычка, и типичные симптомы -- отечность в подчелюстной области, вздутость живота, желтушность слизистых оболочек -- сразу подсказали мне диагноз. -- По-моему, мистер Уэнтворт, это фасциолез. Причина его состояния -- печеночный сосальщик. Я пошлю пробу навоза для анализа на яйца сосальщика, но лечить начну немедленно. -- Печеночный сосальщик? Где же он мог его подхватить? -- На сыром пастбище. Вы где его последнее время пасли? -- Вон там, -- фермер указал куда-то за дверь. -- Пойдемте, я вам покажу. Через несколько сот шагов мы прошли через ворота, потом через вторые и оказались на широком ровном лугу у подножия холма. Упругость дерна под ногами и растущая кое-где болотная трава говорили сами за себя. -- Самое подходящее место, -- сказал я. -- Как вам известно, это паразит, внедряющийся в печень, но на протяжении своего жизненного цикла он некоторое время развивается в малом прудовике, а эта улитка обитает поблизости от воды. Мистер Уэнтворт несколько раз торжественно кивнул и принялся оглядываться по сторонам, из чего я заключил, что он намеревается что-то сказать. Он вновь вплотную придвинулся ко мне и внимательно осмотрел горизонт. На мили вокруг раскинулись луга, нигде не было видно ни единой живой души, и тем не менее он как будто опасался, что его подслушают. Почти касаясь щекой моей щеки, он шепнул мне на ухо: -- Я знаю, кто в этом виноват. -- Неужели? И кто же? Он вновь быстро удостоверился, что рядом никто не возник из-под земли, и опять обдал меня жарким дыханием: -- Помещик, у которого я арендую землю. -- Но при чем тут он? -- Палец о палец не ударит. -- Мистер Уэнтворт повернул ко мне лицо с широко раскрытыми глазами, а затем вновь прильнул к моему уху: -- Сколько лет обещает осушить этот луг -- и ничего не делает. Я отступил на шаг. -- Тут я ничем вам помочь не могу, мистер Уэнтворт. Но в любом случае у вас есть и другой выход -- истребить улиток медным купоросом. Потом я объясню вам как, но для начала займусь бычком. У меня в багажнике был гексахлорэтан. Я разболтал его в бутылке воды и подошел к бычку. Могучее животное без сопротивления позволило открыть ему рот и влить лекарство в глотку. -- Он очень ослабел, -- заметил я. -- Очень! -- Мистер Уэнтворт тревожно посмотрел на меня.-- Я думаю, он скоро ноги протянет. -- Зачем же так мрачно, мистер Уэнтворт! Выглядит он, конечно, очень плохо, но, если это сосальщик, лекарство должно помочь. Сообщите мне, как он будет себя чувствовать. Примерно месяц спустя я прохаживался в рыночный день между прилавками, установленными на булыжнике. У дверей "Гуртовщиков", как всегда, толпились фермеры, разговаривая между собой, заключая сделки с торговцами скотом и зерном, но все заглушали зазывные выкрики продавцов. Меня прямо-таки заворожил продавец сластей. Он горстями сыпал их в бумажные пакеты, бойко приговаривая: -- Мятные лепешки, лучше не найти! Лакричные палочки всех сортов! Леденчики тоже не помешают! Вложим парочку шоколадок! Подсыплем ирисок! Добавим рахат-лукумчику! -- И, помахивая набитым пакетом, торжествующе выкликал: -- Давай налетай! Шесть пенсов все удовольствие! "Поразительно! -- подумал я, отходя. -- Как это у него ловко получается!" И тут от дверей "Гуртовщиков" меня окликнул знакомый голос. -- ЭЙ, МИСТЕР ХЭРРИОТ! -- Не узнать Лена Хэмпсона было невозможно. Он надвинулся на меня, краснолицый и бодрый. -- ПОМНИТЕ БОРОВКА, КОТОРОГО ВЫ У МЕНЯ ПОЛЬЗОВАЛИ? -- Он, несомненно, выпил по поводу рыночного дня пару-другую кружек пива, и его голос не стал от этого тише. Фермеры кругом навострили уши. Болезни чужого скота извечная тема, полна