чего она началась, но знаю достаточно много о том
упорстве, с которым она все еще ведется.
Самая слабая струйка запаха скунса, принесенная поздним вечерним
бризом, превращала обычно спокойного и кроткого Уола в крылатую фурию. К
несчастью, наш дом стоял на берегу реки Саскачеван, а по берегу тянулась
полоса подлеска, которая создавала идеальную дорожку для фланирующих
скунсов. Нередко какой-нибудь скунс-индивидуалист покидал берег реки и
бесстрашно совершал свою прогулку по тротуару перед самым нашим домом.
Впервые это случилось в конце лета в первый год жизни Уола. Скунс,
уверенный в своей неуязвимости и щеголеватый, как все представители его
рода, ступил на тротуар, как раз когда стало смеркаться. Дети, игравшие под
тополями, убежали от приближающейся опасности -- ужасающей, долго
сохраняющейся вони, так же поступила и пожилая женщина, которая гуляла со
своим китайским мопсом.
Напыжившись от необоснованного самодовольства, скунс продолжал
прогулку, пока не оказался под ветвями дерева перед домом Моуэтов.
Наши окна были открыты, и мы как раз кончали обедать. Дул очень слабый
бриз, но как раз в этот момент его дуновение принесло в столовую первое
предупреждение -- резкий запах скунса. Уол приготовился к выходу на сцену.
Он влетел через открытое окно, плавно снизился и уселся на пол, а у
моих ног оказался скунс, по телу которого пробегали предсмертные судороги.
Ху-у-ху-у-ху-у-ху-у-ху-у -- сказал Уол гордо, что в переводе на
человеческий язык, должно быть, означало: "Вы не возражаете, если я
присоединюсь к вашей трапезе? Я принес собственную еду".
Совы не отличаются чувством юмора, и Уол, возможно, не составлял
исключения, но он во всяком случае обладал почти сатанинским пристрастием к
шуткам, жертвой которых обычно становился бедный Матт. Он крал у Матта кости
и прятал их в развилине ствола дерева достаточно высоко от земли, чтобы Матт
не мог до них добраться. Иногда он присоединялся к Матту во время обеда, с
помощью всяких ухищрений заставлял голодную и несчастную собаку отойти от
миски и удерживал пса в отдалении, пока эта игра не надоедала ему. На самом
же деле Уол никогда не ел пищу, приготовленную для Матта. Это было бы ниже
его достоинства.
Однако его любимой шуткой было цапать Матта за хвост.
В палящий и томительный послеполуденный летний зной Матт обычно
старался подремать в небольшой норе. Он выкопал ее себе под изгородью
палисадника нашего дома. Однако прежде чем забраться в это убежище, пес
тщательно обследовал все вокруг, пока не обнаруживал Уола и не убеждался в
том, что сова либо спит, либо хотя бы сидит в глубоком раздумье.
Лишь тогда Матт отправлялся в свое место отдыха и решался закрыть
глаза.
Несмотря на сотни горьких доказательств этой истины, Матт так и не
понял, что Уол фактически не спит. Иногда веки действительно прикрывали
большие желтые глаза совы, и казалось, что птица, как изваяние,
действительно ничего не чувствует, однако, пребывая во сне, сова сохраняла
точное представление обо всем происходящем вокруг. Зрение птицы было
феноменально острым и полностью опровергало старую, весьма распространенную
теорию, что при дневном свете совы ничего не видят. Не раз я наблюдал, как
он стряхивал с себя то ли глубокий транс, то ли дрему и, повернув голову
набок, бросал зоркий взгляд в знойное полуденное небо, сидя на своем насесте
сгорбившись, но в полной боевой готовности. Следуя направлению его
пристального взгляда, мне редко удавалось обнаружить невооруженным глазом
что-нибудь угрожающее в белесом небе; но когда я приносил бинокль, то с
помощью прибора находил парящего ястреба или орла так высоко над нами, что
даже в бинокль он был не крупнее пылинки.
Что ни говори, но тщательная разведка, которую Матт производил, прежде
чем улечься в своем убежище, бывала обычно бесполезной и даже более того:
просто подсказывала Уолу, что намеченная им жертва вскоре будет уязвимой.
Как вы понимаете, Уол отличался большим терпением.
Иногда он выжидал целые полчаса, после того как Матт удалялся
отдохнуть, прежде чем начать подкрадываться. Он именно подкрадывался к
Матту, а не подлетал, казалось сознательно отказываясь от тех преимуществ,
которые дает ему способность летать.
Бесконечно медленно, с серьезной торжественностью присутствующего на
похоронах, он дюйм за дюймом пересекал лужайку.
Если Матт шевелился во сне, Уол застывал и не двигался по нескольку
минут, устремив пристальный, немигающий взор на свою конечную цель --
длинный шелковистый хвост Матта.
Иногда для того чтобы добраться до цели, ему требовался целый час. Но
наконец он приближался на нужное расстояние и тогда с задумчивой
медлительностью поднимал одну лапу и держал ее прямо над гордым плюмажем
Матта, как будто для того, чтобы продлить наслаждение. Затем внезапно
растопыренные когти опускались и смыкались...
Матт с визгом просыпался. Вскочив на ноги, он начинал носиться, готовый
наказать своего мучителя,-и не находил его нигде. Только с ветки тополя
высоко над головой Матта доносилось громкое оскорбительное
"ху-у-ху-у-ху-у-ху-у", которое, по-моему, выражает у совы что-то близкое к
смеху.
Любое животное, принятое в члены нашей многочисленной семьи, неизбежно
вскоре переставало считать себя существом, не похожим на человека; так было
и с красавцем Уолом. Очень рано он заметил, что мы либо не можем, либо не
желаем летать, и тактично принял наземный образ жизни, к которому, увы, был
недостаточно приспособлен.
Когда я ходил в маленький угловой магазин через три дома от нас, Уол
обычно сопровождал меня пешком. Люди, которые не знали его (а таких в
Саскатуне было немного), застывали от удивления, увидев его во время такой
прогулки: Уол двигался тяжелой, раскачивающейся походкой закоренелого
алкоголика. К тому же он никому не уступал дороги. Если прохожий, шедший
вверх по улице, встречал Уола, идущего вниз по улице, то прохожий либо
уступал дорогу, либо происходило столкновение.
Эти столкновения были не очень-то безобидными.
В моей памяти еще жив случай, когда летним утром новый почтальон,
погруженный в изучение незнакомых адресов, значащихся на целой пачке писем,
налетел на Уола. Человек был настолько занят своими собственными проблемами,
что даже не глянул вниз на препятствие, появившееся на его пути, а
инстинктивно попытался оттолкнуть его в сторону ногой. Для Уола это было
равносильно нападению. Он призвал все свое чувство собственного достоинства,
которое было у него непомерным, пронзительно зашипел и своими мощными
крыльями ударил обидчика по голени (не очень-то мягкая форма расплаты).
Прозвучал громкий удар. От внезапной боли почтальон взвыл, посмотрел под
ноги, заорал еще громче, на этот раз на высокой пронзительной ноте, и
пустился бежать вон из нашего района.
Мне пришлось собирать рассыпавшиеся письма и догонять его с
соответствующими извинениями.
Когда осенью начались занятия в школе, я хлебнул с моими совами немало
горя, особенно с Уолом. Моя школа находилась на противоположном берегу реки,
в добрых трех милях от дома, и я попадал туда на велосипеде через мост с
Двадцать пятой стрит.
Когда в сентябре я начал ходить на занятия, совы возмутились, так как
их, моих постоянных товарищей в течение всего лета, теперь оставляли одних.
Они неохотно приняли этот новый распорядок дня, и в течение первой недели
семестра я опаздывал в школу три раза подряд, так как мне приходилось
доставлять мою упрямую пару "преследователей" назад домой.
На четвертое утро я пришел в отчаяние и попытался запереть их в большом
вольере на улице: им они уже давно перестали пользоваться. От такого
обращения Уол пришел в бешенство и со злости когтями вцепился в сетку. Я
поспешно удалился, но еще не доехал до середины моста, как какой-то пешеход
в ужасе вскрикнул, взвизгнули тормоза автомобиля, и я понял, что случилось
что-то из ряда вон выходящее. Я едва успел сам нажать на тормоза, как на
меня сильно дунуло, раздалось гортанное и победное "ху-у-ху-у" и две пары
когтей прочно вцепились в мое плечо. Утомленный таким непривычным занятием,
как полет, Уол тяжело дышал, но торжествовал.
Было уже слишком поздно, чтобы везти его назад, поэтому я покорно
продолжил свой путь в школу.
Я оставил его на дворе сидящим на руле моего велосипеда, ненадежно
привязанным к машине шпагатом.
В то утро третьим уроком был французский язык.
Учительница, иссохшее существо женского пола, которая, возможно,
считала своей духовной родиной Париж, но на самом деле никогда не бывала
нигде дальше Виннипега, всегда вела себя как-то неестественно, страдала
отсутствием чувства юмора и к тому же была порядочным тираном. Никто из нас
не любил ее.
Однако мне действительно стало жалко учительницу, когда однажды мы были
поглощены спряжением неправильного глагола, а Уол задумчиво влетел в окно
второго этажа и совсем некстати опустился на крышку ее кафедры. Восклицание,
которым она приветствовала его, было безусловно англосаксонским, без
малейшего намека на французский язык.
После этого происшествия у меня состоялось свидание с директором школы,
но, так как он был человек разумный, я избежал физического наказания,
заверив его в том, что моя сова в будущем будет оставаться дома.
Я достиг этого только ценой предоставления нашим совам свободы
передвижения по всему дому. За десять минут до ухода в школу я приглашал
Уипса и Уола на кухню, где им разрешалось доесть ошметки бекона, оставшиеся
после нашего завтрака. Очевидно, Уол считал это вполне достаточной взяткой,
так как больше не пытался сопровождать меня в школу.
А Уипс, Уипс всегда подчинялся Уолу и тоже больше не доставлял мне
неприятностей.
Но маме было мало радости от этих половинчатых мер.
Хотя почти все жители Саскатуна знали о наших совах и привыкли к ним, в
двух случаях Уол и Уипс все же невольно причинили некоторые неприятности
представителям человеческого рода.
Один случай произошел в деревушке, расположенной в прерии севернее
Саскатуна.
Был август, и родители решили, что мы проведем уик-энд на озере
Эмма-Лейк -- курортном местечке значительно севернее нашего города.
Мы погрузили на борт Эрдли свое лагерное имущество, а также шестерых
членов семьи -- маму, папу, меня, Матта, обеих сов и отправились в путь.
Покатавшись на автомобиле во время предыдущих поездок, совы сумели
добиться некоторых преимуществ по части мест для сидения. Их любимым
насестом стала спинка заднего откидного сиденья, где птиц в полную силу
обдувало встречным потоком воздуха. Это нравилось им, так как производило то
же опьяняющее ощущение, которое испытывают все мальчишки, когда высовывают
руку в окно автомобиля и ветер жмет на ладонь, как на крыло самолета. Мои
совы использовали эту возможность полностью. Как только автомобиль начинал
двигаться, они расправляли свои большие крылья, как при полете. Если они
затем наклоняли ведущие кромки крыла вниз, поток воздуха заставлял их
приседать. Но когда они разворачивали ведущие кромки вверх, их сразу
отрывало от сиденья, и, только ухватившись за него когтями, они не взлетали,
подобно воздушным змеям.
Для того чтобы обе совы могли одновременно приподниматься и приседать,
не хватало места, поэтому они делали это попеременно. В то время как одна
опускалась, другая приподнималась, -- и все в ритмичной последовательности.
Опьяненные потоком воздуха, они часто начинали петь, и мой папа, захваченный
их настроением, обычно аккомпанировал их упоенным уханьям звуками
сигнального рожка Эрдли.
Матт тоже ехал на откидном сиденье, и глаза у него были, как обычно,
защищены от неизбежной пыли прерий мотоциклетными очками. Таким образом, в
живописную картину, какую представлял собой Эрдли в пути, вписывалась
виньетка из Матта, флегматично восседающего между двумя подвижными совами и
смотрящего прямо перед собой в огромные очки с какой-то мрачной покорностью.
В то время я никогда не задумывался над тем впечатлением, какое эта
картина, по-видимому, производила на возниц фургонов, мимо которых мы
проезжали, и на обгонявших нас водителей автомобилей.
Но позднее некоторые покаянные размышления по этому поводу не раз
приходили мне в голову.
В день, когда мы двинулись на север, небо было затянуто грозными тучами
и мы не проехали и пятидесяти или шестидесяти миль, как по лобовому стеклу
забарабанил мелкий дождичек. Этот дождичек скоро усилился, и мы
остановились, чтобы поднять брезентовый верх над передним сиденьем. К тому
времени, когда мы закрепили его, дождь перешел в ливень, и, когда мы снова
тронулись в путь, естественно, что по находившимся на заднем сиденье
путешественникам буря стала хлестать водяными струями. Матт благоразумно
сжался в нише для откидного сиденья, где он был менее подвержен неистовству
ветра и воды, но совы отказались покинуть свой насест, открытый
разбушевавшейся стихии.
Казалось, что ливень доставляет им наслаждение, хотя перья их вскоре
прилипли к телу, а пропитанные водой большие крылья бессильно повисли.
Особенно страдал от этого потопа Эрдли. Он начал кашлять и давать
тревожные перебои, как раз когда мы въехали в одну из стандартных деревушек
с двумя элеваторами, одним магазином и одним-единственным гаражом. Такие
деревушки появляются на западных равнинах, подобно грибам поганкам после
обильных дождей. Гараж в этой деревне представлял собой обшарпанную хибару
из сборных щитов с одной старомодной бензоколонкой. В фасаде зиял черный
проем входа, и, полагая, что он ведет в мастерскую, папа свернул и по вязкой
грязи улицы Эрдли въехал внутрь этого строения.
Гараж был темный и мрачный. Высоко под стропилами тускло горела
маленькая электрическая лампочка, при ее слабом рассеянном свете мы с трудом
различили хаотический беспорядок из деталей от старого трактора и кучу
разного другого ржавого лома, который почти целиком захламил это помещение.
Так как хозяина было не видно, мы уже собирались вылезти из автомобиля и
пойти искать его, когда мое внимание привлекло движение около правого
заднего крыла Эрдли.
Там в полумраке сидел на корточках человек, по-видимому размышляя над
старой автомобильной камерой. В руке он держал тяжелую монтировку и,
казалось, не замечал нашего присутствия.
Мы призвали на помощь все свое терпение, дождались, когда он кончил
возиться с камерой и начал очень медленно распрямлять спину, его голова
наконец оказалась на одном уровне с нашими.
Примерно в трех футах от откидного сиденья появилось его лицо. Я вижу
это лицо, как сейчас. Оно было синюшно-бледное, в глубоких морщинах, чем-то
раздраженное и перемазанное смазкой, засохшей на щетине недельной давности.
Выражение ворчливой враждебности у него на лице начало меняться, когда
взгляд его сосредоточился на нашем автомобиле с его удивительными
пассажирами. Человек смертельно побледнел, а челюсть его начала двигаться,
как у жвачного животного, хотя жевал он только пустой воздух.
Именно в этот момент Уол решил отряхнуться. Он широко раскрыл крылья,
слегка подпрыгнул и забрызгал все вокруг себя. Отряхивание преобразило его,
увеличив видимые размеры раза в три, так как от этих движений мокрые перья
расправились. Перемена была разительной, а когда Уол завершил процедуру,
громко щелкнув большим клювом, прикрыв свои желтые глаза пленками и выразив
гортанным криком свое удовлетворение, -- эффект оказался ошеломляющим.
Лицо хозяина гаража подтверждало это -- он был потрясен.
Темп движения челюсти увеличился, а на лице отразился крайний испуг и
безнадежная растерянность.
Возможно, Матту также вздумалось узнать, куда же мы попали, так как в
этот самый момент он высунул свою голову в очках из-за борта автомобиля и
близоруко уставился в глаза хозяина гаража.
Это было уже слишком. Старик глухо застонал, машинально швырнул
монтировку через плечо и бросился бежать. Его не остановил грохот вдребезги
разбитого стекла в единственном окне собственного гаража, да беглеца в тот
момент уже и не было в гараже. Он мчался по грязной улице, воздевая к небу
тощие руки и не обращая внимания на ветер и дождь, которые хлестали его по
лицу.
-- О боже! -- кричал он. -- О боже правый! Я никогда не делал этого,
клянусь, не делал!
Эти восклицания шокировали маму. Она считала, что выкрикивать такое
глупо и кощунственно. Но откуда ей было знать, что незнакомец имел в виду?
Позднее я часто размышлял о том, какого рода тайное преступление совершил
этот человек, ведь в заброшенной и жалкой маленькой деревушке, должно быть,
было маловато поводов грешить.
Прошло больше года -- Уол стал полноправным членом нашего семейства. И
он снова посягнул на душевное равновесие человека. К этому времени он уже
превратился в домашнюю сову и пользовался нашим домом на равных правах с
нами. Было бесполезно не пускать его в дом: он знал, что стоит ему постучать
своим крючковатым клювом по оконному стеклу, как мы поспешим впустить его,
прежде чем он разобьет это стекло. В теплое время года мы даже пошли на то,
чтобы одно из окон в гостиной всегда было открыто, и через этот портал он
приходил и уходил -- как ему заблагорассудится.
Летом второго года жизни Уола город Саскатун оживило прибытие молодого
викария, который только что окончил духовную семинарию на Востоке. Это был
молодой человек строгих правил. Первейшей обязанностью он счел нанести визит
каждому члену своей церковной общины, о коей он был обязан заботиться.
Однажды теплым и ароматным летним днем он подошел к нашему дому. Новый
викарий позвонил, и мама с удовольствием приветствовала красивого молодого
человека. У него был высокий лоб, каким так часто украшает себя духовное
лицо на театральной сцене, а волосы надо лбом черные, курчавые. Мама
пригласила его в гостиную, побеседовать и выпить спокойно чашку чая.
Викарий осторожно уселся на нашем диване, вещи массивной и старинной,
которая стояла перед камином спинкой к открытому окну. Окно находилось футах
в шести позади дивана. Изящно держа в руке чашечку чая, молодой священник
занимал маму разговором, который, к сожалению, в основном касался моего
недостойного отсутствия в воскресной школе.
В послеполуденные часы Уол обычно принимал муравьиную ванну. Это
странное занятие, которому он иногда предавался, заключалось в том, что он
разваливал муравейник и затем пропускал смесь из пыли и рассерженных
муравьев сквозь свои перья. Сильное ощущение, но-видимому, доставляло ему
наслаждение, хотя цель такой процедуры казалась нам непостижимой.
Птица закончила свое купание около четырех часов дня и, находясь в
дружелюбном настроении, решила заявиться домой и сообщить обо всем маме.
По сей день мама клянется, что не успела вовремя заметить сову, чтобы
предупредить о ней гостя. Я же думаю: она конечно увидела Уола, но оцепенела
настолько, что не могла открыть рта.
Во взрослом возрасте Уол стал сентиментальной птицей, он имел привычку
тихо опускаться кому-нибудь на плечо, балансировать на нем, нежно пощипывать
ближайшее человеческое ухо своим большим клювом и при этом сильно, но
ласково дышать очередному приятелю в лицо. Каждый, кто был знаком с Уолом,
знал эту его привычку, и некоторые считали ее отвратительной, так как Уол
считался плотоядным и от него ужасающе разило тухлым мясом.
Совы летают бесшумно, без предупреждающего шуршания крыльев. Появление
Уола на подоконнике было таким же беззвучным, как полет комочка пуха семян
чертополоха. Он на мгновение задержался в окне, а затем, высмотрев пару
соблазнительных плеч на диване, перемахнул туда.
Объект его внимания свечой взвился в воздух и начал как безумный
метаться по комнате. Это было со стороны разумного существа непродуманно,
так как Уол потерял равновесие и чисто рефлекторно крепче сжал свои когти.
Тут викарий показал, что он не просто молодой человек атлетического
сложения, но и голосом не обижен. Он голосил, а прыжки его стали просто
безумными.
Уол, который дорожил своей жизнью и был чрезвычайно взволнован таким
приемом, еще более усилил хватку, а потом -- я понимаю, что это случилось с
ним только от удивления и негодования, -- он в первый и последний раз в
своей сознательной жизни забыл, что приучен к чистоплотности в доме.
Я не припомню ни одной катастрофы среди многих, обрушившихся на наше
семейство на протяжении долгих лет, которая вызвала бы такое смятение, как
эта. Мама, опора нашей городской церкви, страдала больше нас всех, но ни
папа, ни я не остались к ней равнодушными. Мне приходится надеяться, что
служители церкви заметили, как щедро были наполнены конверты денежных
пожертвований семейства Моуэтов в последующие воскресенья.
Я надеюсь также, что старосты церкви из элементарной порядочности
возместили своему новому викарию расходы на химическую чистку.
Истории, рассказанные мною выше, про мою семью, про Уола и Уипса,
освещают лишь острые моменты нашего общения. В целом же отношения были
дружественными и приятными.
Даже моя мама, у которой было меньше, чем у кого-либо из нас, причин
для мирного сосуществования, гордилась Уолом, и в те три года, которые он
прожил с нами, прощала ему почти все. Хотя наши совы часто путались под
ногами как в прямом, так и в переносном смысле, мы вряд ли добровольно
согласились бы потерять их.
Но как это и суждено большинству диких существ, оторванных от привычной
среды, конец у этих двух сов был трагичным. Когда в 1935 году мы
окончательно покидали Запад, взять их с собой было невозможно. Нам пришлось
договориться с одним знакомым, у которого была ферма милях в двухстах от
Саскатуна. Он обещал заботиться о наших старых друзьях. О том, чтобы
отпустить их на волю, у нас не могло быть и речи: на свободе они стали бы
беспомощными, как новорожденные совята.
В течение почти целого года мы получали добрые вести о наших птицах; но
потом бедный неудачник Уипс как-то умудрился удушиться в проволочной сетке
своей клетки. Всего несколько недель спустя Уол разорвал эту сетку и исчез.
Я был бы рад, если бы он исчез навсегда.
Покидая Запад, я пометил обеих сов алюминиевыми колечками, выданными
Центром кольцевания США. Однажды я получил письмо из Центра с сообщением,
что большая ушастая сова, окольцованная мною в Саскатуне весной 1935 года,
убита выстрелом из ружья в том же городе в апреле 1939 года.
Был указан адрес человека, который убил сову и вернул колечко в
Вашингтон. Это был адрес того дома, в котором мы в свое время жили с Уолом и
Уипсом.
Так в конце концов Уол возвратился к родному дому, который был ему
столь знаком и дорог.
Потребовалось почти три года, чтобы найти туда дорогу, по упрямец
добился своего.
Я знаю, что он чувствовал, когда опустился на знакомый старый тополь,
затем, довольный собой, слетел на подоконник и повелительно постучал в окно
своим большим сильным клювом...
Надеюсь, что смерть наступила мгновенно.
Неприятности со скунсами
В наших местах почти каждая собака обычно сталкивается со скунсом.
Одних собак этот опыт кое-чему учит. Самые сообразительные решают: в
дальнейшем разумнее уступать скунсам, и даже дворняжки, которым все
опасности нипочем, стараются после первой же встречи быть осмотрительнее.
Матт не был глуп. Беспомощным он тоже не был. Поэтому так трудно
объяснить его неспособность понимать то, что общаться со скунсами не стоит.
Как мне известно, только большая ушастая сова привыкла нападать на скунсов,
но она почти лишена обоняния, обычно не живет в домах и, кроме того, ест
скунсов, которых убивает. У Матта все было наоборот: он обладал тонким
чутьем, обычно жил в доме с другими, более нежными, существами и терпеть не
мог сырого мяса.
Нет никакого разумного объяснения безрассудно смелому отношению Матта к
скунсам.
Дело в том, что с того времени, когда псу исполнилось два года, я не
припомню момента, когда его не сопровождал бы характерный запашок -- иногда
очень сильный, иногда более слабый, но всегда распознаваемый.
Примечательно, что судьба отложила первую встречу Матта со скунсом до
третьего года жизни пса.
Это случилось в июле. Чтобы скрыться от жуткой жары лета в прерии, мы
перетащили наш жилой автоприцеп севернее, в лесистую часть Саскачевана, в
небольшое курортное местечко на озере Лотус-Лейк. Принадлежность мамы к
англиканской церкви в Саскатуне обеспечила нам особую привилегию: мы
получили разрешение поставить наш прицеп на пустынном пляже, который
принадлежал этой церкви и обычно предназначался для духовенства и их семей.
Это было приятнейшее место. Прицеп стоял у самой воды небольшой бухты,
находящейся в частном владении. В нашем личном пользовании была пристань,
оборудованная трамплином для ныряния. Особо местность привлекала
уединенностью, и мы пользовались этим, чтобы плавать без купальных костюмов.
Мы соблюдали определенную осторожность, так как не хотели шокировать наших
хозяев, но были решительно не склонны находиться в воде одетыми, за
исключением случаев самой крайней необходимости.
Однако скоро такая необходимость возникла. На пляже появилось много
молодежи: молодые священники и молодые дочери пожилых священников.
Они все любили покататься в каноэ при луне, и наша уединенная бухта,
по-видимому, неудержимо влекла их в свои воды. Ночью каноэ может двигаться
скрытно, и большую часть нашего наслаждения ночным купанием омрачала
необходимость быть все время начеку.
Моих родителей это раздражало больше, чем Матта, больше, чем меня.
Матту в любом случае ничего не надо было прятать, а мне было тогда только
двенадцать лет. Мои родители начали отказываться от удовольствия поплавать
вечерком без одежды, но Матт и я были гораздо смелее.
Матт отлично плавал и очень любил нырять. Он предпочитал входить в
воду, прыгнув с трамплина, и было забавно смотреть, как он медленно
раскачивается на конце доски, выбирая момент для прыжка.
Как-то вечером мы оба вышли из прицепа, и Матт помчался вперед.
К тому времени, когда я достиг берега, Матт уже добежал до середины
трамплина, и было слишком поздно что-нибудь предпринять, чтобы остановить
его; мне оставалось лишь наблюдать.
Трамплин был уже занят. На самом краю лежал скунс и задумчиво смотрел в
пронизанную лунным светом воду, на сверкающие стайки мелких окуней. Хотя
Матт не имел еще никакого опыта общения со скунсами, он проявил все же ничем
не оправданную тупость -- первый признак некоей странной слабости, с которой
мы так хорошо познакомились позднее. Он не попытался ознакомиться со
скунсом. Он просто опустил голову, отвел назад свои длинные уши и ринулся
вперед.
Оборонительная струя скунса поразила Матта с расстояния не более трех
футов и так отклонила его в сторону, что он вылетел с трамплина и плюхнулся
в воду на порядочном расстоянии от мостков. Он, вероятно, пролетел над
каноэ, так как когда вынырнул, визжа от боли и обиды, слепо молотя лапами по
воде, то оказался рядом с лодкой со стороны озера.
До этого момента я не замечал каноэ, но затем ни я, ни другие жители
этого пляжа не остались надолго в неведении о том, что случилось с этим
каноэ. Попытки Матта вскарабкаться на борт довершили испуг и смущение
парочки молодых влюбленных. Мужчина, будущий священник, обнаружил
благородство, соразмерное его призванию и голосовым данным. Но юная дама
была дочерью приходского священника -- она и вела себя соответственно. Ее
выражения были далеко не церковными, и, хотя я провел в Саскатуне много
времени среди невоздержанных на язык мальчишек, которые и вели себя не так,
как положено, виртуозность речи этой девицы произвела на меня большое
впечатление.
Наше раздражение против Матта и его безрассудного поведения сменилось
чувством благодарности, так как все остальное время пребывания на озере
Лотус-Лейк нас больше не беспокоили юные влюбленные иод луной, а наша
бухточка среди местных обитателей приобрела далеко не лестное прозвище.
Спокойствию нашему тоже пришел конец: после этого первого знакомства
Матт и скунсы стали почти неразлучны. В разгар зимы была небольшая
передышка, но в первые весенние дни, с пробуждением скунсов от спячки,
начались наши муки.
Это не зависело от того, в какой местности мы находились. Как-то мы
встретили весну там, где в течение тридцати лет не видели ни одного скунса.
Но в эту весну скунсы появились в таком количестве, что местные жители
только дивились и, понизив голос, говорили о небесном знамении.
Пристрастие Матта к скунсам пошатнуло его популярность среди местных
жителей, некоторые из которых, возможно, втайне желали, чтобы Матт исчез раз
и навсегда. Помощник владельца похоронного бюро на кладбище Хэппи-Хоум был
первым среди них. Столкновение его с Маттом имело место июньским днем 1939
года.
Хэппи-Хоум расположено в центре Торонто и отделено от окружающей дикой
природы многими милями асфальтовой пустыни. Однако на этом кладбище много
зелени, и, по крайней мере весной, оно звенит голосами птиц. У кладбища
удачное название 37, так как со своими
деревьями и ручьями оно выглядит оазисом в серой унылости большого города.
Там мог обрести свое счастье почти каждый. Конечно, для нас, Матта и меня,
это была счастливая находка, наше единственное убежище в тот ужасный год,
который мы прожили в Торонто. Мы провели много часов в Хэпни-Хоум,
разыскивая птиц или просто гуляя среди ив. Мы лелеяли мечту, что в один
прекрасный день повстречаем другого изгнанника вроде нас -- фазана или
кролика.
Июньский день, о котором идет речь, задыхался от такой жары, которую
может породить только истекающий зноем большой город. Матт и я бежали в
Хэппи-Хоум, где бродили часами между пышущих жаром надгробий и
фантазировали, что под каждым из них может быть скрыта нора гофера. Об охоте
на гоферов мы думали часто и всегда жалели об их отсутствии, и если мысленно
и населяли Хэппи-Хоум мелкими грызунами, то это никак не означало неуважения
к кладбищу -- единственному нашему убежищу в знойные дни.
Как-то раз я услышал пение желтой славки в кронах деревьев позади
искусственного пруда и пошел на этот голос, а Матт, которого никогда не
привлекало пение птиц, убежал, поводя носом в надежде обнаружить что-нибудь
более интересное. Вдруг он напал па след и с громким лаем пустился в погоню.
Я обернулся вовремя, чтобы увидеть, как его белый зад скрылся из виду среди
деревьев.
"Кролик, наконец-то!"-подумал я и, желая не пропустить чего-нибудь
важного, побежал вслед за Маттом.
Когда я появился на ровной площадке за прудом, Матт был уже на
несколько сотен футов впереди. Его странный кособокий галоп походил на
сильный крен на правый борт, как у небольшого парусного судна со слишком
легким килем, выполняющего поворот при устойчивом бризе. Фактически Матт шел
против ветра, причем стремительно и прямо.
Дул легкий, но вполне достаточный ветерок. Он пронесся мимо Матта,
достиг меня, и я резко остановился. Я понял, в чем дело, и мне стало горько.
Я так хотел, чтобы это был кролик.
Теперь я знал, какая сцена ждет меня впереди, когда увидел в отдалении
мрачную группу людей, похожих на пингвинов. Вид похоронной процессии
пробудил у меня сильные опасения. Я громко свистнул Матту, но он был глух к
моему призыву. Разгоряченный отголоском своего давнего помешательства, он
решительно бежал вперед.
Он уже быстро приближался к похоронной процессии сзади, а люди в трауре
его не замечали. Однако мой свист, вероятно, услышал помощник владельца
похоронного бюро, так как этот высокий молодой человек медленно обернулся.
Меня клерк не заметил, так как я уже укрылся за ивами и предоставил
несчастного его незавидной судьбе. Мужчина увидел Матта, приближающуюся
обезумевшую собаку.
Тут появился скунс: маленький, возможно родившийся только в эту весну
зверек; он, должно быть, заблудился в незнакомой местности. Неуверенно
двигаясь между надгробными плитами, он пытался определить, который из врагов
наиболее опасен -- Матт или высокий человек в цилиндре, -- и сделал
ошибочный вывод, свернул не туда. Я сомневаюсь, чтобы помощник владельца
похоронного бюро или Матт видели, куда скунс спрятался, но Матт во всяком
случае чуял, что зверек где-то близко. Помощник же не знал этого. Он побежал
навстречу Матту, очевидно чтобы перехватить собаку. Губы его сердито
шевелились, он был зол.
Все трое сошлись в одном месте -- под сенью обелиска из розового
мрамора.
Произошел весьма неприятный инцидент, правда, не без некоторой
компенсации, так как он убедил моих родителей, что центр большого города --
не подходящее для нас местожительство. Печальный случай сразу же привел папу
к решению переехать в деревню примерно в сорока милях от города.
Мне, недавно расставшемуся с просторами Запада, эта деревня казалась
странным маленьким селением. В ней царила нездоровая атмосфера корсетов,
потрескивающего китового уса и заносчивой воображаемой светскости, которая
присуща многим жителям деревушек в восточной части Канады. Мне было не по
себе среди здешних мальчиков и девочек моего возраста, меня озадачивала их
трезвая и решительная враждебность. Я не понимал настороженности наших
соседей и не мог найти средства развеять нависшую над нами атмосферу
подозрительности.
Возможно, что большей долей этого холодного приема мы были обязаны
нашему новому дому. До нас он принадлежал скульптору, человеку, недостаточно
талантливому в своем искусстве, но скрывавшему эту слабость вызывающей
сверхмодной манерой творчества. Дом у него был завален плодами его опытов, и
мы подозреваем, что он продал свое жилище именно потому, что видел в этом
единственную возможность избавиться от детищ своего комплекса
неполноценности. Большинство его творений составляли бесконечно однообразные
повторения нагого женского торса, а многие другие были совершенно загадочны.
Мне вспоминается, например, одна скульптура, вырезанная из дерева, которая
больше всего походила на велосипедное колесо, помятое паровозом. Она
называлась "Дырки в душе". По какой-то причине скульптура раздражала Матта,
и, когда мы выставили ее на задний двор, он мог стоять и пялиться на нее по
целому часу, слегка оскалив зубы, с гримасой явного отвращения.
Однако печать отверженности на этом доме объяснялась не манерностью
исчезнувшего скульптора. Он был художником, а этого было достаточно для
того, чтобы почти в любом уголке аграрного Онтарио он и его жилище считались
бы подозрительными. В мире найдется мало таких мест, в которых жители были
бы так агрессивно настроены против любого проявления причастности к
культуре, как в деревнях Центрального Онтарио. Там люди обладают в этом
отношении стойкостью, которая восхитила бы самого святого Игнатия Лойолу 38.
Мы винили этот дом в холодности оказанного нам приема. Однако, несмотря
на его мрачное прошлое, нам он понравился. Его входная дверь спокойно
взирала на степенную окраину человеческой общины; а дверь черного хода
открывалась на вольные просторы сельской местности. Раскинувшиеся по
соседству поля были пристанищем не только для Матта и меня, но и для многих
других существ, среди которых не последнее место занимало семейство скунсов.
Мы видели их почти ежедневно и с особым чувством покорности ждали
неизбежных столкновений, но, как ни странно, не знаю почему, столкновений не
происходило. Осмелюсь высказать догадку, что Матт тоже чувствовал гнет нашей
изолированности от общества, и у него просто не было настроения ссориться
даже со скунсами. Скунсы тоже не проявляли воинственности, и все же мы
оставались в состоянии неуверенности и опасения до тех пор, пока первые
сильные морозы не возвестили нас о том, что скунсы залегли на зимнюю спячку.
В том доме, в подвале с земляным полом, хранились запасенные на зиму
овощи и консервы, а также бочка яблок из графства Принс-Эдвард. С улицы в
погреб вел ход, снабженный парой массивных дверей, которые были всегда на
запоре, а щели в них законопачены на случай морозов. Папа и я потратили
целое воскресенье, тщательно затыкая многочисленные дырки в фундаменте, и,
когда мы закончили свою работу, даже мышь не могла бы здесь ни войти, ни
выйти.
В это время у нас жила служанка по имени Ханна, мы привезли ее с
Запада. Она принадлежала к тем женщинам плотного сложения, выращенным на
сытных хлебах, которыми славятся прерии, но большим умом не обладала. Тем не
менее у нее было живое, пожалуй, слишком живое воображение. Ей было
свойственно фантазировать, и когда она обнаружила, что уровень яблок в бочке
понижается с необычной быстротой, то воображение ее заработало и она
выдвинула обвинение против Матта.
Она нарисовала себе потрясающую картину: долгими зимними ночами Матт,
втиснувшись в бочку, прилежно пожирает яблоки. Нам было даже досадно, что
такое не могло произойти.
Когда причастность Матта к исчезновению яблок исключили, Ханна
некоторое время, впрочем не долго, терялась в догадках. Она была человек
упорный и однажды за завтраком поразила нас необычным объяснением быстрого
уменьшения запаса яблок.
Передавая папе тарелку овсяной каши, она решилась сделать сообщение.
-- Это привидения-то были, что слопали половину от яблок, -- сказала
она.
Папа деликатно расшифровал корявую фразу, а затем, слегка пожав
плечами, опустил глаза в тарелку. Я был вылеплен из более сурового
материала.
-- Что за привидения? -- спросил я. Ханна посмотрела на меня со
спокойной снисходительностью.
-- Яблочные привидения, -- терпеливо объяснила она ребенку. -- Они
съели большую часть тех яблок, которые вы получили из дома принца Генри, а
огрызки разбросали.
После этого нам пришлось провести тщательное расследование, и Ханна
успокоилась, хотя одновременно и разочаровалась, когда мне удалось убедить
ее, что никаких привидений в подвале нет, но там обитает скунс.
Это кроткое животное, очевидно, жило обычной вольной жизнью до того
момента, когда его неожиданно заперли на зиму в нашем погребе. Мех его не
имел резкого запаха. Когда луч моего фонарика осветил его, скунс сидел под
ларем с консервами. Он не проявил никакого возмущения, а только заморгал
глазами и опустил голову, как будто просил прощения. Ни испуга, ни
агрессивности. Он, наверно, уже давно понял, что мы не желаем ему зла.
Несколько дней мы в достаточной степени неразумно искали пути и
средства его выдворения из дома.
Оценив присутствие скунса, Матт разработал собственный план и так
старался привести его в исполнение, что почти процарапал дыру в двери
погреба. Мы не доверились его рассудительности.
Вскоре мы разумно заключили перемирие. У нас имелось намного больше
яблок, чем требовалось, а поскольку этот скунс был, очевидно, дружелюбно
настроен, мы решили жить и дать жить другому.
Все сложилось очень удачно. Скунс остался в подвале, ел столько яблок,
сколько ему хотелось, и никому не мешал. Мы привыкли спокойно относиться к
его присутствию, и уже не было ничего необычного в том, что когда один из
нас рылся в ларе с картошкой, в нескольких футах от него скунс хрустел
яблоком.
Эта гармония отношений, вероятно, продолжалась бы до весны, когда скунс
мог бы добровольно уйти, не появись статья, написанная одним человеком,
которого никто из нас в глаза не видел. Имени его я не припомню, но знаю,
что он проживает в одном из южных штатов США. Человек этот принадлежит к
тому роду всезнаек, которые пишут статьи и книги о птицах и зверях с такой
уверенностью, что читатель невольно начинает вер