е забыла, я ничего не забыла. Но я не могла бы ударить пленного, хотя бы потому, что он уже беззащитен. Вот это каждый решал для себя, и это было важно. Зинаида Васильевна: - В бою под Будапештом. Это была зима... И я тащила, значит, сержанта раненого, командира расчета пулеметного. Сама я была одета в брюки и телогрейку, на мне шапка-ушанка. Тащу и вижу: черный снег такой... Обугленный... Я поняла, что это глубокая воронка, то, что мне и надо. Спускаюсь в эту воронку, а там кто-то живой - я чувствую, что живой, и скрежет какого-то железа... Поворачиваюсь, а немецкий офицер раненый, в ноги раненый, лежит, и автомат на меня наставил. А у меня волосы из-под шапки выбились, сумка санитарная через плечо и на ней красный крест. Когда я повернулась, он увидел мое лицо, понял, что - это девушка и вот так: "Ха-а-а!" У него, значит, нервное напряжение спало, и он этот автомат отбросил. Ему безразлично стало... И мы втроем в одной воронке - наш раненый, я и этот немец. Воронка маленькая, ноги у нас вместе. Я вся в их крови, кровь наша смешалась. У немца огромные такие глаза, и он смотрит на меня этими глазами: что я буду делать? Фашист проклятый! Автомат он отбросил сразу, понимаете? Эту сцену... Наш раненый не соображает, в чем дело, за пистолет хватается... То тянется и задушить немца хочет... А тот на меня смотрит... Я эти глаза и сейчас помню... Перевязываю нашего, а тот лежит в крови, он истекает кровью, одна нога у него перебита совсем. Еще немного, и он умрет. Хорошо это понимаю. И, не окончив перевязывать нашего раненого, разрываю ему, этому немцу, одежду, перевязываю его и накладываю жгут. А потом уже опять возвращаюсь к своему. Немец говорит: "Гут. Гут". Только это слово повторяет. Наш раненый, пока не потерял сознание, что-то мне кричал... Грозил... Я гладила его, успокаивала. Пришла санитарная линейка, вытащила их обоих... И погрузила. Немца тоже. Понимаете? Ольга Васильевна: - Если мужчины видели женщину на передовой, у них лица становились другими, даже звук женского голоса их преображал. Как-то ночью я села возле землянки и тихонько запела. Я думала, что все спят, никто меня не слышит, а утром мне командир сказал: "Мы не спали. Такая тоска по женскому голосу..." Перевязываю танкиста... Бой идет, грохот. Он спрашивает: "Девушка, как вас зовут?" Даже комплимент какой-то. Мне так странно было произносить в этом грохоте, в этом ужасе свое имя - Оля. Всегда я старалась быть подтянутой, стройной. И мне часто говорили: "Господи, разве она была в бою, такая чистенькая". Я очень боялась, что если меня убьют, то буду лежать некрасивая. Я видела много убитых девочек... В грязи, в воде... Ну... Как это... Мне не хотелось так умереть... Другой раз прячешься от обстрела и не столько думаешь о том, как бы тебя не убило, а прячешь лицо. Руки. Мне кажется, все наши девчонки об этом думали. А мужчины над нами смеялись, им это казалось забавным. Мол, не о смерти думают, а черт-те о чем, о глупом. О женской чепухе. Зинаида Васильевна: - Смерть нельзя приручить... Нет... Привыкнуть к ней... Мы уходили от немцев в горы. И оставалось пять тяжелораненых брюшняков. У них раны у всех в живот, это раны смертельные, день, два - и они умрут. А забрать их не могли, не на чем было везти. Меня и другого санинструктора Оксаночку оставили с ними в сарае, пообещав: "Через два дня вернемся, заберем вас". Пришли за нами через три дня. Трое суток мы были с этими ранеными. Они в полном сознании, сильные мужчины. Не хотели умирать... А у нас только какие-то порошки, больше ничего нет... Все время они просили пить, а им пить нельзя. Одни понимали, а другие матюгались. Стоял мат-перемат. Кто-то кружкой запустил, другой сапогом... Это было три самых страшных дня в моей жизни. Умирали они на наших глазах, один за другим, а мы только смотрели... Первая награда... Меня представили к медали "За отвагу". Но я ее получать не пошла. Я обиделась. Смешно, ей Богу! Понимаете, как? Мою подругу наградили медалью "За боевые заслуги", а меня медалью "За отвагу". А она только в одном бою была, а я уже под станцией Кущевская и в других операциях участвовала. И мне стало обидно: у нее за один бой уже "боевые заслуги", много заслуг, а у меня, получается, только "за отвагу", как бы один раз я себя проявила. Приехал командир, ну и смеялся, когда узнал, в чем дело. Объяснил мне, что медаль "За отвагу" - самая большая медаль, это почти орден. Под Макеевкой, в Донбассе, меня ранило, ранило в бедро. Влез вот такой осколочек, как камушек, сидит. Чувствую - кровь, я индивидуальный пакет сложила и туда. И дальше бегаю, перевязываю. Стыдно кому сказать, ранило девчонку, да куда - в ягодицу. В попу... В шестнадцать лет это стыдно кому-нибудь сказать. Неудобно признаться. Ну, и так я бегала, перевязывала, пока не потеряла сознание от потери крови. Полные сапоги натекло... Наши посмотрели, решили, видно: убита. Придут санитары, подберут. Бой пошел дальше. Еще немного, и я погибла бы. Но шли в разведку танкисты и заметили - девушка на поле боя. Я без шапки лежала, шапка откатилась. Они увидели: кровь из-под меня течет, значит, живая. Привезли в медсанбат. Оттуда меня в госпиталь, в один, потом в другой. А-а-а... Скоро кончилась моя война... Через полгода меня комиссовали по состоянию здоровья. Мне восемнадцать лет... А здоровья уже нет: три ранения, тяжелая контузия. Но девчонка, и я, конечно, это скрывала, про ранения говорила, а контузию скрывала. И она дала о себе знать. Меня опять положили в госпиталь. Мне дали инвалидность... Ну, и я? Я эти документы порвала и выбросила, даже деньги какие-то не стала получать. Там надо было ходить на комиссии, перекомиссовываться. Рассказывать о себе: когда контузило, когда ранило? Куда? В госпитале пришли меня навещать командир эскадрона и старшина. Командир эскадрона мне очень нравился во время войны, но там он меня не замечал. Красивый мужчина, ему очень шла форма. Мужчинам всем форма идет. А женщины как выглядели? В брюках, косы - не положено, у всех стрижка под мальчика. Это уже под конец войны нам прически иногда разрешали носить, не стричься. В госпитале у меня волосы совсем отросли, я уже заплетала длинную косу, поправилась, и они... Смешно, ей Богу! Оба влюбились в меня... С ходу! Всю войну вместе прошли, ничего такого не было, а тут вдвоем: и командир эскадрона, и старшина сделали мне предложение. Любовь! Любовь... Как нам всем хотелось любви! Счастья! Это был конец сорок пятого года... После войны хотелось скорее забыть войну. Нам с сестрой отец помог. Папа был мудрый человек. Он взял наши медали, ордена, благодарности от командования, спрятал и говорит: - Была война, воевали. А теперь забудьте. То была война, а сейчас началась другая жизнь. Туфельки наденьте. Вы у меня красивые девчонки. Надо учиться, надо замуж выходить. Оля как-то не могла сразу к другой жизни привыкнуть, она гордая была. Не хотела снимать солдатскую шинель. И я помню, как отец говорил матери: "Это я виноват, что девчонки такие малые на войну пошли. Как бы их она не сломала. Тогда провоюют всю жизнь." Дали мне за мои ордена и медали какие-то такие специальные талоны, чтобы я могла пойти в военторг и купить что-нибудь. Я купила себе сапожки резиновые, тогда самые модные, купила пальто, платье, ботинки. Шинель решила продать. Иду на рынок... Я пришла в летнем, светлом платье... С заколкой в волосах... И что я там увидела? Молодые ребята без рук, без ног... Весь народ воевавший... С орденами, с медалями... У кого руки целые, ложки самодельные продает. Женские бюстгальтеры, трусики. А другой... Без рук, без ног... Сидит и слезами умывается. Копеечку просит... Никаких инвалидных колясок у них не было, они ездили на самодельных досках, толкая их руками, у кого они были. Пьяные. Пели "Позабыт, позаброшен". Вот такие сцены... Я ушла, я не продала свою шинель. И сколько я жила в Москве, лет пять, наверное, я не могла ходить на рынок. Я боялась, что кто-нибудь из этих калек меня узнает и крикнет: "Зачем ты меня тогда из-под огня вытащила? Зачем спасла?" Я вспоминала одного молодого лейтенанта... У него ноги... Одна отрезана осколком, другая еще на чем-то висела... Я его перевязывала... Под бомбами... А он кричал мне: "Не тяни! Добей!! Добей... Я тебе приказываю..." Понимаете? И вот я все время боялась встретить этого лейтенанта... А когда я в госпитале лежала, там все знали молодого красивого парня. Танкист Миша... Никто не знал его фамилии, все знали его имя... Ему ноги ампутировали, правую руку, одна левая осталась. У него была высокая ампутация, ноги отрезали по тазобедренный сустав, так что протезы невозможно носить. Его возили на коляске. Сделали специально для него высокую коляску и возили все, каждый, кто мог. Приходило в госпиталь много гражданского населения, помогали ухаживать, особенно за такими тяжелыми ранеными, как Миша. И женщины, и школьники. Даже дети. Этого Мишу на руках носили. И он не унывал. Он так хотел жить! Ему только девятнадцать лет, он совсем еще не жил. Не помню, имел ли он кого из родных, но он знал - его в беде не оставят, он верил -его не забудут. Хотя, конечно, война прошла по нашей земле, везде разруха. Когда мы освобождали деревни, они все сожженные. Только земля у людей осталась. Одна земля. Мы с сестрой не стали врачами, хотя до войны обе мечтали. Могли поступить в мединститут без всяких экзаменов, у нас были такие права, как у фронтовичек. Но столько насмотрелись, как страдали, как умирали люди, что больше видеть это не могли. Даже вообразить. И уже через тридцать лет я свою дочь отговорила поступать в медицинский, хотя она очень хотела. Через десятки лет... Только закрою глаза - вижу... Весна... Мы идем по какому-то полю, где только что бой прошел, ищем раненых. Поле истоптано, молодая пшеница. Натыкаюсь на двух убитых - молодой наш солдат и молодой немец. В молодой пшенице лежат и в небо смотрят... На них еще даже смерти не заметно. Просто в небо смотрят... Я эти глаза до сих пор помню... Ольга Васильевна: - А мне из последних дней на войне вот что запомнилось. Едем мы - и вдруг откуда-то музыка. Скрипка... Вот в этот день для меня кончилась война... Это было такое чудо: вдруг музыка. Другие звуки... Я как проснулась... Нам всем казалось, что после войны, после такого моря слез будет прекрасная жизнь. Красивая. После Победы... После этого дня... Нам казалось, что все люди будут очень добрые, будут только любить друг друга. Все станут братьями и сестрами. Как мы ждали этот день... "Мы не стреляли..." Много людей на войне... И много дел на войне... Много труда не только вокруг смерти, но и вокруг жизни. Там не только стреляют и расстреливают, минируют и разминируют, бомбят и взрывают, кидаются в рукопашную - там еще стирают белье, варят кашу, пекут хлеб, чистят кухонные котлы, ухаживают за лошадьми, ремонтируют машины, строгают и заколачивают гробы, разносят почту, подбивают сапоги, привозят табак. Даже война состоит не только из большого, но и из малого. "Там горы нашей привычной бабьей работы", - вспоминает санитарка Александра Иосифовна Мишутина. Армия шла впереди, а за ней "второй фронт" - прачки, повара, автослесари, почтальоны... Кто-то из них написал мне: "Мы - не герои, мы были за кулисами". Что же там за кулисами... О ботиночках и проклятой деревяшке "Шагаем по грязи, лошади в этой грязи тонут или падают замертво. Полуторки захлебываются... Солдаты на себе волокут орудия. Тянут повозки с хлебом и бельем. Ящики махорки. Я вижу, как один ящик с махоркой летит в грязь, за ним летит трехэтажный русский мат... Берегут снаряды, берегут махорку... Муж мне говорит, все время повторяет: "Смотри во все глаза! Это - эпос! Эпос!" Татьяна Аркадьевна Смелянская, военный журналист. "До войны я жила счастливо... С папой, с мамой. Папа у меня с финской вернулся. Он пришел без одного пальца на правой руке, и я у него спрашивала: "Папа, зачем война?" А война скоро пришла, я еще не подросла, как надо. Из Минска эвакуировалась. Привезли нас в Саратов. Там я в колхозе работала. Вызывает меня председатель сельсовета: - Я думаю о тебе, девочка, все время. Я удивилась: - А что вы, дяденька, думаете? - Если б не эта проклятая деревяшка! Все это проклятая деревяшка... Стою, ничего не соображаю. Он говорит: - Прислали бумагу, надо двоих на фронт, а мне некого послать. Сам бы пошел, да эта проклятая деревяшка. А тебя нельзя: ты эвакуированная. А может, пойдешь? Две девчонки у меня: ты да Мария Уткина. Мария была такая высокая, девка что надо, а я не очень. Я так себе. - Пойдешь? - А мне обмотки дадут? Мы были оборванные: что мы там успели с собой взять! - Ты такая хорошенькая, тебе ботиночки там дадут. И я согласилась. ...Сгрузили нас с эшелона, за нами прибыл дядька, здоровый, усатый, и никто с ним не поехал. Не знаю почему, я не спрашивала, я была не активистка, первая никуда не лезла. Не понравился нам этот дядька. Потом приезжает красивый офицер. Кукла! Он уговорил, и мы поехали. Приехали в часть, а там этот усатый дядька, смеется: "Ну, что, курносые, со мной не поехали?" Майор вызывал нас по одной и спрашивал: "Что ты умеешь?" Одна отвечает: "Коров доить". Другая: "Картошку дома варила, маме помогала". Вызывает меня: - А ты? - Стирать умею. - Вижу, девка хорошая. Если бы ты варить умела. - Умею. Целый день варю еду, а приду ночью - солдатам постирать надо. На посту стояла. Мне кричат: "Часовой! Часовой!" - а я ответить не могу - сил нет. Сил нет даже подать голос..." Ирина Николаевна Зинина, рядовая, повар "Ездила я на санпоезде... Помню, первую неделю проплакала: ну, во-первых, без мамы, а во-вторых, оказалась на третьей полке, где теперь багаж кладут. Там была моя "комната". - В каком возрасте вы ушли на фронт? - Я училась в восьмом классе, но до конца года не дотянула. Убежала на фронт. Все девчонки на санпоезде моего возраста. - Какая ваша работа? - Мы ухаживали за ранеными, поили, кормили, подать судно - это все наша работа. Со мной вместе одна девушка постарше дежурила, она меня первое время щадила: "Если будут утку просить, ты меня зови". Раненые тяжелые: у кого руки, у кого ноги нет. Я первый день звала ее, а потом - она же не может весь день со мной быть и всю ночь - осталась я одна. И вот меня зовет раненый: "Сестричка, утку!" Я протягиваю ему утку и вижу, что он ее не берет. Смотрю: у него нет рук. В мозгу где-то пронеслось, как-то я сообразила, что надо делать, но несколько минут стояла и не знала, как быть. Вы меня понимаете? Я должна была помочь... А я не знала, что это такое, я еще этого не видела. Этому даже на курсах нас не учили..." Светлана Николаевна Любич, сандружинница "Я не стреляла... Кашу солдатам варила. За это дали медаль. Я о ней и не вспоминаю: разве я воевала? Кашу варила, солдатский суп. Тягала котлы, баки. Тяжелые-тяжелые... Командир, помню, сердился: "Я бы пострелял эти баки... Как ты рожать после войны будешь?" Однажды взял - и все баки пострелял. Пришлось в каком-то поселке искать баки поменьше. Придут солдатики с передовой, отдых им дадут. Бедненькие, все грязные, измученные, ноги, руки - все обмороженное. Особенно боялись морозов узбеки, таджики. У них же солнце всегда, тепло, а тут тридцать - сорок градусов мороза. Не может отогреться, кормишь его. Он сам ложки не поднесет ко рту..." Александра Семеновна Масаковская, рядовая, повар "Стирала... Через всю войну с корытом прошла. Стирали вручную. Телогрейки, гимнастерки... Белье привезут, оно заношенное, завшивленное. Халаты белые, ну эти, маскировочные, они насквозь в крови, не белые, а красные. Черные от старой крови. В первой воде стирать нельзя - она красная или черная... Гимнастерка без рукава, и дырка на всю грудь, штаны без штанины. Слезами отмываешь и слезами полощешь. И горы, горы этих гимнастерок... Ватников... Как вспомню, руки и теперь болят. Зимой ватники тяжелые, кровь на них замерзшая. Я часто их и теперь во сне вижу... Лежит черная гора..." Мария Степановна Детко, рядовая, прачка "На войне было столько чудес... Я вам расскажу... Лежит на траве Аня Кабурова... Наша связистка. Она умирает - пуля попала в сердце. В это время над нами пролетает клин журавлей. Все подняли головы к небу, и она открыла глаза. Посмотрела: "Как жаль, девочки". Потом помолчала и улыбнулась нам: "Девочки, неужели я умру?" В это время бежит наш почтальон, наша Клава, она кричит: "Не умирай! Не умирай! Тебе письмо из дома..." Аня не закрывает глаза, она ждет... Наша Клава села возле нее, распечатала конверт. Письмо от мамы: "Дорогая моя, любимая доченька..." Возле меня стоит врач, он говорит: "Это - чудо. Чудо!! Она живет вопреки всем законам медицины..." Дочитали письмо... И только тогда Аня закрыла глаза..." Мария Николаевна Василевская, сержант, связистка "Моя специальность... Моя специальность - мужская стрижка... Приходит девушка... Я не знаю, как ее стричь. У нее роскошные волосы, они вьются. Заходит в землянку командир: - Стричь "под мужчину". - Но она - женщина. - Нет, она солдат. Женщиной она снова станет после войны. Все равно... Все равно чуть волосы отрастут, и я девчонок ночью накручивала. Вместо бигудей у нас были шишки... Еловые сухие шишки... Ну, хотя бы хохолок накрутить..." Василиса Южнина, рядовая, парикмахер "Книжек я мало читала... И рассказывать красиво я не умею... Мы одевали солдат, обстирывали, обглаживали - вот какое наше геройство. На лошадях ехали, мало где поездом, лошади измученные, можно сказать, пешком до самого Берлина дошли. И если так вспомнить, то все, что надо, делали: раненых помогали таскать, на Днепре снаряды подносили, потому что нельзя было подвезти, на руках доставляли за несколько километров. Землянки копали, мосты мостили... Попали в окружение, бежала, стреляла, как все. Убила или не убила, не скажу. Бежала и стреляла, как все. Мне кажется, я очень мало вспомнила. А сколько всего у меня было! Я вспомню... Приди еще раз..." Анна Захаровна Горлач, рядовая, прачка "История у меня маленькая... Старшина спрашивает: - Девочка, тебе сколько лет? - Восемнадцать, а что? - А то, - говорит, - нам несовершеннолетних не надо. - Что хотите, буду делать. Хоть хлеб печь. Взяли..." Наталья Мухаметдинова, рядовая, пекарь "Я числилась писарем... Уговорили меня пойти в штаб таким образом... Мне сказали: мы знаем, что до войны вы работали фотографом, будете и у нас фотографом. Что я хорошо помню, так это то, что я не хотела фотографировать смерть. Убитых. Снимала, когда солдаты отдыхали - курили, смеялись, когда вручали награды. Жалко, тогда не было у меня цветной пленки, одна черно-белая. Вынос знамени полка... Я могла бы это красиво снять... А сегодня... Приходят ко мне журналисты и спрашивают: "Вы снимали убитых? Поле боя..." Я стала искать... У меня мало фотографий смерти... Если кто-то погибал, меня ребята просили: "А есть ли у тебя он живой?" Мы искали его живого... Чтобы он улыбался...." Елена Виленская, сержант, писарь "Мы строили... Строили железные дороги, мосты понтонные, блиндажи. Фронт рядом. Копали землю ночью, чтобы нас не заметили. Лес валили. В основном девчонки у меня в отделении, все молоденькие. Мужчин несколько, кто не строевые. Дерево как выносили? Беремся все за это дерево и несем. Одно дерево целым отделением. Кровавые мозоли на руках... На плечах..." Зоя Лукьяновна Вержбицкая, командир отделения строительного батальона "Окончила педучилище... Диплом получила, когда война уже шла. Раз война, направление нам не дали, а отправили домой. Приехала домой, через несколько дней вызвали в военкомат. Мама меня не пускала, конечно, молодая еще, только восемнадцать лет: "Отправлю тебя к брату, скажу, дома нет". Я говорю: "Я же комсомолка". В военкомате собрали нас, так и так, мол, требуются женщины для фронтовых хлебопекарен. Труд этот очень тяжелый. У нас было восемь железных печей. Приезжаем в разрушенный поселок или город, ставим их. Поставили печи, надо дрова, двадцать-тридцать ведер воды, пять мешков муки. Восемнадцатилетние девчонки, мы таскали мешки с мукой по семьдесят килограммов. Ухватимся вдвоем и несем. Или сорок булок хлеба на носилки положат. Я, например, не могла поднять. День и ночь у печи, день и ночь. Одни корыта замесили, другие уже надо. Бомбят, а мы хлеб печем..." Мария Семеновна Кулакова, рядовая, пекарь "А я все четыре года войны на колесах... Ездила, согласно указателям: "Хозяйство Щукина", "Хозяйство Кожуро". Получим на базе табак, папиросы, кремни - все, без чего бойцу не обойтись на передовой, - и в путь. Где на машинах, где на повозках, а чаще пешком с одним или двумя солдатами. На своем горбу тянем. До траншеи на лошадях не проедешь, немцы услышат скрип. Все на себе. На своем горбу, моя миленькая..." Елена Никифоровна Иевская, рядовая, снабженец "К началу войны... Было мне девятнадцать лет... Я жила в городе Муроме Владимирской области. В октябре сорок первого нас, комсомольцев, послали строить автодорогу Муром - Горький - Кулебаки. Когда мы вернулись с трудфронта, нас мобилизовали. Я была направлена в школу связи в Горький на курсы почтовых работников. Окончив курсы, попала в действующую армию - в шестидесятую стрелковую дивизию. Служила офицером в полковой почте. Своими глазами видела, как люди плакали, целовали конверты, получив письмо на передовой. А у многих родные погибли или жили на территории, захваченной врагом. Не могли написать. Тогда мы писали письма от Незнакомой: "Дорогой солдат, пишет тебе Незнакомая девушка. Как ты бьешь врага? Когда вернешься с Победой?" Ночами сидели и сочиняли... Я за войну сотни таких писем написала..." Мария Алексеевна Ремнева, младший лейтенант, почтовый работник О специальном мыле "К" и гауптвахте "Первого мая я вышла замуж... А двадцать второго июня началась война. Налетели первые немецкие самолеты. Я работала в детском доме для испанских детей, которых привезли к нам в Киев. Это " тридцать седьмой год... Гражданская война в Испании... Мы не знали, что делать, а испанские дети стали рыть во дворе окопы. Они уже все знали... Детей отправили в тыл, а я выехала в Пензенскую область. Мне дали задание - организовать курсы медсестер. К концу сорок первого года я сама принимала экзамены на этих курсах, потому что все врачи ушли на фронт. Выдала документы и тоже попросилась на фронт. Направили под Сталинград, в армейские полевой госпиталь. Оказалась среди девчонок самая старшая. Моей подруге Соне Удруговой, мы и сейчас с ней дружим, тогда было шестнадцать лет, она окончила только девять классов - и вот эти медицинские курсы. Три дня прошло, как мы уже на фронте, и вот Соня сидит в лесу и плачет. Подхожу: - Сонечка, ну чего же ты плачешь? - Как ты не поймешь? Я три дня маму не видела. Сейчас ей этот случай напомню, так она смеется. На Курской дуге меня перевели из госпиталя в полевой прачечный отряд замполитом. Прачки были вольнонаемные. Вот, бывало, едем мы на подводах: лежат тазы, торчат корыта, самовары - греть воду, а сверху сидят девчата в красных, зеленых, синих, серых юбках. Ну, и все смеялись: "Вон поехало прачечное войско!" А меня звали "прачкин комиссар". Это уже потом мои девчата оделись поприличнее, как говорится, "прибарахлились". Работали очень тяжело. Никаких стиральных машин и в помине не было. Ручками... Все женскими ручками... Вот мы приходим, дают нам одну какую-нибудь хату или землянку. Мы стираем там белье, прежде чем сушить, пропитываем его специальным мылом "К", для того чтобы не было вшей. Был дуст, но дуст не помогал, пользовались мылом "К", очень вонючее, запах ужасный. Там, в этом помещении, где стираем, мы и сушим это белье, и тут же мы спим. Давали нам двадцать-двадцать пять граммов мыла - на одного солдата постирать белье. А оно черное, как земля. И у многих девушек от стирки, от тяжестей, от напряжения были грыжи, экземы рук от мыла "К", слазили ногти, думали, что никогда уже не смогут они расти. Но все равно день-два отдохнут - и нужно было опять стирать. Девчонки слушались меня... Приезжаем мы один раз туда, где стоят летчики, целая часть. Представляете, увидели нас, а мы все в грязном, заношенном, и эти хлопцы с пренебрежением: "Подумаешь, прачки..." Мои девчата чуть не плачут: - Замполит, смотрите... - Ничего, мы им отомстим. И мы договорились. Вечером надевают мои девчата, что у них было лучшее, идут на лужайку. Одна наша девчонка им играет на гармошке, и они танцуют. Уговор: ни с одним летчиком не танцевать. Те подходят, а они ни с кем не идут. Весь вечер друг с дружкой танцевали. Наконец те взмолились: "Один дурак сказал, а вы на всех обиделись". Вообще было не положено вольнонаемных сажать на гауптвахту, но что ты сделаешь, когда сто девчат вместе? У нас в одиннадцать отбой - и никаких. Они старались удрать - ну, девчата есть девчата. Я сажала их на гауптвахту. Как-то раз приехало начальство из соседней части, а у меня двое сидят. - Как это так? Вольнонаемных сажаете на гауптвахту? - спрашивают у меня. Я спокойно отвечаю: - Пишите, товарищ полковник, рапорт командованию. Ваше дело. Но я должна бороться за дисциплину. И у меня образцовый порядок. С тем они и уехали. Дисциплина была крепкая. Как-то встретила одного капитана - проходил мимо моего дома, и я выхожу. Он даже остановился: - Боже мой! Вы вышли отсюда, а вы знаете, кто тут живет? - Знаю. - Здесь же замполит живет. Вы знаете, какая она злая? Я говорю, что такого никогда не слышала. - Боже мой! Она никогда не улыбается, она такая сердитая. - А вы хотели бы с ней познакомиться? - Боже мой! Нет! Ну, и тут я призналась: - Так будем знакомы, я замполит! - Нет, не может быть! Про нее мне рассказывали... Я берегла своих девчат. У нас была такая красивая Валя. Вызвали меня как-то на десять дней в штаб. Приезжаю, мне говорят, что Валя все эти дни поздно приходила, что была она с каким-то капитаном. Была, ну была, дело прошедшее. Два месяца проходит, я узнаю, что Валя беременная. Вызываю ее: "Валя, как это могло случиться? Куда ты поедешь? Твоя мачеха (у нее не мать, а мачеха была) в землянке живет". Она плачет: "Это вы виноваты, если бы вы не уехали, ничего бы не случилось". Они со мной - как с матерью, старшей сестрой. У нее какое-то пальтишко легкое, а уже холодно, отдала я ей свою шинель. Поехала моя Валя... Восьмое марта сорок пятого года. Мы устроили себе праздник. Чай. Какие-то конфеты раздобыли. Выходят мои девчата на улицу и вдруг видят: идут из леса два немца. Волокут за собой автоматы... Раненые... Мои девчата окружили их. Ну и я, как замполит, конечно, написала в донесении, что сегодня, восьмого марта, прачки взяли в плен двух немцев. Назавтра у нас было совещание командиров, начальник политотдела первым делом объявяляет: - Ну, товарищи, я хочу вас обрадовать: скоро конец войне. Вчера прачки из двадцать первого полевого прачечного отряда взяли в плен двух немцев. Все захлопали. Когда шла война, нас не награждали, а когда кончилась, мне сказали: "Наградите двух человек". Я возмутилась. Взяла слово, выступила, что я замполит прачечного отряда, и какой это тяжелый труд прачек, что у многих из них грыжи, экземы рук и так далее, что девчонки молодые, работали больше машин, как тягачи. У меня спрашивают: "Можете к завтрашнему дню представить наградной материал? Мы еще наградим". И мы с командиром отряда ночь сидели над списками. Многие девчата получили медали "За отвагу", "За боевые заслуги", а одну прачку наградили орденом Красной Звезды. Самая лучшая прачка, она не отходила от корыта: бывало, все уже не имеют сил, падают, а она стирает. Это была пожилая женщина, у нее вся семья погибла. Когда мне надо было отправлять девушек домой, мне хотелось что-то им дать. Они все из Белоруссии и Украины были, а там все разрушено, разбито. Как ты их отпустишь с пустыми руками? А мы стояли в какой-то немецкой деревне, там была швейная мастерская. Я пошла посмотреть: машинки стояли, на мое счастье, целые. И вот каждой девчонке, которая уезжала, мы преподнесли подарок. Я была так рада, так счастлива. Это все, что я могла сделать для своих девчат. Все хотели домой и боялись возвращаться. Никто не знал, что нас там ждет..." Валентина Кузьминична Братчикова-Борщевская, лейтенант, замполит полевого прачечного отряда "Мой папа... Мой любимый папа был коммунист, святой человек. Я не встречала в жизни человека лучше, чем он. Он меня воспитывал: "Ну, кто бы я был без советской власти. Бедняк. Батрачил бы у кулака. Советская власть дала мне все, я получил образование. Стал инженером, строю мосты. Я всем этим обязан нашей родной власти". Я любила советскую власть. Любила Сталина. Всех наших вождей. Так меня научил папа. Шла война, я подрастала. По вечерам мы с папой пели "Интернационал" и "Священную войну". Папа аккомпанировал на аккордеоне. Когда мне исполнилось восемнадцать лет, он вместе со мной пошел в военкомат... Из армии я написала домой письмо, что строю и охраняю мосты. Какая это была радость в нашей семье! Папа нас всех влюбил в мосты, мы любили их с детства. Когда я видела разрушенный мост - его разбомбили или подорвали - отношение у меня к нему было, как к живому существу, а не стратегическому объекту. Я плакала... Я встречала на пути сотни разрушенных мостов, больших и маленьких, их разрушали в войну в первую очередь. Мишень номер один. Когда мы проезжали мимо руин, я всегда думала: сколько же понадобится лет, чтобы все это построить наново. Война убивает время, драгоценное человеческое время. Я хорошо помнила, что каждый мост папа строил несколько лет. Ночами сидел над чертежами, даже в выходные дни. Больше всего на войне мне было жалко время... Папино время... Папы давно нет, но я его продолжаю любить. Не верю, когда о таких, как он, говорят, что они были глупые и слепые - верили в Сталина. Боялись Сталина. Верили в ленинские идеи. Поверьте мне, они были хорошие и честные люди, они верили не в Сталина и Ленина, а в коммунистическую идею. В социализм с человеческим лицом, как потом это назовут. В счастье для всех. Для каждого. Мечтатели, идеалисты - да, слепцы - нет. Никогда не соглашусь. Ни за что! В середине войны у нас появились отличные танки и самолеты, хорошее оружие, но все равно без веры такого страшного врага, как гитлеровская армия - мощная, дисциплинированная, покорившая всю Европу, мы никогда бы не одолели. Не переломили бы ей хребет. Главным нашим оружием была вера, а не страх, даю вам честное партийное слово (я на войне вступила в партию и до сих пор коммунистка). Я не стыжусь своего партбилета и не отказалась от него, как другие, хотя многие из них все равно мои друзья. Но моя вера не много поменялась с тех пор. С сорок первого..." Тамара Лукьяновна Тороп, рядовая, инженер-строитель "Под Воронежем немецкие войска остановили... Они долго не могли взять город. Бомбили и бомбили. Самолеты летали через наше село Московка. Я еще не видела врага, я видела только его самолеты. Но очень скоро я узнала, что такое война... В наш госпиталь сообщили, что под самым Воронежем разбомбили состав, мы приехали на место - увидели... Что мы увидели? Только фарш... Выговорить не могу... Ой-ой-ой! Первым опомнился наш профессор. Он громко крикнул: "Носилки!" Я была моложе всех, мне только шестнадцать лет исполнилось, и все смотрели на меня, чтобы я не упала в обморок. Мы ходили по рельсам, лазили по вагонам. На носилки некого было положить: вагоны горели, не слышалось ни стонов, ни криков. Людей целых не было. Я держалась за свое сердце, у меня от страха закрывались глаза. Когда мы вернулись в госпиталь, все повалились кто где: кто на стол голову положил, кто на стулья - и так уснули. Я отдежурила и пошла домой. Пришла вся заплаканная, легла на койку и только закрою глаза - все снова вижу... Вернулась с работы мама, и пришел дядя Митя. Слышу мамин голос: - Не знаю, что с Леной будет. Ты посмотри, какое у нее лицо стало за то время, как она в госпиталь пошла. Она не похожа сама на себя, молчит, ни с кем не разговаривает и во сне вскрикивает. И куда у нее делась улыбка и куда делся смех? А ты сам знаешь, какая она была веселая. А теперь она никогда не шутит. Я слушаю маму, и у меня слезы текут. ...Когда в сорок третьем году освободили Воронеж, я пошла в военизированную охрану. Там одни девушки. Всем им было по семнадцать-двадцать лет. Молодые, красивые, никогда я столько красивых девушек вместе не видела. Первую я узнала Марусю Прохорову, она дружила с Таней Федоровой. Они - из одной деревни. Таня была серьезная, любила чистоту, порядок, а Маруся любила петь, плясать. Пела озорные частушки. А больше всего любила краситься, сядет перед зеркалом и сидит часами. Таня ругала ее: "Чем красоту наводить, лучше погладь свою форму и убери как следует койку". Была еще у нас Паша Литаврина, очень отчаянная девчонка. Дружила она с Шурой Батищевой. Та была стеснительная и скромная, самая спокойная из нас. А Люся Лихачева любила накручивать локоны, накрутит - и сразу за гитару. Она с гитарой ложилась спать и с гитарой вставала. Старше всех нас была Полина Неверова, у нее муж погиб на фронте, и она была всегда грустнаая. Ходили мы все в военной форме. Когда мама первый раз увидела меня в форме, она сделалась белая: - Ты решила в армию пойти? Я ее успокоила. - Да нет, мама. Я же тебе говорила, что охраняю мосты. Мама заплакала: - Скоро война кончится. И ты сразу снимешь шинель. Я тоже так думала. Через два дня после того, как мы узнали, что кончилась война, у нас было собрание в красном уголке. Выступил на нем начальник охраны товарищ Наумов. - Дорогие мои бойцы, - сказал он, - война кончилась. Но вчера я получил приказ, что на Западную дорогу требуются бойцы военизированной охраны. Кто-то из зала крикнул: - Да там же бендеровцы!.. Наумов замолчал, а потом сказал: - Да, девушки, там бендеровцы. Они воюют с Красной Армией. Но приказ есть приказ, его надо выполнять. Кто хочет поехать, прошу подать заявление начальнику караула. Поедут добровольцы. Мы вернулись в казарму, и каждая легла на свою койку. Стало тихо-тихо. Никому не хотелось уезжать далеко от родных мест. И никому не хотелось умирать после войны. На следующий день нас опять собрали. Я сидела за столом президиума, стол накрыли красной скатертью. И я думала, что последний раз сижу за этим столом. Начальник охраны произнес речь: - Я знал, Бабина, что ты поедешь первая. И вы все, девчонки, молодцы, не побоялись. Кончилась война, можно вернуться домой, а вы едете защищать свою Родину. Через два дня мы уезжали. Подали нам товарный состав, на полу было сено, и пахло травой. Никогда раньше я не слышала, что есть такой город Стрый, теперь это было место нашей службы. Город мне не понравился - маленький и страшный, каждый день играла музыка и кого-нибудь хоронили: то милиционера, то коммуниста, то комсомольца. Опять мы увидели смерть. Сдружилась с Галей Коробкиной. Она там погибла. Еще с одной девочкой... Ее тоже ночью зарезали... И я там совсем перестала шутить и смеяться..." Елена Ивановна Бабина, боец военизированой охраны О расплавленных подшипниках и русском мате "Вся я в отца... Его дочка... Отец мой, Мирон Ленков, прошел путь от безграмотного паренька до командира взвода в гражданскую войну. Был настоящий коммунист. Когда он умер, мы остались с мамой жить в Ленинграде, всем лучшим в себе я обязана этому городу. Моей страстью были книги. Рыдала над романами Лидии Чарской, зачитывалась Тургеневым. Любила поэзию... Летом сорок первого... В конце июня мы поехали к бабушке на Дон. Война застала нас в дороге. По степи сразу стали носиться - аллюр три креста - коннонарочные с военкоматскими повестками. Пели, пили и плакали навзрыд казачки, провожая казаков на войну. Я пошла в станицу Боковскую в райвоенкомат. Сказали коротко и жестко: - Детей на фронт не берем. Комсомолка? Вот и прекрасно. Помогай колхозу. Лопатили хлеб, чтобы не перегорел в буртах. Потом убирали овощи. Мозоли на руках стали твердыми, губы потрескались, лицо покрылось степным загаром. И если я чем-то отличалась от хуторских девочек, то только тем, что знала множество стихов и могла читать их наизусть всю длинную дорогу с поля домой. А война приближалась. Семнадцатого октября фашисты оккупировали Таганрог. Люди уходили в эвакуацию. Бабушка осталась, а нас с сестрой отправила: "Вы молодые. Спасайтесь". До станции Обливская шли пять суток. Сандалии пришлось выкинуть, в станицу входили босиком. Начальник станции всех предупреждал: "Не ждите крытых вагонов, садитесь на площадки. Сейчас подадим паровоз и отправим вас на Сталинград". Нам повезло - мы забрались на площадку с овсом. Погрузили в зерно босые ноги, укрылись платком... Тесно прижались друг к дружке и задремали... Хлеб у нас давно кончился, мед тоже. В последние дни нас прикармливали казачки. Мы стеснялись брать, заплатить было нечем, а они уговаривали: "Ешьте, жалюшки. Всем сейчас худо, помогать надо друг дружке". Я давала себе зарок никогда не забыть этой людской доброты. Никогда! Ни за что! И не забыла. Из Сталинграда пароходом, затем снова поездом добрались в два часа ночи до станции Медведицкое. Людской волной нас выплеснуло на перрон. А так как сами, превратившись в две сосульки, мы не могли двигаться, то стояли, придерживая друг друга, чтобы не упасть. Не рассыпаться на осколки, как на моих глазах рассыпалась однажды лягушка, извлеченная из сжиженного кислорода и брошенная на пол. К счастью кто-то, с кем мы вместе ехали, о нас вспомнил. Подкатила наполненная людьми бричка, нас привязали сзади. Надели ватники. Сказали: "Идите, иначе вы замерзнете. Не отогреетесь. Вас нельзя везти". Мы сначала падали, но шли, потом даже бежали. И так шестнадцать километров... Село Франк - колхоз "1 мая". Председатель колхоза очень обрадовался, когда узнал, что я из Ленинграда и успела окончить девять классов: - Вот и хорошо. Будешь мне тут помогать. За бухгалтера. На какой-то момент я даже обрадовалась. Но тут увидела висевший за председательской спиной плакат "Девушки, за руль!". - Не буду сидеть в конторе, - ответила председателю. - Если меня научат, я смогу водить трактор. Тракторы стояли, занесенные снегом. Мы откапывали их, разбирали, обжигая руки о металл, оставляя на нем куски кожи. Проржавевшие, туго затянутые болты казались приваренными. Когда не удавалось стронуть их с места против часовой стрелки, пытались открутить по ее ходу. Как на грех... Именно в этот момент... Будто из-под земли, вырастал бригадир Иван Иванович Никитин, единственный настоящий тракторист и наш наставник. Он хватался за голову и не мог удержаться от русского мата. Эх, ты! Мать твою... Ругань его была как стон... Но все равно один раз я даже заплакала... В поле выехала задним ходом: в коробке скоростей моего СТЗ большинство шестерен были "беззубыми". Расчет был прост: за двадцать километров какой-нибудь трактор выйдет из строя и тогда с него переставят короб