сталкивался с ними. Стадо заволновалось, и несколько минут спустя дельфины уже вертелись и кувыркались в воздухе, рассыпавшись в разных направлениях. Когда мы с Ингрид сообразили, что произошло, мы тут же вернулись на "Уэстуорд", но было уже поздно: вспугнутые животные собрались и все ушли в море, тем самым положив конец рабочему дню наблюдателей. Не могу сказать, чтобы я чувствовала себя так уж приятно, когда Том Дол, помощник Кена, вернулся с обрыва, на чем свет стоит ругая резиновую лодчонку, сорвавшую наблюдения. Мы с Ингрид поспешили принести извинения, но раскаяния не чувствовали ни малейшего: зрелище вертунов, резвящихся в их родной стихии, стоило любой головомойки. Пожалуй, самым знаменитым исследователем дельфинов, во всяком случае в глазах широкой публики, остается Джон Лилли, чья полемическая книга "Человек и дельфин"*, насколько я могу судить, навеки внушила этой публике идею, будто дельфины способны разговаривать и будто они, возможно, умнее людей. Как только представления в Парке более или менее наладились, я по обычаю написала всем исследователям дельфинов, прося их высылать мне оттиски их научных статей. Одним из первых я написала доктору Лилли. Он ответил из Флориды, упомянув, что собирается побывать у нас. Общая радость: мы все страшно хотели познакомиться с ним, а кроме того, поскольку он работал только с атлантическими афалинами Tursiops truncatus, нам было интересно узнать его мнение о наших вертунах и других экзотических видах. Готовясь к его приезду, я даже поработала часок с Макуа, чтобы превратить его пыхтящее "алоха" в подобие "Хелло, доктор Лилли!" - студенческая шуточка, которая никому, кроме меня, не показалась смешной. * Лилли Дж. Человек и дельфин. - М.: Мир, 1965. Джон приехал в прекрасное солнечное утро, осмотрел со мной Парк и установил в дрессировочном отделе магнитофон, который вместе с пленками привез с собой. Джон - красивый, энергичный, целеустремленный человек с пронзительными голубыми глазами, буйной фантазией и очень большим обаянием. Между нами тут же завязался бесконечный спор о языке дельфинов. Я последовательница Конрада Лоренца, австрийского биолога, который вместе с другими исследователями установил, что многие формы поведения являются врожденными и могут быть изучены как результаты эволюции, не менее четкие и поддающиеся точным измерениям, чем форма плавника или узоры птичьего оперения. И формы общения тоже обычно являются врожденными, они передаются по наследству, а не приобретаются через научение. Животные широко общаются друг с другом с помощью звуков, движений, запахов и так далее. Например, один из последователей Лоренца выявил у кур 87 значимых и регулярно используемых звуков. Однако сигналы животных не обозначают конкретные факты, действия или предметы, как человеческий язык, а только выражают эмоции и состояния. Они издаются непроизвольно и воздействуют на врожденные механизмы; на мой взгляд, свисту дельфина у человека, вероятно, больше соответствуют не слова, а нахмуренные брови, вздох или смешок. Поскольку дельфины почти лишены мимики, а к тому же в темноте или в мутной воде вообще плохо видят друг друга, выражение эмоциональных состояний, для чего у других животных используются зрительные сигналы - повиливание хвостом, вздыбленный загривок или оскаленные зубы, - у дельфинов, возможно, происходит через звуковые сигналы. С этим я готова согласиться и тем самым признать, что репертуар специфических значимых звуков у дельфинов может быть очень богатым. Однако я не хотела и не собиралась признавать, что свист дельфинов может или должен нести больше информации, чем звуки и движения других животных с высокоразвитой общественной организацией, вроде серых гусей или лесных волков. Что касается степени умственного развития, то дельфины при всей своей бесспорной смышлености бывают и очень тупыми. А потому мы с Джоном сразу же заняли принципиально противоположные позиции: я сказала, что они - бессловесные твари в самом прямом смысле слова, а он это отрицал. Однако идеи Джона, хотя, на мой взгляд, они и отдавали мистикой, часто казались очень заманчивыми. Мы прошли к Бухте Китобойца, Джон опустил свой роскошный портативный гидрофон в воду, и мы услышали нескончаемый мелодичный щебет вертунов. Я сказала: - Вот было бы смешно, если бы это оказалась музыка. А он ответил с раздражением: - Но это же и есть музыка! Говорил он совершенно серьезно, и мне показалось, что он может быть прав. Я с тех пор часто раздумывала над этими его словами. Но если я не соглашаюсь с тем, что у дельфинов есть - или должен быть - свой неведомый нам язык, то, может быть, я соглашусь с тем, что их можно научить человеческому языку? В тот же вечер мы собрались в дрессировочном отделе, и Лилли рассказал нам о своих экспериментах. В его лаборатории в Майами обучали говорить дельфина по кличке Элвар, Он научился издавать звуки в воздухе с помощью дыхала - мы сами уже знали, что это вполне возможно. Затем ему предлагали для воспроизведения ряд бессмысленных слогов. Сотрудники лаборатории довели этого дельфина до той стадии, когда он научился не только воспроизводить заученные сочетания звуков, но и правильно повторять новые ряды, во всяком случае с достаточной точностью улавливая интервалы и ритм. С моей точки зрения, этого дельфина обучили выполнять требование "Воспроизводи то, что слышишь", - задача эта, безусловно, для дельфина очень сложна, но тем не менее все сводилось к великолепной дрессировке. Элвар, однако, проделал одну довольно поразительную вещь: он завел обыкновение начинать сеансы дрессировки, воспроизводя привычный первые слова своего дрессировщика: "All right, let's go" ("Ну, начали"). В записи эта фраза различалась вполне ясно, давая пищу для многих предположений, в частности что Элвар будет и дальше имитировать некоторые полезные человеческие слова на манер попугая ("Попочка хочет сахара" - "Элвар хочет рыбы"). Но, насколько мне известно, этого не произошло. Ну, а врожденные свисты дельфинов? - спросили мы. Мы знали "смысл" сердитого "лая", который иногда издают афалины, и считали, что понимаем один-два характерных свиста. У дельфинов и наших малых косаток, казалось, был один сходный свист, который дрессировщики называют "тревожный зов", - свист, повышающийся с "до" первой октавы к "до" второй и снова понижающийся к "до" первой октавы. Это очень громкий и четкий звук, и смысл его мы понимали настолько ясно, что, едва он раздавался, бросали все и бежали смотреть, в чем дело. И об этом сигнале, и о других обычных свистах Джон знал очень много. Он был единственным известным мне человеком, который оказался способен воспроизводить эти звуки настолько точно, то его понимали дельфины.Чтобы продемонстрировать это, он повел нас к Бухте Китобойца и громко просвистел "тревожный зов". Вертуны тотчас сбились в тесную кучку, нырнули на дно и принялись быстро кружить там, явно охваченные ужасом. На меня это произвело огромное впечатление, а Джон только пожал плечами, словно проделал салонный фокус. Собственно говоря, Джон приехал к нам выяснить, не сможем ли мы приютить Грегори Бейтсона. Бейтсон, известный антрополог, психолог и философ, работал в лаборатории Лилли на Виргинских островах, изучая проблемы внесловесного общения, так называемой невербальной коммуникации. Теперь фонды подошли к концу и лабораторию должны были закрыть. Бейтсон получал федеральную стипендию, но для продолжения наблюдений он нуждался в свободном доступе к дельфинам. Лилли твердо верил в Бейтсона и в важность его работы - настолько твердо, что за свой счет отправился на Гавайи, чтобы уговорить нас взять его к себе; Мы согласились. В течение нескольких следующих лет нам предстояло сделать немало крайне интересного и в Парке, и в связанных с ним лабораториях. Но, пожалуй, самым важным было то, что мы смогли обеспечить необходимую рабочую обстановку Грегори Бейтсону. Тэп согласился предоставить ему помещение в лаборатории, а позже изыскал средства на его исследования. Грегори и Лоис, его жена, приехали к нам тогда же осенью и остались на восемь лет. Грегори получил возможность продолжать свои изыскания, а в качестве дивидендов дал очень многое нам всем. Грегори Бейтсон стал нашим духовным наставником. Он учил нас, всех по очереди, думать - или хотя бы пытаться думать. Он учил, не излагая ни фактов, ни теорий, ни истории вопроса - он вообще ничего не излагал (хотя умел рассказывать очень смешные истории на ломаном новогвинейском наречии). Скорее, он учил собственным примером и с помощью загадок, как проповедник дзен-буддизма. Многих это ставило в тупик и раздражало. Скажем, встретишь Грегори на дорожке, ведущей к его лаборатории, и начинается такой разговор. К а р е н (с ведром рыбы в руке): Доброе утро, Грегори! Г р е г о р и (крупный пожилой человек в старых брюках, выцветшей рубашке и древних теннисных туфлях; он наклоняет голову, щурится и улыбается удивленно и радостно, словно неожиданно столкнулся с другом, которого сто лет не видел): Доброе утро, Карен. К а р е н (ставит ведро на землю в надежде, что сегодня он скажет что-нибудь еще). Г р е г о р и: А знаете, я вот все думал. К а р е н (выжидающе молчит, нисколько в этом не сомневаясь). Г р е г о р и: Вот если бы вы родились с двумя кистями на левой руке, были бы это две левые кисти? Или одна из них была бы правой? К а р е н (поломав голову над этой совершенно новой загадкой): Не знаю. Г р е г о р и: Хм-м-м... (кивает, улыбается и неторопливо идет дальше). В другой раз Грегори мог спросить, является ли алкоголизм религией или что именно подразумевает кошка под "мяу". Некоторые люди в подобных случаях терялись. Грегори говорил, они слушали; то, что он говорил, было словно бы осмысленно и в то же время смахивало на полнейшую чепуху. Когда человек гордится своей образованностью и умом, он испытывает унизительное чувство, участвуя в разговоре, который неудержимо переходит в беседу, взятую, прямо из "Алисы в Стране Чудес". Области, в которых Грегори был признанным специалистом, включали кибернетику, антропологию (кстати, он был первым мужем известного антрополога Маргарет Мид), этологию (лоренцовский подход к поведению), первобытное искусство и психиатрию. Вероятно, он наиболее известен как автор теории "двойственного обязательства", вкратце сводящейся к тому, что шизофрения возникает, если родители держат ребенка в состоянии "проклят, если делаешь, и проклят, если не делаешь" двойственностью своих требований - говоря ему одно, а подразумевая другое. Крупные авторитеты в каждой из избранных Грегори областей были склонны объявлять его дилетантом: как это он может знать все об их специальности и в отличие от них находить время, чтобы знать все о нескольких других специальностях? А к, тому же понять, что он говорит, вообще невозможно. Я не питала иллюзий, будто "мне положено" понимать ход мыслей Грегори, и не считала, что так уж обязательно должна щеголять перед ним собственной интеллектуальностью, а потому наслаждалась буйной плодовитостью его фантазии, не пытаясь во что бы то ни стало ее осмыслить.После полутора лет встреч и разговоров - на дорожках, за обедом в "Камбузе", по вечерам за рюмкой сухого вина у Бейтсонов - я мало-помалу осознала следующее: все, что Грегори говорит, как-то связано между собой. Если вы просто слушали его и слушали достаточно долго, в вашем сознании обязательно вновь всплывали и этот человек с тремя кистями, и этот фанатичный алкоголик, и эта голосистая кошка. По мере того как Грегори ходил и ходил по кругу, возникала своего рода внесловесная картина, отражающая мышление и общение как таковое. Собственно говоря, все умозрительные построения Грегори вели к проблеме общения, к проблеме сообщений, которые делают обратную петлю и меняют то, что происходило прежде, об истинной круговой природе того, что раньше нам казалось прямолинейным. Ложное сообщение создает шизофреника. Двусторонняя симметрия представляет собой часть генетического сообщения, полного петель и обратных связей, наиболее явного, если от него отклониться, - отсюда вопрос о трех кистях. Общение дельфинов было внесловесным и "петлевидным" - с обратной связью, как неотъемлемой его частью. Все это было слагаемыми единого целого, того, что хотел сообщить Грегори, и для ясности он сообщал это петлями, параллелями и кругами. Те из нас, кому нравилось его слушать, изменились - и наверное, тоже стали немного петлистыми. Мы с Кеном Норрисом, например, пришли к заключению, что больше уже не стремимся с прежней настойчивостью вытягивать все в прямые линии, отделять мысли о частной информации от мыслей, охватывающих весь ее контекст, сосредоточиваться на единичных целях и единственных линиях рассуждений. Джон Лилли подкинул нам Грегори, чтобы он мог продолжать наблюдения за дельфинами. Довольно долго Грегори рано поутру спускался со своими студентами под палубу "Эссекса", наблюдал за вертунами и фиксировал их поведение. Он открыл много нового - смысл разных поз и движений, природу иерархической организации стада у дельфинов и тот факт, что эта организация особенно наглядно проявляется, когда животные спят. Наше стадо дремало, неторопливо двигаясь по широкому постоянному кругу. Доминирующие особи плыли не впереди остальных, а над ними. Они дышали первыми, и подниматься для этого им приходилось на наименьшее расстояние по сравнению с остальными, которые плыли под ними в несколько ярусов. Так, в нашем стаде первьми поднимались вздохнуть Кахили и его дама сердца, затем между ними или позади них поднимался подышать следующий ярус, а затем достигал поверхности самый нижний, и физически и иерархически, дышал и вновь опускался на свое наименее выгодное место внизу стада. Довольно часты были и драки за белее высокое иерархическое положение - главным образом среди самцов: они таранили противника в бок, иногда подбрасывая его в воздух или оставляя страшные ссадины, которые, зарубцовываясь, образовывали шишковатые шрамы. Оказалось, что половые игры тоже связаны с иерархией. Грегори выявил поведение, которое он назвал "клюво-генитальным толканием" - подчиненное животное упирало клюв в генитальную область доминирующего животного и, подталкивая, возило его по всему бассейну: такое "бесплатное катание", по-видимому, доставляло доминирующему животному большое удовольствие. Грегори уже начинал чувствовать, что наблюдения над дельфинами больше, пожалуй, ничего ему дать не могут и пора браться за работу над новой книгой. А тут я допустила невероятно глупую ошибку, которая окончательно решила дело. Леи трагически погибла, запутавшись в веревке - невыразимо соблазнительной игрушке, которую кто-то уронил вечером в бассейн. Во время и без того не слишком красочной хулы только она одна носила леи, а обучить этому кого-нибудь еще было нелегко, так как за пять представлений в день дельфины успевали объесться рыбой. И я решила перевести Хаоле, самого ручного из вертунов, в дрессировочный отдел, чтобы быстро отработать с ним ношение леи. О Грегори я и не подумала. И вот в одно прекрасное утро он пришел наблюдать вертунов, а Хаоле с ними уже не было. Смерть Леи подействовала только на настроение Кахили, но исчезновение Хаоле изменило всю структуру группы. Все сложные связи, в которых Грегори ценой терпеливых усилий только-только разобрался, распались, животные перетасовались и создали новую иерархию. Я чувствовала себя очень виноватой, а вдобавок Хаоле, расстроенный тем, что его разлучили со стадом, отказался есть, и дрессировать его не было никакой возможности. Несколько дней спустя мы пристыжено вернули его в Бухту Китобойца, но было уже поздно. Прежний иерархический порядок изменился, Хаоле предстояло отвоевывать себе новое место, и Грегори не пожелал браться за составление новых таблиц. Тэп тут же, принялся изыскивать средства на постройку большого дельфинария для нужд Института, чтобы работа исследователей не срывалась из-за того, что надо было готовить новый номер для зрителей. Со временем дельфинарий был построен, и мы назвали его "Бухтой Бейтсона". Грегори принял случившееся со всей мягкостью, однако прекратил непосредственные наблюдения и до конца пребывания в Институте почти все свое время отдавал работе над книгой - сборником статей "Шаги на пути к экологии сознания" (Bateson G. Steps to an Ecology of Mind. - Chandler Publishing Co., 1972). Это прелестная книга: кошка, пьяница и человек с тремя кистями - они все там есть. Ее стоит прочесть хотя бы ради одного предисловия, особенно если вы и сами пытаетесь решать для себя противоречия между различными расширяющими сознание подходами к жизни и западным линейным рационализмом. Уж эту книгу никак не назовешь линейной: доводы появляются и исчезают, точно Чеширский Кот, слова тают и остается только улыбка Грегори. Скиннеровскую теорию и оперантное научение Грегори презирал с почти фанатическим исступлением. Ему всегда была отвратительна идея подчинения живых существ чужой воле, особенно если речь шла о людях (хотя сам Грегори только и делает, что подчиняет людей своей воле). Тот факт, что оперантное научение дает результаты, только приводит его в еще большую ярость. На мой взгляд, такая позиция Грегори недостойна ученого, но вполне приемлема для философа, который, если ему заблагорассудится, имеет право восставать против того обстоятельства, что небо - синее. Ингрид Кан, пытаясь объяснить Грегори нашу точку зрения, как-то во время "игры в дрессировку" уговорила его взять на себя роль подопытного животного. Она выбрала самое простое задание: заставить Грегори сесть на стул. Грегори готов был всячески идти нам навстречу, но в качестве дрессируемого он оказался чрезвычайно похожим на выдру: едва он разобрался, что поощрения имеют какое-то отношение к стулу, как проделал с ним не то сорок, не то пятьдесят самых разных штук - ну, что угодно, кроме того, чтобы на него сесть: Вот уж действительно - не рой другому яму, сам в нее попадешь! Через двадцать минут Ингрид в отчаянии отказалась от дальнейших попыток, а Грегори, который честнейшим образом пытался соблюдать все правила и ставил ее в тупик вовсе не нарочно, продолжал презирать и отрицать оперантное научение. Пока Грегори вел непосредственные наблюдения за вертунами, он обнаружил, что ему необходимо найти способ определять под водой точное направление на источник звука. В воздухе мы слышим направленно. Если зазвонит один из трех стоящих на столе телефонов, мы обычно без колебаний тянемся к нужной трубке. Однако в воде наши уши не способны определить, откуда доносится звук, - ощущение такое, будто он раздается со всех сторон. Работая с гидрофоном, мы тоже не различали направления на отдельные звуки. В результате оказывалось невозможным определить, какой именно дельфин свистнул, а это, в свою очередь, крайне затрудняло выяснение связи между конкретными звуками и конкретными действиями животного. Этой проблеме мы обязаны знакомством с Уэйном Батто. Уэйн, бостонский специалист по акустике, обладал редкостным талантом изобретателя, а также проказливой фантазией, а потому создавал всяческие удивительные технические игрушки. Это был пучеглазый, черноволосый непоседливый человек с лицом молодого смешливого гнома. Он принимал участие в различных научных исследованиях, проводившихся военно-морским ведомством, и работал под руководством Уильяма Маклина - ученого, также наделенного на редкость буйньм воображением, который не раз помогал нам в наших исследованиях дельфинов. (Билл Маклин изобрел ракету "сайдуиндер", которая, словно гремучая змея, находит свою цель не по звуку или движениям, а по тепловому излучению. Первую ракету "сайдуиндер" он сконструировал у себя в гараже, использовав, в частности, детали от стиральной машины своей жены.) Уэйн решил, что Грегори требуются подводные уши. Направление на звук мы способны определять главньм образом благодаря внешней части нашего слухового аппарата - ушным раковинам с их сложньми извилинами. По пути в ушное отверстие звук отражается от всех этих складочек и бугорков, и у каждого из нас вырабатывается бессознательная способность определять по характеру таких отражений местонахождение источника звука. В этом легко убедиться на опыте. Закройте глаза, и пусть кто-нибудь побренчит связкой ключей в разных углах комнаты. Вы будете безошибочно указывать, где именно стоит человек с ключами. Потом закройте глаза и оттяните ушные раковины вперед, изменив взаимное расположение складочек и бугорков. После этого определять, откуда доносится побрякивание ключей, будет заметно труднее, а может быть, и вовсе невозможно. В воде звук распространяется впятеро быстрее, чем в воздухе. Чтобы компенсировать это, Уэйн изготовил из стали и пластмассы две модели ушных раковин человека впятеро больше натуральной величины и разнес их на расстояние, в пять раз превышающее то, которое разделяет наши реальные уши. Искусственные ушные раковины, в которые были вделаны гидрофоны, опускались в воду, а Грегори и его сотрудники в наушниках устраивались под палубой "Эссекса". Физики, правда, посмеивались над этой конструкцией, однако Грегори твердо верил, что именно с ее помощью он научился различать направление на источник звука под водой и, в частности, обнаружил, что свист, казавшийся нам свистом одного дельфина, на самом деле испускается двумя или более животными - либо в унисон, либо второе подхватывает и продолжает свист, едва первое замолкает. "Уши" Уэйна, как и любая электронная аппаратура, часто требовали починки, и из-за этого, а также по другим причинам, он довольно часто приезжал на Гавайи. Я очень любила эти визиты: он никогда не появлялся у нас без новой игрушки или игры. Однажды он привез красивую коробочку из плексигласа, наполненную двумя жидкостями - прозрачной и голубой. Наклоняя коробочку, можно было создавать на границе между жидкостями волны самого разного характера - от легкой ряби в мельничной запруде до штормового прибоя с крохотными яростными гребнями, которые взметывались и рушились, как в ураган. Сейчас подобные игрушки продаются повсюду, но я не видела еще ни одной, в которой волны создавались бы так легко и так красиво, как в коробочке Уэйна. В другой раз он привез игрушку для дельфинов - маленькую "летающую тарелку", которой можно было управлять в воде с помощью звуковых сигналов. Идея заключалась в том, чтобы проверить, сумеет ли дельфин, свистя, вводить" ее по бассейну. Мы предложили поиграть с тарелкой одной из афалин. Уэйн, человек очень нетерпеливый, не захотел ждать, чтобы дельфина предварительно выдрессировали, как с ней обращаться. Мне кажется, он надеялся, что дельфин сам во всем разберется. Могло, бесспорно, случиться и так. Но прежде, чем это случилось, тарелка врезалась в стенку бассейна, и ее пришлось везти назад в Бостон для починки. Иногда Уэйн дарил нам какую-нибудь новую игру, например "Малоизвестные вопросы к знаменитым ответам". Скажем, бралась хрестоматийная фраза, которую после двухлетних поисков произнес Стенли, встретив в самом сердце Африки Ливингстона - единственного белого на многие тысячи километров: "Доктор Ливингстон, я полагаю". Вопрос: "А как ваше полное имя, доктор Полагаю?" Но самой лучшей игрушкой Уэйна было приспособление, разработанное одним новозеландским акустиком и позволявшее "видеть" с помощью звуков, как дельфины. Оно состояло из ощетиненного антеннами совершенно марсианского на вид шлема и чемодана, который можно было носить с собой. Позднее я видела улучшенную модель, сведенную к очкам и карманной батарее. Это приспособление создавало шумы, которые точно сонаром, направлялись вперед, отражались от окружающих поверхностей и эхом возвращались вам в уши. Чем дальше от вас они отражались, тем выше был тон. Кроме того, характер предмета, от которого они отражались, воздействовал на характер эха. Например, надев шлем и расхаживая по комнате, вы "слышали" диван - "зумм-зумм-зумм", и стены (чуть дальше и более твердые) - "занг-занг-занг", и окна - "зинк-зинк-зинк", и открытую дверь - "зиииииии". Как-то вечером, когда у нас были гости, мы испробовали это приспособление. Почти сразу даже дети начали уверенно расхаживать по комнате, "видя" ушами, и люди буквально вырывали его друг у друга, восклицая: "Ну, дайте же мне послушать зеркало!" Чтобы пользоваться им, требовалась сосредоточенность, но совсем не напряжение мыслей. Все получалось как-то само собой - что-то вроде совсем нового чувства, вроде способности слышать цвет или ощущать запах солнечных лучей. На мгновение мы все словно бы стали дельфинами. К сожалению, мне неизвестна дальнейшая судьба этого изобретения. Знаю только, что его предлагали школе для слепых, но там от него отказались под тем предлогом, что преподаватели не представляют, как можно научить им пользоваться. В основном же Уэйн приезжал на Гавайи в связи с длительным экспериментом, целью которого было научить дельфинов говорить. Поскольку дельфинам трудно имитировать звуки человеческой речи, а людям - различать на слух звуки, издаваемые дельфинами, он сконструировал особый прибор, преобразователь, который превращал человеческие слова в дельфиноподобный свист. Предполагалось также создание преобразователя для превращения дельфиньих свистов в звуки, близкие к человеческому голосу, но, насколько мне известно, сконструирован он так и не был. Ренди Льюис ушла из Парка, чтобы работать с дельфинами в этом эксперименте Уэйна сначала в калифорнийском дельфинарии военно-морского ведомства, а затем вновь на Гавайях в дельфинарии Гавайского университета и в Океаническом институте.Ей помогал Питер Марки, один из сотрудников Уэйна. На мой взгляд, Ренди и Питер совершали чудеса дрессировки. Они создали систему словесных команд, которые два их дельфина слышали под водой уже в виде свистов, напоминающих дельфиньи. Это были команды для простых поведенческих элементов, вроде удара по мячу, проплывания сквозь обруч и прыжков. Затем оба дельфина выучили свои клички - Мауи и Пака, так что дрессировщик мог сказать: "Мауи, прыгай; Пака, ударь по мячу!" - и каждое животное выполняло свою команду. Затем они отработали сигнал "начинай!" Дрессировщик мог скомандовать, чтобы Мауи ударил по мячу, и Мауи оставался наготове, пока дрессировщик не говорил: "Давай!" Так, можно было дать сигнал: "Мауи, мяч...", и оборвать его на этом. Мауи в таких случаях оставался рядом, занимаясь, чем хотел, пока не слышал "давай!", после чего ударял по мячу. Паузу можно было затянуть до целой минуты. Мауи очень сердился из-за того, что вынужден был ждать, но все-таки ждал. Далее, Ренди и Питер закрепили сигнал поправки "неверно", чрезвычайно полезный для дрессировки. Они говорили, например: "Пока, обруч. Давай!", но, если Пака поворачивал к мячу, дрессировщик мог сказать "неверно!", и дельфин останавливался. Кроме того - и вот это, по-моему, бесспорно свидетельствует о смышлености дельфина, - они могли сказать: "Пака, прыгай. Неверно. Обруч. Давай!", и Пака проплывал сквозь обруч вместо того, чтобы выполнять отмененную команду. Этот эксперимент, конечно, включал и задачу добиться того, чтобы дельфины отвечали какими-либо звуками. Поскольку второй преобразователь еще не был готов, Ренди и Питер установили в бассейне гидрофон, чтобы слышать свист дельфинов, и подсоединили его к спектроанализатору, регистрировавшему на бумажной ленте звуки, испускавшиеся животными. Затем, решая только на слух (задача дьявольски трудная!), насколько в этот раз звук оказался более точным, чем раньше, они обучили Мауи и Паку воспроизводить несколько сигналов-команд. Так, дрессировщик говорил: "Мауи, мяч, повтори: давай", преобразователь издавал четыре коротких свиста, по одному на каждое слово, и Мауи вместо того, чтобы бить по мячу, в свою очередь свистел - настолько тихо, что я почти не различала его свиста, однако сонограмма показывала, что свист Мауи с абсолютной точностью воспроизводил свист-сигнал преобразователя, означающий "мяч". На мой взгляд, это было замечательным достижением дрессировки, но и только. Уэйн Батто просто взбесился, когда я небрежно предложила повторить их эксперимент, используя в качестве сигналов не звуки, а разноцветные флажки. К сожалению, преобразователь дельфиньих звуков в человеческие так и не был создан. С его помощью дельфины действительно могли бы научиться подавать сигналы людям и даже изобретать собственные сигналы. Может быть, из этого и развилось бы что-то вроде языка. Поскольку преобразователь лучше всего работал с гласными звуками, а гавайский язык состоит в основном из гласных, для многих сигналов использовались гавайские слова. Мы все согласились, что было бы просто великолепно, если бы первый по-настоящему говорящий дельфин говорил по-гавайски. Но трагическая гибель Уэйна Батто (он утонул) положила конец этому эксперименту. Некоторое время спустя Грегори как-то спросил меня за столиком в "Камбузе": - А вы слышали про людей, которые учат шимпанзе говорить? - Нет, - ответила я скучным голосом. Слишком уж много было абсолютно бесплодных попыток добиться, чтобы шимпанзе произносили слова человеческой речи, на что они физически не способны. - Они учат их амслену, - продолжал Грегори. - Это американский язык жестов, которым пользуются многие глухонемые. Я сразу загорелась. Вот из чего мог выйти толк! Ведь и шимпанзе и человек жестикулируют с одинаковой легкостью, они видят жесты друг друга и способны их понимать. Необходимость в громоздкой аппаратуре отпадает и можно создать практичную систему двустороннего действия. Этот эксперимент оказался чрезвычайно успешным и получил широкую известность*. При первом же удобном случае я побывала в Невадском университете у Алана и Беатрисы Гарднеров, которые первыми разработали этот метод. Я показала им фильмы о моих дельфинах, а они за это целый вечер показывали мне свои фильмы и рассказывали. Кроме того, я навестила Уошо, их первого шимпанзе, с которым теперь работает в Оклахомском университете Роджер Футс, * Более подробно с этими работами можно ознакомиться в книге: Линден Ю. Обезьяны, человек и язык. - М.: Мир, 1981. один из сотрудников Гарднеров, а также других шимпанзе, учивших амслен как сумасшедшие. Эти чертовы шимпанзе действительно могут говорить! Они даже болтают. И придумывают собственные слова. И составляют предложения. Шутят и обзывают друг друга. В их словарь входит сто с лишним слов. Их возможностям словно бы нет предела. В настоящий момент ведутся другие разнообразные эксперименты, в которых используются пластмассовые символы, кнопочные панели компьютеров, а также другие словозаменители и которые со все большей ясностью устанавливают ошеломляющий факт, что животные - во всяком случае, человекообразные обезьяны - действительно могут пользоваться языком. Я считаю, что вполне можно выработать искусственный, но взаимопонятный двусторонний код для общения с целым рядом животных, если подобрать для него средства, равно удобные как нам, так и самим животным. Я убеждена, что очень сложная система общения между хорошо обученными лошадьми (например, лошадьми ковбоев) и их наездниками включает и чисто индивидуальный взаимовыработанный язык, который опирается на осязание. Мне кажется, было бы интересно повторить с дельфинами (внеся необходимые изменения) ставшие уже классическими эксперименты, которые были разработаны для шимпанзе, - просто чтобы доказать, что это возможно. Несомненно, дельфин мог бы пользоваться кнопочной компьютерной панелью*. Однако для демонстрации того, что "язык" можно развить у животного, совершенно не похожего на человека, больше всего подошел бы слон. В 1966 году я отправилась в турне с лекциями о дельфинах и, в частности, посетила Бостон. Там наш друг Билл Паркер, ведущий научные изыскания для военно-морского ведомства, предложил познакомить меня с Берресом Фредериком Скиннером, создателем оперантного научения и экспериментального исследования поведения. * В конце 70-х годов Джон Лилли начал исследования в этом направлении по проекту "Янус". Из моего дневника, 22 апреля 1966 года Завтракала с Биллом Паркером и его приятельницей, а потом мы отправились к Скиннеру, который оказался совершенно не таким, как я себе представляла. Говорили, что он очень холоден и сдержан, а я увидела обаятельнейшего веселого гнома, удивительно приветливого и живо всем интересующегося. Мы осмотрели его лаборатории по изучению поведения животных, а я показала ему и еще десятку человек свои фильмы о дельфинах, и они им всем очень понравились Потом мы обедали и пили зль. Скиннер настоял, что платить за обед будет он. Назад мы шли через Гарвардский академический городок, которым Скиннер очень гордится. Он показал мне коллекцию редких книг в библиотеке Уайднера. Я снимала его кинокамерой, а он подарил мне две свои книги и несколько оттисков, и я поговорила с Дебби, его красавицей дочкой - летом она, возможно, будет работать у нас дрессировщицей. Скиннер собирается приехать в Гонолулу прочесть лекцию - тем больше оснований, чтобы Дебби тоже поехала туда. Лаборатории производят жутковатое впечатление. Два помещения с электронным оборудованием, где стоит несмолкающий тихий гул, и помещение с небольшими ящиками: внутри каждого ящика сидит полностью скрытый от глаз голубь или крыса, а научение производится с помощью невообразимо сложного электронного оборудования. Дальше идут помещения, где голуби и крысы сидят в клетках, порученные заботам двух умных и добрых людей - пожилой женщины и молодого человека, которые напомнили мне старшую сестру и усердного санитара в какой-нибудь больнице. Аспирант составляет план своей работы, создает свою паутину электронных связей и раз в день является, чтобы забрать километры выданной компьютером информации. Старшая сестра и санитар выбирают подопытных животных, сажают их в ящики, вынимают их оттуда, следят за их весом и нормальным питанием и, как я подозреваю, знают об оперантном научении гораздо больше аспирантов. Те ведь даже не видят своих животных. Что за удовольствие вести такие исследования? Словно работаешь с болтами и гайками. На фоне всей этой обезличенной механизации мне было особенно приятно заметить, что двое служителей, ухаживающих за животными, по-настоящему их любят. Они показали мне крыс, которые, по их мнению, с трогательным мужеством переносили электрошоки (бррр!), и брали они животных в руки с нежной бережливостью. Старшая сестра вынула из клетки своего любимого голубя, чтобы я могла им вдосталь налюбоваться. На мой взгляд, он ничем не отличался от всех прочих голубей, однако он усваивал предлагаемые задачи с такой поразительной быстротой, что, по ее мнению, был совершенно особенным голубем - с чем я, разумеется, спорить не собираюсь. Пожалуй, лучшим, что мне принесло это турне, было знакомство с Дебби Скиннер, которая действительно приехала к нам и занялась дрессировкой с огромным рвением и большой фантазией. Первые месяцы своей жизни Дебби, как и некоторые другие младенцы, провела в знаменитом скинне- ровском "детском ящике", который вопреки мнению всего света вовсе не бесчеловечная темница. У некоторых народов младенцы все часы бодрствования и почти все часы сна проводят на коленях или на спине матери. А вот у нас младенцы просто страшное количество времени лежат в колыбелях, скучая, мучаясь то от жары, то от холода, нередко мокрые и, как правило, стесненные неудобными пеленками, одеяльцами и прочим. Скиннер же просто сконструировал колыбель-люкс, в которой младенец лежит голенький в приятном тепле на специальной подстилке, всасывающей мочу, среди интересных вещей, которые можно рассматривать и трогать. В результате часы, которые младенец вынужден проводить в колыбели, перестают быть тягостными и становятся даже приятными. По моему мнению, тут совершенно не к чему придраться, и в Дебби тоже не к чему было придраться - она просто чудо, и нам замечательно работалось вместе. Из моего дневника, среда, 30 августа 1966 года Читала лекцию в ТОНе (Театре Океанической Науки). Представление вела Дебби Скиннер. Птенцы в ТОНе только-только начали летать. Сегодня во время лекции один из них слетел со своего насеста, я подставила ему руку и продолжала говорить, а птенец хлопал крыльями, стараясь удержать равновесие, - это была полная неожиданность и для птенца и для публики, а я даже не запнулась. Дебби смеялась до упаду, а после представления мы с ней развлекались, перекидываясь птенцами и подставляя им руки. Птенцам это как будто нравилось. Вторник, 14 сентября 1966 года Приехал Фред Скиннер. Вчера было очень весело. Он развлекался, дрессируя Кеики, и получил большое удовольствие от "игры в дрессировку", котирую мы для него затеяли. Ну, почему Скиннер отвергает все разумное, что есть в этологии, а Грегори и другие этологи - все разумное в оперантном научении? Я чувствую себя английской трактирщицей, которая пытается разнять драку: "Ах, джентльмены, джентльмены! Ну, пожалуйста!". Я прощупала Скиннера насчет разных экспериментов, и некоторые его заинтересовали. Дебора рассказала мне смешную историю, якобы апокрифическую, но абсолютно в духе ее батюшки. Двое его студентов решили выработать у своего соседа по комнате поведенческий элемент, поощряя его улыбками и одобрениями. Они преуспели настолько, что он по их желанию взбирался на стул и отплясывал на нем. Упоенные удачей, они пригласили Скиннера выпить у них вечером кофе и продемонстрировали ему, как их злополучный товарищ в простоте душевной взбирается на стул и переминается на сиденье. "Очень интересно! - заметил Скиннер. - Но что это дает нам нового в отношении голубей?" Про другой, уже не апокрифический случай, совершенно в духе Скиннера, рассказал мне он сам. Если принципиальные бихевиористы смотрят сверху вниз на тех, кто наблюдает поведение животных в естественных условиях, вроде Грегори, то еще ниже они ставят психологов, которые платят им тем же. И вот виднейший авторитет в области психологии человека и столь же видный хулитель "бесчеловечного" скиннеровского подхода приехал в Гарвард прочесть лекцию. Одни лекторы предпочитают смотреть куда-то в глубину зала и говорить в пространство (к таким принадлежу я), другие же выбирают в одном из передних рядов какого-нибудь чутко реагирующего слушателя и обращаются к нему. Этот психолог относился ко второму типу. Скиннер, с которым он не был знаком, отправился на лекцию, сел в первом ряду, слушал с чрезвычайно увлеченным видом и заставил психолога сосредоточиться на себе. Затем Скиннер принялся изображать скуку, когда психолог говорил о любви, но оживлялся и начинал одобрительно кивать всякий раз, когда лектор делал раздраженный или воинственный жест. "К концу лекции, - сказал Скиннер, - он потрясал кулаками не хуже Гитлера". Знакомство Скиннера с дельфинами доставило удовольствие всем нам, и мы начали переписываться. "Дорогой Фред, я абсолютно согласна с Вашим утверждением в последнем номере Psychology Today, что творческое поведение может быть сформи