м предлагать советы или выслушивать описание симптомов.) Давайте его сюда. -- Тео! -- Поль похлопал себя по коленям, и песик, радостно блеснув глазами, мгновенно вспрыгнул на них. Как всегда, я подумал, что Тео следовало бы сниматься в кино: эта мохнатая смеющаяся мордочка завоевала бы все сердца. Такие собаки -- неотразимая приманка для кинозрителей в любом уголке мира. -- Ну-ка, Тео, -- сказал я, забирая его на руки. -- Так что с тобой? Поль указал мундштуком трубки на правую переднюю лапу: -- Вот эта. Он последние дни что-то прихрамывает. -- Ах так! -- Я перевернул Тео на спину и засмеялся. -- Сломанный коготь, только и всего. Наверное, неудачно наступил на камень. Минуточку! -- Я сунул руку в карман за ножницами, без которых не выходил из дома, щелкнул ими -- и операция была закончена. -- Только и всего? -- спросил Поль. -- Да. Насмешливо вздернув бровь, он поглядел на Тео. -- Из-за такой безделицы ты поднял столько шума? Иди-ка на место! -- И он щелкнул пальцами. Песик послушно спрыгнул на ковер и скрылся в своем убежище под табуретом. И в эту секунду я вдруг понял суть обаяния Поля -- обаяния, которое так часто внушало мне восхищение и зависть: он ничего не принимал слишком близко к сердцу! Своего пса он, конечно, любил -- повсюду брал его с собой, регулярно гулял с ним по берегу реки, -- но в нем не чувствовалось той озабоченности, той почти отчаянной тревоги, какую я часто замечал у хозяев собак, даже если речь шла о самом пустячном заболевании. Вот у них сердце болело -- как и у меня самого, когда дело касалось моих собственных четвероногих друзей. И разумеется, Поль был совершенно прав. Зачем осложнять себе жизнь? Отдавая сердце, становишься таким беззащитным! А Поль шел своим путем, спокойный и неуязвимый. Обаятельная небрежность, непринужденная вежливость, невозмутимость -- все это опиралось на самый простой факт: его ничто не задевало по-настоящему! Но и постигнув его характер, я продолжал ему завидовать: слишком уж часто становился я жертвой своей эмоциональности. Как, наверное, приятно быть таким, как Поль! И чем больше я думал, тем яснее видел, насколько хорошо все согласуется одно с другим. Он не женился, потому что был не способен глубоко полюбить. И даже Бах с его математической музыкой прекрасно укладывался в эту схему. -- По-моему, столь сложная операция стоит еще одной кружки, Джим! -- Он изогнул губы в своей обычной улыбке. -- Если, конечно, вы не потребуете более высокого гонорара. Я засмеялся. Нет, он мне все равно нравился. Всякий человек скроен по-своему и поступает в согласии со своей природой, но, взяв вторую кружку, я снова подумал о том, насколько свободна от забот его жизнь. Он занимал хорошую должность в каком-то правительственном учреждении в Бротоне, не знал домашних тягот и каждый вечер сидел, потягивая пиво, на одном и том же табурете, под которым лежала его собака. Легкое, ничем не омраченное существование. Он давно уже стал неотъемлемой принадлежностью Дарроуби, частью всего, что мне так нравилось, и, поскольку я не люблю перемен, на душе становилось тепло при мысли, что когда бы я ни завернул к "Гуртовщикам", в углу обязательно будет сидеть Поль Котрелл, а из-за его ног -- выглядывать косматая мордочка Тео. Именно это подумал я как-то вечером, когда зашел туда перед самым закрытием. -- У него могут быть глисты? -- Вопрос был задан типично небрежным тоном. -- Не знаю, Поль. А почему вы спрашиваете? Он попыхтел трубкой. -- Просто мне последнее время кажется, что он немножко похудел. Сюда, Тео! Песик, вскочивший на колени к хозяину, выглядел таким же бодрым, как всегда, и, когда я приподнял его, быстро лизнул мне руку. Но, действительно, ребра у него чувствовались. -- М-да, -- сказал я. -- Возможно, он чуточку похудел. Но глистов вы не видели? -- Собственно говоря, нет. -- Даже отдельных беловатых сегментов вокруг заднего прохода? -- Нет, Джим. -- Он покачал головой и улыбнулся.-- Правда, я особенно не вглядывался, старина. -- Ну хорошо. На всякий случай дадим ему глистогонное. Завтра вечером я захвачу с собой таблетки. Вы будете тут?.. Бровь чуть-чуть поднялась. -- Думаю, это более чем вероятно. Таблетки для Тео я принес, но затем несколько недель у меня не было свободной минуты, чтобы посидеть в "Гуртовщиках". Когда же я наконец туда добрался, то оказалось, что именно в эту субботу там устроил танцы местный спортивный клуб. Из зала доносилась музыка, маленький бар был битком набит, а любителей домино оттеснили в дальний угол смокинги и бальные платья. Оглушенный шумом и духотой, я пробрался к стойке. Все вокруг было неузнаваемо, и только Поль Котрелл, как всегда, сидел на своем табурете у дальнего ее конца. Я протиснулся к нему и увидел на нем его обычный твидовый пиджак. -- Вы не танцуете, Поль? Он прищурил глаза, медленно покачал головой и улыбнулся мне над своей изогнутой трубочкой. -- Это занятие не для меня, старина, -- сказал он. -- Слишком уж смахивает на работу. Я взглянул вниз и убедился, что еще кое-что осталось прежним: Тео сжался под табуретом, стараясь держать нос вне досягаемости ботинок и туфель. Я заказал две кружки пива, и мы попытались разговаривать, но перекричать нестройный гул голосов оказалось нелегким делом. Между нами к стойке то и дело просовывались чьи-то руки, раскрасневшиеся лица наклонялись к нам, громко здороваясь. И почти все время мы просто посматривали по сторонам. Вдруг Поль придвинулся поближе и сказал мне на ухо: -- Я все это время давал Тео ваши таблетки, но он по-прежнему худеет. -- Неужели? -- рявкнул я в ответ. -- Это странно! -- Да... Вы бы его не посмотрели? Я кивнул, он щелкнул пальцами, и песик тут же взлетел к нему на колени. Я забрал его к себе и сразу же почувствовал, что он стал много легче. -- Вы правы, -- крикнул я. -- Он продолжает худеть. Придерживая песика на левом колене, я оттянул ему веко, увидел, что конъюнктива очень бледна, и снова крикнул: -- Заметная анемия. Я начал ощупывать мохнатую мордочку и, дойдя до угла челюсти, обнаружил, что заглоточные лимфатические узлы очень увеличены. Непонятно... Какая-то болезнь ротовой полости или глотки? Я растерянно поглядел вокруг, злясь на то, что Поль с таким упорством советуется со мной о своей собачке в "Гуртовщиках". Не могу же я уложить ее на стойке посреди кружек и стаканов! Я попробовал ухватить Тео покрепче, чтобы заглянуть ему в горло, моя ладонь скользнула под переднюю лапу, и у меня защемило сердце: подмышечный узел тоже был сильно увеличен. Я торопливо провел пальцами под задней ногой... Паховый узел выпирал из-под кожи, как голубиное яйцо. И подвздошный... Я продолжал лихорадочно ощупывать. Все поверхностные лимфатические узлы были в несколько раз больше нормальной величины. Болезнь Ходжкина... На несколько секунд я перестал слышать крики, смех, музыку. Потом взглянул на Поля, который спокойно смотрел на меня, попыхивая трубочкой. Как сказать ему в такой обстановке? Он спросит меня, что это за болезнь, и мне придется ответить, что это рак лимфатической системы и его песик обречен. Стараясь собраться с мыслями, я поглаживал мохнатую голову я смешную бородатую мордочку, повернутую ко мне. Сзади наваливались люди, тянулись руки, пронося мимо меня кружки с пивом, рюмки с виски и джином, какой-то толстяк обнял меня за шею... -- Поль! -- сказал я, наклоняясь к нему. -- Да, Джим? -- Может быть... Может быть, вы зайдете ко мне с Тео завтра утром? В воскресенье мы начинаем прием в десять. Его брови дернулись, потом он кивнул: -- Отлично, старина. Я не стал допивать свое пиво. Проталкиваясь к двери, я оглянулся и увидел, как мохнатый хвост исчезает под табуретом. Проснулся я, как иногда со мной случалось, на рассвете -- начинаешь ворочаться часов в шесть, а потом лежишь, глядя в потолок. В конце концов я встал и принес Хелен чашку чая в постель, но время тянулось все так же мучительно медленно, пока не настала минута, которой я так страшился, -- я посмотрел на Поля над головой Тео, стоявшего между нами на операционном столе. И сказал ему. Прямо, без обиняков. Ничего другого мне не оставалось. Выражение его лица не изменилось, но он вынул трубку изо рта и внимательно посмотрел на меня, потом на песика и опять на меня. -- Ах так... -- сказал он наконец. Я ничего не ответил, и он медленно провел рукой по спине Тео. -- Вы абсолютно уверены, Джим? -- Да. Мне очень грустно... -- И лечения никакого нет? -- Существуют различные способы облегчения, Поль, но я ни разу не видел, чтобы от них был хоть какой-то толк. Конец тот же. -- А!.. -- Он кивнул. -- Но Тео выглядит совсем неплохо. Что будет, если мы оставим все как есть? -- Ну, -- ответил я, помолчав, -- по мере увеличения внутренних лимфатических узлов будет происходить всякое. В брюшной полости разовьется асцит -- водянка. Видите, живот у него уже немного вздут. -- Да... теперь вижу. А еще что? -- От увеличения заглоточных узлов он начнет задыхаться. -- Это я уже заметил: пройдет совсем немного и начинает тяжело дышать. -- А тем временем он будет все больше худеть и слабеть. Поль несколько секунд смотрел в пол, потом поднял глаза на меня. -- Короче говоря, он будет мучиться до конца жизни. -- Он сглотнул, -- И как долго это протянется? -- Несколько недель. Точно предсказать нельзя. Может быть, месяца три. -- Что же, Джим, -- он провел рукой по волосам. -- Этого я допустить не могу. Я ведь за него в ответе. Лучше усыпить его теперь, пока еще он не страдает по-настоящему. Вы согласны? -- Да, Поль. Это самое гуманное. -- А вы не могли бы сделать это сейчас же? Как только я уйду? -- Хорошо. И обещаю вам, что он ничего не почувствует. Его лицо застыло. Он сунул трубку в рот, но она уже погасла, и он убрал ее в карман. Потом наклонился и погладил Тео но голове. Мохнатая мордочка со смешной бородкой обернулась к нему, и несколько секунд человек и собака смотрели друг на друга. -- Прощай, старина, -- пробормотал Поль и быстро вышел. Я сдержал свое обещание. -- Хорошая собака, умница Тео, -- шептал я и гладил, гладил мордочку и уши, пока песик погружался в последний сон. Как все ветеринары, я терпеть не мог этой процедуры, хотя она и безболезненна, и находил утешение только в том, что сознание угасало навсегда под звуки ласкового голоса и прикосновения дружеской руки. Да, конечно, я сентиментален. Не то что Поль. Его поведение было здравым и разумным. И он сумел выбрать верный выход, потому что не поддавался эмоциям. Позже, за воскресным обедом, который доставил мне куда меньше удовольствия, чем обычно, я рассказал Хелен про Тео. Я не мог промолчать, потому что на нашей газовой горелке (других средств для приготовления пищи у нас не было) она сотворила восхитительное жаркое, а я не отдавал должного ее искусству. Она сидела на скамеечке, и я поглядел на нее сверху вниз -- сегодня была моя очередь сидеть на высоком табурете. -- А знаешь, Хелен, -- сказал я, -- для меня это было отличным уроком. То, как поступил Поль. На его месте я бы тянул и мямлил, стараясь увернуться от неизбежного. -- Не только ты, а еще и очень многие, -- сказала она, подумав. -- Да. А вот он не стал! -- Положив нож и вилку, я уставился на стену. -- Поль поступил как зрелый, сильный человек. Наверное, он принадлежит к тем людям, с которыми мы чаще встречаемся и книгах, -- спокойный, уравновешенный, никогда не теряющийся. -- Послушай, Джим, жаркое стынет! Конечно, это было очень грустно, но изменить ты ничего не мог, и незачем тебе себя ругать. Поль -- это Поль, а ты -- это ты. Я принялся за мясо, но ощущение собственной никчемности -- продолжало терзать меня. Тут, взглянув на мою жену, я увидел, что она мне улыбается. И внезапно мне стало легче. Во всяком случае, она не жалеет, что я такой, как есть. Это было в воскресенье, а утром во вторник мистер Сэнгстер, который жил у вокзала, зашел за средством от бородавок для своих коров. -- Смазывайте вымя после утренней и вечерней дойки, -- сказал я, -- и через неделю -- другую бородавки начнут отваливаться. -- Спасибо. -- Он протянул мне полукрону, а когда я бросил монету в ящик, вдруг добавил: -- А Поля Котрелла очень жалко. -- О чем вы говорите? -- Да я думал, вы знаете. Умер, бедняга. -- Умер? -- Я растерянно уставился на него. -- Но как... почему... -- Его утром нашли. Покончил с собой. Я уперся обеими ладонями в стол. -- Вы хотите сказать... самоубийство? -- Выходит, так. Говорят, наглотался таблеток. Весь город про это толкует. Я слепо вперил взгляд в страницу еженедельника со списком вызовов, и голос мистера Сэнгстера словно доносился откуда-то издалека. -- Очень его жалко. Приятный был человек. Все его любили. Под вечер, проезжая мимо дома, где жил Поль Котрелл, я увидел на крыльце миссис Клейтон, его квартирную хозяйку, остановил машину и вышел. -- Миссис Клейтон, я просто поверить не могу. -- Я тоже, мистер Хэрриот. Подумать ужасно... -- Лицо у нее было бледное, глаза покраснели от слез. -- Он ведь у меня шесть лет прожил. Я на него смотрела прямо как на сына. -- Но почему... -- Да из-за собачки. Он не мог выдержать, что ее больше нет. Меня захлестнула волна ледяной тоски, и миссис Клейтон положила руку мне на локоть. -- Не надо, мистер Хэрриот. Вы ведь ни в чем не виноваты. Поль мне все объяснил. И что Тео спасти было нельзя. От этого и люди умирают, не то что собаки. Я кивнул, не в силах произнести ни слова, а она продолжала: -- Мистер Хэрриот, я вам, между нами, вот что скажу: Поль ведь не был стойким, как вы или я. Таким уж он родился -- у него была депрессия, понимаете? -- Депрессия? У Поля? -- Вот-вот. Он уже давно лечился и все время принимал таблетки. Держался он твердо, но болезнью этой нервной страдал много лет. -- Нервной болезнью?.. Мне даже в голову не приходило... -- И никто не догадывался. Только так оно и было. Вроде бы детство ему выпало тяжелое. Может, потому он так и полюбил Тео. Прямо надышаться на него не мог. -- Да... конечно... Она достала скомканный платок и высморкалась. -- И не одно детство, вся жизнь у него тяжелая была, у бедняжки, но он умел держаться твердо. Что я мог ответить? Только сесть в машину и уехать туда, где величавые зеленые холмы безмятежно контрастировали с переполняющим душу смятением. Хэрриот, тонкий психолог и судья человеческих характеров! Как я ошибся! Правда, свою тайную борьбу Поль вел с мужеством, которое обманывало всех. Да, он преподал мне урок, но иной, чем я думал. И этого урока я никогда не забывал: в мире есть множество людей вроде Поля, которые на самом деле совсем не такие, какими кажутся. 54 Смерть Поля Котрелла так потрясла меня, что я еще долго жил под ее впечатлением. Собственно говоря, даже теперь, когда за тридцать пять лет компания у "Гуртовщиков" успела совершенно перемениться и я сам -- один из немногих старожилов, помнящих былые времена, мне по-прежнему чудится подтянутая фигура на крайнем табурете и выглядывающая из-под него косматая мордочка. Ни за что на свете не хотел бы я пережить подобное во второй раз, но по странному совпадению мне очень скоро пришлось столкнуться почти с такой же ситуацией. После похорон Поля Котрелла прошло, наверное, не больше недели, когда в смотровую вошел Эндрю Вайн со своим фокстерьером. Я поставил фокса на стол и тщательно проверил сначала один глаз, потом другой. -- Боюсь, ухудшение продолжается, -- сказал я. Внезапно Эндрю рухнул грудью на стол и спрятал лицо в ладонях. Я потрогал его за плечо. -- Что с вами, Эндрю? Что случилось? Он нечего не ответил и, нелепо съежившись рядом с собакой, глухо зарыдал. В конце концов он все-таки заговорил, но не отнял рук от лица. В его охрипшем голосе звучало отчаяние: -- Я не выдержу! Если Рой ослепнет, я покончу с собой! Я в ужасе смотрел на подергивающийся затылок. Только не это! Сразу после Поля! Но ведь есть и некоторое сходство... Эндрю, тихий, застенчивый человек, тоже был одинок в свои тридцать с лишним лет и тоже всюду брал с собой фокса. Он снимал квартиру и, казалось, вел беззаботную жизнь, но в его высокой сутулой фигуре и бледном лице чудилось что-то хрупкое. В первый раз Рой попал ко мне на прием несколько месяцев назад. -- Я назвал его Роем, потому что он еще щенком изрыл весь сад, -- объяснил Эндрю с улыбкой, но его большие темные глаза смотрели на меня тревожно, с каким-то страхом. Я засмеялся. -- Надеюсь, вы не хотите, чтобы я излечил его от этого? Средство, которое отучило бы фокстерьера рыть, мне ни в одном учебнике не попадалось. -- Нет-нет, что вы! Но его глаза... Это тоже началось, когда он был щенком. -- Ах так? Ну-ка расскажите. -- Когда я его купил, глаза у него словно бы немножко гноились, но продавец объяснил, что он их просто засорил и раздражение скоро пройдет. И действительно, они стали лучше. Но совсем это не прошло. Впечатление такое, что они все время чуточку раздражены. -- Почему вы так думаете? -- Он трется мордой о ковер, а на ярком свету начинает моргать. -- Так-так! -- Я повернул мордочку фокса к себе и внимательно осмотрел веки. Слушая Эндрю, я уже прикинул диагноз и не сомневался, что обнаружу либо заворот век, либо неправильно растущие ресницы. Но я ошибся. Веки выглядели нормально, и поверхность роговицы -- тоже. Только, пожалуй, в зрачке и в радужной оболочке чудилась какая-то нечеткость. Я достал из шкафчика офтальмоскоп. -- Сколько ему теперь? -- Около года. -- Значит, это у него уже десять месяцев? -- Примерно так. Но день на день не приходится. Почти все время он выглядит и ведет себя совершенно нормально, а потом вдруг с самого утра лежит в корзинке и жмурится, словно ему не по себе. Но боли он вроде бы не испытывает, а так, что-то вроде раздражения... но это я уже говорил. Я кивнул, стараясь сделать умное лицо, но за его словами не вырисовывалось никакой знакомой картины. Включив лампочку офтальмоскопа, я посмотрел сквозь хрусталик в глубину самого чудесного и хрупкого из всех органов чувств -- на яркий гобелен сетчатки, на сосок зрительного нерва и ветвящиеся кровеносные сосуды. Все выглядело совершенно нормальным. -- А он все еще роется в саду? -- спросил я, как всегда в случае недоумения хватаясь за соломинку. А вдруг глаза раздражает сыплющаяся в них земля? Эндрю покачал головой. -- Нет, теперь почти перестал. И в любом случае его плохие дни с рытьем никак не связаны. -- Да? -- Я потер подбородок. Эндрю явно уже успел сам все это обдумать. Моя растерянность возрастала. Ко мне постоянно приводили собак, "страдающих глазами", и всегда обнаруживались какие-то симптомы, какие-то причины... -- А сегодня один из его плохих дней? -- Утром мне казалось, что да, но сейчас ему как будто полегче. Только он все что-то щурится, верно? -- Да... вроде бы. Действительно, Рою словно досаждал солнечный свет, лившийся в окно. А иногда он на несколько секунд крепко закрывал глаза, как будто чувствовал себя скверно. Но, черт побери, ни одного конкретного симптома! Я не стал говорить его хозяину, что так ничего и не понял -- подобная откровенность доверия не укрепляет, -- а укрылся за деловым тоном: -- Я дам вам лекарство. Пускайте ему в глаза две-три капли три раза в день. И держите меня в курсе. Возможно, дело в какой-то застарелой инфекции. Я вручил ему пузырек с двухпроцентным раствором борной кислоты и погладил Роя по голове. -- Будем надеяться, старина, что у тебя все наладится, -- сказал я, и обрубок хвоста весело завилял в ответ. Рой выглядел смышленым, ласковым и очень симпатичным, а экстерьер у него был -- хоть на выставку гладкошерстных фокстерьеров: вытянутая морда, длинная шея, острый нос и изящные прямые ноги. Он соскочил со стола и запрыгал вокруг хозяина. Я засмеялся. -- Торопится поскорее уйти отсюда, как большинство моих пациентов! -- Я нагнулся и похлопал его по спине. -- Редкий крепыш. -- Это верно. -- Эндрю гордо улыбнулся. -- По правде говоря, я часто думаю, что, если бы не глаза, он во всех отношениях был бы молодцом из молодцов. Видели бы вы его на лугу -- бегает быстрее гончей! -- Вполне возможно. Так держите меня в курсе, хорошо? -- Я проводил их до дверей и занялся другими делами, к счастью не подозревая, что начался один из самых тягостных эпизодов за всю мою практику. После этого первого визита я заинтересовался Роем и его хозяином. Эндрю, очень милый тихий человек, был агентом фирмы химических удобрений и, как я сам, значительную часть времени проводил в разъездах по окрестностям Дарроуби. Фокс неизменно его сопровождал, и прежде я не раз с улыбкой замечал, что песик всегда с любопытством смотрел вперед сквозь лобовое стекло, опираясь передними лапами на приборную доску или на руку хозяина, переводившего рычаг передач. Однако теперь, когда у меня появилось к ним личное отношение, я обнаружил, что фоксик, наблюдая окружающий мир, извлекал из этого огромное удовольствие. Во время этих поездок он ничего не упускал: шоссе впереди, проносящиеся мимо дома, люди, деревья и луга -- все вызывало в нем живейшее любопытство. Однажды мы с Сэмом повстречали его, гуляя по вересковой пустоши на широкой, открытой всем ветрам вершине холма. Но был май, вокруг веяло теплом, и жаркое солнце успело подсушить зеленые тропинки в вереске. Рой белой молнией мелькал над бархатистым дерном, а заметив Сэма, подскочил к нему, на мгновение выжидательно замер и умчался к Эндрю, который стоял посреди большой травянистой прогалины. Там золотым огнем пылали кусты дрока, и фоксик носился по этой естественной арене, упиваясь собственной быстротой и здоровьем. -- Вот это и есть чистая радость бытия, -- сказал я. Эндрю застенчиво улыбнулся: -- Да, он удивительно красив, правда? -- А как его глаза? -- спросил я. Он пожал плечами. -- Иногда хорошо, иногда не так хорошо. Примерно как раньше. Но, должен сказать, после капель ему как будто становится легче. -- И все-таки бывают дни, когда ему не по себе? -- К сожалению, да. Иногда глаза его очень мучают. На меня вновь нахлынуло ощущение бессилия. -- Пойдемте к машине, -- сказал я. -- Надо его посмотреть. Я поднял Роя на капот и снова исследовал его глаза. Веки во всех отношениях были нормальными. Значит, в прошлый раз я ничего не пропустил. Но в солнечном луче, косо падающем на глазное яблоко, я вдруг различил в роговице очень слабую дымку. Небольшой кератит, который в тот раз еще нельзя было заметить. Но причина? Причина? -- Тут требуется что-нибудь посильнее. -- Я порылся в багажнике. -- У меня есть кое-что с собой. На этот раз попробуем ляпис. Эндрю привел Роя неделю спустя. Дымка исчезла -- возможно, сыграл свою роль ляпис, -- но скрытая причина осталась. По-прежнему что-то было далеко не в порядке, но мне не удавалось выяснить, что именно. И вот тут-то я встревожился по-настоящему. Неделю за нелепей я атаковал эти глаза всем, что содержалось в фармакопее окись ртути, хинозол, сернистый цинк, ихтиол и еще сотни снадобий, теперь давно уже канувших в Лету. Тогда у меня не было сложных современных антибиотиков и стероидных препаратов, но теперь я знаю, что они тоже не помогли бы. Однако настоящий кошмар начался, когда я увидел, что в роговицу начинают проникать пигментные клетки. Зловещие коричневые крапинки собирались по краям и темными нитями вторглись в прозрачную оболочку -- в окно, через которое Рой видел мир. Мне и раньше приходилось наблюдать такие клетки. Раз появившись, они обычно уже не исчезали. И они были непрозрачными. Весь следующий месяц я пытался остановить их с помощью моего жалкого арсенала, но они неумолимо продвигались вперед, сужая и затуманивая поле зрения Роя. Теперь их заметил и Эндрю: когда он в очередной раз привел фоксика на прием, руки его тревожно сжимались и разжимались. -- Он видит все хуже и хуже, мистер Хэрриот. В машине он по-прежнему смотрит по сторонам, но раньше он лаял на все, что ему не нравилось -- например, на других собак, -- а теперь он их попросту не видит. Он... он слепнет. Мне хотелось закричать, пнуть стол, но это не помогло бы, а потому я промолчал. -- Все дело в этой коричневой пленке, верно? -- сказал он.-- Что это такое? -- Пигментарный кератит, Эндрю. Он иногда возникает из-за длительного воспаления роговицы -- передней оболочки глаза -- и с трудом поддается лечению. Но я постараюсь сделать все, что в моих силах. Однако моих сил оказалось недостаточно. Этот тихо наползающий прилив был беспощаден, пигментные клетки сливались в почти черный слой, опуская непроницаемый занавес между Роем и окружающим миром, который он с таким любопытством разглядывал. И все это время меня, не переставая, томило тревожное сознание неизбежности. И вот теперь, пять месяцев спустя после того, как я в первый раз исследовал глаза Роя, Эндрю не выдержал. От нормальной роговицы не осталось почти ничего -- лишь крохотные просветы в буро-черном пятне позволяли фоксику что-то иногда увидеть Надвигалась полная темнота. Я снова потрогал его за плечо. -- Успокойтесь, Эндрю. Сядьте! -- Я придвинул ему единственный деревянный стул в смотровой. Он сел, но еще долго продолжал сжимать голову в ладонях. Наконец он повернул ко мне заплаканное, исполненное отчаяния лицо. -- Мне невыносимо думать об этом! -- с трудом выговорил он. -- Рой такой ласковый, такой веселый! Он же всех любит! Чем он заслужил это? -- Ничем, Эндрю. От подобной беды не застрахован никто. Поверьте, я вам глубоко сочувствую. Он помотал головой. -- Но ведь для него это особенно страшно. Вы же видели, как он сидит в машине... ему все интересно. Если он не будет видеть, жизнь утратит для него смысл. И я тоже не хочу больше жить. -- Не надо так говорить, Эндрю. Вы перегибаете палку. -- Я поколебался. -- Извините меня, но вам следовало бы посоветоваться с врачом. -- Да я от него не выхожу, -- глухо ответил Эндрю. -- И сейчас тоже наелся таблеток. Он говорит, что у меня депрессия. Слова эти прозвучали, как звон похоронного колокола. Всего неделю назад Поль, и вот... У меня по спине пробежала дрожь. -- И давно вы?.. -- Уже больше двух месяцев. И мне становится хуже. -- А раньше у вас это бывало? -- Никогда. -- Он заломил руки и уставился в пол. -- Доктор говорит, что мне надо продолжать принимать таблетки и все пройдет, но я уже на пределе. -- Доктор прав, Эндрю. Вы должны продолжать, и все будет в порядке. -- Не верю, -- пробормотал он. -- Каждый день тянется, как год. Мне все опротивело. И каждое утро я просыпаюсь с ужасом, что вот опять надо начинать жить. Я не знал, что ему сказать. Как помочь. -- Дать вам воды? -- Нет... спасибо. Он снова повернул ко мне белое как мел лицо. Его темные глаза были полны страшной пустоты. -- Какой смысл продолжать? Ведь я знаю, что мне всегда будет так же плохо. Я не психиатр, но мне было ясно, что людям в состоянии Эндрю не говорят, чтобы они бросили валять дурака и взяли себя в руки. И тут меня осенило. -- Ну хорошо, -- сказал я. -- Предположим, вам всегда будет плохо, но тем не менее вы обязаны заботиться о Рое. -- Заботиться о нем? Но что я могу сделать? Он же слепнет! Ему уже ничем нельзя помочь. -- Вы ошибаетесь, Эндрю. Именно теперь вы ему и нужны. Без вас он пропадет. -- Не понимаю... -- Вот вы ходите с ним гулять. Постарайтесь водить его по одним и тем же тропинкам и лугам, чтобы он как следует с ними освоился и мог свободно там бегать. Только держитесь подальше от ям и канав. Он сдвинул брови. -- Но ему же не будет никакого удовольствия гулять! -- Еще какое! Вот увидите! -- Да, но... -- А большой двор у вас за домом, где он бегает, вам придется содержать в порядке, следить, чтобы в траве не валялось ничего, обо что он мог бы ушибиться или пораниться. Да и глазные капли... Вы сами говорили, что ему от них легче. Кто будет их закапывать, кроме вас? -- Но, мистер Хэрриот... вы же видели, как он всегда выглядывает из машины, когда я беру его с собой... -- Будет выглядывать и дальше. -- Даже если ослепнет? -- Да! -- Я положил руку ему на локоть. -- Поймите, Эндрю, теряя зрение, животные не понимают, что с ними происходит. Это все равно ужасно, я понимаю, но Рой не испытывает тех душевных мучений, какие терзали бы слепнущего человека. Эндрю встал. -- Но я-то их испытываю, -- сказал он с судорожным вздохом. -- Я так долго боялся, что это случится. Ночами не спал, все думал. Такая жестокая несправедливость... Маленькая беспомощная собака, которая никому не причиняла никакого зла... Он заломил руки и зашагал взад и вперед по комнате. -- Вы просто сами себя изводите! -- сказал я резко. -- В этом вся беда. И Рой для вас -- только предлог. Вы терзаетесь, вместо того чтобы постараться ему помочь. -- Но что я могу? Ведь все, о чем вы говорите, не сделает его жизнь счастливее. -- Еще как сделает! Если вы по-настоящему возьметесь за это, Рою предстоят еще долгие годы счастливой жизни. Все зависит только от вас. Словно во сне, он взял фокса на руки и побрел по коридору к входной двери. Он уже спускался с крыльца, когда я окликнул его: -- Показывайтесь своему доктору, Эндрю. Принимайте таблетки и не забывайте (последние слова я выкрикнул во весь голос) -- вы должны всерьез заняться Роем! Помня о Поле, я некоторое время жил в постоянном напряжении, но на этот раз никто не ошеломил меня трагической новостью. Наоборот, я довольно часто видел Эндрю Вайна -- то в городе с Роем на поводке, то в машине, за лобовым стеклом которой маячила белая мордочка, но чаще всего в лугах у реки, где он, видимо, следуя моему совету, выбирал для прогулки ровные открытые пространства, вновь и вновь проходя по одним и тем же тропкам. И там у реки я однажды его окликнул: -- Как дела, Эндрю? Он хмуро посмотрел на меня: -- Ну, он не так уж плохо находит дорогу. Конечно, я за ним приглядываю и никогда не хожу с ним на заболоченный луг. -- Отлично. Так и надо. Ну, а вы сами? -- Вас это действительно интересует? -- Конечно. -- Сегодня у меня хороший день. -- Он попытался улыбнуться. -- Мне только очень тревожно и скверно на душе. А в плохие дни меня душит страх и я не знаю, куда деваться от отчаяния и полной беспросветности. -- Это очень грустно, Эндрю. Он пожал плечами. -- Только не думайте, что я упиваюсь жалостью к себе. Вы же сами меня спросили. Во всяком случае, я придумал способ, как справляться. Утром гляжу на себя в зеркало и говорю: "Ладно, Вайн, наступает еще один жуткий день, но ты будешь работать и будешь заниматься своей собакой". -- Вы молодец, Эндрю. И все пройдет. Пройдет бесследно -- вам даже вспоминать будет странно. -- Доктор говорит то же самое, но пока... -- Он быстро перевел взгляд на фокса: -- Пошли, Рой! Он резко повернулся и зашагал прочь. Фоксик затрусил позади. Эндрю расправил плечи, упрямо пригнул голову, и во мне проснулась надежда -- такой яростной решимостью дышала вся его фигура. Надежда меня не обманула: и Эндрю, и Рой вышли победителями из своего тяжелого испытания. Я понял это уже через несколько месяцев, но ярче всего живет в моей памяти встреча с ними года два спустя. Произошла она на той же плоской вершине холма, где я впервые увидел Роя, когда он радостно носился среди цветущего дрока. Да и теперь его никак нельзя было назвать грустным: он уверенно бегал по ровному зеленому дерну, что-то вынюхивал и время от времени безмятежно задирал ногу у каменной ограды на склоне. Увидев меня, Эндрю засмеялся. Он пополнел и казался другим человеком. -- Рой знает тут каждую пядь земли, -- сказал он. -- По-моему, это самое любимое его место. Видите, как он блаженствует! Я кивнул. -- Выглядит он вполне счастливым. -- Да, ему хорошо. Он ведет полную жизнь, и, честно говоря, я порой забываю, что он слеп. -- Помолчав, Эндрю добавил: -- Вы тогда были правы: предсказали, что будет именно так. -- И чудесно, Эндрю! -- сказал я. -- У вас ведь тоже все хорошо? -- Да, мистер Хэрриот. -- Его лицо на миг омрачилось. -- Вспоминая то время, я просто не могу понять, как мне удалось выкарабкаться. Словно я провалился в темный овраг и все-таки мало-помалу сумел выбраться на солнечный свет. -- Да, я заметил, вы совсем такой, как прежде. Он улыбнулся. -- Не совсем. Я стал лучше... то есть лучше, чем был раньше. Это жуткое время пошло мне на пользу. Помните, вы сказали, что я сам себя терзаю? Потом я понял, что только этим всю жизнь и занимался. Принимал к сердцу любую пустячную неприятность и изводил себя. -- Можете не объяснять, Эндрю, -- сказал я печально. -- В этом я и сам мастак. -- Что же, наверное, таких, как мы, много, только я достиг особого мастерства, и вы видели, во что мне это обошлось. Собственно, выручил меня Рой -- то, что надо было о нем заботиться. -- Он вдруг просиял: -- Нет, вы только поглядите! Фоксик исследовал гниющие остатки деревянной изгороди, возможно когда-то составлявшей часть овечьего загона, и спокойно прыгал то туда, то сюда между кольями. -- Поразительно! -- ахнул я. -- Даже не догадаешься, что с ним что-то неладно. Эндрю обернулся ко мне: -- Мистер Хэрриот, знаете, я гляжу на него, и мне не верится, что слепая собака способна проделывать такое. Как вы думаете... как вы думаете, может, он все-таки хоть чуточку видит? Я ответил не сразу. -- Ну возможно, эти бельма не совсем непрозрачны. Тем не менее видеть он ничего не может -- разве что улавливает некоторую разницу между светом и тьмой. Честно говоря, я не знаю. Но в любом случае он так хорошо ориентируется в знакомых местах, что разницы большой нет. -- Да, конечно! -- Он философски улыбнулся. -- Ну, нам пора. Пошли, Рой. Эндрю щелкнул пальцами и зашагал через вереск по тропе, которая, словно зеленая стрела, указывала на солнечный горизонт. Фоксик тотчас обогнал его и кинулся вперед -- не рысцой, а бурным галопом. Я не скрывал тогда, что не сумел установить причину слепоты Роя, но в свете современных достижений глазной хирургии склоняюсь к мысли, что у него был так называемый keratitis sicca. В те времена это заболевание попросту не было известно, но и знай я, что происходит с глазами Роя, это мало что дало бы. Латинское название означает "высыхание роговицы", и возникает этот процесс, когда слезные железы собаки плохо функционируют. В настоящее время его лечат либо закапыванием искусственных слез, либо с помощью сложной операции, выводящей в глаза протоки слюнных желез. Но и теперь, несмотря на все новейшие средства, мне доводилось видеть, как в конце концов верх брала беспощадная пигментация. Вспоминая этот эпизод, я испытываю благодарное чувство. Самые разные побуждения помогают людям преодолевать душевную депрессию. Чаще всего это мысль о семье -- сознание, что ты нужен жене и детям; порой человек берет себя в руки во имя какого-то общественного долга, но Эндрю Вайна спасла собака. Я думаю о том темном овраге, который смыкался вокруг него, и не сомневаюсь, что он выбрался к свету, держась за поводок Роя. 55 Я воображал себя неплохим учителем и с удовольствием наставлял подростков, которые приезжали в Дарроуби, чтобы узнать что-нибудь из ветеринарной практики. И вот я снисходительно улыбаюсь одному из моих учеников. -- В сельской практике ты ни с чем подобным не столкнешься, Дэвид, -- сказал я. Это был один из тех ребят, которые иногда отправлялись со мной в объезды. Пятнадцатилетний парнишка, решивший, что он хочет стать ветеринаром. Правда, вид у него сейчас был несколько ошеломленный. И винить его я никак не мог. Он пришел в первый раз и думал, что проведет со мной весь день на фермах среди йоркширских холмов, знакомясь с трудностями лечения коров и лошадей, а тут эта дама с пуделем и Эммелиной! Появлению дамы в смотровой предшествовало непрерывное попискивание резиновой куколки, которую она то и дело сжимала в руке. При каждом писке пудель Люси делала несколько неохотных шажков вперед, пока наконец не оказалась на столе. И вот она стоит на нем, вся дрожа и печально поглядывая вокруг. -- Без Эммелины она никуда не ходит, -- объяснила дама. -- Без Эммелины? -- Без своей куколки. -- Дама показала резиновую игрушку. -- С тех пор как это началось, Люси прямо -- таки влюбилась в нее. -- Ах так! Но что началось? -- Вот уже две недели она какая-то странная: очень вялая и почти ничего не ест. Я нашарил термометр на подносе у себя за спиной. -- Ну, мы сейчас ее посмотрим. Если собака не ест, значит, дело неладно. Температура оказалась нормальной. Я тщательно выслушал Люси, но звуки в стетоскопе тоже были совершенно нормальными. Сердце гремело у меня в ушах размеренно и спокойно. Ощупав живот, я также не нашел никаких отклонений. Дама поглаживала кудрявую шерсть Люси, а собачка грустно смотрела на нее томными глазами. -- Я очень беспокоюсь. Она отказывается идти гулять. Собственно говоря, без Эммелины ее невозможно выманить из дома. -- Простите?.. -- Я говорю, что она шагу из дома не ступит, если не попищать Эммелиной, да и тогда она еле волочит ноги, словно совсем одряхлела, хотя ей всего три года. А вы ведь знаете, какой она всегда была живой и бойкой. Я кивнул. Действительно, Люси была сгустком энергии; мне не раз доводилось видеть, как она бешено носилась по лугу и высоко взмывала в воздух, прыгая за мячиком. Несомненно, у нее что-то очень серьезное, а я ничего не могу найти! Да и перестала бы она рассказывать о том, как ей приходится пищать Эммелиной! Я покосился на Дэвида. Только что я убедительно объяснял, что ему надо усердно заниматься физикой, химией и биологией, -- иначе в ветеринарное училище не поступишь. И тут вдруг резиновые голыши! Нет, необходимо направить беседу в более клиническое русло. -- Еще какие-нибудь симптомы? -- спросил я. -- Кашель? Запоры? Диарея? Не повизгивает ли она от боли? Дама покачала головой. -- Нет. Ничего похожего. Она только все время оглядывается по сторонам, жалобно смотрит на нас и ищет Эммелину. Ну вот опять! Я кашлянул. -- И рвоты не было? Например, после еды? -- Ни разу. Если она и поест немножечко, то тут же отправляется за Эммелиной и тащит ее к себе в корзинку. -- Неужели? Не вижу, какое это может иметь отношение к ее состоянию... Вы уверены, что она не начинает вдруг прихрамывать? Дама словно бы не слышала меня. -- А когда она прыгает с Эммелиной в корзинку, то начинает как-то вертеться и царапать одеяльце, словно устраивает для нее уютное гнездышко. Я скрипнул зубами. Ну прекрати же! И тут меня осенило. -- Одну минутку! -- перебил я. -- Вы сказали -- гнездышко? -- Да, она царапает одеяло уж не знаю сколько времени, а потом укладывает на него Эммелину. -- Так-так! -- Еще вопрос, и все станет ясно. -- А когда у нее и последний раз была течка? Дама постучала себя пальцем по щеке. -- Дайте подумать... Да в середине мая. Значит, девять недель назад. Вот она -- разгадка! -- Будьте добры, положите ее на спину, -- сказал я. Вытянувшись на спине, Люси устремила страдальческий взгляд в потолок, а я