счастливым. -- Очень, очень счастливым! - с жаром восклицает Чарли, показывая фотографии рыбалки, где они с братом стоят с огромными, в половину их детского роста, рыбами в окружении каких-то мужчин, среди которых отец, и фотографию охоты на диких гусей, где охотники стоят таким же полукругом, позируя перед камерой, а дикие гуси уже понуро свесили длинные шеи параллельно убившим их ружьям. Чарли говорит, что в те счастливые времена он не понимал, каким хорошим другом был для него отец, что отец всегда старался помочь и быть рядом, а он, Чарли, уехал из дома в шестнадцать лет, чтобы никогда больше не возвращаться, а когда отец прислал ему на восемнадцатилетие этот альбом, Чарли бросил его на полку и раскрыл впервые только не так давно. Валя спрашивает его о работе на почте, сколько он зарабатывал и почему ушел, и Чарли говорит, что его босс пятнадцать лет подряд внушал ему, что он - пустое место, а женщины, с которыми он там работал, принимали это как должное, тем самым выказывая свое отношение, или отсутствие отношения к нему, и он постепенно начал понимать, почему некоторые почтовые служащие в Америке иногда приносят в офис ружье и палят во всех подряд, вот он и ушел, чтобы не доводить себя до греха. Валя сразу откликается, что в музыкальной школе, куда она устроилась на работу, приехав в Питер, ей тоже дали понять, что уровень преподавания у них выше, чем может обеспечить она, и это было тем более обидно, что в Казахстане она не раз выигрывала звание лучшего учителя музыки города, она любила свою работу и целиком отдавала себя ей. Валя спрашивает у Чарли, что он собирается делать, вернувшись в Америку, и Чарли отвечает, что, наверное, устроится клерком в магазин или шофером такси. Валя спрашивает, сколько получает в Америке учитель музыки, или парикмахер, или продавец, хватит ли на жизнь, на уроки хореографии для дочки, и Чарли отвечает, что если муж работает, то должно на все хватить. И, посмотрев на часы, Валя ужасается, как уже поздно, мы встаем, прощаемся с Чарли, оставляя его среди разложенных по всей комнате вещей и фотографий, выходим на улицу, на которой уже нет и в помине никакой жары, и мы вспоминаем, что еще апрель, и, ежась от продувающего нашу легкую одежду ветра, мы быстро идем к метро. Валя говорит что-то про свою подругу, вышедшую замуж в Венгрию и живущую там, что у этой подруги есть хоть какие-то знакомые и что в отпуск они с мужем куда-то ездят, в то время как Чарли писал ей, что предпочитает в отпуске сидение дома борьбе за несколько квадратных метров пляжа на переполненном народом побережье. Валя говорит, что Америка - одинокое место, что она уже не уверена, что действительно туда хочет, и остальной путь к метро мы проходим молча. А на следующий день мы идем с Чарли в Эрмитаж с другой женщиной, художницей, и они говорят больше об искусстве и о картинах, и расстаются, не назначив следующей встречи. А еще через день освобождается, наконец, женщина, с которой Чарли дольше всего переписывался и которую хотел в первую очередь повидать; мы едем с ней в Петергоф, она сразу начинает задавать Чарли фундаментальные вопросы относительно его взглядов на семью и брак и его способности выполнять взятые на себя обязательства, и, когда вечером Чарли звонит мне и говорит, что больше всех ему понравилась Валя, мне кажется, я была готова услышать именно это имя. И я звоню Вале и, услышав мой голос, она вздыхает, как будто бы и не рада, и когда я спрашиваю ее, сможет ли она завтра встретиться с Чарли уже без меня, она снова вздыхает и соглашается. Перед отъездом Чарли звонит мне и сообщает, что познакомился с Валиными дочкой и сестрой, но прежде, чем решать что-то окончательно, он должен устроиться в Америке на новую работу. С этим он и уезжает, и ни я, ни Валя пока не получаем его письма и, случайно встретив Валю в переходе метро, когда она спешит к очередной клиентке, я спрашиваю ее про Чарли и, поправив на плече тяжелую сумку с парикмахерскими принадлежностями, серьезно на меня глядя, Валя говорит, что пусть будет, что будет, но если он, и в самом деле, ее позовет, она все же решилась попробовать, потому что здесь ли, там ли - нигде не легко, но вдвоем все же веселее. Письма Марины Когда Марина впервые пришла в наше агентство, она показалась мне ничем не примечательной женщиной, правда -- из тех, кто не выспрашивает детали, не всматривается пытливо в глаза, решая, можно ли доверить мне свою судьбу, а отдается новой идее выйти замуж за иностранца и уехать из России сразу и безоговорочно. Фотография, которую она принесла, была не их лучших, и я порекомендовала ей нашего фотографа, и через пару дней она пришла опять, уже со снимками от нашего фотографа, и всегда впредь она точно следовала всем моим рекомендациям и всегда все делала быстро, четко и без задержек. Вскоре мы поместили ее на веб-сайт, и она начала получать письма и писать сама. Начав переводить ее письма, я сразу поняла, что она женщина необычная, у нее был определенный литературный дар, ее письма были длинные, содержательные, с ярко выраженной индивидуальной манерой. Из ее писем я узнала, что она менеджер высшего уровня, что в школе и в институте она всегда была отличницей, что воспитание она получила строгое, что всего в жизни она добилась сама, и что к этому ее приучили родители. Из ее писем я узнала также, что она рано вышла замуж, родила сына и развелась, потому что муж ее мало интересовался семьей и, вообще, вел себя недостойно. Я узнала, что уже после развода она окончила институт, занялась бизнесом, сделала карьеру, и, добившись в жизни многого, поняла, что карьера - не главное в жизни женщины, а главное все же - любовь и семья. Она во всем стремилась к совершенству: ее сын учился в лучшей школе города, дающей прекрасное гуманитарное образование, в выходные, чтобы еще выше поднимать интеллектуальный уровень сына, она обязательно водила его в театр или в музей, два раза в неделю она ходила в бассейн и в тренажерный зал, чтобы поддерживать форму. Начав переписываться с американцами, она сразу же пошла заниматься английским языком, и делала это так же ответственно и серьезно, как и все остальное: она даже просила меня в учебных целях посылать ей копии переводов ее писем, чтобы изучать их дома самой и дополнительно углублять свое знание английского. И влюбиться и выйти замуж она также хотела оптимально. Во-первых, она в какой-то момент поняла, что Россия - не то место, где может по-настоящему счастливо и достойно жить женщина, а, во-вторых, ей грезился серьезный, вдумчивый и преуспевающий муж, какие не водятся в России, потому что серьезные и вдумчивые мужчины здесь чаще нищие, а на руку и сердце преуспевающих мужчин, если они свободны и -- не бандиты, существует такая конкуренция, что и ей, с ее настойчивостью и обаянием, не удается пробиться. Она начала переписываться с американцем Джерри, и хотя до нее он переписывался с другой девушкой, Тамарой, а Марина в качестве запасного варианта включилась в марафон уже на заключительной стадии, она быстро обошла соперницу. Девушка Тамара верила в заговоры и в судьбу, писала Джерри душевные искренние письма, но по сравнению с письмами Марины, в которых та умела передать тончайшие оттенки своих эмоций и переживаний, письма Тамары были такими же заурядными, как воробей по сравнению с яркой экзотической птицей. Тамара писала Джерри о том, как однообразно проходят ее дни, как ей не хватает мужской заботы и ласки, о том, как она надеется, что, в конце концов, ей повезет, и она встретит надежного и преданного спутника жизни. Марина писала Джерри о том, как раскаляется город в жаркие июньские дни, и серый гранит не успевает остынуть короткой белой ночью, она писала о летних проливных дождях, которые так грохочут в старых петербургских дворах-колодцах, что кажется, по нескольким квадратным метрам асфальта проносится локомотив. Марина писала о волшебных новогодних праздниках в С. Петербурге, когда Дед Мороз летит к нам из Лапландии; она писала, что жизнь - это матрац в полоску, и если вчера было плохо, то сегодня будет хорошо. Нечего и говорить, что Джерри был очарован ее письмами и мечтал о встрече с нею не меньше, чем о встрече с Тамарой, к преданности которой давно привык. В соответствии с давней договоренностью встречать Джерри в аэропорту должна была Тамара, а в следующий после приезда вечер Марина вела Джерри в оперный театр. Но случилось так, что Джерри опоздал на самолет и прилетел днем позже, и, позвонив мне с дороги, он попросил устроить так, чтобы его встретила Марина, с которой в этот вечер у него был намечен поход в театр. Простодушный американец Джерри, привыкший, как и большинство его соотечественников, относиться к жизни прагматично, не мог предполагать, какую бурю эмоций он вызовет этим своим решением. Марина, бывшая в курсе давней переписки Джерри с Тамарой, сразу же оценила все преимущества форы, которую посылала ей судьба. Напротив, Тамара никак не могла взять в толк, почему ей не рекомендовалось ехать в аэропорт встречать долгожданного Джерри из-за такой мелочи, как его опоздание. Она хоть и знала, что Джерри переписывается еще с другой женщиной, но не могла поверить сердцем в то, что Джерри, написавший ей столько длинных и теплых писем, подаривший ей столько великолепных букетов роз, способен на такое предательство. Она предпочла поверить, что тут скорее замешаны козни злонамеренных людей, и, подозрительно на меня глядя, сказала мне пару не очень любезных фраз, после которых я, в свою очередь, помянула про себя недобрым словом американцев, не понимающих русской души. Тамара же, решив не верить в то, во что не хотело верить ее сердце, в аэропорт все же поехала. Американец Джерри был в затруднении, когда к нему и к Марине, которую он ожидал увидеть и, следовательно, сразу же узнал среди толпы по ее ослепительному вечернему платью, надетому для театра, подошла еще какая-то женщина, робко протягивая ему розу, и лишь через несколько секунд он понял, что перед ним Тамара. Как все произошло дальше, ни Джерри, ни Тамара толком не поняли, зато Марина, привыкшая в своем бизнесе к критическим ситуациям, полностью мобилизовалась, и после нескольких приветливых улыбок и вежливых слов, сказанных ею Тамаре, Джерри уже катил в город в марининой машине, а Тамара с тоской в груди смотрела ему вслед. И для Джерри началась самая незабываемая неделя в его жизни - рядом с ним была самая очаровательная, привлекательная и непредсказуемая женщина из всех, кого он знал. Безуспешно пыталась Тамара пробиться к Джерри по телефону, ее одинокая роза увядала, забытая на журнальном столе, Джерри же в это время сидел в театральной ложе, вдыхая кружащий голову аромат марининых французских духов, он катался с нею на теплоходе по рекам и каналам Петербурга, и ее развевающиеся локоны касались его щеки, он стоял с нею на Поцелуевом мосту, глядя на трепещущие отражения домов в канале и слушал поверье, что следует поцеловаться на этом мосту, чтобы не расставаться никогда, которое она рассказывала ему с очаровательным акцентом. И, поцеловав Марину на этом самом мосту, он уже говорил ей, что не расставаться с ней никогда - его самое заветное желание, и, приехав домой в Америку с кружащейся от обилия событий и впечатлений головой, Джерри заявил своим взрослым детям, что женится. Марина торжествовала победу. Она еще раз доказала всему миру и себе, что упорство, помноженное на интеллект, дает положительный результат, и, не сдавая позиций, продолжала писать Джерри длинные проникновенные письма, не желая терять ни дня в сложном процессе узнавания друг друга. Ее привычка к совершенной организации жизни не давала ей расслабиться: Джерри должен был вскоре приехать снова, и Марина писала ему, что будет оптимально, если их вторая встреча произойдет не в душном Питере, а в солнечном городе Сочи, у теплого южного моря, которое она так любила, к которому ежегодно вывозила ребенка отдыхать и набираться сил. Она писала о том, как хорошо им будет резвиться в соленых морских волнах, вечером пить вино в кафе на берегу и теплой южной ночью возвращаться в отель. В бесконечных телефонных переговорах она объясняла Джерри также и вещи практические -- какие билеты надо заказать, и через какие города лететь. Джерри был несколько смущен тем, что Сочи находится на Кавказе, и ошарашен обилием мероприятий, которые в соответствии с марининой стратегией ему необходимо было провести. Но голос Марины звучал убежденно, и, с трудом укладывая в голове предстоящую встречу с Мариной в московском аэропорту, поездку за марининым сыном к бабушке в город на Волге, и график последующих переездов и перелетов по всей России, Джерри напряженно соображал, как подстроить также и график своего бизнеса к новым планам. Джерри был прежде женат в течение более чем двадцати лет, он был привязан к детям, имел замечательную семью, главой которой была, однако, его бывшая жена, и когда дети выросли и ушли из дома, ее всеобъемлющий контроль обрушился на одного Джерри, что было уже тяжело вынести. После развода Джерри по-прежнему обожал детей, с замиранием сердца ждал скорого рождения внучки, он надеялся, что в своем следующем браке он сумеет, наконец, стать центром и опорой семейного существования, он надеялся, что очаровательная женщина, с которой он познакомился в России, впишется в его размеренную жизнь, может быть, тоже подарит ему ребенка, и тогда он снова обретет то, что, казалось, уже утратил - молодость, жизнь, любовь. Дети Джерри, однако, реагировали на происходящее осторожнее. Джерри имел семейный бизнес, в котором дети также принимали участие, и, хоть они, конечно, не возражали против нового брака отца, но по тому, что творилось с ним в последнее время, по его готовности ехать чуть не в Чечню, где запросто отрезают головы иностранцам, дети Джерри безошибочно угадали, что отец, как малая планета, неуклонно подпадает под влияние нового мощного небесного светила, увлекающего его на свою орбиту, и что это может иметь непредсказуемые последствия. Сын и дочь Джерри не знали, что предпринять, они лишь приезжали к матери и говорили ей, что если бы она была добрее к отцу, ничего подобного бы не случилось. Марина же, хоть и готовилась к отъезду в Америку, жила все еще в России, что включало в себя изнурительную борьбу с налоговой инспекцией в процессе налоговой проверки, летний раскаленный город, где невозможно было дышать, болезнь сына, съевшего немытые фрукты на даче у бабушки. Желая как можно полнее раскрыть перед Джерри свой внутренний мир и разъяснить детали своей сложной жизни, частью которой она считала уже и его, Марина писала о том, что налоговая проверка в этой жаре, от которой плавятся мысли, занятые к тому же больным сыном -- это как ритуальный танец вокруг костра или как игра в карты, в которой побеждает тот, кто умеет лучше блефовать. Она говорила об этом и по телефону, и после таких разговоров о сложных для его понимания событиях у Джерри часто болела голова, он не мог понять, как это люди в этой стране совсем не уважают законов, он желал поскорее вырвать оттуда Марину с сыном, но пока что у нее каждый день возникали все новые проблемы, которые она терпеливо разъясняла в своих письмах Джерри, и в соответствии с которыми Джерри должен был опять корректировать деловые планы. Джерри нервничал, он беспокоился также и о невестке, которая должна была уже давно родить, и все никак не рожала, он осунулся, похудел, и однажды на важной деловой встрече у него даже всерьез прихватило сердце, и сын отвез его к врачу, куда вскоре приехали встревоженная дочь Джерри и даже его бывшая жена. И новый поворот в жизни Джерри и Марины произошел так внезапно, что меньше всего, его, кажется, ожидал сам Джерри. Трудно сказать, как это могло случиться: то ли, когда у Джерри родилась, наконец, его долгожданная внучка, и вся семья его собралась в их бывшем семейном доме, чтобы отметить это замечательное событие, он вдруг понял, как он устал и измучился за последние месяцы, и как по-настоящему близки ему родные люди, окружающие его, то ли он увидел в глазах своей бывшей жены ту же радость, которую испытывал сам, и расчувствовался, и в благодарность за все годы, худо-плохо проведенные вместе, и за то, что, узнав о его сердечном приступе, она примчалась к нему в больницу, он обнял ее и увидел слезы в ее глазах.... Как бы там ни было, но вскоре Марина получила от Джерри письмо, полное сожалений и раскаяния, с признанием, что он фактически восстановил свой прежний брак, и что ему остается только надеяться, что Марина его когда-нибудь поймет и простит. Марина боролась за свое счастье до последнего. Она написала Джерри несколько писем, в которых пыталась вызвать в его памяти все детали их прекрасной любви. Она купила и послала подарки всей его семье, и даже новорожденной внучке, а для Джерри заказала картину моста, на котором они целовались. В письмах она говорила Джерри, что впереди у них - новая счастливая жизнь, а прошлое отжило свой век, но все было тщетно. Джерри оплатил ее отдых в Сочи, и больше Марина о нем не слышала. Наверное, он интуитивно почувствовал, что если у мужчины и нет другого выбора, как быть краеугольным камнем в мирозданье более сильной женщины, то в его годы тяжело уже вписываться в новую систему координат, параметры которой к тому же непредсказуемы. Возможно, он с грустью и сожалением вспоминал Тамару, покинутую им в аэропорту с ее одинокой розой, и думал, что где-то на свете все-таки бродят и слабые женщины, надеющиеся прислониться к более сильному мужчине, но агрессивные носительницы собственных мирозданий вечно оттесняют их в сторону. Марина еще какое-то время надеялась, что Джерри прилетит к ней в Сочи, а, вернувшись из Сочи, еще долго ждала его звонка. Джерри удовлетворял всем ее требованиям к оптимальному браку, и она уже привязалась к нему, но больше всего ей было жалко всех написанных ею замечательных писем, потому что разве не собственные эмоции мы более всего ценим в любви? И все же, как человек, не сдающийся даже самым тяжелым обстоятельствам, она продолжила свой поиск. Она написала еще большое количество писем, она встретилась со многими мужчинами, которые либо не удовлетворяли ее понятию о достойном претенденте, либо сами считали ее чересчур подавляющей особой. Один из них позже жаловался, что Марина водила его в музее за руку от картины к картине, не давая даже задерживаться у тех, которые не считала достойными внимания сама. -- Но я же не могу измениться! - резонно возражала Марина, узнавая от меня о подобных претензиях. - Это значит лишь то, что я должна найти человека, который примет меня такой, какая я есть. И она, в конце концов, нашла такого человека. Он превышал все заданные ею параметры, он был серьезен, вдумчив, богат - шепотом Марина говорила мне, что он был почти миллионером, -- но он был на сорок лет ее старше. Все уже в жизни познавший, скучающий, нуждающийся в ком-нибудь, кто обеспечил бы ему всплески адреналина в крови, он снисходительно наблюдал за тем, как Марина помещает его в свою жизненную систему координат и, забавляясь, исполнял те функции, которые она в ней на него возлагала. Он с любопытством слушал рассказы Марины о непостижимой российской жизни, он дарил ей не очень нужные и очень дорогие вещи, он возил ее в далекие страны. И взвешивая все "за" и "против", Марина говорила мне, что, конечно, о любви здесь речь не идет, но за последний год она написала уже столько писем, что не может больше растрачивать сокровища души перед еще новыми и неизвестными ей людьми, и что в реальной жизни всегда есть предел, на котором надо остановиться. -- И потом я уже слишком хорошо выучила язык, чтобы дать ему пропасть вот так зря , -- приводила Марина последний довод, который являлся для нее, как для человека, привыкшего все доводить до конца, решающим. Когда мы обеднеем Когда мы обеднеем, мы уже не съездим в Турцию, но это будет не так и важно, потому что мы там уже были. Когда мы обеднеем, у нас будет мало одежды, но и сейчас нам часто не купить самых необходимых вещей, потому что некогда озаботиться. Когда мы обеднеем, у нас не будет денег, чтобы хватать, не глядя, еду в ближайшем универсаме или втридорога обедать в кафе, но у нас появится время ходить на рынок за дешевыми и свежими продуктами. Когда мы обеднеем, у нас, вообще, появится время: мы сможем смотреть на закат, долго болтать по телефону, читать книги не на бегу, в метро, а с чувством и толком дома, на диване, или даже, может быть, в строгой тишине читального зала. Когда мы обеднеем, мы не будем целыми днями колесить по делам по городу, лавируя в потоках машин, стоять в пробках на жаре, дыша выхлопами огромных грузовиков слева и справа, мы сможем неторопливо растить кабачки на старой даче, слушать пение птиц, ходить вечерами купаться, вдыхая запахи трав и цветов у реки, узнавая о ее приближении по детской восторженной многоголосице и плеску воды на песчаном пляже. Когда мы обеднеем, у нас появится время и для забытых теперь друзей, мы будем, как прежде, встречаться, пить пиво, дешевое вино или, на худой конец, чай, разговаривать обо всем на свете, и в наших глазах будет, как и раньше, если и не огонь неосознанных мечтаний и надежд, то теплый огонек любви друг к другу. Когда мы обеднеем, мы сможем посвятить свою жизнь внукам, сидеть с ними, кормить их, читать им вслух хорошие книги, дать им все то, что мы недодали детям, потому, наверное, и захваченным Интернетом и МТV. Когда мы обеднеем, наш дом снова заполнится дешевыми, но памятными вещами, каждая из которых, как вещи наших бабушек, будет ценна не стоимостью, а воспоминаниями об обстоятельствах, при которых она к нам попала, и наше жилище вновь обретет индивидуальность, уничтоженную казенностью евроремонта. Когда мы обеднеем, это будет, наверное, не так и страшно, как казалось нам в начале нашей безостановочной гонки, наше поражение в ней будет для нас, возможно, милее победы, и продолжая свою борьбу, мы скажем друг другу уже без страха, а с улыбкой, будто мечтая о чем-то скорее несбыточном, но желанном: "Когда мы обеднеем. . ." Заколдованное королевство Это королевство было малонаселенное, в нем жили только королева и ее единственный подданный, он же рыцарь, паж и трубадур. Королеву звали Абигайль, ее подданного звали Ховард, а я была единственный зритель, вернее, слушатель, перед которым паж королевы разворачивал хронику своего служения. Он почему-то выбрал меня, чтобы поведать историю своей жизни, а, скорей всего, я подвернулась в Интернете случайно, а ему было проще поделиться с совершенно незнакомым человеком. Он так стремительно раздернул передо мною занавес над сценой своей жизни, он расцветил свое королевство такими яркими красками, что я невольно остановилась, заслушалась, и сама не заметила, как хроника королевства меня захватила. Ховард познакомился с Абигайль у бассейна в жилом комплексе штата Айова, где он сидел и читал рассекреченные Пентагоном технические материалы, а Абигайль была гостьей на вечеринке у бассейна. Абигайль была самой красивой девушкой на вечеринке, веселясь, она кинула лосьон от солнца в зачитавшегося студента, требуя втереть этот лосьон ей в спину. Успев поймать бутылочку, Ховард увидел Абигайль, подошел к ней, осторожно втер лосьон в ее нежную кожу, назначил ей свидание, и уже на первом свидании, сам от себя того не ожидая, спросил ее, согласится ли она стать его женою, а она ответила: "Да, но мы поговорим об этом после", и с тех пор они не разлучались, хотя поженились только через полтора года и никогда больше не вспоминали ни этот его вопрос, ни этот ее ответ. Через тридцать лет их королевство по-прежнему существовало, пережив период подъема, когда Ховард учился в одном из лучших университетов Америки, а потом они с Абигайль переезжали из штата в штат. Королевство пережило и период расцвета, когда, осев, наконец, в Калифорнии, они основали собственную консультационную фирму, и Ховард принимал участие в ряде блестящих электронных проектов. Хроники Ховарда, которые он присылал мне в Россию, относились к периоду зрелости и стабильности, в который к тому времени вступило королевство, они относились к поре подведения итогов, они, собственно, и были итогом яркой и счастливой жизни Ховарда и Абигайль в их яркой и счастливой стране. Свое первое письмо Ховард написал в весенний полдень, придя в офис из сада, где он срезал пасхальный букет для Абигайль, усевшись за компьютером с бокалом пива, жмурясь от бьющих в окно солнечных лучей. Первое письмо Ховарда было гимном Абигайль: она была красавицей из рода знаменитых алмазных магнатов, и в ресторанах Нью-Йорка ее узнавали известные бродвейские актрисы. Абигайль и сама была похожа на кинозвезду: выходя из отеля в Лос-Анджелесе во время очередных Голливудских празднований, Абигайль наталкивалась на толпу, бросающуюся к ней с криком "Вот она!" и, не имея понятия, за кого они ее принимают, Абигайль невозмутимо раздавала автографы. Королевство Ховарда сделалось абсолютной монархией не сразу: поначалу он лишь с любопытством наблюдал за стройной и дерзкой девушкой, летающей по их первому семейному дому, отдающей ему приказания и негодующей, если он недостаточно старательно их исполнял, употребляющей при этом такие слова, что и матросы, случись они поблизости, в смущении заткнули бы уши. Позже Ховард оценил ясный и быстрый ум Абигайль, великолепную память, деловую хватку, бесстрашную решительность. Еще позже, когда Абигайль стала настоящим, хоть и неофициальным боссом их фирмы, когда она стала управлять ее стратегией, оставив Ховарду то, в чем он был по-настоящему талантлив - электронный дизайн, и дела фирмы пошли в гору, Ховард окончательно уверовал в блистательные способности Абигайль и признал ее первенство как в бизнесе, так и в других сферах жизни. Жизнь королевства в период его расцвета была ярка и разнообразна. Ховард и Абигайль много путешествовали: два раза в год, весной и осенью они летали в Европу: Абигайль скучала по городам, утонченной культуре Старого Света. Они бродили по заснеженной Вене, где Абигайль принимали за русскую по ее искрящимся мехам и румянцу на раскрасневшихся от радостного возбуждения щеках, они колесили на машине по горным дорогам Греции, они сидели у моря, и Ховард читал для Абигайль вслух Соммерсета Моэма, а дочитав до фразы о путешествующих американских парах, читающих вслух друг другу на берегу моря, принимался громко хохотать, и Абигайль тоже улыбалась, и тогда они ощущали себя единой сплоченной командой, прибывшей с победительного в своем юном варварстве континента на континент, гордящийся прошлым и традициями, и им казалось, что сами они впитали как молодость и напор Америки, так и культуру и изысканность Старого Света. В хрониках королевства Ховарда редко встречались посторонние люди: у Абигайль, как у настоящей королевы, не было друзей, Ховард также был слишком поглощен своим служением, чтобы тратить душевные силы на посторонних. Ховард и Абигайль часто посещали известный в Силиконовой долине профессиональный инженерный клуб, членами которого они были и где можно было завести полезные для их фирмы контакты; иногда они сближались с той или иной принадлежащей к тому же, что и они, кругу парой, часто вместе ужинали, совершали совместные набеги в рестораны Беверли Хиллз, потом незаметно друг от друга отдалялись. В этом клубе Ховард часто играл перед публикой на рояле: он любил музыку, у него был абсолютный слух, в детстве он мечтал брать уроки, но родителям было не под силу учить музыке обоих сыновей, они решили учить только младшего брата Ховарда, который собирался стать профессиональным музыкантом, но в последний момент брат передумал и решил стать футбольным тренером, а Ховард все же выучился музыке самостоятельно, его любимая вещь была рапсодия Гершвина в стиле блюз, а иногда он просто импровизировал, и несмотря на его веселый и легкий характер, звуки, которые клавиши издавали под его пальцами, были заунывны и грустны. Возможно, играя, он вспоминал отца, которого увидел недавно через двадцать лет после расставания. Отец жил в католическом госпитале, прикованный к инвалидному креслу, ему предстояла серьезная операция, и Ховард приехал его повидать. Отец целыми днями сидел в своей палате неподвижно, перебирая четки, ничего не читал и даже не смотрел телевизор, его лицо просияло, когда он увидел Ховарда, и Ховард был потрясен, увидев отца через столько лет, но справился с собой, улыбнулся, и через час они уже ощущали себя друг с другом так, как будто расстались только вчера, они вспоминали старые ирландские шутки, придумывали новые, о которых Абигайль говорила потом, что они не смешные: о человеке, едущем в лифте и неожиданно заявляющем тем, кто едет с ним, что на нем чистое белье, и сами до слез хохотали над этими не очень смешными шутками, и перед самой операцией Ховард обнял отца и сказал ему, что он его любит. Операция прошла успешно, и, обещая отцу писать, Ховард уехал домой, а отца вскоре перевезли в госпиталь другого города в Техасе, где жил брат Ховарда, футбольный тренер, с женой и четырьмя детьми, и брат писал Ховарду, что отец все также сидит в кресле и перебирает четки, и, вспоминая свое обещание писать и давний рассказ матери о том, как отец каждый день проверял пустой почтовый ящик, когда он, Ховард, шестнадцатилетним навсегда уехал из дома, Ховард много раз собирался написать отцу, но всякий раз письмо не шло дальше первой строчки: то, что ему хотелось сказать отцу, невозможно было выразить словами, которыми пишут письма, и всякий раз он откладывал письмо на завтра, пока не понял, что, скорее всего, не напишет этого письма никогда. Если бы он все же написал его, он, возможно, сказал бы отцу, что их счастье с Абигайль не было полным: у них не было детей, несмотря на то, что вскоре после свадьбы, под Рождество, они придумали четыре имени для своих будущих четверых детей, и спрятали бумажки под высокой орегонской елкой. Такая большая елка бывала у них с тех пор на каждое Рождество, и они еще долго мечтали о том, как их дети будут когда-нибудь выбегать в ярко освещенную комнату и искать под такой же елкой подарки, но время шло, одно Рождество сменяло другое, а они были по-прежнему одни, и понемногу привыкая к этому и принимая, как данность, они не ходили к врачам и не дознавались, кто их них был причиной их общего несчастья, они просто приняли его, как общую судьбу. Оглядываясь на прожитые годы, вспоминая главное из сделанного им в области электроники, Ховард утверждал, что мерилом полезности жизни человека служит его материальное благосостояние, он и Абигайль были яркой тому иллюстрацией - финансовый каркас их жизни имел крепкие опоры и не был подвержен воздействию катаклизмов. В эмоциональном и личном плане жизнь Ховарда и Абигайль была непрерывной погоней за новизной и совершенством ощущения: открывая для себя лучшие рестораны Лондона и Парижа, самые изящные, сшитые искуснейшими кутюрье туалеты, общение с известнейшими людьми мира - голливудскими актерами, в круг которых они были вхожи, лучшие фильмы, сделанные этими людьми, обширная коллекция которых хранилась у них дома, Ховард и Абигайль, не останавливаясь на этом, уже в зрелом возрасте научились летать, и, перелетев однажды на маленьком двухмоторном самолете через всю Америку, доказали себе, что они могут еще и это. Их королевство располагалось в пятнадцатикомнатном доме, стены которого были украшены картинами, привезенными ими из дальних стран и городов, в которых они побывали. Их обычное утро начиналось с раннего подъема, первой сводки финансовых новостей с Восточного побережья, первого кофе и краткого совещания об их предстоящей атаке на деловой мир Америки. Днем Ховард запирался в лаборатории или уезжал к клиентам, Абигайль тогда царила в королевстве одна. Вечером они собирались вместе за ужином, а перед сном опять расходились -- Ховард играл на рояле, а Абигайль писала стихи. Они оба были религиозны, Бог занимал существенное место в их жизни, и хотя Ховард редко посещал церковь и относился к Богу с долей ирландского юмора, как к старому доброму другу, многие из стихов Абигайль были посвящены ее пути к Богу, с которого она обещала не сворачивать, несмотря на все искушения и соблазны суетного и сумасшедшего мира. И хотя голос Абигайль звенел, как колокольчик, когда она читала свои стихи, Ховард знал, что за этим нежным звенящим голосом скрыты железная воля и стальной характер. Предки Абигайль были родом из Пруссии: как они, она презирала как собственную, так и чужую слабость, как никто другой умела распознать в бизнесе недостойных партнеров, а если у достойных возникали проблемы, Абигайль предпочитала отойти в сторону, ожидая, пока они сами их разрешат, объясняя, что она не костыль для других людей. Движимая той же гордыней по отношению к себе, Абигайль никому, кроме Ховарда, не показывала своих стихов и никогда не пыталась их напечатать: в ее разговоре с Богом не должно было быть свидетелей, которые косым взглядом или неосторожной усмешкой могли осквернить или оскорбить святое святых ее души. Это королевство было заколдованное - в нем словно остановилось время. Повседневная жизнь в нем была такая же, как и в других заурядных государствах, где нет ни ослепительных владычиц, ни преданных им пажей, а оба супруга просто тянут свою ничем не примечательную лямку. В королевстве Ховарда текли раковины, требовал ремонта водопровод, у Ховарда сильно лезли волосы, и он собственноручно заметал их, брызгая пол в офисе специальным антистатическим составом. Но старинная мебель в гостиной напоминала Ховарду о давно ушедших временах, когда эти диваны и стулья стояли в доме матери Абигайль, куда он, юный студент, приходил в сто лет не стиранных шортах и норовил на них усесться, а мать Абигайль, милая леди, которая ему всегда нравилась, старалась ненароком провести его в другую комнату, никогда не давая понять, что садиться на фамильную мебель в грязных штанах недопустимо. Мать Абигайль всегда была внимательнее к нему, чем его собственная мать, на каждый день рождения он обязательно получал от нее открытку. Через много лет, во время последней встречи с нею Ховард и Абигайль предложили устроить ее в дом престарелых, потому что ей уже было тяжело жить одной, но мать Абигайль сказала, что хочет умереть в своей постели, поцеловала Ховарда и поблагодарила его за все, а вскоре, действительно, умерла так, как хотела, и в наследство Ховарду и Абигайль досталась эта самая старинная мебель, на которую Ховард больше никогда не садился. Абигайль не открывала свой истинный возраст даже врачам, но из писем Ховарда я знала, что она его старше, что здоровье ее плохое, что она плохо спит ночью и не может спать днем, и когда Ховард рядом, у нее вечно слипаются веки. Ховард с горечью признавал, что она мало ест, но все равно набирает вес, что она теперь не выдерживает длинные трансатлантические перелеты, поэтому они больше не путешествуют и, тоскуя по Европе, Абигайль, не желает, однако, встречаться с суетливыми и шумными людьми на улице и в магазинах, и почти не выходит из дома. Ховард говорил, что она одушевляется только, когда он везет ее на очередной благотворительный прием или на премьеру в театр, тогда она надевает новое, обычно всегда черное платье, которое ее стройнит, и, действительно, делается похожей на ту, какой была прежде. И, надев свой купленный за двести долларов, как у брата мэра галстук, Ховард эскортирует Абигайль и, стоя около нее с коктейлем в руках в кружке известных в городе людей, со всеми вместе слушает ее речи. И когда, довольная своим успехом, Абигайль вдруг улыбнется ему своей по-прежнему ослепительной улыбкой, Ховарду вдруг на короткий миг покажется, что в их жизни будет еще что-то таинственное и необыкновенное, но такие моменты случаются теперь редко. А потом в королевстве грянула революция - абсолютная монархия внезапно превратилась в нем в конституционную, Абигайль осталась формальной владычицей, а ее место заняла самозванка, женщина много моложе Ховарда, официантка из их инженерного клуба, в прошлом балерина, красавица с лучистыми глазами и легкой танцующей походкой. Эту женщину звали Глория, вместе с ней в королевство ворвалась струя новой жизни, разметав колдовство таящихся по углам теней. В своих новых письмах Ховард с горячностью восклицал, что для Абигайль он всегда был скорее эскортом, чем мужем, она всю жизнь диктовала ему свои условия, начиная от запрета появляться на кухне и терять попусту время в Интернете. Ховард говорил, что не смотрел бы на сторону, если бы его пятнадцатикомнатный дом был для него настоящим домом, он признавался, что его любовь к Абигайль была всегда скорее любовью мальчика к девочке, а Глорию он любит так, как только мужчина может любить женщину, она нужна ему для жизни, для счастья, для детей, для любви, для заботы о ней и устройстве для нее дома. На мой вопрос, для чего нужна Абигайль, Ховард отвечал, что, кроме него, ее некому будет даже отвести к врачу, и если бы Глория поселилась поблизости и родила бы ему ребенка, Абигайль, наверное, не была бы против. Но его новая любовь не была к нему особенно добра, она периодически покидала его, находя более подходящих ей для жизни мужчин, а потом, испытывая материальные затруднения, неизменно возвращалась, и Ховард давал ей деньги, и она оставалась с ним, но повторяла, что видевшие их вместе люди принимают его за ее отца. И стремясь угодить ей, Ховард сделал несколько пластических операций, удалив родинки на лице, и начал применять средство от облысения. И я боялась спросить у него про Абигайль и не могла спросить у нее самой, потому что сильнее врачей Абигайль ненавидела только компьютеры. Я представляла, как она одна-одинешенька сидит в дальней комнате своего пятнадцатикомнатного дома и каллиграфическим почерком пишет стихи о пути к Богу, которые ей теперь некому прочитать, и складывает эти стихи в ящик. И вот уже несколько лет, как я ничего не знаю о королевстве, но иногда я по-прежнему воображаю, как молодая королева Абигайль входит в залитый солнцем офис и, сразу заметив изменение в расположении предметов на столе, безошибочно находит спрятанный для нее под схемами шоколадный батончик, невозмутимо срывает с него блестящую фольгу и кусает горький шоколад безукоризненными зубами, победительно встречая восхищенный взгляд преданного ей пажа. Ричард Уайт, ветеран Вьетнама Только вчера, когда я разбирала старые пустые папки на полке в книжном шкафу, из одной из них прямо мне в руки выпала каким-то образом оказавшаяся там фотография Людмилы Моевой, а сегодня по электронной почте пришло письмо с известием о том, что Ричард Уайт тяжело болен, и врачи опасаются худшего. Жизнь часто сама выстраивает сюжеты и придумывает концовки; я попытаюсь записать этот рассказ, продиктованный мне писателем-жизнью. Ричард Уайт был одним из первых клиентов нашего агентства. Он появился у нас после неудачной поездки в Россию, за невестой, с просьбой перевести и послать его письмо женщине, переписка с которой у него ранее по какой-то причине прервалась. Эта женщина жила в городе в центре России, традиционно считавшемся городом женщин из-за расположенной в нем ткацкой фабрики. Женщину звали Людмила Моева. У меня не сохранились их письма, с тех пор у меня несколько раз ломался компьютер, но это, наверное, не важно, самое главное все равно остается в памяти. Ричарду Уайту было около пятидесяти лет, он жил в своем д