, он высказал свои мысли, и это было обобщение. -- Вот уже с неделю по фронту в десять миль мимо нас проходит по пятьсот -- шестьсот оленей в день, главным образом самцы. Теперь и я отдала себе отчет в том, что это действительно так. Мы находились в гуще какого-то великого передвижения оленей. МИГРАЦИЯ ОЛЕНЕЙ-САМЦОВ Мы были готовы к путешествию вниз по Кугуруроку, но прежде надо было покончить с одним делом. Ведь мы оставили основной лагерь как есть, причем скорее в качестве морального подкрепления, не более того. Хорошо знать, что в случае чего есть куда отступить. Теперь эта последняя ниточка, связывающая нас с внешним миром, должна быть порвана; нам нужно быстро, налегке, пройти к Нолуку и свернуть основной лагерь, чтобы Томми смог забрать его 62 и доставить к условленному месту "на северный берег Ноа-така, к западу от устья реки Кугурурок". (Как просто и гладко это звучало!) У Нолука мы в последний раз перед Ноатаком вкусим роскоши, какую мог позволить нам основной лагерь: выстираем белье и искупаемся, не жалея горючего на подогрев воды --ведь тамошнее-то горючее мы на себе не носили!-- два раза поедим как следует и на следующий день двинемся обратно в горы, теперь уже всецело полагаясь на припасы, которые Томми должен выгрузить возле устья Ку-гурурока. Мы оставили все, что только можно было, включая большое количество чистой пленки. Отснятую пленку мы забрали с собой, чтобы оставить ее у Нолука. Лейку, вложенную в пластикатовый мешочек, я запрятала под отвесом скалы, которая, как я впоследствии с ужасом убедилась, ничем не отличалась от множества других вокруг. Мы добрались до симпатичного местечка, где прежде был наш Второй лагерь, растянули горную палатку и брезент, а рано утром, оставив все как есть до своего возвращения, вышли в путь на Нолук. Этот день был полон сюрпризов. Они начались сразу же после того, как мы покинули большое нагорье и между двумя истоками реки Колвилл, там, где незабываемая вершина горы Тандер витком врезается в небо, спустились вниз к восточной ветви реки. Здесь, внизу, нам открылась райская страна: песчаные отмели, по которым так легко идти, годные на топливо ивы, река, чем дальше, тем глубже, а в ней рыба. И повсюду вокруг зеленеющие листья. Мы жевали листочки разных растений, и одно из них пришлось нам по вкусу. Мы изголодались по зелени. Был момент, когда два гризли заметили нас с края плато, возвышавшегося над нами, и пошли параллельным курсом, пока путь им не преградил обрыв. К счастью, они не захотели спускаться и повернули в сторону. Мили через две мы набрели на довольно жуткое местечко-- "живодерню" гризли. Она представляла собой площадку футов пятнадцать в диаметре, весь растительный покров был здесь безжалостно содран. В центре, присыпанные прелью, лежали останки оленя. На костях еще было мясо: обглоданные кости гризли не прячут. Гризли --один или несколько (нам случалось видеть их компанией до трех особей вместе, 63 и все одинаковой величины), -- должно быть, нашли оленя мертвым или умирающим. Олени боятся гризли, это верно, но маловероятно, чтобы гризли мог поймать здоровое животное. "Живодерня" производила мрачное впечатление, и, хотя ничто нам здесь не угрожало, я облегченно вздохнула, когда мы убрались отсюда. Над тундрой развевались флаги перемен, но мы не умели "прочесть" их. Один раз мы повстречали стадо оленей-самцов, которые делали нечто необычное, а именно -- шли не на запад, а на восток. Все олени, которых мы до этого видели, направлялись на запад, и только в какой-то особенный, один-единственный день они двигались во всех направлениях: на север, восток и запад. Еще нам повстречалось стадо, состоящее не из самцов плюс несколько "подростков", а из восемнадцати годовалых оленят. Их опекал всего лишь один молодой самец с короткими и толстыми бархатисто-черными рогами. Этим годовалым оленятам удалось удовлетворить -- или почти удовлетворить -- свое ненасытное желание как следует разглядеть наш, "человеческий", тип животного. Мы с Крисом стояли как вкопанные и улыбались. Оленята глазели на нас, а потом шагали в нашу сторону все враз, словно под флейту гамельнского крысолова. Они были дурашливы с виду и немного походили на телят своими широкими мордашками с белым пятном выше черных ноздрей. Однако молодой самец не разделял их любопытства и скорее всего предпочел бы убежать. Степенно шагал он за своими подопечными, проходившими мимо нас. Впрочем, и у самих мальцов душа была не на месте: многие из них мочились. Это дало возможность определить, что в стаде есть и самцы и самочки. Был уже поздний вечер, когда мы взошли на последнюю невысокую гряду и в теплом, желтом свете солнца увидели наш основной лагерь, стоящий внизу, на берегу белого озера. По привычке я обвела взглядом окрестности, высматривая нечто невероятно-чудесное -- сброшенную с самолета посылку с припасами, но ничего не увидела. Последние полмили были самыми тяжелыми. Безмерно усталая, тащилась я за Крисом по непролазным кочкам. Крис глянул назад, глаза его радостно сверкнули. 64 -- Нам посылка, -- спокойно сказал он. Я поверила бы ему, лишь увидев доказательство. Оно было налицо --белый парусиновый мешок у веранды, чуть не угодивший в лужу грязи. Масштабы посылки определились не сразу. Не снимая поклажи, я добрела до мешка, лежавшего на косе восточнее палатки, и заволокла его внутрь. Крис прочесал косу и нашел еще три мешка. На одном из мешков, белом, была надпись черным карандашом: "Вскройте сперва этот. Прочтите записку и телеграмму. Самолет будет ждать". Мы невольно взглянули в пустое небо. Разумеется, это было бессмысленно. Как потом определил Крис, мешки лежали здесь уже дня три-четыре. Мы сбросили с плеч поклажу. Радость постепенно нарастающим приливом вливалась в мою усталость. Еще только этой ночью, проведенной в горах, я была раздражительна и не могла спать от голода. А тащась по последней гряде перед лагерем, усталая как собака, я мрачно размышляла о том, чем мы будем заедать за ужином мясные консервы, банка которых была оставлена в палатке. А теперь... Чего только не было у нас теперь! Консервированные помидоры, консервированная кукуруза, суповой концентрат -- все оказалось в посылке! Увы, не было лишь протеина. Зато апельсины! Целых четыре дюжины. Половина расплющилась при падении, так что можно было сразу на них навалиться. И еще четыре фунта сливочного масла в картонной упаковке. Песцы его не тронули. Да и какой песец в здравом уме прельстится затхлым жиром в картонной коробке, когда вся тундра полна гнезд с пушистенькими птенчиками! Погода, к счастью, была пасмурной и прохладной. Прилетом самолета, а значит, и посылкой мы были обязаны телеграмме, теперь уже потерявшей для нас всякий смысл. Но каким образом, удивилась я, мы могли на нее ответить? Мы узнали это впоследствии. Пилот пишет и сбрасывает записку, привязав ее к рулону туалетной бумаги, которая разворачивается и отмечает место падения. В записке вопрос, на который надо ответить "да" или "нет" с помощью условных сигналов. Белый мешок был набит почтой. Мужественно стиснув зубы, что лишь обострило щекотку предстоящего удовольствия, 65 3 Лоис Крайслер мы принялись за прозу жизни: натаскали воды из ручья, который теперь тек в своем русле, приготовили ужин, поели, согрели воды, искупались и только после этого, чистые, нежась в роскошной постели и упиваясь собственным самообладанием, прочли письма. Вернее, лишь половину из них. Вторую половину мы приберегли на завтра. Крис решил устроить день отдыха: мы проведем его, бездельничая и наслаждаясь присланными нам дарами. Крисов план полетел вверх тормашками. Наутро стало ясно, что мы оказались на пути великой миграции. Это была миграция оленей-самцов. Животные, которых мы видели в горах, были лишь ее предвестниками. Олени шли не всплошную, а волнами, от нескольких голов до ста или около того в каждой. Волны возникали на низком, бескрайнем восточном горизонте, прокатывались мимо нас и уходили на запад. Как заметил Крис, на горизонте они казались вереницей каменных пирамид. В промежутках между волнами создавалось необычайное впечатление, характерное для всякой первобытно-нетронутой местности, где нет ни прошлого, ни будущего, а только то, что у вас перед глазами, -- впечатление мертвизны. Местность казалась мертвой, запустевшей, совершенно покинутой. У меня дрогнуло сердце, когда Крис взял кинокамеру и отправился на восток искать скалу, с которой можно было бы снимать поверх марева. Ведь даже снег в распадке между скалами из-за дрожания воздуха казался стремительно мчащимся потоком. Мне представилась тонкая ниточка -- его след в тундре и безбрежная, пустая необъятность. Неужели он надеется найти карибу? Но вот я снова подняла голову -- на восточном горизонте опять рябит, идет очередная волна. И все время чудится: какая-то из них должна быть последней. Крис вернулся с семьюстами футами отснятой пленки. Ужинать он не стал, хотя на ужин было нечто такое, чего уже нельзя будет приготовить в горах, --коричневая фасоль; для ее варки на большой высоте потребовалось бы слишком много горючего, а ведь его придется тащить на собственном горбу. Сидя на ящике в дверях веранды, он смотрел в тундру сквозь горный проход на юге. Живые волны вздымались и там. -- Есть мне еще не раз придется, -- весело сказал он. -- А вот это замечательно! -- И серьезно добавил: -- Нет, это в самом деле замечательно -- сидеть здесь, в самой гуще грандиозной миграции. Мимо нас быстрой "рысью миграции" прошла волна самцов. -- Какой шаг! -- продолжал Крис. -- Куда-то идут. Чук! Чук! Чук! Поди угонись за ними. И вправду, копыта животных подчас взлетали к самой морде, и все же они не спешили. Просто такой уж у них шаг. Теперь стало понятно то, чему мы удивлялись в мае, когда проходили самки. Изможденные, беременные, измученные движением по рыхлому снегу, они неизменно стремились прибавить шагу, как только их копыта встречали твердый наст. Можно было отчетливо видеть, как это стремление нарастает в них, переводит их на рысь -- знакомую нам теперь рысь миграции. Тогда это озадачивало нас. Ведь в Штатах все известные нам животные пускались рысью или бегом лишь под воздействием какого-либо специфического стимула, будь то страх, половой инстинкт, желание порезвиться или просто пробежаться под гору. Но олени явно не получали никакого стимула извне. Бич, гнавший их вперед, был у них внутри -- результат многовекового приспособления к условиям тундры. Передвигаться быстро, подкрепляясь чем придется на ходу,-- таков их обычай. Вот и сейчас самцы кормились, то задерживаясь на мгновенье на месте, то перегоняя один другого. Общая для всех оленей черта брать корм выборочно проступала у них особенно ясно. Им несвойственно объедать дочиста какое-либо одно место, лишь мимолетные щипки то тут, то там в океане тундры,, покрытой кормом. У них есть и еще один поразительный обычай, характерный маневр: при движении плотной волной те, что идут сзади, внезапно вырываются вперед и становятся ведущими. Таким образом все по очереди лакомятся "отборными кусками"! Путешествуя с эскимосами, разводящими домашних оленей, мы были свидетелями и совершенно противоположных оленьих привычек. Домашние олени, пригнув головы к земле, прилежно подбирали корм, лишь мало-помалу продвигаясь 68 перед. Если их не погонять, они, вероятно, начисто объедали бы зелень на одном месте. Лучшие оленеводы -- лопари утверждают, что домашних оленей следует перегонять по кругу с пастбища на пастбище. После прохождения стада покров лишайников восстанавливается самое малое за три-четыре года, в среднем же -- за десять лет. Лишайники растут медленно и прибавляют лишь по одной шестнадцатой дюйма в год. У диких северных оленей карибу пастухов нет. А может быть, есть? Разве таким уж беспричинным было смятение этих непонятных нам душ, охвативший их порыв? Ведь копытные только тогда собираются в огромные стада, когда их что-то гонит. Олени, проходившие перед нами, были частью одного из последних, сохранившихся поныне больших стад Аляски. Об остальных позаботились ружья, огонь и доброта. История карибу-- это история их уничтожения. Когда белые пришли на Аляску, здесь насчитывалось один или два миллиона оленей. Для каждого дикого животного существует критическое время года -- зима. Но в те времена олени прекрасно переносили зиму; их поголовье из года в год росло, так как они располагали превосходными зимними пастбищами -- необъятными просторами еловой тайги, выстланной лишайником, их излюбленным зимним кормом. Когда олень разгребал копытом снег, лишь один удар из десяти не приносил ему питательного клочка лишайника. (Я уже упоминала, что название "карибу" означает по-алгонкински "раз-гребатель".) Белые уничтожали карибу тремя способами. Во-первых, резней, самой обыкновенной резней, какую учиняет человек, встречаясь с новым диким животным. Убивали и белые, и эскимосы, обзаведшиеся оружием белого человека. Во-вторых-- что еще хуже -- с помощью огня. Лесные пожары на Аляске были грандиозны. Во время золотой лихорадки орды безрассудных старателей варварски рубили и жгли лес. Трапперы и золотоискатели продолжали пожоги. На протяжении полувека на Аляске ежегодно сгорало от одного до пяти миллионов акров девственного или вторично выросшего после пожара леса. Восемьдесят процентов первобытных массивов серебристой ели было уничтожено. Вместе с елью погибла и 69 подстилка из лишайника -- естественное зимнее пастбище оленей. Наконец, к истреблению оленей приложили руки "хищники"-- китобои и всяческие доброхоты. Китобои охотились -- и были готовы охотиться до полного уничтожения -- на китов и моржей, составлявших основу существования эскимосов. Чтобы прокормиться зимой и летом, матросы били животных, обитающих на суше, -- оленей и овцебыков. Надо полагать, это было самое губительное нашествие из всех, каким подвергалась Арктика за период, предшествовавший очередному чудовищному вторжению, связанному со строительством военной системы дальнего обнаружения (эта система существовала пока только на бумаге). Сотни эскимосов голодали и умирали от болезней, занесенных белым человеком. А белые по доброте душевной ввозили на Аляску домашних оленей, чтобы эскимосам было что есть. В период между 1891 и 1902 годами к эскимосам было завезено на развод в общей сложности 1280 домашних оленей. К 1932 году это скромное поголовье переросло в громадное стадо, насчитывавшее около 650 000 голов. И тут произошло то, чего и следовало ожидать: олени опустошили зимние пастбища, стали голодать и численность их резко упала. К 1952 году на Аляске осталось всего лишь 26 735 домашних оленей. Старые богатые лишайниковые пастбища были истощены и пропали как для домашних, так и для диких оленей. На побережье Берингова моря вообще случилось нечто поразительное. Вероятно, лишайники там уже никогда больше не разрастутся, так как, вместо того чтобы стать пустыней, побережье покрылось сочным зеленым ковром камышей и кустарников. Лишайникам там уже негде зацепиться, и вся эта местность может служить лишь летним пастбищем. К счастью, до хребта Брукса не дошли ни пожары, ни домашние олени. Настоящая тундра не горит. Наутро нам не пришлось выйти в обратный путь. Проснувшись, мы увидели у себя под носом сотни четыре оленей. Более сотни их лежало между нашей палаткой и горами, а с востока набегала очередная волна. Весь день мы пробыли в напряжении. Все наши мелкие заботы потонули в благоговейном трепете перед этим великим переселением. Крис заснял пробегавшего мимо песца. Сидя на пороге веранды, я с помощью фланелевых заплат 70 возрождала наши шерстяные носки; у меня чудом нашлось с ярд лишней материи. "Наш" подорожник что-то клевал у моих ног. Крис вырезал из дерева катушку и обкорнал сеть для ловли хариусов; сеть прибыла к нам в посылке и оказалась слишком большой. Однако причиной напряжения была неопределенность ситуации, в которой мы оказались. Создалась она волей стихийных, природных обстоятельств. Мы должны были принять решение, от которого зависела вся дальнейшая работа Криса, причем принять это решение лишь на основании того, что было у нас перед глазами. Крису хотелось снять новорожденных оленят, и тут вставал вопрос: последуют ли самки и оленята за самцами? Пристроились ли к миграции самцов те самки, что прошли в мае на запад, а потом снова на восток? У нас было основание думать, что дело обстоит именно так. Вместе с самцами теперь проходило все больше "подростков" и годовалых оленят. Естественно -- по крайней мере для людей -- было предположить, что матери последуют за малышами. На следующее утро, проснувшись, Крис весело сказал: -- Похоже, пора вставать и гадать на кофейной гуще, как поведут себя олени. Но я-то знала, как неспокойно у него на душе, и всячески шевелила мозгами, чтобы помочь ему. Вкратце я перебрала все возможности. -- Самки и новорожденные могли еще не дойти до нас. Или, может, они уже идут к нам. Или проходят где-то мимо. А может, малыши вообще еще не родились. Крис засмеялся и поцеловал меня. -- Ты попала пальцем в небо. -- И уже серьезно продол жал:-- Вся беда в том, что не знаешь, как быть. Вот если бы прилетел сейчас самолет, облетел тундру, определил местонахождение самок и сбросил нам записку! Почему мы не взяли раньше книгу и не выяснили все интересующие нас вопросы? Вообще-то мы читали одну книгу, читали ее как Библию, но она "не дошла" до нас. В прошлом году на пароходе, впервые направляясь на Аляску, мы прочли книгу доктора Адольфа Мюри "Волки горы Мак-Кинли". Но чтобы книга ожила для тебя, надо испытать все самому. Тогда каждый сообщаемый факт будет равносилен двадцати, всему "антуражу". 71 Прибыв на Аляску, мы залезли в самую глушь, и, когда выяснилось, что именно нужно знать, книг под рукой уже не оказалось. А нынешней весной, когда Крис экспромтом решил попытать счастья на оленях, мы так быстро напали на их след, что не имели ни времени, ни возможности порыться в книгах. В диких местах человек лишен важнейшего орудия своей власти над природой, которое он для себя выковал и без которого трудно представить себе его жизнь, до такой степени человек от него зависит. Это орудие -- способность предвидеть. У нас его не было. Мы должны были решать, как быть, -- уходить или оставаться -- на основании того, что происходило перед нашими глазами. Мы решили остаться. Крис сказал: -- Подождем с недельку олених. Если они не явятся, мы еще успеем пройти через горы и спуститься вниз по Кугуру-року, до того как Томми прилетит туда. ОЛЕНЯТА Неделя ожидания была отмечена великими событиями в природе, но отнюдь не появлением оленят. Миграция близилась к концу. По оценке Криса, мимо нас прошло тысяч двенадцать оленей, преимущественно самцы с бархатистыми рогами. Теперь в мире тундры владычил Великий свет. Птицы спали при солнечном свете, когда он лился с севера, низкий и золотой. Снег исчез,-- возможно, многие и не подозревают, что в Арктике он летом сходит. Далеко на юге, в умеренном поясе, горы Аляски все лето лежат под снегом и льдом. Здесь же, в суровой Арктике, неглубокий снег быстро тает под лучами незаходящего солнца. Мои глаза устали от однообразия. Я тосковала по мягкой тьме и звездам умеренного пояса. Человек здесь никогда не пошлет приветственный клич бледному рассветному небу, раздающемуся вширь высоко над горами. Какая здесь может родиться поэзия? Во всяком случае, не романтическая. Разве что-либо величественно-далекое от наивной игры в таинственность. Здесь, под незаходящим солнцем, чувствуешь стремительно бьющийся пульс самой жизни. 72 Ветер немилосердно рвал палатку. Она все время дрожала и тряслась, хотя растяжки удерживали ее за все петли, включая те, что были вделаны в тесьму, пришитую посередине. Было жутко оставаться одной в лагере, когда налетал шквал и озеро покрывалось белыми барашками, а Крис отсутствовал и некому было поглубже загнать в землю железные костыли, потуже натянуть веревки и укрепить остов веранды. Однажды вечером он вернулся со съемки в предгорье, где было потише, и, как мне показалось, был немало удивлен буйством ветра здесь, внизу. Однако, поужинав, он лег спать и мгновенно заснул. Я, признаться, ждала, что он полежит немного не засыпая, чтобы убедиться, насколько прочно сделано наше жилище. Не тут-то было. Несмотря на все толчки, тычки и швырки ветра, от которых палатка ходила ходуном, он спал. "Раз так, должно быть, все в порядке", -- подумала я и тоже заснула. Испугалась я лишь задним числом, поутру, когда он сказал: -- Похоже, мы любую минуту могли оказаться среди тундры без крыши над головой. В ночь на Иванов день, перед самой полночью, нас разбудили яростные порывы ветра. Под его резкими, сильными ударами палатка трепыхалась, как полевка в зубах росомахи. Небо было сплошь затянуто свинцовыми тучами, лишь низко на севере виднелось окно, в которое лился золотистый свет. (Ночное солнце имеет более теплый оттенок, чем дневное.) С безрассудной решимостью, презрев всякое нормирование, я приготовила кварту сухого молока -- оно было у нас уже на исходе, -- и мы торжественно отметили день летнего солнцестояния. -- Полночный сумрак в Фэрбенксе куда таинственнее здешнего полночного солнца. Тут это просто солнечный свет. Совсем как часов в пять вечера солнечным июньским днем в горах Олимпик, -- заметил Крис. В течение всего Иванова дня дул шквальный ветер. Веранда тряслась. Палатка приплясывала на месте. Растяжки были туго натянуты. Какая-то береговая птица мяукала назойливо и отрывисто, как испуганный котенок, заглушая крики уток. В тундре было шумно и оживленно. Мы освобождались из плена. У южного берега озера открылось разводье -- широкая полоса темно-синей воды, по 73 которой гуляли белые барашки. Всякий раз, покидая палатку, я слышала необычный звук -- плеск волн о берег, движение, бульканье и хлюпанье воды. Вечером, когда мы ложились спать, озеро еще было покрыто льдом, если не считать широких, постоянно меняющих очертания разводьев. Утром Крис разбудил меня. -- Лед исчез, -- бесстрастно-ликующим тоном произнес он. -- Льда больше нет. Ледолом кончился. Самолеты снова могли приземляться в тундре. Неделя ожидания прошла. Огорченные и разочарованные тем, что оленихи не появились, мы отправились обратно в горы, чтобы потом спуститься по Кугуруроку к Ноатаку. Поднимаясь в горы, мы остановились передохнуть и, оглянувшись назад, увидели нечто необычайное. В зеленой безбрежности тундры озеро стояло синее и неподвижное, отражая в себе небо, -- таким мы его еще не знали. Это была зловещая примета, но мы об этом еще не догадывались. На первой же каменистой площадке за южной грядой холмов мы сняли с плеч поклажу и присели отдохнуть. Навстречу нам, что-то выклевывая среди бледно-лиловых, кремовых, пурпурных и розовых цветов, скакал подорожник. -- Они больше не поют,-- с сожалением сказала я. Но как раз в этот момент раздалась песнь подорожника, планирующего к земле. -- Вот запел один, специально для тебя, -- сказал Крис и, не меняя интонации, добавил:--А вон стадо оленей с оле нятами. Мы поднялись с биноклями в руках. В восточной части горизонта вырастали фигурки оленей -- около семидесяти взрослых животных, из них половина с детенышами. Неужели это то, чего мы ждали? Неужели это самки? Нас затрясло как в лихорадке. Крис ринулся с кинокамерой навстречу животным, забыв взять с собой катушки с пленкой. Я догнала его и вручила их. Он только улыбнулся в ответ. Вернувшись к своей укладке, я обнаружила кассетодер-жатель. Повесив его себе на шею, я взвалила на плечи поклажу. Когда я догнала Криса, он уже снимал вовсю. Я услышала крик олененка -- низкое дрожащее носовое "ма". Крик был короткий? Ему ответили частые крики басом. Олени 74 стояли под нами на островке снега -- чаща темных ног и падающие от них длинные утренние тени. Оленей что-то тревожило, они встряхивались, тыкались мордами в снег. Полдюжины самок с детенышами направились по широкому, дрожащему от марева взгорью на юго-запад. Четверть часа спустя одна из них как угорелая примчалась обратно. Насколько нам было известно, здесь был единственный островок снега на много миль вокруг -- единственное прибежище от оводов. Должно быть, оленей изводили носовые оводы, откладывающие яйца у них в ноздрях. Позднее их будут изводить кожные оводы, кладущие яйца на спине И на боках. В последний день миграции самцов мы наблюдали жалкую сцену. В тот день мы сделали вылазку в нагорную тундру. Утром, перед тем как мы покинули лагерь, мимо Нолука прошло триста оленей. Но в горах за весь день мы встретили лишь дюжину. Это были самцы, которые стояли порознь на заснеженных горных склонах, пряча ноздри в снег. Каждый олень стоял так в течение нескольких минут, потом ложился, словно в изнеможении, но тут же вскакивал, тряс головой и снова прятал морду в снег. Мы нашли одного мертвого оленя, его ноздри были забиты множеством красноватых личинок, по всей вероятности носового овода. Но вот внизу, в тундре, раздался крик, похожий на пронзительное мяуканье, и мимо нас, описывая круг, пролетели пять длиннохвостых поморников, явно чем-то обеспокоенных. Быть может, жара донимала и их? Все события этого дня были отмечены какой-то отрывочностью и неуловимой напряженностью. Вскоре Крис решил уйти из этих мест, и меня глубоко разочаровали слова, которые он при этом произнес. Когда самки покинули снежный островок и направились в горы на юго-запад, Крис двинулся на восток навстречу прибывающим оленям, если только они действительно шли оттуда. -- Не похоже, чтобы это была миграция самок с детенышами,-- заметил он. -- Вероятнее всего, самки просто хотят подвести детенышей поближе к горам, чтобы спастись от оводов. Я отправилась к основному лагерю. По пути мне дважды попадались олени, и эти встречи еще резче подчеркнули особую напряженность и необычность дня. Одинокий молодой 75 олень, завидя меня, галопом пустился мне навстречу, шумно храпя, словно лошадь. Принял ли он меня за своего потерянного собрата? Мне стало как-то дико, словно я сама превратилась в оленя; хотелось попятиться, убежать. В конце концов олень понял, что перед ним существо не его породы, отбежал на несколько шагов и замер, наблюдая, как я иду своим путем. А вскоре последовал другой замечательный эпизод. Я спускалась по склону горы. Вдоль ее подножья рысью бежала вереница оленей-самцов. Внезапно один из них отделился от строя и, не меняя аллюра, словно по зову, повернул под прямым углом и направился вверх по горному склону. За этим маневром крылась такая осведомленность, что мне стало прямо-таки жутко. Здесь была единственная гора на многие мили вокруг, на ней мог быть снег, и олень это знал. Я обернулась и наблюдала за ним, пока он не нашел островок снега, только что покинутый самками. Вернувшись к палатке, я осталась на воле, несмотря на жару. Отдельные стада и олени-одиночки продолжали идти с востока. Два самца бросились в озеро и поплыли. Четыре оленя, обезумев от оводов, мчались во весь опор; издали казалось, будто изо рта у них что-то свисает. Когда они приблизились, я увидела, что у них низко отвисли челюсти. Потом мне довелось наблюдать странное и жалкое зрелище, хотя жалости я не испытала -- только удивление, как перед лицом события, грандиозность которого исключает всякую жалость. Между палаткой и горой в зыбком горячем мареве гуськом прошли шестьдесят рослых самцов, держа путь на запад, как и все олени в тот день. Они шли быстро -- страшно, безжалостно быстро. А следом за ними, галопом, стараясь не отстать, бежали две самки с детенышем. Насколько я заметила, самкам и олененку стоило чудовищных усилий поспевать за самцами, от которых их отделял интервал в двести ярдов. Тут появился Крис. -- Здесь неподалеку олененок, пойдем, поможешь мне. Хочу привести его сюда. Крис наблюдал за ним в течение двух часов. Олененок лежал один в тундре к востоку от косы. Дважды вблизи него проходили одиночные самки. Олененок с трудом вставал на свои длинные ноги и бросался к какой-либо самке, отчаянно 76 пытаясь пристроиться к ней. И каждый раз самка дико шарахалась от детеныша, а одна даже встала на дыбы и ударила его. Олененок рухнул на землю и, совершенно выбившись из сил, лежал не шевелясь. Возможно ли, чтобы мать, по ошибке пристав к стаду быстро передвигающихся самцов, бросила его? В Штатах, увидев одинокого олененка, мы бы и не подумали беспокоиться за его судьбу. В таких случаях матка обычно кормится где-нибудь поблизости и должна скоро вернуться. Но здесь, в Арктике, на путях великой миграции, нам почему-то казалось, что самка, вынужденная решать, остаться ли с теряющим силы детенышем или догонять уходящее стадо, должна предпочесть стадо. Часть пути олененок, согласно обычаю всех оленят, сам шел за нами, часть пути его пришлось тащить. Крис привязал его в тени палатки. Я попробовала напоить его теплым молоком из фланелевой соски. Пахнущее человеческими руками и тряпкой молоко внушало ему отвращение. Зато он водил носом по зеленому мху, слизывая капли пролитого молока. Олененок заметался, зацепился крупным раздвоенным копытом за растяжку палатки и застыл в безучастной позе, понурив голову, глядя прямо перед собой и бог знает как воспринимая все эти чуждые, навечно бессмысленные, непонятные и неживые для него звуки, намерения и запахи вокруг,-- беспомощный в логовище хищников. Я тихонько погладила его. Он сделал чуть заметное движение крайнего отвращения. Его нельзя было назвать милым, славным, "хорошулькой", он был всего-навсего животным, предельно приспособленным к жестокому существованию в тундре. Его длинные ноги должны были поспевать за самцами. "В Арктике нет младенцев", -- подумала я. Крис с нежностью взглянул на олененка. -- Когда прилетит "Норсман", -- сказал он, -- мы заберем его с собой. Я промолчала. Олененок лежал с потухшим взглядом, словно при смерти, потом опять стал метаться. Крис понял, что у нас он не выживет. -- Как легко они теряют волю к жизни, -- сказал он.-- Пусть лучше умрет свободным. Мы отвели олененка туда, где нашли его. Он оживился, его глаза заблестели. Со слабым криком побежал он в тундру ожидать то единственное существо, которое должно прийти, 77 После миграции тундра изборождена параллельными бороздами--следами оленей которое несомненно придет спасти жизнь, еще теплившуюся в нем. В восемь часов вечера солнце скрылось за серую тучу, над тундрой разлился сумрачный свет. С запада показалась самка. Быстрой рысью она почти вплотную пробежала мимо одиночного самца, шедшего по ходу миграции, не обратив на него внимания. Время от времени пригибая морду к земле, словно принюхиваясь, она торопливо и целеустремленно двигалась вспять против хода миграции. -- Она найдет его, -- сказал Крис. Его глаза сияли. Мне показалось, что он молился перед этим. В тот день мы поняли, что жара в Арктике более страшна, чем тучи и ветер. Еще до полудня Крис принял решение. Стада, проходившие мимо нас, были всего лишь случайными, боковыми завихрениями основного потока миграции, где бы он ни про-* 78 текал. Но нам было достаточно и этого: Крис уже заснял оленят. Необходимость искать их в горах отпала. Мы останемся здесь и отправимся через хребет вместе с Томми, когда он прилетит сюда снимать основной лагерь. Наше прежнее решение провести лето на Ноатаке оставалось в силе. Мы поднялись на взгорье, свернули наш истерзанный ветрами бивак, прошли еще выше к запрятанному в горах снаряжению и вернулись к Нолуку с тем, что смогли унести на себе. Ожидая самолет в диком, безлюдном краю, всегда немножко тревожишься. Не забыт ли уговор, ведь это было так давно? С того дня, как Томми вот здесь, в палатке, обещал снять наш основной лагерь "что-нибудь около 5 июля", прошло уже почти семь недель. -- Смотри-ка! Подорожники собираются в стаю! -- сказал мне Крис ясным, холодным утром 2 июля. Действительно, стая взрослых подорожников кружила над косой, где они последние два месяца вели такой напряженный образ жизни. Неужели и они подобно нам собираются улетать? День нашего отлета был близок, и мы старались не уходить далеко от лагеря. Ведь нас не рассчитывают застать здесь. Томми может прилететь и на день, и на два раньше. Он может приземлиться и взлететь, прежде чем мы добежим до самолета. Правда, мы прикололи к нашим пожиткам записку, но ведь она могла быть сорвана ветром или остаться просто незамеченной. Все наше имущество, за исключением самых необходимых для жизни предметов, было аккуратно сложено в горной палатке, которую Крис перенес к устью ручья, чтобы легче было грузиться в стоящий на воде самолет. Пятого Томми не прилетел. На следующий день задул сильный ветер. Посеревшее озеро зарябило белыми гребнями волн. Моросил дождь. В горах, должно быть, шел снег. Улететь в этот день мы уже не надеялись. Но вот вдали послышался гул мотора, и из ненастья показался черный "Норсман". Он коснулся волн и подрулил к нашей палатке. Из кабины на поплавок вылез пилот --не Томми, а Джон Кросс. Увидев две бегущие к нему темные фигуры в мокрых малицах, он, должно быть, очень удивился, 79 если не встревожился, так как захватил прогуляться свою прелестную эскимоску-жену. На наше счастье, "Норсман" свободно мог взять на борт лишних двух человек. Все, что произошло с нами за недели нашего одинокого существования здесь, утратило свою реальность. Куда девались тревога и слепая неуверенность, владевшие нами всего лишь час назад! Я села лицом к лицу с миссис Кросс в темной, холодной кабине; Крис и Джон, сидевшие впереди, были отделены от нас грудой багажа. Вдоль боковых стен тянулись сиденья. Самолет оторвался от воды. Я повернулась и, пряча набежавшие слезы, окинула прощальным взглядом косу, где стоял наш лагерь, исхоженные нами горные хребты, озеро, которое я больше никогда не увижу. Пустынные горы, где мы бродили и устраивали ночлеги, заволокло снежной мглой. Мы летели вдоль хребта Брукса, сквозь снежную бурю пробиваясь на юг. Проход, через который пролетал Джон Кросс, был выбелен снегом. Заснеженными оказались и два других прохода. Но в одном из них под нами мелькнуло -- и вестью и вопросом -- нечто такое, что крайне нас заинтересовало, хотя навсегда осталось для нас загадкой. Через край неизвестного горного прохода сбегали свежие оленьи следы! Были ли они проложены самками, мигрировавшими в мае? Или самцами, возвращавшимися в горы в июне? Проход утонул позади в серой, ненастной мгле. Через следующий проход мы перевалили на южную сторону хребта. На берегу реки Ноатак мое внимание привлекло странное зрелище --скопление каких-то черных столбов. Интересно, для чего они натыканы в землю в этой безлюдной глуши? -- А зачем здесь эти... -- начала было я, и тут меня осе нило. Да ведь это же деревья! Последние тощие ели, забрав шиеся далеко на север. Я так и впилась глазами в землю, когда мы приблизились к месту, куда еще так недавно стремились, -- устью реки Ку-гурурок. Это было отвратительное место. Далеко вокруг разливался черный океан жидкой грязи. Зеленоватый лед, или "ледник", все еще закупоривал устье Кугурурока, вынуждая его блуждать по тундре и размывать почву. Горы здесь далеко отстояли от реки Ноатак. -- Вот как? А мы и не собирались сгружать ваши вещи здесь! -- удивленно пробормотала миссис Кросс и назвала 80 местом выгрузки какое-то озеро, о котором я слышала впервые. По всей видимости, план Криса сильно "поправили" в Коцебу. У меня язык отнялся от изумления. Те двенадцать тысяч оленей с бархатисто-черными рогами уберегли нас от голода, быть может, даже спасли нам жизнь, подумала я. Но теперь мы летели прямо на Коцебу. Всего два часа назад у нас было твердое намерение лететь на Ноатак и остаться там на лето. Но тут прозвучала первая нота новой мятежной темы, которой отныне суждено было доминировать в нашей жизни. У Нолука, вручая нам драгоценный мешок с почтой, Джон Кросс сказал: -- Есть и устное сообщение. Энди передал по радио, что эскимосы в Анактувук-Пасс держат для вас четырех волчат. Дело в том, что еще в апреле Крис просил Энди -- правда, не очень рассчитывая на успех -- помочь ему достать несколько волчат. Теперь надо было торопиться. Со времени приема радиограммы прошло уже две недели. Эскимосы в любой момент могут убить волчат и получить за них денежное вознаграждение --по пятидесяти долларов с головы. Из Коцебу Крис заказным рейсом вылетел с Энди на восток, в Бетлс, а я обычным рейсом отправилась в Фэрбенкс пополнять наши припасы, имея в виду предстоящее нам необычное приключение. ЛЕТНИМ ЛАГЕРЕМ НА ХРЕБТЕ БРУКСА Вечером 11 июля я вылетела заказным рейсом из Фэрбенкса на север; самолет вел Дик Морхед. Под нами проплывали погруженные в субарктический полумрак просторы, бледные, раскручивающиеся с востока излучины Юкона. А дальше постепенно розовеющий, а там и прозрачно-золотой северный горизонт и наконец солнечный восход Арктики. Впереди поднялся хребет Брукса. Мы приземлились на безлюдном аэродроме Бетлса. Направляясь с чемоданом к гостинице, я увидела неподалеку от входа загон, грубо сработанный из связанных листов фанеры, и догадалась, что здесь-то и сидят волчата. 81 По очень веским соображениям я воздержалась от немедленного знакомства с ними. Накануне моего отлета из Фэрбенкса норвежский ученый доктор Иун Круг, только что вернувшийся из Анактувук-Пасс, предупредил меня, что очень может быть моя первая встреча с волками на всю жизнь определит их отношение ко мне. Я не могла этому поверить, но решила не рисковать. На тахте в гостиной, расположенной за вестибюлем, для меня была приготовлена постель. Но со сном пришлось подождать. Из своего номера ко мне тихонько прошла мать Энди и передала записку от Криса. Оказывается, накануне днем он вылетел к месту нашей новой стоянки на хребте Брукса и нарочно предоставил мне возможность накормить волчат, чтобы дать мне преимущество при первой, решающей встрече с ними. В течение часа мы с миссис Андерсон пытались разжечь огромную, строптивую, топившуюся нефтью плиту, чтобы подогреть молоко. В конце концов я махнула на плиту рукой и пошла к волчатам с холодным молоком. Вокруг было безлюдно, холодно и тихо. Лился розоватый солнечный свет. С негромким увещеванием склонилась я над загоном. Две серьезные волчьи морды, одна черная, другая серая, уставились на меня снизу вверх. Их владельцы робко жались под куском рваного картона. Я поставила миску с молоком. Серый волчонок двинулся к ней. В этот момент чей-то голос у меня за плечом громко сказал: "Можно посмотреть на ваших волков?" Это была эскимосская девочка, прибежавшая из своего жилья. Серый волчонок зарычал и, сжавшись, забился под картонку. Не знаю, прав ли был доктор Круг, но отныне не проходило дня, чтобы этот волчонок не рычал на меня. В мгновенье ока я была заклеймена печатью опасности. Сама себе я объяснила случившееся на старый лад, выражением из "Золотого сука": моя "мана" *стала опасной. Я легла спать ли