ил:
-- Скажите, Поляков, почему, если опасно, сами идете, никогда своих
ребят без себя не посылаете?
-- Вам, товарищ лейтенант, не понять. Если у Ивана слабину заметят,
скажут: "Струсил Ванька, да ведь и вправду страшно". А про Абрама скажут:
"Все они такие".
-- Вы чувствуете особое к себе отношение? Кто- нибудь позволяет
антисемитские высказывания?
-- Что вы, товарищ лейтенант, на передовой этого и быть не может.
Автоматы у нас немецкие. Кто после боя разберет, чья рука курок спустила?
В свободные минуты Бориса охватывала тоска. Несмотря на ежедневную
суету и физическую усталость, он чувствовал себя бездельником. В Грязовце и
на формировке под Москвой он приучил себя к почти постоянному предельному
умственному напряжению. Чтение, занятие по учебникам для экзаменов,
переводы. А здесь духовный голод. И хотя все вокруг приятели -- все вокруг
чужие. В один из острых приступов тоски написал (вернее, сочинил и запомнил)
стихи:
Кто сказал вам, что я поэт?
Кто поверил, что я ученый?
На боку моем пистолет,
На плечах у меня погоны.
В струнку вытянувшись, иду,
Такт подметками отбиваю.
Без излишних и вредных дум
Я сквозь жизнь строевым шагаю.
Отвлеченное чуждо мне,
Ко всему отношусь спокойно,
Лишь о женщинах и вине
Говорить для меня достойно.
Пятачки на груди людей --
Верх возможной на свете славы.
Я присяге верен своей,
Я читаю одни уставы.
Я на вещи и мир гляжу
Через призму сапог солдатских,
Я людей по плечам сужу,
Презирая нескладных штатских,
Потому что один просвет
Украшает мои погоны.
Кто сказал вам, что я поэт?
Кто поверил, что я ученый?
Полк полностью укомплектован. Прибыл, наконец, и новый ПНШ-1, старший
лейтенант Мещеряков, небольшого роста, несколько суетливый офицер. Направили
его в полк прямо из медсанбата, где, по его словам, он отдыхал почти месяц
после легкой осколочной царапины плеча, полученной под Одессой.
Девятого мая полк подняли по тревоге. Шли всю ночь и утром остановились
на берегу Днестра против деревушки Вайново. С другой стороны реки --
трескотня пулеметов, частые разрывы снарядов. Курилин, уже полковник (третью
звезду на погоны и орден Красного знамени получил сразу после Одессы),
собрал всех офицеров.
-- Поздравляю, товарищи, мы вышли на Днестр, государственную границу.
Саперные части фронта уже подготовили для нас понтонные плоты. Завтра ночью
переправа. Наши части захватили на том берегу небольшой плацдарм и сейчас
ведут бои по его расширению. Немцы пытаются плацдарм ликвидировать. Им это
почти удалось. Сегодня от первоначальной малой земли глубиной 10 -- 15
километров остался клочок километров пять. А было еще меньше. Значение этого
плацдарма для будущего наступления вам должно быть понятно. Наша задача:
скрытно и по возможности без потерь переправить все двадцать самоходок и
занять рубеж на левом фланге нашей обороны, начиная от реки и метров на
триста. Там сейчас одна пехота и две артбатареи. За переправу отвечает
Суровцев. Пустых блиндажей на той стороне полно -- рыть не придется. Штаб
полка дислоцировать поближе к берегу. Тылы полка остаются здесь. Помпохозу
организовать доставку продовольствия на лодках, переправить одну полевую
кухню. Помпотех -- на малую землю с группой ремонтников. Начарт остается
здесь, обеспечивает бесперебойное снабжение боеприпасами. В его распоряжении
все грузовики, кроме одного "студебеккера" и одного "шевроле" для помпохоза.
ПНШ-1 со связистами обеспечивает телефонную связь штаба и моего КП с
соседями на плацдарме, с тылами полка и со штабом Армии. ПНШ-2 с
разведчиками на плацдарме непосредственно в моем распоряжении, а сейчас в
распоряжении начштаба для подготовки переправы. Все. Несколько слов сейчас
скажет замполит.
Варенуху Борис не слушал. Косноязычный, непросыхающе пьяный замполит с
трудом промямлит несколько общих фраз, велит парторгу провести прием в
партию под лозунгом "Иду в бой коммунистом". Все штабные офицеры, кроме
Бориса, и комбаты уже члены, несколько новых молоденьких командиров машин
наверняка вступят.
Когда кончилось, пошел к разведчикам. Велел Полякову проверить оружие:
автоматы, пистолеты (хотя полагалось только офицерам, у всех разведчиков
были немецкие), финки. Разобрал и смазал два своих: числящийся за ним "ТТ" и
немецкий "Вальтер". Велел всем отдыхать до вечера, а сам пошел к Суровцеву.
-- Товарищ майор, явился за приказаниями по переправе.
-- Как стемнеет, будь с разведчиками на берегу. Река широкая, плоты
хреновые, раз пять каждый плот придется туда и обратно перетягивать, бардак
будет страшный. Ребята у тебя бывалые, Абрамчик твой тоже парень с головой.
На плот по два разведчика, чтобы не канителились ни здесь, ни там. Сам с
первым рейсом на плацдарм. Перед началом переправы получишь у полковника
схему дислокации машин на той стороне, посмотри подходы, как идти
самоходкам. Возьми с собой пару ребят проводниками для комбатов. Какие тебе
еще приказания? Разберешься, не маленький.
Переправа прошла без потерь. Потом -- пять суток непрерывного боя.
Семнадцатого мая стало тихо. Немцы поняли -- ликвидировать плацдарм не
дадут, наши поняли -- расширить плацдарм не удастся. Утром восемнадцатого
мая перед строем офицеров полка был расстрелян командир второй батареи
капитан Семен Голубович. У Бориса сложились хорошие отношения с этим, уже за
тридцать, полноватым молчаливым белорусом.
В полку уцелели четыре самоходки. Их врыли в землю на левом фланге
обороны. Мещерякова тяжело ранило, так что полк опять без ПНШ-1. Установили
дежурство штабных офицеров на Малой земле, и первым на две недели остался
Борис. Кроме экипажей машин под его началом были три разведчика, два
связиста и фельдшер. Кормила их кухня соседнего пехотного полка, так что с
большой земли гости приезжали редко, только начфин с зарплатой и почта, если
была.
Через несколько дней Борис написал ночью при свете коптилки стихи о
расстреле Голубовича. Написал сразу без помарок и исправлений. Как будто под
диктовку.
Баллада о моем друге капитане
Семене Ивановиче Голубовиче,
расстрелянном в Бессарабии 18 мая 1944 года.
Это было на Малой земле
С той стороны Днестра,
Где все измученнее и злей,
Где люди забыли страх.
Пять километров ширины
И в глубину два,
Такого за три года войны
Я еще не видал.
Было много пехотных полков
С той стороны реки.
Тридцать, двадцать, меньше штыков
Водили эти полки.
Тот, кто на той стороне был,
Мог бы по пальцам счесть
Пушки, танки и наши гробы--
СУ-76.
В то время шла по земле весна,
Цветы принося полям,
Но трупов было больше, чем нас,
И мы задыхались там.
В ушах стоял орудийный гром,
В глазах пожаров огни,
И столько пуль летало кругом,
Что сталкивались они.
И часто не спали на том берегу
С утра и до утра.
Нам рвал перепонки Юнкерсов гул
И жалили Мессера.
Со мной воевал один комбат,
Он был товарищем мне.
Спокойный, смелый, простой солдат,
Как многие на войне.
Он самоходки в атаку водил,
Сам всегда в голове,
И дзоты гусеницами давил,
Будто бы на КВ.
Мы рвались на север, на запад, на юг,
Ходили в немецкий тыл.
Сгорела машина его в бою,
И сам он контужен был.
А утром рано, едва чуть свет,
Комбатов созвал командир:
-- Сигнал к атаке -- пачка ракет,
Начало -- двадцать один.
Для подготовки даю весь день,
Пехота -- поддержка нам,
И эту, как сотни других, деревень,
Взять и остаться там.
А он поднялся и сказал так,
Стоя у всех на виду:
-- Вчера я сделал двенадцать атак,
Сегодня я не пойду.
В моих висках словно молот бьет,
Сумрачен солнца свет.
Пусть батарею другой ведет.
Полковник ответил:
-- Нет.
Он не на ветер бросал слова,
Весь день пролежал больной.
Две самоходки комбата-2
Не вышли сегодня в бой.
А восемь машин других батарей
Ворвались, дома круша,
И пять возвратились к нам на заре --
Пехота не подошла.
А утром на лодке приплыл майор
К полковнику и сказал,
Что он из Армии прокурор,
И книжечку показал.
-- За то, что полк не исполнил приказ,
Деревню отдал врагу,
Пять процентов полка и вас
Я расстрелять могу.
Полковник наш побледнел слегка,
Но овладел собой.
-- Второй комбат моего полка
Не вышел вчера в бой.
Увел майора к себе в блиндаж
И долго что-то шептал,
А после взял майор карандаш
И приговор написал.
Верно полковник с ним неспроста
Пару часов сидел.
Весь офицерский состав
Выстроить он велел.
Вышел майор, видно спеша,
Выстроились едва,
И, в руках бумагу держа,
Вызвал комбата-2.
Плечи расправив, потупя взор,
Он перед строем стоял,
Пока, заикаясь, нам майор
Приговор прочитал.
Я не помню его слова,
Я на друга смотрел.
Как опустилась его голова,
Услыша в конце: расстрел!
Встал позади у него солдат
В трех-четырех шагах.
В спину направленный автомат
Трясся в его руках.
Понял он, что сейчас конец,
И крикнул:
-- Прощай, друзья!
Прощай, мама! Прощай, отец!
Прощай, Наташа моя!
Руки за спину он сложил,
Плечи выше поднял,
Ноги расставил, глаза опустил
И пули в затылок ждал.
И автоматчик курок нажал,
Но автомат молчал.
Он пять минут перед нами стоял
И пули в затылок ждал.
Бросил наземь майор автомат,
Свой пистолет взял
И восемь пуль в затылок подряд
Одну за другой послал.
В лесу под тополем он зарыт,
И мать его не найдет,
Могилы нет, и крест не стоит,
И мох наверху растет.
Я пишу на Малой земле
С той стороны Днестра,
Где все измученнее и злей,
Где люди забыли страх.
Никто не знает -- где и когда,
Пуля или снаряд.
А лодки возят людей сюда
И никого назад.
4.
-- Товарищ лейтенант, начштаба подходит, с ним капитан незнакомый.
-- Что же вы раньше не могли сказать, лодку прозевали?
Борис выскочил из блиндажа, как был, в трусах и босой. Середина июля,
пятый час -- самое жаркое время дня. До вечернего немецкого концерта чуть
больше четырех часов.
-- Товарищ майор...
-- Отставить! Ты бы еще трусы снял. Распустились здесь на отдыхе.
Живут, как в раю, яблоко с дерева сорвать лень, пусть само упадет.
Познакомься, новый ПНШ-1, капитан Шерешевский Александр Иванович. А этот
голопузый -- лейтенант Великанов Борис Александрович, ПНШ-2. Пусть капитан с
тобой здесь недельку поживет, с обстановкой освоится. С соседями познакомь.
Не век же загорать, когда-нибудь и воевать снова придется.
Рядом с Суровцевым стоял высокий, немыслимо аккуратный и подтянутый
офицер. Красивое лицо, спокойные голубые глаза. Хромовые сапоги начищены до
блеска. Пилотка сидит почти прямо, лишь с намеком на легкий наклон к правому
виску. На идеально, без складок заправленной гимнастерке гвардейский значок,
ордена Красного Знамени и Красной Звезды. Ворот гимнастерки с чистым
подворотничком наглухо застегнут. В левой руке маленький чемодан. Не
вещмешок, а чемодан. Офицер вытянулся, козырнул:
-- Капитан Шерешевский. Очень рад.
Борис протянул руку.
-- Лейтенант Великанов. Вы, товарищ капитан, меня ставите в неудобное
положение. Не могу вас приветствовать, как полагается. Я, видите, не только
без головного убора, но и без штанов.
Капитан улыбнулся, пожал руку. Пожатие короткое, сильное. Суровцев
сказал:
-- Ладно, Великанов. Меня лодка ждет. Вели кому- нибудь из твоих ребят
яблок и слив получше отобрать. Там в лодке сумка лежит.
Уехал начштаба. Он никогда долго не оставался.
-- Вас на Большой земле накормили, товарищ капитан?
-- Накормили.
-- Тогда устраивайтесь. Вы хотите в отдельном блиндаже или, может, со
мной? У меня немецкий, просторный, со столиком, раскладушки немецкие,
удобные. Четыре наката, так что снаряды и мины не страшны. Конечно, бомба
прямым попаданием прошибет, но самолетов уже почти месяц не было.
-- Давайте с вами.
-- Вот сюда спускайтесь, не бойтесь, ступеньки крепкие. Моя койка
справа. Я вам сейчас полку освобожу для вещей. Вы бы, товарищ капитан, хоть
воротничок расстегнули. А то, может, пойдем искупаемся. Немцы вечером в
полдевятого начинают, в девять кончают. Выкупаемся, поплаваем, отдохнете,
часов в семь поужинаем, отметим знакомство. У меня есть, чем отметить. В
двадцать два ноль-ноль ребята мне по телефону рапортуют, у нас нитка к
каждой самоходке протянута, я доложу дежурному в штаб полка на ту сторону, и
порядок. Хозяйство я все с утра покажу, плацдарм маленький, от берега до
берега прогуляемся. Да вы, товарищ капитан, до трусов разденьтесь, здесь
напрямую до реки ста метров не будет. Далеко не заплывайте. Метров пять от
берега. Дальше простреливается. Да и течение посередине сильное, к немцам
унести может, здесь недалеко.
Обычно Борис ужинал в блиндаже у разведчиков, но сегодня, пожалуй, надо
посидеть вдвоем с капитаном. Выпили по стакану чачи. На Большой земле
бесперебойно работал маленький заводик, гнали первоклассный самогон из
прошлогодних виноградных жмыхов. Трехсменный круглосуточный пост охраны.
Полк обеспечен полностью, соседям давали только по личному распоряжению
Курилина.
После чачи капитан разговорился. Будто корсет с него сняли. Смеялся,
расспрашивал Бориса о полковом начальстве, рассказал немного о себе.
Оказалось -- ленинградский студент, кончил два курса автодорожного, в армии
-- с начала войны. На два года старше Бориса.
-- А почему только два курса? Что, не сразу после школы попали в
институт?
Капитан сухо сказал:
-- Так получилось.
О военном своем пути Шерешевский говорил скупо. Воевал сперва на
севере, с лета сорок второго после лейтенантской школы -- на Западном
фронте. Был на Курской дуге. Несколько легких ранений.
-- Везло, царапало только.
Перед сном еще выпили. Шерешевский предложил "на ты".
-- Мы же студенты, а не офицеры. Не настоящие офицеры. Когда это
студенты друг другу выкали?
Без пяти шесть, как всегда, Бориса разбудил дежурный связист.
-- Пора, товарищ лейтенант.
Стараясь не разбудить похрапывающего Шерешевского, Борис быстро оделся
(по утрам все-таки прохладно), в землянке связистов выслушал донесение
комбата-3, старшего лейтенанта Мурыханова, командовавшего в эту смену
четырьмя врытыми в землю боевыми машинами на передовой, тут же отбарабанил
рапорт дежурному в штабе полка на Большой земле. Вышел на полянку перед
блиндажом. Полянка не настоящая, месяц назад немецкими снарядами
расчищенная... За Днестром солнце уже поднялось над горизонтом, и косые его
лучи ласкали лицо, обдуваемое легким прохладным ветерком. Настроение --
щенячье.
Почему, собственно? Вчерашний вечер? В первый раз за все годы в армии
встретил человека, с которым можно и хочется разговаривать. То есть говорить
научился со всеми, приятелей всегда полно, но на самом деле -- три года
одиночества. А здесь, вроде, можно заслонку открыть. Подожди, Борька, не
спеши радоваться. Капитан этот, конечно, свой парень, разговор поддержать
может, но насквозь не просвечивается. Что партийный -- ничего не значит. Все
офицеры партийные, да и самому Борису все труднее отговариваться.
Сунул голову в блиндаж.
-- Подъем, капитан! Уже солнце во всю шпарит, скоро немцы утреннюю
побудку начнут, надо искупаться успеть. Вставай, вставай, нечего! Сегодня
будешь весь день с Малой землей знакомиться. Имей в виду, мы пехотными
сортирами пользуемся, отсюда метров триста, азимут шестьдесят, если забыл --
восток-северо-восток.
Вдоль берега до передовой полкилометра. Спрыгнули в ход сообщения.
Молоденький лейтенант, комвзвода, сидевший на шинельной скатке у пулеметного
гнезда, лениво поднял голову.
-- Привет, Борька. Куда так рано собрался?
-- Вот, познакомься, капитан Шерешевский, наш новый ППШ-1. Показываю
Малую землю. А это лейтенант Веселов, пехота -- царица полей. Сторожит
неусыпно, чтобы немцы по глупости снова войну не начали. Их окопы
параллельно нашим дугой метров в восьмидесяти-- ста по всему передку
проложены. Но уже давно тихо. Кроме утренних и вечерних получасовых
концертов сутками ни одного выстрела. Такое неподписанное перемирие. Ладно,
Александр Иванович, пошли дальше, а то к завтраку опоздаем. Ход сообщений
вырыт на совесть, почти всюду в рост, так что можно не нагибаться. Кое-где,
однако, есть халтурные участки. Так ты там голову все-таки наклоняй:
перемирие перемирием, а вдруг какой-нибудь ретивый снайпер захочет лишнюю
галочку на прикладе вырезать.
Через минут пятнадцать тупик.
-- Здесь, Саша, придется по земле. Метров пять. Кто по-пластунски, кто
пригнувшись. Сплошной камень. Когда рыли, лень было долбить.
Ногу на ступеньку, прыжком вверх. Слегка наклонившись, несколько
неспешных шагов и снова в окопе. Обернулся. Посмотрим, капитан, что ты за
птица.
Шерешевский уже наверху. Выпрямился во весь рост, посмотрел в сторону
немцев и, словно нехотя, медленно прошел перемычку. Фанфарон!
Фруктовый сад кончился. На краю леса несколько врытых в землю самоходок
и танк. За танком на расстеленных плащ-палатках перед большой землянкой
человек десять молодых офицеров и солдат.
-- Старшой, выходи, начальство прибыло.
Из землянки поднялся высокий худой старший лейтенант.
-- Привет, Фазли! Какое мы тебе начальство? Знакомься, новый ПНШ-1,
капитан Шерешевский. Комбат-3, старший лейтенант Мурыханов. Вы завтракать
собрались? Нас покормите?
После завтрака пошли лесом. Собственно, по окопам Борис повел сначала
только с тем, чтобы посмотреть, как Шерешевский тот кусок переползать будет.
Саша, конечно, понял и марку не уронил. Некоторые сосунки бравируют по
неопытности. Но этот, вроде, войну понюхал, глупое безрассудство от
настоящей храбрости должен отличать. Значит, понимал, что испытание
проходил: может ли рискнуть, страх преодолеть? Может. Для Бориса это было
важно. Люди, не умеющие заставить преодолеть страх перед физической
опасностью, теряющие достоинство и облик человеческий, вызывали в нем
брезгливую жалость. Понимал, что они не виноваты, так устроены, но противно.
Дошли до явно обжитой поляны. Сколоченные из гладко обструганных досок
столы под навесом, несколько больших палаток, бревна землянок аккуратно
покрыты дерном, земля подметена. Проходивший быстрым шагом из одной палатки
в другую офицер с папкой в руках козырнул, улыбнулся и кивнул Борису.
-- Это Александр Иванович, штаб пехотной дивизии, а от силы один полный
батальон наберется. Ты сюда из Одессы ехал. Небось техники и пехоты на той
стороне хватает?
-- Хватает.
-- То-то и оно. А нам ничего не дают. Слава богу, немцы не рыпаются.
Значит, к удару готовимся. Недолго нам здесь загорать. Ты меня подожди
немного, я в эту землянку к дивизионному переводчику загляну, книжку
поменять.
Через минуту выбежал, пряча на ходу в полевую сумку обернутую в газету
книгу. Пошли дальше.
-- Хороший парень. Он меня литературой снабжает. Я здесь "Майн кампф"
прочел. А сейчас читаю Карла Мэя, уже четвертый роман беру. Слыхал? Любимый
писатель Гитлера. Главный герой -- немецкий искатель приключений в Америке.
Защитник несчастных индейцев от жестоких империалистов янки. Пишет лихо, но
довольно однообразно. Уже надоедает.
-- А ты немецкий знаешь?
-- Да. У меня мама в Германии училась.
-- Ну, и как тебе "Моя борьба"?
-- Муть, конечно. Примитивно. Такая смесь наглости, самолюбования,
ненависти и сентиментальности. Но написано мастерски. Адресовано точно.
Недаром он их всех, ну, почти всех, охмурил. Я в сорок втором многих немцев
допрашивал.
-- Человека охмурить легко. И не только немцев.
Борис посмотрел на Шерешевского. Нет, никакой улыбочки. Лицо серьезное.
Воротничок застегнут, как вчера. Образцовый советский офицер.
Когда подходили к себе, Шерешевский спросил:
-- Слушай, Борис, а кто у вас в полку смерш?
-- Есть такой красавчик, Коля Травин. Строгий мальчик. Нет, не так,
чтобы совсем ни с кем не общался, даже выпить в компании может, но все же
держится на расстоянии. Живет в крытом фургончике со своей ППЖ --
машинисткой Особого отдела. Туда даже Курилина не всегда пускают, все
секретно. Немцев очень не любит, близко к ним не приближается, в тылах полка
с помпохозом время проводит. А что интересуешься?
-- Да так, на всякий случай.
Знакомство с Малой землей, списочным составом, с планом действий в
случае немецкой атаки (на кой эти планы, если начнется, никто о них не
вспомнит), с кодированными номерами начальства, много времени не заняло.
После обеда Борис сказал:
-- Я на ужин пригласил переводчика из дивизии, Леню Морозова. Он для
украшения компании фельдшерицу из медсанбата приведет. Наш фельдшер долдон
долдоном, а эта Раечка девочка приятная, поет хорошо. Леня гитару принесет.
Ты не думай, никакого офицерского борделя, я и кое-кого из разведчиков
позову. Не возражаешь?
Вечером Шерешевского как подменили. Гимнастерку расстегнул, рассказывал
с акцентом смешные грузинские истории, кончающиеся неожиданным тостом, со
вкусом ухаживал за Раечкой, преувеличенно восторгался ее пением. Потом сам
взял гитару. Пел русские и цыганские романсы, пел под Лещенко, под
Вертинского. Пел почти профессионально, актерски. Раечка и разведчики
слушали, не спуская глаз.
Разошлись часа в три. Сашка оттер Морозова, пошел провожать Раечку.
Через час вернулся. Молча разделся, не зажигая коптилки. Закурил. Тихо
спросил:
-- Не спишь?
-- Тебя ждал.
-- Знаешь, я, когда выпью, голову теряю. Могу глупости наделать. Не
давай мне напиваться.
-- Как я не дам, если ты хочешь? Не могу же я тебе приказывать. Ты
капитан, я лейтенант.
-- Причем здесь это? Я же с тобой, как с человеком, говорю. Если
увидишь, что контроль над собой потерял, -- хоть связывай. Позови своих
ребят и свяжи. Потом спасибо скажу. Бывало со мной всякое. Я из того полка
ушел, потому что дал по морде заместителю комполка по строевой. Тоже выпил.
Но дал за дело. За одну телефонисточку. На тормозах спустили, чтобы сор из
избы не выносить, но пришлось уйти. Да я и сам рад был: сволочей там много.
Здесь у вас вроде поменьше. А теперь считаю повезло -- с тобой встретился.
Через несколько дней Шерешевский спросил:
-- А в карты здесь не играют? Я у Мурыханова, кажется, видел -- колода
на плащ-палатке валялась.
-- Балуются ребята в очко... Молодым офицерское жалованье девать
некуда.
-- А ты играешь?
-- Вообще-то играю, но у меня денег мало, я себе только сотню в месяц
оставляю, остальное оформил аттестатом матери.
-- Слушай, Борька, организуй игру. Мне деньги нужны. Я в том полку
остался должен четыре тысячи, а есть только восемьсот. У тебя хоть немного
есть?
-- Две сотни.
-- Я тебе еще триста дам, будет пятьсот. Неужели мы вдвоем четырех
тысяч не наберем? Выиграем четыре и хватит. Если друг у друга не срывать
банк, за ночь хорошей игры можно набрать.
Позвали Мурыханова, фельдшера, несколько человек из пехотной дивизии.
Играли с малыми перерывами на личные и военные дела двое суток. Сашка
отпросился на день у Суровцева на Большую землю и сгонял на мотоцикле за
тридцать километров. Отдал долг.
В очередном письме к Елизавете Тимофеевне Борис написал: "Кажется, у
меня впервые в армии появился друг", а вечером перед сном прочитал Сашке:
Лишь утихнет гром орудий,
И с войны со всех сторон
По домам уедут люди,
Просто люди, без погон.
И придет на берег невский
Александр Шерешевский,
И, сверкая орденами,
С неубитыми друзьями
За бутылкою вина
Вспомнит, что была война.
Вспомнит мертвых, уцелевших,
Пули свист и мины вой,
И ряды машин сгоревших
У дороги фронтовой,
Номера разбитых Армий
Встречи, случаи, слова,
Как на Вайновском плацдарме
Он со мню воевал,
Как в тоскливый вечер серый
Неумелых офицеров
До рубашки раздевал.
5.
Все двадцать самоходок стояли, как на параде, перед склоном. На
пригорке -- первая линия немецких укреплений -- окопы, дзоты. Ясное дело,
дрейфят ребята. Почти все командиры орудий зеленые, только что из училищ.
Вылезешь на склон, прошьют немцы прямой наводкой насквозь. Броня на сучках
хреновая, а боковые стенки и вовсе папиросная бумага. Пехота тоже лежит за
машинами и не торопится.
Борис с Сашкой, Суровцев, разведчики и связисты -- вся штабная бражка
-- толпятся у курилинской тридцать четверки метрахов шестистах от самоходок.
Курилин в танкистском шлеме с биноклем картинно высовывается из башни. Зачем
бинокль, и так видно, что стоят на месте. А по приказу, который объявили
сегодня, девятнадцатого августа, на рассвете, когда после ночного
марш-броска полностью укомплектованный полк переправился на этот новый
большой плацдарм километров в тридцати южнее Вайновского, уже десять минут
назад должны были прорвать обе линии обороны противника. Курилин, матерясь
через слово, кричит в башню радисту:
-- Передай комбатам, всех отдам под трибунал, если через пять минут не
подойдут.
-- Товарищ полковник, связи нет, не отвечают.
Конечно, нет связи. На памяти Бориса не было боя, в котором бы работало
радио. Чем кричать, пошел бы на своем танке вперед, повел бы полк. Танк весь
в броне, а самоходки, как открытые консервные банки, гранатами забросают, и
все дела. Да нет, не пойдет. Уже под Одессой и на Малой земле стало ясно: в
безрассудной храбрости Курилина не упрекнешь.
Комполка вылез из башни, спрыгнул на землю.
-- Шерешевский, Великанов! Возьмите по два разведчика и на мотоциклах к
самоходкам. Если потребуется, моим именем отстраните любого комбата, сами
примите командование. И вперед. Когда прорвете вторую линию, доложите по
радио, а если откажет, пришлите бойца с донесением, получите дальнейшие
указания. Мотоциклы оставьте в укрытии, заберем.
Борис нашел глазами Полякова.
-- Поляков и Баранов со мной, Рюмин и Кулагин с капитаном.
Мотоциклы пришлось бросить метров за сто от самоходок. Короткая
перебежка, и залегли. Если сильно наклониться, пули свистят поверху, так что
можно и не по-пластунски.
-- Сашка, давай влево, бери первую и вторую батареи, я -- третью и
четвертую. Думаю, если первую линию прорвем, со второй немцы сами уйдут.
-- Ладно. Ну -- ни пуха...
Пошли. Страха нет, только азарт. Сквозь лежащую пехоту. Не
останавливаясь, приподнявшемуся лейтенанту:
-- Сейчас самоходки пойдут. Поднимай сразу за ними в атаку.
И Полякову:
-- Абрам, ты к Мурыханову, я с Кулагиным на четвертую. Передай, я
принял командование двумя батареями. Как только четвертая пойдет, пусть
трогает. Чуть на склон поднимется, по одному выстрелу со всех машин. По
окопам, над окопами -- все равно. Чтобы шуму было побольше. Первую линию
проскочим, остановимся, поможем пехоте. Давай!
Вот уже машина комбата-4. Комбат, лейтенант Скляренко, принял батарею
два дня назад. Увидел Бориса, высунулся, махнул рукой, что-то крикнул. И
сразу осел, свесился через борт.
Ногу на гусеницу, руками за острый край боковой брони, толчок и в
машине. Кулагин уже здесь, успел с другой стороны. Командир орудия,
молоденький младший лейтенант, губы трясутся, руки дрожат, бормочет
нечленораздельное. У Скляренко аккуратная дырочка у левого виска. Пуля --
дура.
Младшему лейтенанту:
-- Фамилия?
-- Орлов, товарищ лейтенант, уб-били комбата.
-- Возьми себя в руки, Орлов. Стань со стрелком к орудию, сейчас
пойдем. Как выскочим на прямую видимость, огонь по окопам. Там, вроде, слева
пулемет у них, если сможешь, то по нему, не сможешь, не надо. Кулагин,
оттащи комбата назад, чтобы не мешал.
Наклонился, толкнул механика-водителя в спину:
-- Трогай, солдат. На полной скорости наверх, через окопы. Трогай,
приказываю.
Даже головы не повернул. Борис вытащил Вальтер, дуло в затылок,
приподняв шлем:
-- Трогай, говорю. Считаю до трех, не выполнишь приказ -- застрелю, сам
за рычаги сяду. Ну!
Через пять минут все было позади. Самоходка остановилась метрах в
двадцати за окопами. Борис с Кулагиным выскочили из машины. Пехота уже
прострочила траншеи автоматами. Человек десять немцев с поднятыми руками
сгрудились у ската ближайшего блиндажа, несколько солдат деловито снимали у
них с рук часы. Одна из мурыхановских самоходок с покореженной левой
гусеницей завалилась носом в окоп.
К Борису подбежал пехотный лейтенант.
-- В блиндажах еще немцы. Пойдем выкуривать.
-- Ты, лейтенант, собери своих и займи вторую линию. Видишь, немцы
оттуда сами драпают. Займи, пока их обратно не пригнали. А из блиндажей мы
немцев выковырим.
Процедура простая. Двое с автоматами по обе стороны выхода. Борис,
ладони рупором, кричит вниз:
-- Хераус, хераус! Хэнде хох, оне ваффен.
Из второго блиндажа выскочил с поднятыми руками высокий немец без
каски, длинные светлые волосы. Ошалело огляделся. Упал на колени, пополз к
Борису, по щекам слезы, и, всхлипывая:
-- Ихь бин айн малер, ихь бин айн малер. Эршиссен михь нихт, ихь бин
айн малер, Гитлер капут.
Ну и что ж, что ты малер! Был малер, теперь ефрейтор. И по-немецки:
-- Встаньте, ефрейтор. Никто вас не тронет. Идите к своим, вон стоят.
Соберется вас побольше, отведут в тыл, в плен. Для вас война кончилась.
Подбежал Сашка.
-- Как у тебя?
-- Скляренко убили, одна машина накрылась.
-- У меня все целы. Что дальше?
-- Здесь делать больше нечего. Видишь, доблестные воины второго эшелона
подходят, немецкие землянки очищать. Со второй линии немцы ушли. Давай
перегоним машины за нее, соберем командиров и решим, куда дальше. Только я
велю Скляренко похоронить, не таскать же его с собой.
Подошел к своей (уже стала своей) самоходке. Механик- водитель,
коренастый, не молодой уже, за тридцать, соскочил с брони, вытянулся:
-- Машина в порядке, товарищ лейтенант! Механик- водитель Горбунов.
И потише:
-- А ты горячий, лейтенант. Неужто стрельнул бы?
-- А ты как думал? Приказ есть приказ.
И в самом деле, выстрелил бы? Нет, конечно. Хотя, черт его знает, себя
уже не контролировал. Стыдно.
-- Ладно, Горбунов, кто старое помянет... Младший лейтенант, возьмите
лопаты и с экипажем похороните комбата. Документы и орден пока у себя
сохраните. Надпись на фанере, фамилию, звание. Потом, как следует,
оборудуют.
Все самоходки выстроились шеренгой за второй линией немецких окопов. У
мурыхановской машины стоят офицеры -- двадцать командиров орудий, три
комбата и Борис с Шерешевским. Говорит Сашка, он старший по должности.
-- Вы, товарищи, знаете, что по приказу полковника Курилина мы с
лейтенантом Великановым приняли на себя командование батареями. В связи с
гибелью лейтенанта Скляренко обязанности комбата будет временно исполнять
Великанов. Радиосвязи со штабом полка нет. Линия обороны немцев прорвана.
Направление нам дано: запад-юго-запад. Будем идти, пока горючего хватит.
Пошлем связного к комполка с донесением, а сами вперед, пусть догоняют. С
настоящими укрепленными линиями обороны вряд ли встретимся, но с пехотой,
отступающими частями -- наверняка. Так что бронебойные снаряды вряд ли
понадобятся. У всех на машинах ручные пулеметы стоят? У кого нет -- быстро
пошарить по немецким блиндажам и окопам, может найдете. Через пятнадцать
минут двигаем. Великанов, кого в штаб пошлешь?
-- Рюмина.
-- Ладно, я напишу донесение.
Шли весь день. Два раза вступали в бой. Наткнулись на немецкую батарею,
и самоходку Мурыханова прошило болванкой через боковую броню насквозь,
разорвав почти пополам командира орудия. Похоронили, пошли дальше.
Борис потом плохо помнил этот день. Осталось ощущение непрерывного
напряжения, полной отдачи всех сил. В голове все время всплывали строки из
написанного когда-то мальчишкой стихотворения:
И за каждую минуту
Отдавать всего себя.
Шли одни. Пехота давно отстала, но и моточастей советских не встречали.
Остановились на обед в молдавской деревушке. Белые нищие халупы --
мазанки. Жители, похожие на цыган, по-русски не говорят. Вышел испуганный
поп, оказалось, кое-как понимает немецкий. Борис попросил разрешения
приготовить в избах еду. Поп замахал руками, сказал, что таких вежливых и
благородных солдат они сами накормят и напоят. Через два часа, сытые и
пьяные, тронулись дальше. В каждой самоходке два-три бурдюка с молодым
вином, круги брынзы, фрукты.
К закату равнина кончилась, пошли холмы. Идущий на первой машине
комбат-1, капитан Щербаков, остановил самоходку, спрыгнул на землю, поднял
руку. Сказал подошедшим Борису и Шерешевскому:
-- Горючее кончается. Надо ночевать.
Место хорошее. Неширокая лощина между холмами. Ручей, почти родничок,
журчит справа по западному склону. После ужина назначили офицерское
дежурство на ночь, комбаты дали по два человека в боевое охранение. Ночь
темная, новолуние.
Борис лежал у "своей" третьей батареи рядом с Шерешевским, укрывшись с
ним одной плащ-палаткой. Несмотря на свинцовую усталость, долго не мог
заснуть. Смотрел на усыпанное звездами небо, обрывками мелькали картины
прошедшего дня. Опять было стыдно за пистолет, приставленный к затылку
Горбунова. С этим острым ощущением стыда заснул.
-- Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант, проснитесь, вроде немцы.
Капитан Щербаков велел разбудить. И капитана Шерешевского тоже.
Горбоносое лицо Полякова вплотную к лицу Бориса. Вдвоем еле растолкали
Сашку. Быстро дошли до первой самоходки. Щербаков стоял за машиной. Шепотом:
-- Тише, тише. Чуете?
Еле слышный шорох, приглушенный топот множества ног, сливающийся в
непрерывный шум. Шерешевский сказал:
-- Давай посмотрим. Пару белых ракет в ту сторону. Есть ракетница,
капитан?
-- Есть конечно.
Поляков:
-- И у меня с собой, товарищ капитан.
-- Вели, комбат, чтобы стали к пулеметам на первых трех машинах.
-- Уже стоят.
-- Ну, давай!
На несколько секунд стало совсем светло. Шагах в ста сплошной стеной
через лощину направо шли немцы. Шли не строем, не колонной, -- толпой.
Щербаков истошным визгливым голосом выкрикнул:
-- Из пулеметов, огонь! И еще ракеты!
Несколько минут немцы шли под пулеметным огнем, не сворачивая, даже не
ускоряя шаг. Было видно, еле волочат ноги, вымотаны до предела. Потом
наискосок с левого склона несколько десятков автоматчиков перебежками
бросились к самоходкам. От следующих минут в памяти пятнами остались
отдельные мгновения, словно выхваченные вспышками, из черной ночи. Скошенные
пулеметной очередью падающие немцы. Борис с Сашкой спиной к спине за
самоходкой. С двух сторон немцы. Тяжелый Вальтер прыгает в руке. Подбежал
Кулагин, волоча за шиворот немца. Мальчишка, губы трясутся, по щекам слезы.
-- Что с ним делать, лейтенант? Сам пришел, без оружия.
-- На хрена он сдался. Отпусти.
И немцу:
-- Вэг, вэг. Гэе цурюк, шнеллер.
Никуда немец не ушел. Сел на землю, уткнул голову в колени.
-- Хрен с ним, пускай сидит.
Все кончилось. Снова тихо и темно.
-- Сашка, я закурю?
-- Ты же не куришь. Пожалуйста, мне не жалко. Хочешь -- немецкую
сигарету, хочешь -- "Нашу марку".
-- Давай нашу.
Борис закурил первый раз в жизни. Даже в старших классах не пробовал. А
тут сразу начал затягиваться. И не кашлял.
На рассвете лощина загудела. Пришли несколько бронетранспортеров с
пехотой. Приехал на "виллисе" Суровцев, помпотех на двух "студебеккерах"
привез горючее, начарт и начбой со снарядами, кухня.
Рюмин (он вернулся с Суровцевым) принес полведра макарон по- флотски.
Борис, Шерешевский, разведчики разложили на плащ-палатке котелки, брынзу,
фрукты, полные кружки вина.
Подошел начштаба. Шерешевский вскочил.
-- Садитесь с нами, товарищ майор. Не завтракали?
-- Не откажусь. Тем более, вижу, с трофеями. Немецкое вино?
-- Никак нет, товарищ майор, добровольное подношение благородных
жителей, освобожденных от немецких захватчиков.
-- Ну-ну. А фрицев, смотрю, намолотили будь здоров.
Уже совсем рассвело. Борис с Поляковым прошли вперед по лощине.
Действительно, метрах в ста от самоходок, там, где ночью шли немцы, трупы
валялись чуть ли не вповалку. "Царица полей" уже во всю шуровала, --
пистолеты и автоматы, часы, сапоги, фляжки со шнапсом. Часа через два, когда
подойдут тылы, покойников распотрошат окончательно. Солдатские рюкзаки,
офицерские полевые сумки -- все будет вычищено.
Тихий стон, русский мат и немецкая ругань. Борис обернулся. Опершись на
локти, полулежит обер-лейтенант. Правильные, даже красивые черты лица.
Гимнастерка в запекшейся крови. По-видимому, ранен в грудь. Железный крест с
дубовыми листьями -- все равно что Герой Советского Союза. Малорослый,
пожилой пехотинец стаскивает добротные хромовые сапоги, упираясь прикладом
карабина оберлейтенанту в грудь. У Бориса комок бешенства подкатил к горлу.
Подскочил, взял мужичонка за шиворот. Краем глаза увидел,-- Поляков рядом,
автомат снял с груди.
-- Что ж ты, сукин сын, делаешь? Мало тебе мертвяков кругом?
Солдат вырвался, поднял было карабин, но посмотрев на перекошенное лицо
Бориса, выругался и ушел. Борис присел рядом с обер- лейтенантом. Спросил
по-немецки:
-- Сильно ранены? Встать можете?
-- Нет, по-моему, навылет, вроде ничего существенного не задело.
Встать, наверное, смогу, но очень ослабел, потерял много крови. Спасибо, что
прогнали этого мародера.
Обер-лейтенант говорил тихо, но внятно, на хорошем хохдойч.
-- Не за что. Разрешите ваше удостоверение. Оно в планшете? Не
беспокойтесь, я сам сниму и найду. Начальник финансовой службы полка. Как
это вы ухитрились на такой должности получить такой орден?
-- Я не всегда был начфином. До тяжелой контузии я командовал ротой.
-- Член нацистской партии?
-- Конечно. Член национал-социалистической рабочей партии.
Сказано было твердо, с гордостью. И тут же:
-- Послушайте, господин лейтенант (ведь две звездочки это лейтенант, я
не ошибся?), что со мной будет?
-- Ничего страшного больше не будет. Подойдут наши тыловые части,
второй эшелон, вас и других раненых отвезут в госпиталь для пленных, потом в
лагерь. Война скоро кончится. Мы победили, это уже всем ясно. После войны
вернетесь домой. Думаю, машины придут часа через два, так что у нас есть
время. Я хочу у вас спросить. Вы, по-видимому, человек образованный. Вы
действительно верите в идеи национал-социализма?
-- Верю. И верю, что они победят. Не сейчас. Сейчас мы проиграли. Не вы
выиграли, а мы проиграли. Не рассчитали. Но все равно мы победим. Идеи
национал-социализма завоюют мир.
-- Во все верите? И в расовые теории? Вот рядом со мной старший
сержант. Он еврей. Вы его считаете недочеловеком? Низшей расой?
-- Его персонально? Нет, не считаю. Вы, и не только вы, не понимаете
расовой политики фюрера. Она не направлена против людей, отдельных людей.
Евреи -- это самый главный, глобальный вопрос. Они -- проказа мира. Не тот
или другой еврей, а все они, их раса. Их надо уничтожить. Для спасения рода
человеческого. Для очищения. И хороших, и плохих, безразлично. Фюрер и мы,
немцы, взяли на себя эту тяжелую миссию... Когда-нибудь нас за это
благодарить будут. Да и теперь народ, простой народ, инстинктивно чувствует
нашу правоту. Я же видел на Украине. Нам приходилось защищать от них евреев.
Потому что наша задача не убивать людей, а тем более не грабить людей, а
решить великую проблему очищения человеческой расы. Я устал, господин
лейтенант,