оме в глухом лесу в штате Северная Каролина, получал пенсию как инвалид и ветеран вьетнамской войны, имел небольшой бизнес - ремонтировал и продавал старые автомобили, иногда как специалиста-сапера его приглашали в военные лагеря тренировать новобранцев. Ричард Уайт выращивал овощи на своем огороде, кормил приходивших из лесу оленей, своих единственных гостей, имел дома компьютер, подключенный к Интернету, и, соответственно, широкий круг друзей по переписке, как американцев, так и русских. На фотографии Ричард Уайт напоминал то ли известный портрет Хемингуэя, то ли куперовского охотника-следопыта: он носил бороду, тяжелый амулет на кожаном шнурке на широкой груди, охотничье ружье за плечом, серьгу в левом ухе. Жизнь Ричарда Уайта была довольно одинокой, хотя постоянная деятельность разного рода и друзья по переписке в Интернете скрашивали ее. В свои пятьдесят лет Ричард Уайт надумал жениться, а так как подходящей для него невесты в Северной Каролине не находилось, Ричард устремил свой взор на Россию. Я не знаю, почему не удалась его первая поездка в нашу страну, помню только, что он делился впечатлениями о тараканах в маленьких московских квартирах. Людмиле Моевой, красивой брюнетке с неприветливым выражением лица, которой начал писать Ричард, было около сорока лет, она ранее работала на ткацкой фабрике, а когда фабрика закрылась, стала продавать хлеб в киоске у дома. Она имела сына-школьника и совсем не говорила по-английски. Последнее обстоятельство более всего беспокоило Ричарда Уайта. Особенно он недоумевал оттого, что покойная бабушка Людмилы когда-то преподавала английский в университете. Характер Людмилы был непонятен из ее писем и мне: очень часто человек полностью раскрывается в письмах, и через них легко представить его индивидуальность, а иногда, как в случае с Людмилой, все скрыто туманом неизвестности. С одной стороны, Людмила имела интеллигентных родителей, писала без грамматических ошибок и часто делала в своих письмах экскурсы в русскую историю и литературу, правда, особенно не углубляясь, возможно, списывая общеизвестные пассажи о великих русских поэтах и царях из школьных учебников сына. С другой стороны, она не имела никакого образования, кроме школы, несмотря на бабушку-преподавателя не знала даже элементарной английской грамматики, суждения ее часто были резки и категоричны, как у человека с узким кругозором. Американские мужчины любят повышать образовательный уровень своих русских подруг, спонсируя их изучение английского языка: я думаю, многие русские женщины, даже и не вышедшие замуж в Америку, заговорили по-английски благодаря своим заокеанским друзьям. Ричард Уайт не был исключением, он тоже прислал Людмиле Моевой деньги на изучение английского языка, я помню, были сложности с их пересылкой, Людмиле пришлось ехать в другой город, потому что в ее городе не было офиса Вестерн Юнион. Характер Ричарда Уайта не был ни покладистым, ни легким. В свои пятьдесят лет, пройдя Вьетнам, уцелев в боях с врагом, но потеряв здоровье из-за летящих с неба на своих же солдат капель токсичного химиката Оранж, разбрызгиваемого с самолетов по указанию правительства, устав бороться с чиновниками, не желающими признавать вину этого самого правительства перед ним и ему подобными, усвоив с некоторых пор саркастический и даже несколько циничный взгляд на мир, Ричард Уайт, хоть и не смотрел более на жизнь через розовые очки, однако, не сдавался ни в борьбе с бюрократами, ни в надежде построить личное счастье. Ричард Уайт не надеялся иметь в браке своих собственных детей, но его интересовали увлечения сына Людмилы Моевой. Ричарда радовало то, что ребенок интересуется автомобилями, в своих письмах Ричард вынашивал планы обучить мальчика всему, что он умеет сам и, в конечном счете, передать ему свой бизнес. Ричард был практичным человеком и, несмотря на свой довольно скромный бюджет, отстраивал дом для будущей семьи, постоянно ремонтировал то крышу, то водопровод, делал хозяйственные пристройки. В своих письмах Ричард Уайт и Людмила Моева постоянно обсуждали перспективы их будущей жизни, занятие, которое сможет найти для себя в Америке Людмила, школу, в которой будет учиться ее сын. Первый серьезный конфликт между ними возник, когда Ричард Уайт вдруг написал Людмиле, что не сможет приехать к ней летом, как обещал, а приедет только через полгода, зимою, потому что слишком много денег ушло на ремонт крыши. Мне было неловко переводить ответное письмо Людмилы. Оно напомнило мне сцену, разыгравшуюся однажды на моих глазах на набережной южного города, когда прогуливающаяся там, накрашенная до неприличия украинская красавица вся в разноцветных клипсах и бусах, услышав за спиной в свой адрес чей-то, невольно вырвавшийся возглас "Господи!", неожиданно развернулась, подбоченилась и, безошибочно вычислив произнесшую неосторожные слова женщину, воскликнула: "А что ж господи? Что ж господи? Что же, я хуже тебя?", и, преследуя жертву, еще долго срамила ее на весь пляж. Письмо Людмилы Моевой было наполнено истеричными упреками типа "обещал жениться и бросил", Людмила уличала Ричарда Уайта во лжи и лицемерии и просила не трудиться и больше ей не писать. На недоуменные вопросы Ричарда я отвечала, что, возможно, Людмиле очень трудно живется, возможно, она с чрезмерным нетерпением ждала его приезда, поэтому не выдержала и сорвалась. На вопрос, что я думаю о характере Людмилы, я сказала, что, на мой взгляд, русские женщины типа Людмилы способны на полярные, как очень хорошие, так и очень плохие поступки. А потом разразился августовский кризис 1998 года, и вскоре пришло еще одно письмо Ричарду Уайту от Людмилы Моевой, письмо с просьбой о помощи. В этом письме уже не было ни упреков, ни экскурсов в русскую историю и литературу, Людмила писала, что ее киоск закрылся, что она без работы, что ее город мертв, жизнь в нем остановилась, что впереди зима, а у ее сына нет ни сапог, ни теплой куртки. В письмо был вложен листок с обведенным следом ноги мальчика, который я отсканировала и послала Ричарду. Ричард Уайт не был ангелом. Когда я выставила ему счет за перевод письма Людмилы, он едко отметил, что понимает необходимость благотворительности, но не понимает, почему он должен платить еще и за письмо с просьбой о ней. И, сконфузившись, я отменила счет, сказав, что пусть это письмо будет моим вкладом в дело помощи Людмиле. Вскоре две посылки с любовно выбранными Ричардом Уайтом вещами уже летели в Россию, письмо Людмилы с описанием ужасов послекризисной жизни русской провинции было послано Ричардом его американским друзьям, а от них -- в разного рода электронные листы; на базе этого письма вскоре организовалась добровольная благотворительная организация "Помоги России!", были собраны десятки адресов и по ним также пошли посылки с теплыми вещами, мылом, спичками и солью. Мне казалось, что мыло, спички и соль были скорее трогательным, чем актуальном даром: времена гражданской войны в России все-таки прошли. И все же мысли о собирающих посылки американцах грели мне сердце, я воображала, как, оторвавшись от личных дел и бизнеса, они ездят по своим шоппинг-молз, покупают вещи и думают о России. Что касается Ричарда и Людмилы, они продолжали переписываться, но романтическая сторона их переписки отступила на задний план. Они теперь больше обсуждали посланные Ричардом вещи и дела общества "Помоги России!", хотя Ричард по-прежнему собирался приехать и по-прежнему задавал Людмиле вопросы о том, как она видит себя в Америке. Но что-то неуловимо изменилось в письмах Людмилы: после своего странного, истеричного послания она будто отметала всякую возможность будущего счастья. В каждом письме она будто смаковала описания нищеты и убожества жизни в своем городе, на вопросы Ричарда отвечала уклончиво, за посылки его не то что не поблагодарила, а скорее упрекнула, что из-за неверно указанной им их стоимости с нее потребовали на почте дополнительную плату. От ее писем веяло странным равнодушием, происхождения которого не понимали ни я, ни Ричард. Но вскоре все разъяснилось. Члены общества " Помоги России!", установив контакты с русской благотворительной организацией, посетили несколько адресов, по которым были посланы посылки. В квартире Людмилы Моевой визитеры обнаружили грязь и запустение, пьяную компанию известных в городе темных личностей и проституток, пьяную Людмилу Моеву, которую местные жители тоже отнесли к последним, грязного дикого и оборванного ребенка, полное отсутствие присланных Ричардом Уайтом вещей. Ричард Уайт был слишком закален Вьетнамом, чтобы восклицать и ужасаться. В своих комментариях он был скорее печален и исполнен сочувствия. Нечего и говорить, что он перестал писать Людмиле. Вскоре пришло известие, что сына у нее забрали в детский дом. Потом нахлынули другие политические события, деятельность общества "Помоги России!" замедлилась, а потом и вовсе прекратилась. Ричард Уайт еще пытался переписываться с несколькими женщинами из нашего агентства, одна из них, ответив ему, вскоре уехала в Англию, другая странно замолчала, потом Ричарда пригласили в военный лагерь тренировать посылаемый в Косово американский контингент. Уезжая в лагерь, он написал мне последнее письмо, в котором энергично высказывался по поводу затеянной американским правительством военной авантюры. Он написал мне, что все же надеется посетить когда-нибудь город Санкт-Петербург и, может быть, кого-нибудь в нем встретить. На этом кончается рассказ о Ричарде и Людмиле. Думая о жизни Людмилы Моевой, в какой-то момент надломившейся и покатившейся вниз до самого последнего, кажется, уровня падения, когда мать забывает о своем ребенке, гадая о причинах, приведших ее к этому падению, я не считаю, что тяжелая российская жизнь могла послужить ей оправданием. Думая о Ричарде Уайте, дважды обманутом, первый раз - американским правительством, пославшим его во Вьетнам, второй раз - русской женщиной, на которой он собирался жениться, глубоко разочарованном, но не сдавшемся, не утратившем веру в себя и сострадание к людям, я недоумеваю, почему Бог или высшая справедливость, в которые мы все так или иначе верим, дали ему в его жизни то, что дается совсем немногим, обделив тем, что есть почти у всех. Ричард Уайт, как никто другой, был достоин счастья, и ему, действительно, довелось, испытать счастье самой высокой пробы - счастье преодоления себя, счастье победы в битве с жизнью, счастье делать добро. Его пустой дом был наполнен голосами его друзей по переписке, и они тоже были для него источником бескорыстной радости. И хотя жизнь Ричарда Уайта в самом главном удалась, я все же просила бы судьбу еще позволить ему поправиться, приехать в Санкт-Петербург и кого-нибудь здесь встретить, потому что даже лучшее боевое оружие АК-47 не может быть постоянно в бою: оно нуждается в том, чтобы чьи-то добрые руки его чистили и смазывали, с любовью готовя к новым битвам. Он мне писал Он начал писать мне, прочитав в Интернете мою статью об августовском кризисе 1998 года, когда рубль резко упал, люди штурмовали продовольственные прилавки, и в России, в который раз, ожидалась голодная зима. Он предлагал организовать гуманитарную помощь, чтобы американцы, минуя границы и кордоны, могли летать в Россию на частных маленьких самолетах, привозить продукты и одежду и отдавать это все не коррумпированным чиновникам, а простым русским людям, которые бы встречали их в аэропорту. Но я не могла помочь ему в этом ничем другим, кроме моральной поддержки, и он был благодарен и за нее, он продолжал мне писать и очень скоро стал подписываться "твой друг Боб". Он задавал мне вопросы о России, он никак не мог понять, почему такая большая и богатая страна пребывает в состоянии непреходящей разрухи, он удивлялся, почему никто в России не озабочен поиском неординарных решений будущего благосостояния страны. Он говорил, что как Техас начал развиваться с развитием кондиционеров, так и Сибирь могла бы начать процветать, если бы топливо, на которое она так богата, было бы добыто из ее недр и использовано для обогрева этого огромного холодного пространства, но, сконцентрировавшись на своем бизнесе и личных делах, я как-то не проникалась грандиозностью этой перспективы и не могла толком объяснить ему, почему же такие очевидные вещи не проходят в России в жизнь... Он писал мне длинные письма, пытаясь выразить в них свое мировоззрение, он говорил мне, что американский капитализм обречен, что скоро наступит его конец, поэтому он решил уйти из корпорации, где работал, продать свой дом, перевести деньги в золото и уехать в глушь, где собирался строить жилище из использованных автомобильных камер и пивных банок, жить там автономно, вырабатывая электроэнергию ветряком и солнечной батареей, пережидая грядущий катаклизм. А я никак не могла взять в толк, почему и при каких обстоятельствах американская экономика, наше святое святых и образец для подражания, способна будет в одночасье рухнуть; слушая его, я проявляла скептицизм, потому что дорого бы мы тут дали, чтобы хоть немного в такой обреченной экономике пожить. Он называл меня своим другом, и, как человек ответственный, я ему отвечала, хотя дружба в России - совсем не то, что дружба в Америке, дружба в России - это годы бок о бок друг с другом, это общие легенды и предания, дружба в России - это то немногое, чего часто нет у других, а у нас пока еще есть. И, не желая смириться, он хотел сделать для России хотя бы то, что в его собственных силах, он хотел помочь хотя бы одному конкретному человеку, и я нашла ему достойную кандидатуру - скромную девушку, торгующую на рынке конфетами, чтобы заработать на жизнь. И он послал ей посылку с зимними сапогами, в которых она нуждалась, но вместо изящных сапог на каблуках, какие носят в С.Петербурге зимою, он послал ей теплые ботинки для горного туризма, считая, что они более всего подходят для русских суровых зим. И, получив ботинки, в которых, по ее мнению, можно было разве копать огород на даче, девушка не знала, что и ответить, и, огорченный ее молчанием, он решил, что на нее напали преступники, чтобы отнять ее замечательные сапоги. И я чувствовала свою вину в том, что он хотел, но так и не смог ничем помочь нашей несчастной отчизне, и что я тоже не смогла помочь ему это сделать, и что наши миры так и не пересеклись. И скоро мы потеряли друг друга из виду: он сейчас, наверное, строит свой новый дом из камер и банок и думает, как он будет пережидать в нем еще не разразившийся в Америке кризис, а на улицах С.Петербурга, где я живу, уже гремят взрывы, и, пытаясь защититься от террористов, жильцы нашего дома составляют списки ночных дежурств. И, как два атома, движущихся по разным орбитам, мы уносимся друг от друга все дальше и дальше, лишь однажды приблизившись друг к другу на то короткое время, что он мне писал... Постиспанский синдром Клиентов не было, и, входя в офис, Ксения наблюдала благостную картину: все ее работники были при деле, все изображали полную занятость, но по умиротворенным, расслабленным лицам было видно, что работы нет, вся эта бутафория создается лишь для соблюдения приличий. Ксения сидела в своем кабинете - крошечной комнатке, с окном на садик, где среди золотой осенней листвы мирно гуляли по дорожкам пенсионеры, и думала, что все упирается в нее, только она может придумать сейчас что-то, что приведет к ним клиентов и деньги, несколько ее мальчиков и девочек в соседней комнате получают зарплату, которую она должна им обеспечить, а в случае отсутствия таковой они все изумленно и с ожиданием будут смотреть на нее, и никто не поможет. С одной стороны, она уже к этому привыкла: ее муж, с которым они вместе создавали когда-то фирму, два года назад погиб в автокатастрофе: отказали тормоза у их совсем новой тогда машины; все говорили ей, что это не могло быть случайностью, она только жмурилась, не желая осознавать, тем не менее думая об этом ночами, гадая, кто, зачем, почему, не находя ответа. Ее муж был лидером в их бизнесе, все самое трудное брал на себя, не всегда посвящая ее в детали. Когда они с мужем работали вместе, она казалась себе бизнес-леди, приобрела отрывисто-командный тон, которым разговаривала со служащими, колесила по городу на машине, в сумке у нее разрывался мобильный телефон, вечера она проводила на презентациях - теперь она понимала, какие это все были игры, вся ответственность была на муже, многое, как она теперь понимала, он недоговаривал, оберегая ее, с улыбкой наблюдая, как она радуется, играя в крутую руководительницу. Когда он погиб, ей стало понятно, почему он, прежде равнодушный к спиртному, последнее время помногу пил в выходные в ресторанах с приятелями, такими же, как он сам, бизнесменами и юристами, и просто выехав на дачу с нею вдвоем - ему надо было снять напряжение. Когда они познакомились с ним в самом начале перестройки, он был ученым-юристом, полиглотом, писал докторскую в области какого-то экзотического права, они встретились в университете, куда она привела сына-подростка поступать на юридический факультатив. Он стал ее вторым мужем, до встречи с ним она была бывшей офицерской женой, вернувшейся к маме после десяти лет мучений по гарнизонам с пьяницей первым мужем, за годы брака растерявшая все полученные в университете знания и умения, кроме ведения домашнего хозяйства и искусства сводить концы с концами на гроши. Ее новый муж говорил ей, однако, что она и сама не догадывается, на что способна, и вышло так, что открывать ей это пришлось уже без него. Оставшись без него, она поняла, что их фирма стала ведущей юридической фирмой в городе не сама по себе, не благодаря средствам, затраченным на рекламу, не оттого, что с ними сотрудничали лучшие в городе адвокаты, а потому что ее муж обладал чутьем и нужными связями, он знал, за какие дела браться можно, а за какие - опасно, каким силам нельзя переходить дорогу, а если все же переходить, поддержкой каких других сил необходимо заручиться. Из-за этого его умения балансировать на острие, фирма существовала так долго, в ее клиентах числились крупнейшие предприятия города, и все же ее муж, в конце концов, наверное, сделал рискованный шаг, не заручившись нужной поддержкой. Какое-то время дела фирмы шли еще по инерции в прежнем объеме, и, сидя одна в их бывшем с мужем офисе, Ксения думала и анализировала, а потом, решившись, отказалась от престижного офиса в центре, переехала в маленькое помещение ближе к окраине и объявила своим служащим, что их фирма снижает обороты и меняет профиль, отныне она будет заниматься делами не коммерческих предприятий, а частных лиц. Две трети сотрудников ушли, на это она и рассчитывала: Ксения понимала, что если даже ее умудренный в большом бизнесе муж, в конце концов, совершил ошибку, ей понадобится для того же самого значительно меньше времени, поэтому, чтобы выжить, ей следует опуститься на уровень ниже и, не затрагивая интересов могущественных лиц, начать работать так, как сумеет и сможет она сама. Она подумывала даже бросить бизнес вообще и, найдя какую-нибудь работу, вернуться к той жизни, которую вела прежде, но это было уже невозможно: ее сын учился на престижном платном факультете, деньги нужны были и чтобы расплатиться с долгами, набранными на покупку квартиры для сына, и дачи для мамы, и чтобы помогать сыну мужа от первого брака... Все эти обязанности, которые прежде исполнял ее муж, были теперь на ней, и она знала, что только от нее зависело благополучие, да и вся жизнь ее маленькой семьи. Ее муж был, видимо, прав, она, действительно, прежде не осознавала своих способностей, потому что, сумев заручиться помощью друга, вхожего во властные структуры, Ксения добыла для фирмы госзаказ - прием и постановку на учет вкладчиков разорившегося после кризиса банка, что давало пусть небольшой, но стабильный доход. Она также старалась привлечь к ним частных клиентов и следила лично, чтобы оставшиеся с ней молодые юристы не отфутболивали людей, приносящих к ним свои далеко не лишние, а иногда и последние деньги, а расшибались бы в лепешку, стараясь дать, действительно, верный совет, и тем бы преумножали поток обращающихся. Все это вместе формировало некоторый уровень стабильности, но доставалось ей тяжело. Каждое утро, поднимаясь по лестнице в свой маленький офис, расположенный на шестом этаже старинного петербургского дома, она уже на первом этаже встречала людей, плотно стоящих друг за другом - это были вкладчики разорившегося банка, занявшие с утра очередь к ней на прием. В ее функции входило принять заявление у каждого, выслушать его, узнать его обстоятельства и занести его в один из трех списков, которые устанавливали сроки выплат компенсаций по потерянным вкладам. Нечего и говорить, что большинство обращающихся претендовали на внеочередной список и пытались доказать свое право с той степенью эмоционального накала, на которую были способны. Ксения не имела средств содержать охрану, единственным барьером между нею и выстоявшими долгие часы, измученными и обозленными людьми была ее восемнадцатилетняя секретарша, которая в конце дня приходила к ней вместе пить валерьянку. Ксения принимала также и обычных клиентов: к ней приходили печальные, встревоженные, иногда отчаявшиеся люди, их проблемы были связаны, в основном, с жильем - самой ценной собственностью жителей города С.Петербурга постперестроечной эпохи. Бывшие мужья, жены, невестки, злые дети и внуки пытались правдами и неправдами отторгнуть комнату или квартиру у несущих к ней свои беды людей. Возвращаясь домой через город на своей уже старенькой машине, Ксения смотрела на дома вдоль улиц, и ей казалось, что в них идет бесконечная и горестная борьба: бледные, нездоровые, бедно одетые люди с ожесточением в глазах сражаются друг с другом за несколько квадратных метров в бетонной коробке или убиваются по потерянным последним грошам, которые они когда-то доверили банку с громким именем, поверив неуемной рекламе и позарившись на хорошие проценты. В гараже Ксения встречала Николая, друга, который помог ей обрести вкладчиков. Сын Николая был приятелем сына Ксении, мальчики вместе росли, когда-то Николай также долгие годы судился, правда, не за жилье, а за собственного сына, которого хотел заполучить у бывшей жены, дочери иностранного дипломата, кончилось тем, что он просто тайно увез ребенка из Москвы и скрылся с ним в Питер. Сын остался с ним, но характер у Николая сделался тяжелый и подозрительный, он много пил. У него была большая торговая фирма, но утешением Николая по-прежнему оставался сын, замечательный мальчик, окончивший университет с красным дипломом, работающий программистом. Ксения всегда ставила его в пример сыну собственному. Ксения приходила домой, ее встречала ужином мама, к ее возвращению забегал сын за внуком, которого она забирала по дороге из садика. В жизни сына Ксении все шло не совсем так, как ей бы хотелось, он рано связал свою судьбу с девочкой, которая сразу родила ему ребенка. На факультете международных отношений, который заканчивал сын, учили не тому, что могло пригодиться в реальной жизни, протекция для работы на дипломатическом поприще у сына отсутствовала, поэтому вопрос о его будущей карьере оставался открытым. За ужином мама говорила, как дорожают продукты, жаловалась на то, что болят ноги, что тяжело становится ходить по магазинам, говорила, что внук Ксении давно кашляет, и что надо найти хороших врачей, потому что в поликлинике ничего не понимают. Сын добавлял, что на факультете опять подняли плату за обучение. Слушая их разговоры, Ксения мысленно прикидывала, сколько она заработает в этом месяце, хватит ли этих денег на учебу сына, на врачей, на возврат долгов, им всем на еду, потом лезла в кошелек, что-то давала матери, что-то - сыну, обещая в конце недели дать еще. В ее личной жизни после смерти мужа не было взлетов. Когда ее горе было еще совсем острым, она сблизилась с Николаем, но эта близость не принесла ей утешения: Николай много пил, встречаясь с ним, она тоже пила, выпив много, дурачилась, болтала ерунду, в шутку просила Николая подарить ей новую красивую машину, уже всерьез просила его съездить с ней и с мамой на дачу, посмотреть, что можно сделать с треснувшим фундаментом. Но во взгляде, которым смотрел на нее Николай, не было снисходительности, с которой смотрел на нее когда-то ее погибший муж, взгляд Николая был скорее насмешливым, этот взгляд не допускал для нее никаких детских шалостей, не обещал, как когда-то взгляд мужа, все для нее устроить и решить ее проблемы. Утром, на трезвую голову, Николай говорил ей, что он бы съездил на дачу, но только с ней вдвоем, ясно давая понять, что проблемы с фундаментом в эту поездку не впишутся. Когда же, уходя, она с улыбкой спрашивала его о новой красивой машине, которую он вчера хотел ей подарить, он мягко поправлял ее, говоря, что это она хотела, чтобы он подарил ей машину, и невесело усмехаясь, она соглашалась. Скоро она прекратила интимные встречи с Николаем, продолжая общаться по-дружески, оставаясь благодарной за вкладчиков и всегда готовой тоже помочь. Ксения с тех пор уверовала, что ее отношения с людьми будут отныне строиться лишь на принципах паритета, и, погрустив немного, пришла к выводу, что это справедливо. Идею поехать в Испанию подал ей тот же Николай, когда они стояли как-то в гараже над открытым капотом ее машины, двигатель которой непонятно почему стучал, и Ксения, начав с двигателя, переключилась на свою любимую тему, на вкладчиков. Она говорила, что они практически обслужены и не сегодня - завтра закончатся, с обычными клиентами глухо, рекламу она запустила, надо предпринимать какие-то действия, а она ничего не может, потому что выжата, как лимон. Вот сегодня, например, снова пришел дедушка в орденских планках Великой Отечественной Войны и стал требовать, чтобы она ему выплатила деньги немедленно, хоть из собственного кармана, а то он устроит у нее на глазах самосожжение, и начал уже чиркать зажигалкой и размахивать какой-то бутылочкой, и ее дурочка секретарша, завизжав, притащила огнетушитель, в результате у дедушки прихватило сердце, и они отпаивали его валидолом, а потом чаем с конфетами, и чуть не плакали вместе, а надо было еще принять шестьдесят человек. Забыв о принципах паритета, Ксения горько жаловалась Николаю, что она устала от людских проблем, что голова у нее перегружена чужими заботами и собственными страхами о том, что закончатся вкладчики, что нет клиентов, что не будет денег, что поднимут арендную плату, что сын не найдет работы, и любая мысль, даже - что в каком порядке делать сегодня -- вызывает у нее если не приступ тошноты, то просто физическую боль, а это непозволительно, потому что надо работать. И когда Николай сказал, что она переутомилась, ей надо отдохнуть, и что он знает фирму, где можно дешево купить путевку в Испанию, Ксения сразу поняла, что поедет. Записав телефон, она, на всякий случай, спросила Николая, не хочет ли поехать и он, и, приняв свой обычный насмешливый вид, Николай пошутил, что мечтать не вредно, потом похлопал ее по плечу, сказал: "Поезжай одна", и, уже прощаясь, добавил, что, может быть, и поехал бы, если бы не проблемы в фирме. Ксения прежде была только в Финляндии, они с мужем так и не успели съездить вместе за границу, муж шутил, что он так устал от работы, что прежде, чем смотреть какие-то достопримечательности, ему надо неделю тупо отлеживаться. Однажды они, и правда, выкроив пару дней, выехали в пансионат в Зеленогорске в октябре, в затянувшееся бабье лето, гуляли на пустынному берегу залива и по прибрежному парку в туманные серые дни, среди золотой листвы, обедали в пансионатском ресторане, пили горячий чай с пирожками в маленьком кафе, лежали вечерами в номере, прижавшись друг к другу, смотрели по телевизору новости, любили друг друга. С тех пор прошло лет пять или шесть, больше отдыха не было, и поднявшись домой по лестнице, Ксения решительно объявила изумленной маме, что уезжает. И через пару недель она уже шла к пляжу под пальмами среди разноязычной полуголой толпы в своих старых дачных шортах и футболке, из которой вырос сын - она собиралась в спешке и не успела ничего купить себе для пляжа, надеясь это сделать на месте, а когда приехала, поняла, что ничего и не надо. Путевка была, действительно, дешевая, Ксению поселили в молодежном отеле, куда то и дело подкатывали автобусы с путешествующими студентами из разных стран, молодежь плескалась в бассейне, плясала на дискотеке. Ксения смотрела на пестрый калейдоскоп необычных лиц, слушала звуки незнакомой речи, жмурилась от солнца, наблюдая за парапланеристами, летящими с горы над морем под разноцветными парашютами, но более всего наслаждалась сине-зеленой, соленой средиземноморской водой, в которой могла плавать часами, до мурашек, как ребенок, который, стуча зубами от переохлаждения, все же продолжает в упоении плескаться, не обращая внимания на крики матери с требованием выходить из воды. В отеле было несколько русских пар, иногда они общались в ресторане, обсуждали, где что дешевле купить, делились опытом прошлых поездок, критиковали за нерасторопность приставленного к ним русскоязычного гида, спрашивали мнения Ксении, но она лишь улыбалась, пожимая плечами. Мысли об оставленной в Питере жизни также не беспокоили ее, они ушли сразу, как только она вышла из здания аэропорта и вдохнула сухой горячий воздух. Однажды ее соседка по столику, немолодая англичанка, спросила Ксению, не хочет ли она взять вместе напрокат машину, чтобы поездить по окрестностям. Ксения с радостью согласилась, и вскоре они уже колесили по старинным городам с огромными соборами, узкими улочками, свисающими с балконов домов цветами, мутными реками с плавающими в них большими рыбами. Они мало говорили, Ксения знала только, что англичанка - учительница, но Ксении нравилась ее восторженная улыбка, и то, как однажды, остановившись на площадке в горах, с которой открывался захватывающий дух вид на море, англичанка воскликнула от полноты чувств, что в мире нет ни начала, ни конца, а лишь одна постоянная страсть к жизни. Англичанка уехала первой, и Ксения еще несколько дней купалась в море одна, но в последний день, когда она стояла на набережной у парапета, глядя на блестящие под луной волны, к ней подошел пожилой господин, церемонно представился, сказал, что он американец, удивился, что она русская, и к тому же из Петербурга, сказал, что собирается посетить ее город зимою. Он пригласил ее посидеть где-нибудь поблизости и выпить "Сангрии", и она согласилась, пошла с ним по вечерней набережной в своей очередной унаследованной от сына футболке, уселась за столик. Американец рассказывал ей, что его дети выросли, а он овдовел, жизнь его комфортабельна, но одинока, что у него дом с видом на одно из Великих американских озер, и винодельческий бизнес, и Ксения с любопытством расспрашивала его о семье, о виноделии, о налогах, о сбыте, и вдруг почувствовала, что мысли о доме возвращаются к ней, поняла, как соскучилась по сыну, маме, внуку, по покинутой фирме, забеспокоилась, что и как там у них у всех, и, поблагодарив американца и распрощавшись с ним, заторопилась в гостиницу паковать чемодан. Вернувшись домой, она нашла все в том же упадке - с работой у сына было по-прежнему никак, он потихоньку впадал в депрессию, мама доложила, что у внука так и не прекратился кашель, дела в фирме были совсем плохи, двое юристов поговаривали об увольнении. Радостное возбуждение, в котором Ксения пребывала в Испании, оставило ее еще в самолете, но проблемы, к которым она вернулась, больше не приводили ее в отчаяние. Стараясь их охватить, она не морщилась болезненно, как раньше, наоборот, ей хотелось поскорее за них взяться, в голове у нее одна за другой уже выстраивались схемы их решения. Первым делом она решительно отвела внука к знакомому врачу, заказала все выписанные ему лекарства и велела маме контролировать их прием, не очень-то полагаясь на невестку. Потом она собрала на работе своих юристов и предложила каждому высказывать идеи по выводу фирмы из тупика, и после долгих споров они решили создать при фирме нотариальную контору и попытаться работать с агентствами недвижимости по юридическому сопровождению сделок. Дома она долго говорила с сыном, что еще совершенно неизвестно, получится ли что-нибудь путное из этих начинаний, но - что же делать, надо пробовать, другого выхода нет, а уныние - тяжкий грех, и нельзя ему предаваться. Она говорила, что как бы ни сложились дальше дела, они, слава богу, заплатили уже за последний семестр его обучения, и через полгода он станет юристом в области международного права, и можно, конечно, сидеть и ждать протекции для устройства по специальности, а можно просто взять да и заняться чем-то другим, хоть и пойти к ней в фирму и начать с нуля интересное для него направление, даже и без гарантии на успех. И в таком же боевом настроении она встретила Николая, и ей бросилось в глаза, как осунулся Николай, но на ее вопрос о здоровье, он ответил, что все в порядке, просто замотался на работе, и Ксения принялась взахлеб рассказывать ему о поездке и о том, что она больше, кажется, ничего не боится и готова свернуть горы. Слушая, Николай смотрел на нее без обычной насмешки, а скорее грустно, и Ксению что-то кольнуло, она почувствовала, что надо расспросить его подробнее о его делах, но ей так хотелось рассказать ему и о своих идеях, и когда она, наконец, задала ему вопросы, Николай как всегда, усмехнулся, похлопал ее по плечу и сказал, что ему пора. Поднимаясь по лестнице, она подумала еще, что надо позвонить Николаю и поговорить толком, но дома мама и сын, которым, кажется, передалось ее деятельное настроение, вылили на нее столько разной информации, что в разговорах с ними она забыла. А на следующий день ей открыла плачущая мама, а на кухне сидели рядом два мальчика, которых она сначала даже не узнала - ее сын и сын Николая, с одинаковым страхом в глазах, и ее сын сказал, что Николай выстрелил себе в сердце из спортивного духового ружья, и когда его сын пришел сегодня с работы, он нашел отца уже мертвым. Сын Николая, тихо шевеля губами, говорил, что отец последнее время нервничал из-за работы, были какие-то звонки, но ему он ничего не говорил, а звонков было много и раньше. И, молча сев рядом с ними, Ксения подумала, что если бы была опасность для сына, то Николай бы, наверное, сделал все по-другому. Когда мальчик дрогнувшим голосом пробормотал, что пойдет домой, она, положив руку ему на колено, сказала, что он поживет пока у них, и что они сейчас вместе пойдут к нему, чтобы взять вещи. Поздно ночью, когда ее сын ушел к себе, а мама и сын Николая, наконец, заснули, она сидела на кухне и думала. Она вспоминала свое состояние после смерти мужа, когда она подходила к окну и представляла, как просто сделать из него шаг на улицу, смотрела на острые ножи, и как ей не было страшно. Она думала, что должна была расспросить Николая, должна была позвонить ему, догнать его, добиться ответа, но постиспанская эйфория отбила у нее остатки соображения. А через полгода, когда все утряслось и пришло к состоянию стабильности на работе, где теперь работал с нею и сын, когда сын Николая собрался жениться, и они все готовились к его свадьбе, вдруг объявился пожилой американец, с которым Ксения познакомилась в Испании. Он позвонил ей, она водила его по музеям, а однажды он пригласил ее в ресторан, и, показав фотографии своего дома, виноградников, и Великих озер, вдруг сделал ей предложение. Она поперхнулась от неожиданности, потом рассмеялась, а он, убеждая ее, говорил, что с ним она всегда будет чувствовать себя молодой, он обещал защищать ее во всем и потакать ее прихотям и капризам, он вкрадчиво спрашивал, разве она этого не хочет, и глядя на американца с задумчивой усмешкой, как когда-то смотрел на нее Николай, Ксения отвечала: "Теперь уже нет". Лабиринт историй С первой девушкой Реджинальда, Еленой, я встречаюсь у памятника в Екатерининском саду, здесь же у меня назначена и другая встреча с американским художником Эдди и другой девушкой, Аллой, я им должна переводить. Я прибегаю, как всегда, чуть позже, Елены нет, она опаздывает еще больше моего, я различаю ее, уже сидя за столиком уличного кафе, переводя разговор Эдди и Аллы, одновременно высматривая Елену через уже зазеленевшие деревья и, увидев ее, извиняюсь, вскакиваю со стула, подбегаю к ней, уже собравшейся уходить, отдаю ей письмо и фото Реджинальда, и также бегом возвращаюсь к своему столику, где из-за моего отсутствия прерывается с трудом налаженная ниточка общения. Эдди и Алла с облегчением вздыхают и оживляются, когда я возвращаюсь, и по этому оживлению я понимаю, что, скорей всего, у них ничего не получится, и, действительно, их разговор с трудом дотягивает до часа, и они расходятся, не назначив следующей встречи. Я только раз еще встречаюсь с Эдди, он отдает мне деньги за переводы, мы сидим в бистро на канале, он говорит, что его бизнес по сдаче квартир внаем там, в Америке, дает ему возможность безбедно рисовать и путешествовать, когда и куда захочет, и он с гордостью рассказывает, как однажды спас из сельскохозяйственного плена на Кипре одну мало знакомую русскую. Что касается Аллы, история нашего знакомства длинная, и до Эдди к ней приезжали два пожилых американца, обоим она писала длинные письма, и обоих отвергла при личной встрече, мотивируя тем, что они старые. Через год после Эдди ей начинает писать еще один человек, молодой доктор из Калифорнии, и она, вроде, с готовностью ему отвечает, но когда доктор приезжает, результат аналогичен. Похоже, Алла у нас в агентстве лишь потому, что теоретически понимает, что ей нужно замуж и детей, а на самом деле, навсегда погружена в мир собственных фантазий. Я не очень хорошо понимаю, почему я рекомендую Реджинальду именно Елену: возможно, мне нравится ее фамилия, такая фамилия была у коллеги моего покойного отца, и он часто произносил ее во времена моего детства, рассказывая нам с мамой о работе. Потом, правда, оказывается, что фамилия у Елены от ее бывшего мужа, и никакого отношения к коллеге моего отца тот тоже не имеет, но мне нравится манера Елены отвечать на вопросы не сразу, но, подумав, выдержав не слишком длинную, и не слишком короткую, а как раз такую, как надо, паузу, из-за этой паузы она кажется мне человеком сложившимся, со своими взглядами на жизнь, она любознательна, задает мне не относящиеся к делу вопросы об агентстве и об Америке вообще, она работает главным бухгалтером и учится в институте, и, мне кажется, серьезный и ответственный Реджинальд и в точности такая же Елена будут прекрасно ладить друг с другом. Но Елена внезапно уезжает в командировку, а после возвращения ее интерес пропадает напрочь, и любознательности как не бывало, а вскоре она звонит и сообщает, что передумала отвечать, и, вообще, не хочет больше участвовать в процессе. Оксана, следующая девушка из списка Реджинальда, медсестра, я встречаюсь с ней на Финляндском вокзале у мемориального паровоза поздно вечером, потому что в это время приезжает из Хельсинки американская студентка, которую я должна встретить и отвезти в снятую для нее комнату в русской семье. Вместе с письмом Реджинальда я передаю Оксане письмо от другого клиента, удачливого бизнесмена, которому, однако, не везет в любви, и Оксана отвергает Реджинальда и выбирает бизнесмена, говоря, что, по ее м