не только от Бога, охотно прощавшего петхаинцам любое грехопадение, но и самих же себя, власти выказали в этот раз твЈрдость характера. И, главное, последовательность. Состоялся показательный процесс - и трЈх петхаинцев за торговлю золотом присудили к расстрелу. Испортилась и погода. Поскольку основным промыслом в Петхаине являлась подпольная торговля, которой и обязана была своею роскошью тбилисская синагога, над "Грузинским Иерусалимом" нависла опасность катастрофы, равная той, от которой два десятилетия назад избавила его кончина Сталина. Равная тогдашней угрозе выселения в Казахстан. Впали в уныние даже прогрессисты, добывшие сведения, что власти всерьЈз задумали выжечь чЈрный рынок. Залман Ботерашвили - и тот растерялся, хотя, правда, тогда ещЈ не был раввином. Выразился он кратко, решительно и непонятно: "Бога, да славится имя Его, нету!" Впоследствии, в Нью-Йорке, он божился, будто имел в виду не то, что сказал, а другое. По некоей технической причине Всевышний отлучился, мол, только на время. И только из Петхаина. Но и это вызвало бурный протест со стороны бруклинских хасидов, утверждавших, будто Бог ни по какой нужде ниоткуда и никогда не отлучается. Залман не согласился с этой теорией и попытался отстоять свободу как Господнего поведения, так и собственного капризного мышления. Отстоял, ибо действие происходило в Америке, но хасиды в отместку отказали грузинской синагоге в финансовой поддержке, чем чуть еЈ не сгубили. Залман осудил себя за разовое увлечение свободой, поспешно отрЈкся от своей позиции и обещал хасидам впредь не выражаться о небесах туманно. СЈма "Шепилов", кстати, произнЈс тогда, в чЈрные дни Петхаина, фразу ещЈ более непонятную, чем Залманово заявление о несуществовании Бога. Величие Избавителя, заявил он, заключается в том, что Избавитель не нуждается в существовании для того, чтобы принести избавление! Скорее всего, эту информацию СЈма получил от жены, потому что избавление пришло именно через неЈ. Аресты в Петхаине прекратились так же внезапно, как начались. Следствия были приостановлены, а задержанные евреи отпущены на волю. Больше того: двоим из приговорЈнных к расстрелу отменили смертную казнь на том основании, будто они не ведали что творили по наущению третьего, которому устроили фантастический побег из тюрьмы в духе графа Монтекристо. Наконец, скрипнула и снова шумно закружилась пЈстрая карусель сплошного петхаинского рынка, а в воздухе по-прежнему запахло импортной кожей и галантереей. Никакого небесного знамения, как и предполагал "Шепилов", этому не предшествовало. Предшествовало этому лишь возвращение в Москву кремлЈвской комиссии. Вскоре после еЈ отъезда новые тбилисские властители, хотя и продолжали выказывать завещанную им прямолинейность, они выказывали еЈ в жажде по отношению к столь же универсальной ценности, как кровь. По отношению к взятке. Будучи, однако, образованней своих предшественников, они то ли из осторожности, то ли из брезгливости отказались входить с петхаинцами в контакт, изъявив согласие взимать с них оброк только через одного-единственного посредника. Нателу Элигулову. Именно тогда СЈма "Шепилов" впервые и стал в стихах сравнивать супругу с прекрасной Юдифью из Библии, спасшей единоверцев от вражеского набега. Тогда же, с лЈгкой руки прогрессистов, многие петхаинские единоверцы Нателы и постановили, будто молодые отцы города допускают еЈ к себе из того же соображения, из которого ассирийский полководец Олоферн, по приказу Навуходоносора осадивший еврейский город Ветилий, пренебрЈг бдительностью и приютил легендарную иудейку. То есть, дескать, - из неистребимой мужичьей тяги к бесплатному блуду. Доктор прорицал при этом, что поскольку бесплатный блуд, как и блуд по любви, обходится всегда дороже платного, постольку, подобно глупцу и кутиле Олоферну, малоопытные тбилисские взяточники, доверившиеся не ему, лидеру и грамотею, а Нателе, поплатятся скоро собственными головами. ПричЈм, в отличие от добронравной Юдифи, блудница Элигулова доставит, мол, эти головы в корзине не народу своему, а хахалю, гебисту и армянину Абасову, а тот, подражая легенде, не преминет выставить их потом на городской стене. Для обозрения из Москвы. Окажись это пророчество верным, к спасЈнным торговцам вернулись бы траурные дни, но неприязнь доктора к Нателе была столь глубокой, что он не постоял бы за такою ценой, - только бы раз и навсегда укрепить петхаинцев в том уже популярном мнении, согласно которому придурок "Шепилов" избрал себе в музы сущую ведьму... 12. Счастливая формула для умножения достатка Между тем, наперекор мрачным прогнозам доктора, жизнь в Петхаине продолжалась без скандала, если не считать таковым резкий рост благосостояния Нателы, лишний раз убедившей петхаинцев в том, что посредничество между евреями и властями - счастливая формула для умножения достатка. Столь же счастливой оказалась она и в связи с другим повальным увлечением петхаинских иудеев - бегством на историческую родину. Хотя Кремль даровал Грузии либеральную квоту на еврейскую эмиграцию, в каждом случае тбилисские власти прикидывались перед будущим репатриантом, будто у них не поднимается рука выдавать выездную визу. Объясняли это, во-первых, своей привязанностью к евреям, а во-вторых, жЈсткой инструкцией, предписывавшей отказывать как в случае многоценности кандидата в репатрианты, так и в случае его многогрешности. Кандидаты спешили в ответ заверить власти, что, подобно тому как нету неискупимого греха, нету и неодолимой привязанности. И действительно, стоило кандидату передать должностным лицам количество денежных банкнот, соответствующее масштабу его прегрешений или ценности, как эти лица тотчас же находили в себе силы справиться со щемящим чувством привязанности к евреям. Что проявлялось в выдаче последним искомого документа. Обмен мнениями и ценными бумагами - визами и деньгами - производился через Нателу. По сведениям доктора, ввиду массового исхода евреев из Петхаина, генерал Абасов распорядился освободить тесные полки архива от трофеев, которые гебисты конфисковали за долгие годы борьбы с петхаинскими идеологическими смутьянами. Среди трофеев хранились, кстати, и каменные амулеты, принадлежавшие Нателиной матери Зилфе. Эти трофеи, утверждал доктор Даварашвили, состояли из смехотворного хлама. Вплоть до мешочков с порошком из перемолотых куриных костей, выдаваемых когда-то за расфасованные порции небесной манны, и круглых стекляшек, сбываемых петхаинцам как запасные линзы к лорнету первого сиониста Теодора Герцля. Единственной ценностью среди экспроприированных гебистами предметов являлась, по мнению доктора, рукопись Бретской библии, которой приписывалась чудотворная сила. ЕЈ как раз Абасов выбрасывать Нателе и не велел. Касательно Бретской библии, точнее, еЈ особой важности, доктор был прав, но, по слухам, двое из репатриировавшихся петхаинцев, приобретших у Нателы каменные амулеты, убедились на исторической родине в их охранительной силе: первый уцелел при взрыве бомбы в тель-авивском автобусе, а второго избрали заместителем мэра в городе Ашдод. 13. Рукопись обладала чудотворной силой Важность Бретской библии выходит далеко за рамки того обстоятельства, что она и свела меня с Нателой, с которой - за неимением повода - познакомиться мне долго не удавалось. За время существования эта библия обросла многими легендами, и поэтому, ко всеобщему удобству, бесспорным считалось только то, о чЈм упоминалось в каждой. В каждой указывалось, что эта рукопись была написана полтысячи лет назад в греческом городе Салоники, находившимся под властью турецкого султана Селима Первого. Написана же была в семье еврейского аристократа Иуды Гедали, переселившегося в Грецию из Испании, откуда чуть раньше власти и изгнали отказавшихся от крещения иудеев. Иуда Гедали заказал рукопись Пятикнижия в приданое единственной дочери - светловолосой красавице по имени Исабела-Руфь, которая страдала меланхолией и которую он вознамерился выдать замуж в Грузии. Это решение он принял по той причине, что достойные еЈ руки испанские сефарды подались в северные страны, где климат усугубляет душевные расстройства. Впрочем, если бы даже те не уехали из Испании, то вряд ли стали бы добиваться руки Исабелы-Руфь, поскольку кроме меланхолии она, как поговаривали, страдала амурными пороками. Иуда Гедали остановил выбор на Грузии не столько из-за обилия в ней тепла и света, сколько потому, что в те времена память о близком родстве между испанскими и грузинскими евреями была ещЈ жива. В те времена даже коренные народы Грузии и Испании сознавали, что задолго до того, как они появились, а тем более стали коренными, в их края пришли евреи и назвали эти края своим именем. Иберией. Что и значит на иврите "пришлые". Эти евреи принадлежали к одному и тому же колену, но со временем кавказские "иберы" - под влиянием восточных принципов лицемерия - проявили большую изобретательность, чем их западные сородичи, осевшие на Пиренеях. В восемьсот каком-то году, избегая насильственного крещения, одна из этих еврейских семей, Багратионы, приняла христианство и взошла на грузинский престол. Благодаря чему иудеев так никогда из восточной Иберии, из Грузии, не выселяли. Именно Багратионам и рассчитывал выдать дочь Иуда Гедали. Он исходил из того соображения, что раз уж грузинские Багратионы украшают свой национальный герб шестиконечной звездой и гордятся принадлежностью к "Дому Давида", то не побрезгуют и породниться с прекрасной соплеменницей из испанской Иберии. Багратионы побрезговали. Иуда Гедали не сумел отнестись стоически и скончался, оставив дочери в наследство виллу и библию. После смерти отца Исабела-Руфь, согласно каждой из легенд, впала в такую глубокую меланхолию, что покинула Салоники. Забрав с собою - наперекор стараниям местных греков - наследственную рукопись Пятикнижия, она прибыла в Стамбул и попросилась в гарем султана Селима, где провела ровно семь лет. Хотя султан был уже в том возрасте, когда нет смысла приступать к чтению толстых книг, он часто звал к себе иудейку переводить ему вслух из Пятикнижия. Что помогало султану не только в расширении кругозора, но и в притоке крови к одному из периферических органов. Этот важный эффект большинство легенд приписывает магической силе библейского текста, хотя существовало ещЈ и мнение, будто турка приводил в любовное волнение иностранный акцент Исабелы-Руфь. Поскольку, однако, чтения возбуждали не только султана, но и меланхолическую иудейку, резоннее заключить, что с самого же начала пергаментная рукопись действительно обладала чудотворной силой. В 1520 году, с завершением чтения последней главы, Селим скончался. Исабела-Руфь покинула дворец и теперь уже отправилась в Грузию. Отправилась без гроша за душой, потому что золотые украшения, подаренные ей султаном за красоту и услужливость, пришлось отдать главному евнуху в качестве выкупа за еЈ же собственную библию. Исабела-Руфь дорожила Пятикнижием больше всего остального по той простой причине, что только ему и удавалось охранять еЈ от удушающих приступов меланхолии. С тех пор, после еЈ отбытия в Грузию, за долгий период в три с половиной столетия, строгих фактических данных о приключениях Бретского Пятикнижия нету. Легенды противоречат друг другу либо прямо, либо косвенно. Все они сходятся, наконец, на событии, происшедшем в конце прошлого века в картлийской деревне Брети. 14. Предсказывать будущее с точностью до ненужных деталей Однажды в безлунную ночь еврейский пастух по имени Авраам, крепостной князя Авалишвили, сидел на берегу местной горной речки без названия и очень складно размышлял о смысле жизни. Сидел в той же позе, в которой его знаменитый тЈзка и коллега из Ветхого Завета догадался вдруг о том, что кроме Бога, увы, Бога не было и не будет. Не успев придти к столь же универсально значимому заключению, бретский пастух заметил посреди воды аккуратный пучок плывущего по течению огня. Когда еврей оправился от шока и протЈр глаза, пучок уже не двигался и мерцал прямо против него, зацепившись за выступавший из воды белый камень. Не разуваясь, пастух вошЈл в речку и поплыл в сторону огня, который при приближении еврея засуетился и стал свЈртываться. Пристав к выступу, Авраам разглядел под дотлевавшими языками пламени толстенную книгу в деревянном переплЈте. Он осторожно прикоснулся к ней и, убедившись, что книга не обжигает пальцы, приподнял еЈ над водой, повернул к берегу и поспешил с находкой к владетелю окрестных земель. К князю Авалишвили. Вскоре в Грузии не осталось человека, кто не знал бы, что в Брети обнаружилась чудотворная библия. Не тонущая в воде, не горящая в огне и, главное, способная - за мзду - выкуривать из души любую хворь. Больше того: она, говорили, в зависимости от размера платы умеет распутывать до ниточки сложнейшие сны. И предсказывать будущее с точностью до ненужных деталей. Авалишвили приставил к рукописи городского грамотея из ашкеназов, который принимал посетителей в специальном светлом помещении рядом с княжескими покоями. В этом помещении ашкеназ-грамотей подробно обсуждал с гостями сперва характер и стоимость искомой ими услуги, а потом просил их закрывать глаза и тыкать серебряной указкой в текст раскрытой перед ними библии. Нащупанная строфа служила грамотею ключом к решению любой задачи, избранной клиентом из длинного прейскуранта. После смерти Авалишвили старший наследник князя продал Тору за солидную сумму местным евреям, которые переместили еЈ в синагогу. Истратив вырученные деньги, он хитростями забрал у них рукопись обратно и продал еЈ ещЈ раз. Теперь - евреям из соседнего княжества. На протяжении последующих десятилетий эта история повторялась шестнадцать раз - и если бы не вступление в Грузию Красной Армии в 1921 году, возня с Бретской библией так никогда бы и не прекратилась. Большевики экспроприировали рукопись, находившуюся тогда в доме одного из сбежавших во Францию потомков бретского князя, и приговорили еЈ к уничтожению. Спустя пятнадцать лет, однако, выяснилось, что рукопись была не уничтожена, а тайно продана кутаисскому еврею. Продал еЈ ему красный командир с фамилией Авалишвили, которого в 1936-м году большевики арестовали и судили по обвинению в спекуляции государственным имуществом. И в связях с эмигрантами. На процессе обвиняемый просил принять во внимание два смягчающих вину обстоятельства. Во-первых, покойный кутаисский еврей, которому он продал библию, тоже был большевиком. А во-вторых, продана библия была с личного ведома Серго Орджоникидзе, начальника военной экспедиции по установлению в Грузии советской власти. Суд рассмотрел оба смягчающих обстоятельства, но постановил командира расстрелять. Что же касается Бретской библии, она перекочевала в тбилисский горсовет. Куда - по решению суда - передала еЈ вдова кутаисского большевика, харьковская хохлушка, уверенная, что хранила посвящЈнный ей мужем грузинский перевод украинского эпоса. Судьбой рукописи горсовет распорядился не раньше, чем несколько набожных петхаинцев всучили там кому-то взятку, в результате чего она была отписана на хранение учреждЈнному тогда Музею Грузинского Еврейства имени Лаврентия Берия. Идея основания этого музея принадлежала прогрессистам, заявлявшим, будто его существование убедит мир в бережном отношении советской власти к еврейской старине. Скоро стало очевидно, что кроме рукописи Пятикнижия иных сколько-нибудь ценных символов этой старины оказаться в музее не может по той причине, что их никогда и не существовало. Директор музея Абон Цицишвили, который и настоял, чтобы вверенное ему учреждение было удостоено имени Берия, решил восполнить отсутствие экспонатов собственными историческими гипотезами, изложенными в форме объЈмистых докладов. Хотя никто этих докладов не читал, горком распорядился держать их под плохо освещенным стеклом, ибо, по слухам, Абон убеждал в них главным образом самого себя, будто интернациональное по духу мингрельское население Грузинской республики находится в кровном родстве с наиболее передовым и знатным из еврейских колен. С грузинским еврейством. Осторожность горкомовцев объяснялась фактом мингрельского происхождения Берия и непредсказуемостью его реакции на изыскания Абона. Свою любовь к еврейству последний проявлял в том, что стремился повязать с евреями всЈ истинно величественное. За мудрость научного вымысла Москва наградила его в 37-м году приглашением на коллективную встречу с немецким романистом Лионом Фейхтвангером, поведавшим потом мировой общественности, что "национализм советских евреев отличается трезвым воодушевлением". С ходом времени, однако, то есть с ростом воодушевления, Абон стал утрачивать трезвость. На собрании по случаю 15-летнего юбилея музея он доложил ошалевшим петхаинцам, будто вдобавок к тому, что прямые предки Лаврентия Берия были истыми иудеями, они и сочинили моисеево Пятикнижие. Бретская копия которой представляет собой авторский экземпляр, подаренный этой примечательной семьЈй всему грузинскому народу. 15. Бежал куда глядели косившие глаза Тою же ночью мой отец Яков позвонил Абону домой и велел ему бежать куда глаза глядят, ибо главный прокурор города подписал уже ордер на закрытие музея и арест директора. Через полчаса Абон примчался к отцу с огромным банным саквояжем, из которого вытащил толстенную книгу в деревянном переплЈте и драматическим жестом вручил еЈ при мне Якову с заклятием хранить еЈ от врагов еврейства как зеницу ока. Во взгляде директора стоял не страх за свою судьбу, а - удивление по поводу неблагодарности властей. Это моЈ впечатление, впрочем, могло быть и неадекватным, поскольку Абон косил. Испугался зато отец. Почему это, спросил, хранить книгу должен именно я? Ты - должностное лицо, и у тебя еЈ никто искать не додумается, ответил Абон, хлопнул за собою дверью и, как посоветовал отец, убежал. Убежал он, однако, не туда, где можно было скрыться, но туда, куда глядели его косившие вправо глаза, в чЈм мы с отцом и с матерью убедились, провожая его взглядом из-за осторожно приоткрытой оконной ставни. Всю ту ночь мы с матерью не проронили ни слова, чтобы дать отцу возможность сосредоточиться над прощальной просьбой Абона. Сосредоточиться ему никак не удавалось, и эта его растерянность сковала, как показалось мне, не только нас с матерью, но и книгу, пролежавшую всю ночь на краешке стола рядом со старым немецким будильником, стрелка которого цеплялась с опаской за каждое деление на циферблате. Перед рассветом, когда будильник щЈлкнул и стал дребезжать, отец встрепенулся, задушил звонок ладонью и - с возвращением полной тишины - сообщил нам шЈпотом, что чекисты станут искать Бретскую библию в нашей квартире. Он велел мне поэтому немедленно пробраться через окно в соседнюю с нами ашкеназийскую синагогу и схоронить там рукопись в шкафу для хранения порченых свитков Торы. В течение трЈх дней я жалел еврейский народ и считал отца трусом. На четвЈртый к нам заявились чекисты и потребовали вернуть советской власти Бретскую библию, которую гражданин Цицишвили, задержанный неподалЈку от нашего дома, выкрал из музея и вручил на хранение отцу. Яков напомнил чекистам, что он - должностное лицо, а Цицишвили - лжец, ибо, мол, никакой рукописи тот на хранение не приносил. Вскоре выяснилось, что отец рисковал карьерой напрасно: обнаружив в шкафу Бретскую библию, ашкеназы побежали с нею в Чека и божились там, будто чудотворная книга сефардов сама укрылась в синагоге, за что заслуживает строжайшего суда. Чекисты согласились с последним, но поверить ашкеназам, будто рукопись пробралась в шкаф без внешнего содействия отказались, и в наказание надолго лишили их синагоги. Не поверили чекисты и отцу, поскольку его - тоже надолго - лишили должности. 16. Неутоление любовной тоски С той поры стоило упомянуть при мне о Бретском Пятикнижии, меня охватывало смущение, которое испытывают подростки, обнаружившие в душе пугающее единство противоречивых чувств. Взрослого человека этим уже не смутить. Он способен совершать невозможное: расчленять ощущения и справляться с ними поодиночке. Эта премудрость оказалась для меня столь же непостижимой, как умение лечить бессонницу сном. Поэтому все эти годы воспоминания о Библии обновляли во мне ноющую боль в той ложбинке, вправо от сердца, где вместе с душой и таится совесть. Будучи нестрогой, совесть теснила меня редко и небольно, но разошлась вовсю тогда, когда стало известно, что, наткнувшись в парадном шкафу на рукопись, ашкеназы выдали еЈ на строгий суд. Никакого суда над библией не учинили бы и никакие ашкеназы еЈ бы не нашли - положи я рукопись в старый шкаф из-под порченых свитков Торы. В тот самый шкаф, который имел в виду отец и который никто обычно не открывал, а не в парадный, куда прихожане лазали каждодневно. В старом шкафу водилась огромная крыса по имени Жанна, стращавшая меня тем, что питалась пергаментом, к тому же - с порченым текстом. При дневном свете я бы не побоялся еЈ, но ломиться к Жанне ночью смалодушничал, зная по себе, что ничто не раздражает сильнее, чем перебитый сон. Другим чувством, возникавшим во мне при упоминании Бретской книги, было возмущение, что сперва греки, потом турки, и наконец грузины считали, будто она принадлежит им. Больше того: с какой стати, негодовал я, картлийский кретин Авраам, задумавшийся у речки о тайне существования, побежал с библией к князю? Любой ответ ввергал меня в ярость. А все эти смехотворные грузинские иудеи, которые гордились или ликовали, когда им удавалось выторговать у господ свою же собственную вещь?! О тбилисских ашкеназах я и не думал: живя на чужбине, они, естественно, заискивали перед аборигенами и молили их только о позволении держать синагогу, где им удавалось отыгрываться на более капризном, Верховном, землевладельце. У Которого в обмен на примитивные славословия они ухитрялись вырывать дорогостоящие бытовые услуги. Самым же саднящим из переживаний, обновляемых воспоминаниями о Бретской библии, была, конечно, моя любовная тоска по Исабеле-Руфь. Хотя легенды настаивали, что она была безупречно прекрасна, я представлял еЈ себе либо с некрасивыми кистями рук, либо со шрамом на губе, либо ещЈ с каким-нибудь изъяном, ибо абсолютное совершенство возбуждает слабее и не дразнит ни рассудок, ни плоть. Совершенство лишает женщину ещЈ и другого достоинства - доступности. Вдобавок мне казалось, что в глазах у Исабелы-Руфь должно быть много полупрозрачной жидкости: то ли непросыхающей влаги, зачерпнутой в материнской утробе, то ли вязкой росы, порождаемой неотступной плотской истомой. Подобно султану Селиму, меня волновало и то, что ослепительная иудейка из западной Иберии говорила с акцентом, который выдавал в ней чужеземку. Султан, очевидно, понимал в любви. Чужеродность женщины наделяет влечение к ней пронзительной остротой, возвращающей любовному восторгу его первозданную разнузданность. Но если мусульманина возбуждало, что еврейка заявилась к нему из жизни, отдалЈнной от него великим пространством, меня вдобавок влекла к ней и отчуждЈнность во времени. Влечение моЈ было исполнено той непонятой порочности человеческой плоти, которая порождает в душе меланхолию извечного ненахождения всенасыщающей любви. Поскольку этою же смертоносной меланхолией и страдала, должно быть, сама Исабела-Руфь, поскольку после долгих скитаний по пространству и времени именно этот недуг и занЈс еЈ вместе с Бретской библией сперва к дряхлеющему султану Селиму, а потом - из легенд - в мои разгульные сновидения, постольку в еЈ дыхании я слышал не сладкую скверну стамбульского гарема, а смешанный запах степного сена и свежей горной мяты. Душа моя замирала тогда в предвосхищении счастья, которое когда-нибудь, я знал, сдержать в себе окажется невозможным. Вместо счастья пришЈл позор: унизительный страх перед крысой по имени Жанна обрЈк меня на неотвязное чувство вины за погибель чудотворной книги. С той поры стыд перед Исабелой-Руфь не позволял мне уже и подступиться к ней. Моя тоска оставалась неутолЈнной и не покидала меня даже когда, как мне показалось, я излечился от юности и перестал вспоминать то, чего никогда не случалось. Расставшись, однако, уже и с молодостью, ко взрослым я не пристал. В отличие от них, я продолжал считать, будто неутоление любовной тоски, как вообще неисполнение мечты, - единственное что следует называть трагедией. Со временем, опять же в отличие от взрослых, я стал воображать, будто существует ещЈ только одна трагедия, более горькая, - исполнение желаний. Поэтому, наверное, меня и охватило смятение, когда - незадолго до моего прощания с родиной - доктор пустил слух, что Бретская библия жива и находится там, куда еЈ доставили ашкеназы, в ГеБе. Если это действительно так, решил я, то по законам совести именно мне и следует еЈ оттуда вызволить... 17. Жить - это идти против совести Доктор отказался назвать мне источник своей информации. Зато, выслушав мои признания, поделился ещЈ одной: как и души, совести в природе не существует. По крайней мере, у неЈ нету законов. А если и есть, то жить по этим законам невозможно. Жить - это уже значит идти против совести. Эту информацию доктор заключил советом сосредоточиться на существующем - на опасности соваться в ГеБе накануне отлЈта на Запад. Он был прав, но из того особого недоверия к очевидному, которое зиждется на отсутствии общих интересов с большинством людей, я связывал своЈ смятение с другим страхом. Со страхом перед возрождением юношеской тоски по Исабеле-Руфь. Или, наоборот, - перед утолением этой тоски в том случае, если бы мне всЈ-таки удалось вызволить у гебистов Бретский пергамент и тем самым устранить барьер между собою и неисчезающей испанкой. Как всегда, когда люди колеблются, то есть атакуют мысль воображением, я принял глупое решение: идти к гебистам. Во избежание стыда перед собой за это безрассудство, а также с учЈтом возможности несуществования совести, я приписал своЈ решение тому единственному из низменных чувств, которое не только не подлежит суду, но пользуется статусом освящЈнности - патриотизму. Тем самым, кстати, я заглушил в себе и стыд по случаю праздничной взволнованности. Стыд, охватившей меня в предвкушении неизбежного знакомства с Нателой Элигуловой. Хотя по моей просьбе через еЈ дядю Сола это знакомство состоялось не в здании Комитета ГеБе, а в еЈ квартире, я шЈл на встречу с опаской. Принюхивался с подозрением даже к привычному запаху одеколона "О‘ЖЈн", который казался мне чужим и, нагнетая поэтому беспокойство, мешал узнавать себя. 18. Невозмутимость лилий в китайских прудах ЕЈ зато я узнал мгновенно. Вздрогнул и замер в дверях. Потом, когда она назвала моЈ имя, я вздрогнул ещЈ раз: мне всегда казалось странным, что меня можно легко втиснуть в рамки короткого звука, но тогда было другое. ПроизнесЈнный ею, он мне вдруг понравился и польстил. Тем более что голос исходил у неЈ не из горла, а из глубины туловища. И был горячий. Я оробел и ощутил прилив парализующей глупости: -- Как это вы меня узнали? Она решила, что я пошутил. На всякий случай объяснила: -- Никого другого не ждала... Отослала даже мужа... -- Отослали? -- удивился я. -- Как он, кстати, СЈма? -- Сравнительно с чем? -- улыбнулась она. -- С самим же собой! -- хмыкнул я. -- А сравнивать уже незачем: он уже вернулся к самому себе. -- Куда, извините, вернулся? -- не понял я. -- Я его послала за красным вином, -- не ответила Натела. -- А я по утрам не пью... Только водку. -- Водка у меня как раз есть! -- обрадовалась она. -- А я вас тоже сразу узнал, -- произнЈс я и уселся за стол. -- Где это я мог видеть ваше лицо? -- Только на мне. -- Я серьЈзно... Я вас сразу узнал! -- Не может быть! -- рассмеялась она и уселась напротив, на резной стул с кожаной обивкой. -- Впрочем, говорят, философы сравнительно легко узнают женщину, которую навещают в еЈ собственном доме... Особенно когда никого кроме неЈ там нету... -- Я имею в виду другое, -- сказал я, -- вы очень похожи на одну из моих знакомых. Две капли! -- Это говорят всем и везде, а мне - даже в Петхаине! -- Этого никто не знает, -- удивился я. -- Как никто? Все только мэ-кают и блеют: мэ, как похожи, бэ, как похожи! Другого придумать не могут... ПерейдЈм на "ты"? -- Давай на "ты", но я серьЈзно: две капли! -- А фамилия у неЈ не моя? Слышал, наверное, про моего отца, Меир-Хаима? Тоже имел много баб... И много, говорят, наследил... -- Она испанка: Исабела-Руфь... -- Никогда бы не подумала, что я похожа на иностранку. Но хотела бы. Если б я была иностранкой и жила заграницей, мне бы этот шрам на губе закрыли в два счЈта! -- А зачем закрывать?! -- возмутился я. -- Так лучше! У неЈ, кстати, тоже шрам на губе. Правда! -- И такой же халат, да? -- Я видел только лицо, -- признался я. -- Дай-ка принесу тебе водки! -- и, поднявшись, она шагнула к роскошноиу шкафу из орехового дерева. Я заметил, что, в отличие от большинства местных женщин, у неЈ есть талия, а в отличие от всех - ягодицы не плоские. Натела опустила передо мной овальный графин с водкой, но ещЈ до того, как обхватила пальцами заткнутую в него продолговатую затычку и вынула еЈ из тесного горлышка, я ощутил томление и прилив тЈмных желаний. Встревожившись, забрал у неЈ нагретую в ладони хрустальную затычку, медленно вставил еЈ обратно в прозрачное горлышко, а потом, смочив языком пересохшие губы, произнЈс: -- Не сейчас... -- и вскинул на неЈ глаза. -- Потом... Натела тоже смутилась, но вернулась на стул и уставилась на меня со смешанным выражением на лице. Правый кончик еЈ верхней губы со шрамом потянулся вверх в ехидной усмешке, левая бровь прогнулась дугой любопытства, но голубые с зеленью зрачки в разливе белой влаги излучали многозначительную невозмутимость лилий в китайских прудах. Невозмутимость такого долгого существования, когда время устаЈт от пространства, но не знает куда удалиться. -- Что? -- ухмыльнулась она. -- Не говори только, что умеешь читать лица - и всЈ уже обо мне знаешь. -- Нет, -- заверил я, -- я пришЈл не за этим, но когда-то, ей-богу, изучал физиономистику... Чепуха это! -- Да? -- поджала она большие губы со спадающими углами, свидетельствующими о сильной воле. -- Что на моЈм лице? -- У тебя прямые губы, то есть уступчивая воля, -- сказал я. -- На тебя легко оказать влияние. У тебя ещЈ разбухшее нижнее веко: усталость и бесконтрольность влечений... -- А что глаза? -- Китайцы различают сорок типов и приписывают каждый какому-нибудь зверю. У тебя - сфинкс: удлинЈнные с загнутыми венчиками. Тонкая натура. И нервная... -- Конечно, чепуха! -- рассмеялась Натела и стала растирать пальцем чЈрный камушек с белыми прожилками, свисавший на шнурке в прощелину между грудями. -- А у тебя такие же черты! -- Знаю... Поэтому и считаю это чепухой, -- сказал я и почувствовал, что разговор ни о чЈм исчерпан. 19. Выберу себе облако и переселюсь туда Наступила пауза, в течение которой я, наконец, ужаснулся: Что это? Как получилось, что Натела Элигулова и Исабела-Руфь выглядят одинаково? Переселение плоти? А не может ли быть, что это одна и та же женщина? Что пространство и время не разделяют, а соединяют сущее? И что существование отдельных людей - иллюзия? Две точки в пространстве или времени - что это: действительно ли две точки или линия, которую мы видим не всю? А может, всЈ куда проще, и загадка с Исабелой-Руфь объясняется правдой, в которую из всех петхаинцев - кроме СЈмы "Шепилова" - не верил только я: Натела Элигулова есть всЈ-таки ведьма, повязанная с демонами пространства и времени теми же порочными узами, какие она сумела наладить между собой и властями? Ведьма, способная поэтому легко справляться с людьми, обладающими - согласно физиономистике - нервной натурой и уступчивой волей? Может быть, она и заколдовала меня, глядя в затянутое паутиной зеркало и насылая на меня оттуда видение распутной испанки Исабелы-Руфь? Быть может даже, этот слух, будто Бретская библия жива и находится в распоряжении генерала Абасова, пущен именно ею, Нателой, с тем, чтобы завлечь меня к себе? С какою же целью? Натела продолжала улыбаться и растирать на груди камушек, как если бы хотела разогреть его, задобрить и потом ладонью, наощупь, прочитать на нЈм обо мне какую-то важную тайну. Мне стало не по себе. Я оторвал глаза от испещрЈнного оспинами и царапинами камня и принялся блуждать взглядом по комнате. С правой стены в далЈкое пространство за узким окном, располагавшимся напротив этой стены, напряженно смотрели отец и сын Бабаликашвили, которых, как поговаривали, в это далЈкое пространство Натела и отправила. Рядом с ними висели ещЈ три мертвеца: Меир-Хаим, с разбухшими веками и глазами сатира; Зилфа, мать хозяйки, с тою же ехидною улыбкой и с тем же камушком на шее, только без пор и ссадин; и чуть ниже - англичанин Байрон. Портреты были чЈрно-белые, хотя под Байроном висела в рамке ещЈ одна, цветная, фотография молодого мужчины. Поскольку мужчина был похож на петхаинца, но сидел в позе прославленного романтика, я заключил, что это и есть СЈма "Шепилов", супруг хозяйки, наследник бриллиантов и неутомимый стихотворец. Если бы не владевший мною ужас, я бы расхохотался. Панику нагнетали тогда во мне не только улыбки мертвецов, но - и бесхитростное лицо СЈмы. Тем более что волосы на фотографии оказались у него не светло-рыжего цвета, о чЈм я знал понаслышке, а малинового, - работа популярного тбилисского фотографа Мнджояна, только ещЈ осваивавшего технику цветной печати. Не решаясь вернуть взгляд на хозяйку, я перевЈл его к выходу в спальню - и обомлел. В дверях, широко расставив высокие сильные ноги, стоял на паркетном полу, отражался в нЈм и пялил на меня зрачки огромный петух. Цветистый, как колпак на голове королевского шута, и самоуверенный, как библейский пророк. Мне захотелось вырваться наружу. Я резко повернулся к открытому окну, но то, что находилось снаружи, за окном, само уже ломилось вовнутрь. Густой дымчатый клок свисавшего с неба облака протискивался сквозь узкую раму и, проникая в комнату, заполнял собою всЈ пространство. Дышать воздухом стало тяжелее, но видеть его - легко. Не доверяя ощущениям, я поднял, наконец, глаза на хозяйку. По-прежнему улыбаясь, она поглаживала пальцами тугой хохолок на голове петуха, сидевшего уже на еЈ коленях. Слова, которые мне захотелось произнести, я забыл, но Натела, очевидно, их расслышала и ответила: -- Это облако. Наверное, из Турции, -- и мотнула головой в сторону Турции за окном. -- Облака идут с юга... -- Да, -- согласился я. -- Из Турции... -- и, потянувшись за графином, вырвал из него хрустальную затычку, как если бы теперь уже то был комок в моЈм горле. Спиртной дух мгновенно прижЈг мне глотку. Задышалось легче, и, сливая водку в гранЈный стакан, я произнЈс очевидное: -- Сейчас выпью! Бульканье жидкости в хрустальном горлышке встревожило петуха, и он вытянул шею. Натела властно пригнула еЈ и, не переставая ухмыляться, обратилась к птице: -- Тише, это водка! А человек - наш... Я опрокинул стакан залпом и перестал удивляться. Подумал даже, что порча, так открыто сквозившая в еЈ влажных глазах сфинкса, есть порча вселенская, частица неистребимого начала, которое именуют злом и стесняются выказывать. Натела не стеснялась. -- Натела! -- сказал я. -- Если верить нашим людям, ты любишь деньги. Я к тебе потому и пришЈл... -- Нашим людям верить нельзя, -- рассмеялась она. -- Они недостойны даже моего мизинца на левой ноге! -- и выбросила еЈ мне из-под шЈлкового халата: -- Знаешь, что про это сказал Навуходоносор? -- Про твою ногу? -- скосил я глаза на предложенную мне голую ногу. Тотчас же вспомнил, однако, что вавилонянин не был знаком ни с ней, ни даже с ножками Исабелы-Руфь, ибо жил очень давно. В чЈм, как убедил меня взгляд на Нателины колени, заключалась главная, но незарегистрированная историей ошибка Навуходоносора. -- А Навуходоносор сказал так: "Люди недостойны меня; выберу себе облако и переселюсь туда"! -- Значит, был прогрессистом: выбирал пространство с опережением времени! Обычно люди переселяются туда уже после кончины, -- ответил я и добавил. -- Иногда, правда, облака сами снисходят до них... Из Турции... -- Навуходоносор был не прогрессист, а реалист: люди, говорил он, недостойны того, чтобы жить среди них, -- пояснила Натела. -- Что такое люди? Лжецы и завистники! Снуют взад-вперЈд с закисшими обедами в желудках. И ещЈ воняют потом. И носят вискозные трусы, которые влипают в жопу! А представь себе ещЈ напиханные в живот кишки! Ужас! Я опешил, но Натела смотрела вниз, на петуха: -- Правда? Петух не ответил, и она продолжила: -- За что только Бог их любит, людей?! -- Кто сказал, будто любит?! -- возмутился я. -- Я говорю! -- ответила Натела. -- Меня, например, любит. Раз не убивает, раз потакает, значит, любит. Бог порченых любит. Без них мир давно загнил бы. На лице еЈ блуждала улыбка, но я не мог определить - над кем же она всЈ-таки издевалась: надо мною ли, над собой, или - что легче и понятней - надо всем человечеством. 20. Человек поступает благородно только когда нету выхода Вскоре у меня возникло подозрение, что еЈ надменность есть лишь мера отчуждЈнности от сущего. Той самой отчуждЈнности, которая, будучи обусловлена ещЈ и порченостью, так дразнила меня в Исабеле-Руфь. Подозрение это сразу же окрепло во мне и перешло в догадку, что сам я так ведь, наверное, и устроен. Потом, как водится со мной, когда меня смущает нелестное самонаблюдение, я напрягся и попытался отвлечь себя затейливой мыслью. Мужчина имеет ответ на любой вопрос, но не знает этого ответа, пока женщина не подберЈт к нему правильного вопроса. Это утверждение, однако, показалось мне благоразумным, то есть неспособным обрадовать, поскольку волнует только неправильное. И поскольку благоразумным можно довольствоваться только если всЈ другое уже испытано. В поисках веселья я вывернул правильное наизнанку: женщина имеет ответ на любые вопросы, но находит эти вопросы мужчина. Я задумался и нашЈл это одинаково правильным. Испугался безвыходности. В чЈм же спасение, если любой ответ благоразумен? Спасение найдено было молниеносно: надо мыслить только вопросами. И только такими, которые завораживают, как сама жизнь, а не как обобщение о ней, ибо на эти вопросы нету ответа, как нету смысла в существовании. Улыбнувшись этой находке, я пробился, наконец, и к тому самому вопросу, на который, собственно, и навела меня Натела. А что если у меня с нею одна и та же душа? И что - если на свете действительно слишком много людей, больше, чем душ, а поэтому многие из нас обладают одной? Что если когда-нибудь в будущем плоть моя вернЈтся в этот мир, как вернулась в Нателе Исабела-Руфь? И в эту мою плоть угодит эта же моя душа? Это же сознание? Поразительно, но возможно. Особенно если учесть, что речь идЈт не о денежной лотерее, в которой никому не везЈт. Впрочем, о каком тут приходится говорить везении, ес