окружающий мир. ЕщЈ я хотел сообщить им, что, поскольку они спешат исчезнуть из виду и не желают заступиться в моЈм лице за свою же цивилизацию, то мне на неЈ тоже насать. Крошка мочился на стекло так долго, что другой верзила, похожий на него, как похожи два плевка, потерял терпение и под гиканье банды забрался коленями на капот с пассажирской стороны. Член у него оказался мельче, но это позволило верзиле орудовать им с той особой мерой профессионализма, без которого в Манхэттене невозможно выжить. Обхватив его пальцами как самописку, он каллиграфической струйкой мочи вывел на запылЈнном участке стекла короткий, но скабрезный призыв к сексуальному насилию над жидовьЈм. Соратники восторженно завизжали и, вдохновлЈнные призывом, забегали вокруг машины в решимости этому призыву немедля последовать. Молоток подскочил к моей двери и двинул бруском по стеклу. Окно даже не треснуло - и меня кольнула мысль, что, если я отделаюсь живым, начну закупать акции компании, поставляющей "Доджу" стЈкла. Если выжить, жизнь в Америке полна возможностей! Я улыбнулся этой догадке и поднЈс к стеклу средний палец, чего никогда в жизни не делал, ибо на родине объяснялся с народом как европеец: отмерял локти. Молоток никогда бы в локте не разобрался, но жест с пальцем воспринял адекватно и потому пуще взбесился. Размахнулся он - соответственно - шире, но ударить не успел: Крошка перехватил его руку и крикнул: -- Не надо! ИдЈм туда, назад! Там нету стекла! И дверь не запирается! Молоток посмотрел на меня и, пританцовывая, последовал за Крошкой к задней дверце. -- А что делать с гробом? -- услышал я за собой голос Крошки. -- Там у него баба, я видел! Амалия! -- Хорошее имя! -- хихикнул кто-то. -- При чЈм тут имя, дурак! -- крикнул Молоток. -- Имя у них бывает всякое! Жидовка? -- Ясно, что жидовка! -- ответил Крошка. -- Посмотри на эту ихнюю звезду на гробе. Что будем делать? -- Ясно что! -- подал голос Молоток и тоже хихикнул. -- Ты еЈ и кулдыхай! -- отозвался кто-то. -- Я буду - его! -- А что? Закулдыхаю! Не в земле же пока! Жидовки бабы знойные! -- и сытно загоготал. Тело моЈ покрылось холодной испариной. Я обернулся назад и увидел, что вся орава сгрудилась уже у распахнутых створок задних дверей, а Крошка с Молотком тянули руки к гробу. Кровь заколотилась во мне, хлестнула в голову - и через мгновение я стоял уже за спинами веселящихся горилл. -- Отстань же ты на фиг от крышки! -- бросил Крошка соратнику. -- Наглядишься на дуру потом! Хватайся, говорю тебе, за гроб, за ручку! Я сознавал, что убить успею только одного. Если посчастливится - двоих. Кого же? Вопрос был существенный: с собою в ад жаждалось забрать того из этих юных и полных жизни созданий, кому там, в аду, было бы сладостно размозжить череп ещЈ раз. Колебался я между Молотком и верзилой-каллиграфистом, поскольку с Крошкой вроде бы рассчитался. Хотя верзилу презирал я не столько как погромщика, сколько как идеолога, выбор пал на Молоток. Меня умиляла возможность разметать его мозги по асфальту с помощью того же самого железного бруска, которым он пытался достать меня и который валялся теперь в моих ногах. Я поднял его с земли и стал дожидаться верного момента для удара. -- Где же этот засранец? -- воскликнул Молоток. Все вдруг умолкли, просунули черепы в кузов и, удостоверившись, что меня за рулЈм нет, развернули их назад. Беда заключалась в том, что черепы скучились тесно, как бильярдные шары до первого удара, - и к нужному мне шару в заднем ряду дотянуться бруском было пока невозможно. Спрятав его за спину, я взглядом пригласил молодЈжь к любому движению - что открыло бы мне вид на обречЈнный череп. Движения не последовало, и Молоток оставался недосягаем. -- Ну? -- процедил я, прищурил глаза и полоснул ими по каждому лицу в отдельности. Выражение лиц застало меня врасплох. В глазах стоял такой животный и вместе с тем ребяческий страх, что почудилось, будто чЈрная кожа на этих лицах побелела. Я присмотрелся внимательней и заметил, что глаза у горилл шастали, как затравленные крысы, из угла в угол - от убийственно ехидной улыбки в левом углу моего рта до согнутого в острый угол и готового к убийству правого локтя за спиной. -- Ну? -- повторил я. -- Что? -- треснул, наконец, голос в задней шеренге. -- Кто сказал "что"? -- выпалил я. Гориллы свернули черепы и уставились на идеолога. -- Что "что"? -- поднял я голос. -- Ничего, -- пролепетал он. -- Что у тебя за спиной? -- прорезался голос у Молотка. -- Поднимите руки! -- взревел я. -- Все! Подняли. Ладони у всех тоже вроде бы стали почти белые. "Что это мне взбрело? - мелькнуло в голове. - Белеющие негры?!" Я присмотрелся к их ладоням пристальней: да, почти белые! Тотчас же, правда, вспомнил, что так оно и бывает. -- Что будет? -- спросил Крошка и проглотил слюну. -- "Что будет?" -- повторил я, не зная и сам что же теперь будет. -- Для вас уже никогда ничего не будет! Подумав, я решил выразиться проще: -- Буду вас, падаль, расстреливать! -- и ещЈ раз посмотрел им в глаза. Они вели себя, как мертвецы, - не дышали. У Крошки от локтя до запястья кожа оказалась начисто содрана, и кровь, хотя уже высохла, была неожиданного, нормального, цвета. "Моя работа!" - подумал я, но не испытал никакого веселья. Наоборот: представил себе его боль, и захотелось зажмуриться. -- Мы же не хотели... -- выдавил он и заморгал. -- Не хотели! -- поддержал его неоперившийся стервец. -- Сколько тебе? -- спросил я. -- Четырнадцать, -- заморгал и он. -- Это мой брат, Джесси, -- вернулся Крошка. Тон у него был заискивающий, но в нЈм сквозила надежда, будто со мной можно договориться - и не умереть... Хотя я и знал уже, что убивать не буду, - по крайней мере, Крошку с братом, - мне не хотелось пока этого выказывать. -- Ну и хорошо, что брат! -- выстрелил я. -- Вместе вас и убью! И других тоже! Всех! Не вместе, а поодиночке! Джесси затряс головой и, метнув взгляд в сторону стоявшего у светофора "Мерседеса", завизжал отчаянным детским фальцетом: -- Помоги-ите! Водитель отвернулся, а чистильщики осыпали мальчика подзатыльниками. Обхватив сзади лапищами лицо брата, Крошка нащупал на нЈм рот и заткнул его. Я отступил на полшага и крикнул: -- Никто не шевелится! Крошка замер. Никто не шевелился, и Джесси тоже уже не кричал. Все - и это было смешно - стали хлопать глазами. Стало ясно, что стрелять в меня никто из них не собирается. Скорее всего - не из чего. Стало ясно и то, что сам я тоже не буду убивать. Никого. Эти два обстоятельства неожиданно так опошлили ситуацию, что, удручЈнный ими, я не представлял себе из неЈ выхода, который не был бы унизительным или смешным. Я даже постеснялся запуганных сопляков: обещал расстреливать, а теперь, видимо, отпущу, как ни в чЈм не бывало. А впрочем, подумал я, за этим ли я пришЈл на свет - разбираться с ублюдками? Есть ли на это время у Нателы, лежащей в гробу за их спинами? Стало за неЈ страшно: даже сейчас, после смерти, еЈ история продолжала вырастать в какой-то зловещий символ. Вспомнил я и о петхаинцах, которые ждут нас на кладбище, куда жизнь нам с Нателой попасть не позволяет. Негры тут ни при чЈм: они просто случились, как случайно случается всЈ, - даже сама наша жизнь, которую мы проживаем только потому, что оказались в этом мире; как случайно не оказалось бензина в Додже, а у меня - денег, чтобы доехать до кладбища. Единственное, что дано нам - не создать или предотвратить случай, а каким бы он ни был, им воспользоваться. -- Вот что! -- произнЈс я. -- Мне нужны деньги! Негры ужаснулись тому, что есть вещи пострашнее смерти. -- Пять долларов! -- сказал я с невозмутимостью легендарного правдолюбца Клинта Иствуда. Негры молчали и перестали даже хлопать глазами. Им не верилось, будто жизнь может стоить таких больших денег. -- Семь долларов - и живите дальше! -- добавил я, прикинув, что надо платить и за тоннель. Сопляки переглянулись ещЈ раз, возмущЈнные быстротой, с которой росла цена за существование. Я остался эффектом доволен, и, хотя торопился, сообразил, что дополнительный доллар одарил бы меня шансом завершить сцену достойно: ленивым движением руки в стиле великого правдолюбца заткнуть банкноту в разинутую от ужаса Крошкину пасть. Воздать ему, наконец, должное за страсть к гигиене. -- Восемь! -- воскликнул я и допустил ошибку. 53. Да ну вас всех в жопу! Не переглядываясь, сопляки встрепенулись - и в следующее мгновение всех их, как взрывом бомбы, разбросило в разные стороны. Летели они со скоростью пошлейшей мысли. Исчезли так же молниеносно, как молниеносно пришло понимание, что денег по-прежнему нету и наши с Нателой мытарства продолжаются... Сцену завершили аплодисменты. Я задрал голову на звук - и в окне над собой увидел молодую пару с круглыми лицами. Женщина обрадовалась, что я удостоил их внимания и толкнула плечом соседа. Тот тоже обрадовался, и они вдвоЈм захлопали энергичнее. "Да ну вас всех в жопу!" -- решил я, но сказал другое: попросил взаймы десятку. Они испугались, захлопнули окно и опустили штору: за десятку можно вынести в прокат три фильма с Иствудом. Который любит правду крепче, чем я. И этой своей любви находит единственно убедительное выражение в стереофоническом хрусте костей и в меткой стрельбе по прыгающим яйцам убегающих мерзавцев. 54. Хасид унаследовал семьдесят пять центов Понурив голову, я шагнул к "Доджу" и снова - в который раз! - поправил в кузове Нателу. Потом поручил себе добыть квортер для телефона. Поднял с земли грязную паклю, намотал еЈ на конец бруска и, дождавшись красного света, шагнул к ближайшей машине. Водитель мотнул лысой головой и включил дворники: не подходи! Другой качнул мизинцем и тоже врубил дворники. Никто меня к стеклу не подпускал. Я сбил себе чуб на брови, насупил их и откинул челюсть. По-прежнему не соглашались. Должно быть, приняли меня за декадента. Тогда я решил убрать из взгляда подобие осмысленности. Потом расстегнул на груди сорочку, открывшую вид на густую рассаду, а в голову свою впустил помышление о человеке. Водители забеспокоились. Первый, с лысой головой, остановил дворники. ОкрылЈнный успехом, я взбил воротник на куртке и теперь уже - со скоростью компьютера - пробежался мыслью по всем категориям человечества: консерваторам и либералам, ебачам и импотентам, прагматистам и романтикам. Пробежку завершил помышлением о себе. Взгляд, видимо, вышел эффектный: в уважительном страхе предо мной дворники попрятались в гнЈзда в основании ветровых стЈкол, отливавших, однако, кристально чистым светом. Рыская между машинами, я искал грязное стекло, и, приметив, наконец, пятнышко птичьего помЈта на боковой створке серебристого "Ягуара", метнулся к нему. Створка с помЈтом крутанулась вокруг оси - и изнутри выглянул доллар. Вместе с ним пробился наружу тот напомаженный женский голос, который, подобно "Ягуару", тиражируют только в Британии: -- Сэр, не откажите в любезности забрать у меня этот доллар, но не трогать мою форточку! Благодарю вас! -- Мадам! -- возразил я. -- Ваша форточка загажена говном! -- Сэр, это птичий помЈт! -- тряхнула причЈской британка. -- И он мне очень мил! Благодарю вас! Я забрал доллар: -- Мне нужны квортеры. Разменяйте! -- Квортеров не держу, сэр. Извините и благодарю вас! -- Возьмите тогда обратно! -- рассердился я. -- Ни в коем случае! -- раздался мужской голос. Оглянувшись, я опознал и его. Такие голоса - так же, как и раскоряченный фургон, из которого высовывался его обладатель - держат только хасиды в Бруклине. -- Не возвращайте же даме этот доллар! Он же ей не нужен, ну! Посмотрите же на еЈ машину! Это же "Ягуар"! -- воскликнул хасид и поманил меня пальцем. -- Я разменяю вам эту бумажку, ну! -- Слава Богу! -- развернулся я к нему. -- Выручают всегда свои! -- Тоже еврей? -- забрал он деньги. -- А разве не видно? -- Обрезаемся не только мы! А ты вот что: смахни-ка мне пыль со стекла, пока я найду тебе квортеры, да? -- Конечно, -- обрадовался я и только сейчас заметил, что на стЈклах его "Форда" лежал такой толстый слой пыли, как если бы хасид - в поисках бесплатной автомойки - прибыл из сорокалетнего пробега по Синайской пустыне. -- Как же это я тебя не приметил? -- Наш брат не высовывается, -- похвалился он. -- Как сказано, знаешь, "смиренные унаследуют землю"! -- Обязательно унаследуют, -- согласился я, содрал с бруска тряпку и попытался снять ею пыль со стекла. Пыль не сошла. -- А зачем тебе квортер? Позвонить, да? Тоже евреям, да? Это хорошо... А что ты им скажешь - чего те уже не знают? -- Долгая история! -- ответил я, продолжая скоблить стекло. -- Человек у нас скончался. -- А это нехорошо... Хотя... Как сказано - "пристал к народу своему"... Вот здесь ещЈ, в углу: старое пятно, со времЈн фараонов... А сказано так: "И скончался Авраам, и пристал к народу своему". -- Точно! -- кивнул я. -- Но Авраам был праведником... Это пятно, кстати, не сходит: видимо, от манны небесной... Авраам, говорю, был старый, а у нас ведь скончалась еврейка молодая... И к тому ж многогрешная. К народу своему ей не пристать. -- К своему и пристанет... Другой народ грешных не возьмЈт. -- Видишь ли, -- начал было я, но осЈкся. -- ВсЈ! ЗелЈный! Хасид воздел очи к верхним этажам небоскрЈбов: -- Да упокой Бог еЈ душу, амен! Возьми вот! Я раскрыл свою ладонь и увидел в ней квортер. -- Больше нету, только один, -- смиренно улыбнулся хасид. -- Шалом! -- и дал газу, унаследовав семьдесят пять центов... 55. Оглушительная радость разрушения За небитым телефоном мне пришлось шагать три квартала: чаще всего недоставало трубки. Опустив в щель монету, я сообразил, что в Квинс звонить нету смысла: никого из петхаинцев дома не застать, все на кладбище. Решил связаться с Брюсом Салудски, который жил неподалЈку и родился в одном со мною году, о чЈм напоминали последние четыре цифры его телефонного номера. Хотя дома его не оказалось, автоответчик конфисковал у меня единственный квортер. Я грохнул трубкой о рычаг, вырвал еЈ из гнезда, а потом с размаху швырнул еЈ в аппарат. Разбил в куски сразу и трубку, и диск циферблата. Ощутив оглушительную радость разрушения, я с трудом выдернул из гнезда шнур. Потом стукнул ботинком по стеклянной двери и отмерил локоть ошалевшей от испуга старухе. К сожалению, затмение оказалось кратким. Вернулось отчаяние, а вместе с ним - гнетущая мысль о неотложности благоразумных действий. Определив своЈ местонахождение на мысленной карте Манхэттена и взглянув потом на часы, я решил шагать по направлению к ООН. Логичнее поступка придумать было невозможно! Не только из пространственных соображений - близости организации, - но также и временных, поскольку, согласно "ЧЈрному каналу", ночное заседание комиссии по апартеиду должно было уже завершиться. 56. Израиль разочаровал высокой концентрацией евреев Прямо напротив ООН, на углу 49-й улицы, располагался ресторан "Кавказский". Владел им петхаинец Тариел Израелашвили. Жизнелюбивый толстяк, прославившийся на родине диковинным пристрастием к попугаям и нееврейским женщинам из нацменьшинств. Эмигрировал сперва в Израиль, и - помимо попугая, напичканного перед таможенным досмотром бриллиантами - экспортировал туда тбилисскую курдянку по имени Шехешехубакри, которая вскоре сбежала от него в Турцию с дипломатом курдского происхождения. Израиль разочаровал Тариела высокой концентрацией евреев. Переехал он, однако, в Нью-Йорк, где - в стратегической близости от ООН - открыл небольшой ресторан, который собирался использовать в качестве трибуны для защиты прав индейцев. С этою целью к грузинским блюдам он добавил индейские и завЈл любовницу по имени Заря Востока. Из активисток племени семинолов. Между тем, ни еЈ присутствие в свободное от демонстраций время, ни даже присутствие попугая, умевшего приветствовать гостей на трЈх официальных языках ООН, успеха ресторану не принесли. Дела шли столь скверно, что Тариел подумывал закрыть его и посвятить себя более активной борьбе за дело индейского меньшинства - подпольной скупке в Израиле и подпольной же продаже семинолам автоматов "Узи". Провалила сделку встреча, которую Заря Востока организовала в резервации под флоридским городом Тампа между Тариелом и одним из старейшин племени. Этот "поц с куриными перьями на лбу", как назвал мне его Тариел, оказался антисемитом. Узнав, что "Узи" изготовляют евреи, старейшина возмутился и сделал заявление, согласно которому миниатюрному автоматическому оружию он, по примеру предков, предпочитает старомодные ружья с такими длинными стволами, что, хотя при стрельбе они иногда взрываются, их можно зато подносить к мишени ближе. По возвращении в Нью-Йорк Тариел поспешил в ФБР и сообщил Кливленду Овербаю, что "вонючие семинолы готовят восстание против США". Овербая растрогала бдительность Тариела, но он заверил его, будто никакое меньшинство не представляет опасности для большинства. Тем более - милые семинолы, вооружающиеся всего лишь для борьбы против засилия евреев во Флориде. Овербай посоветовал Тариелу забыть о семинолах и повременить с продажей ресторана, который, по единодушному мнению коллег из ФБР, расположен в многообещающей близости от ООН. То ли благодаря заботе Овербая и коллег, то ли благодаря тому, что Тариел выбросил из меню индейские блюда, бизнес пошЈл в гору. Дипломаты валили в "Кавказский" целыми делегациями, учтиво беседовали с попугаем у входа, нахваливали грузинские рецепты и ликовали, когда Тариел угощал их за свой счЈт кахетинским вином. Как-то раз - и об этом писали в газетах - Тариела навестил и проголодавшийся тогда, но теперь покойный советский министр Громыко. Заходил дважды и другой министр - тоже оба раза проголодавшийся и тоже бывший. Но - американский и живой. Киссинджер. Шеварднадзе - хотя и земляк - кушать побрезговал. Сказал Тариелу, будто находится на диете. Правда, выпил с ним стакан вина за своЈ "новое мышление" и пообещал способствовать расширению грузинского амбианса в районе ООН. Слово сдержал. Напротив "Кавказского", во дворе организации, появился вскоре скульптурный ансамбль тбилисского символиста Церетели "Георгий Победоносец". ВесЈлый горец на весЈлом же коне протыкает копьЈм межконтинентальную баллистическую ракету. С большой, но легко расщепляющейся ядерной боеголовкой. Что же касается Зари Востока, она приняла иудаизм, переселилась к Тариелу в квартиру, которую он, покинув Квинс, снимал прямо над рестораном, заделалась в нЈм мэтром и похорошела. Даже Шеварднадзе не мог удержаться от комплимента и, не скрывая блеска в умудрЈнных международной жизнью глазах, сообщил ей, что в Тбилиси одна из газет называется "ЗарЈй Востока". Заря Востока знала это давно, но всЈ равно зарделась от удовольствия и в знак признательности предложила министру отведать клубничный джем, изготовленный ею по рецепту, описанному в романе "Анна Каренина". Тариел божился мне, будто ревновать еЈ к земляку не стал, потому что завЈл новую страсть - бильярд. Эту страсть разбудили в нЈм Кливленд с коллегами. Они же привили ему и разделяли с ним любовь к кутежам с ооновскими делегатами из третьего мира. Какое-то время эта любовь казалась мне убыточной, ибо Тариел одарял дипломатов тридцати-процентной скидкой на блюда, а к концу кутежей к наиболее важным делегатам Заря Востока подсаживала политически активных семинолок, которые за ночь сексуальных чудес света спрашивали - по стандартам Большой СемЈрки - поразительно низкую цену. Ясно, что доплачивал им ресторан, и это должно было влетать ему в копейку. Так же, как и разница между реальной и резко сниженной, "Кавказской", стоимостью блюд и напитков. Выяснилось, что все убытки за блюда, напитки и живность покрывали ресторану овербаевцы, но в последнее время, ссылаясь на урезанный бюджет, - перестали. ЛишЈнная живительных соков дохода, любовь Тариела к третьему миру остыла, но от кутежей он уже отказываться не мог, поскольку, как намекнули ему овербаевцы, единственную альтернативу визитам разноцветных дипломатов из ООН представляли визиты черно-белых соотечественников из налогового бюро. Добавили ещЈ, будто, несмотря на комфортабельность местной тюрьмы, бильярдов в ней не держат. Обо всЈм этом - за неделю до Нателиной кончины - я узнал от самого Тариела, приехавшего ко мне за советом. Я порекомендовал ему продать ресторан, расстаться с ЗарЈй Востока и возвратиться в Квинс к покинутым им петхаинцам. А пока не дразнить овербаевских гусей и веселиться с делегатами, валившими в "Кавказский" после каждой победы. Тариел казался мне пугливым, и, направляясь к нему в ресторан за десяткой, я не сомневался, что находится он в данный момент не в одном из бильярдных клубов Манхэттена, а у себя: рассаживает за стол отголосовавшихся противников апартеида. 57. Символы всепроникающего и всеобъемлющего отсутствия Разноцветных дипломатов, возбуждЈнных состоявшимся успехом и предстоявшим разгулом, уже сажали за банкетный стол. Но занимался этим не Тариел. Занималась этим Заря Востока. -- Где Тариел? -- спросил я, но она не ответила. Ответил - на родном ему, грузинском - попугай. Тариела, мол, нету. -- Сегодня же банкет! -- возмутился я. -- Конец апартеиду! Заря Востока промолчала, а попугай крякнул по-английски: -- Апартеиду нет! Я велел ему заткнуться, но он грязно выругался. -- Почему молчишь? -- спросил я Зарю Востока. -- Сказали же тебе: его нету, -- огрызнулась она. -- В бильярдной? -- В Квинсе, как ты ему и советовал! На кладбище. Там ведь у вас подох кто-то! А твой Тариел звонит и - плевать, грит, на банкет, тут у нас похороны затягиваются, -- хмыкнула она. -- Как именно он сказал? -- оживился я. -- Так и сказал - "затягиваются"! -- осклабилась Заря Востока. -- Ямку что ли недоковыряли?! Ты-то ведь отхоронился уже, кутить нагрянул! А он застрял в этом гавЈном Квинсе! Уже второй раз за десять дней! ЗавЈл, наверно, поблядушку из землячек! -- Успокойся! -- сказал я. -- Похороны да, затянулись. -- А то ты очень того хочешь, чтобы я успокоилась! -- пронзила она меня злобным взглядом. -- Конечно, хочу! -- заверил я. -- Мне надо у тебя получить десятку, раз уж Тариела нету. Заря Востока вскинула глаза на попугая и прищЈлкнула пальцами. Попугай тоже обрадовался: -- Ты - жопа! Мне было не до скандала. Обратился я поэтому не к нему: -- Что это ты, Заря Востока? -- А что слышал! -- раскричалась она. -- Сперва советуешь бросить меня на фиг, а потом у меня же требуешь деньги! -- Это не так всЈ просто, -- побледнел я. -- Объяснить? -- Я занята! -- и снова щЈлкнула пальцами. Я показал попугаю кулак - и он сомкнул клюв. Зато весь проголодавшийся третий мир сверлил меня убийственными взглядами и был полон решимости бороться уже то ли за сверх-эмансипацию женщин в американском обществе, то ли за новые привилегии для индейцев в том же обществе. Кивнув на попугая, я дал им понять, что грозил кулаком не женщине, а птице. ПричЈм, за дело: за недипломатичность речи. Понимания не добился: смотрели они на меня по-прежнему враждебно. "Неужели хотят защищать уже и фауну?" -- подумал я, но решил, что это было бы явным лицемерием, поскольку, судя по внешности, некоторые делегаты не перестали пока есть человечину. Догадавшись, однако, что десятки мне здесь не добиться, я одолжил у попугая слово "жопа" и адресовал его третьему миру. Шагнул я, между тем, не к выходу, а вглубь зала. К столику с телефоном: налаживать связь с цивилизацией. Возле столика паслись несколько семинолок. Пахли одинаковыми резкими духами и одинаково виновато улыбались. Даже рты были раскрашены одинаковой, бордовой, помадой и напоминали куриные гузки. Оттеснив их, я поднял трубку. Звонить, как и прежде, было некуда. Я набрал бессмысленно собственный номер. Никто не отвечал. Не отнимая трубки от уха, я стал разглядывать затопленный светом зал. На помосте, перед микрофоном, с гитарой на коленях сидел в соломенном кресле седовласый Чайковский. Композитор из Саратова. Которого Тариел держал за старомодность манер. Чайковский был облачЈн в белый фрак, смотрел на гитару и подпевал ей по-русски с деланным кавказским акцентом: Облака за облаками по небу плывут, Весть от девушки любимой мне они несут... Кроме делегатов - за другим длинным столом - суетилась ещЈ одна группа людей. Эти гоготали сразу по-русски и по-английски. Особенно громко веселился габаритный, но недозавинченный бульдозер в зеркальных очках, ослепивших меня отражЈнным светом юпитера. Чайковский зато был грустен и невозмутим: Птица радости моей улетела со двора, Мне не петь уже, как раньше - Нана-нана-нана-ра. Без тебя мне мир не светел, мир - нора, Без тебя душа моя - нора. Ты - арзрумская зарница, Гюльнара, Ты - взошедшее светило, Гюльнара... Заря Востока отыскала меня взглядом и сердитым жестом велела опустить телефонную трубку. "Пошла в жопу!" - решил я и сместил глаза в сторону. За круглым столом, точнее, под ним, знакомый мне пожилой овербаевец поглаживал ботинком тонкую голень юной семинолки. Она слушала его внимательно, но не понимала и потому силилась вызволить кисть из его ладони. Я подумал, что он загубил карьеру чрезмерной тягой к сладострастию, ибо в его возрасте не выслеживают дипломатов из Африки. С трубкой в руке, я, как заколдованный, стоял на месте и не мог ничего придумать. Равномерные телефонные гудки посреди разбродного гвалта - гудки, на которые никто не отзывался - предвещали то особое беспокойное ощущение, когда бессвязность всех жизней меж собой или разобщЈнность всех мгновений отдельной жизни обретает отчЈтливость простейших звуков или образов. ОтрешЈнных друг от друга, но одинаковых гудков. Или бесконечной вереницы одинаковых пунктирных чЈрточек. Символы всепроникающего и всеобъемлющего отсутствия! Не вещей полон мир, а их отсутствия! Потом мой взгляд перехватила крыса. Растерянная, шмыгала от стола к столу, а потом ринулась к плинтусу и стала перемещаться короткими перебежками. Движения еЈ показались мне лишЈнными смысла, но вскоре я заметил другую крысу. За которой она гналась. Никто их не видел, и я представил себе переполох, если кто-нибудь нечаянно наступит либо на гонимую крысу, либо на гонявшуюся. 58. Мне утонуть? Пускай - но в винной чаше! -- Положи трубку! -- услышал я вдруг скрипучий голос Зари Востока. Она стояла рядом и не спускала с меня расстреливающего взгляда. -- Положи, говорю, трубку! -- и надавила пальцем на рычаг. -- Сука! -- отозвался я. Она среагировала бурно. Выкатила жЈлтые семинольские белки и принялась визжать на весь зал. Я разобрал только три слова - "женщина", "меньшинство" и "права". Не исключено, что четвЈртого и не было и что остальное в поднятом ею шуме составляли вопли. За исключением Чайковского, все обернулись на меня - и в ресторане, несмотря на истерические причитания мэтра, воцарилась предгрозовая тишина. Нагнетаемая негромким бренчаньем гитары: Мне утонуть? Пускай - но только в винной чаше! Я маком стать хочу, бредущим по холмам, - Вот он качается, как пьяница горчайший, Взгляни, Омар Хайям! Никто на помощь к Заре Востока не спешил. Судьба на всЈм скаку мне сердце растоптала, И сердце мЈртвое под стать немым камням, Но я в душе моей кувшины влаги алой Храню, Омар Хайям! Наконец, за англо-русским столом загрохотал недостроенный бульдозер в очках. Отерев губы салфеткой, швырнул еЈ на стол и направился ко мне. Заметив это, Заря Востока сразу угомонилась и отступила в сторону - что предоставило бульдозеру лучший на меня вид. Стало совсем тихо. Чайковский продолжал беседовать с Хайямом: Из праха твоего все на земле кувшины. И этот наш кувшин, как все они, из глины, И не увял тростник - узор у горловины, И счЈта нет векам, Как стали из него впервые пить грузины, Омар Хайям! Что за наваждение, подумал я, опять меня хотят бить! Ощущение при этом было странное. Хотя развинченный бульдозер - тем более, заправленный водкой - представлял меньшую угрозу, нежели орава чЈрных юнцов, защищаться мне уже не хотелось. Я устал. Мысль о Нателе, однако, вынудила меня отставить в сторону правую ступню и нацелить еЈ в надвигавшуюся машину под самый бак с горючим, в пах, - так, чтобы искра отскочила в горючее и разорвала в щепки всю конструкцию. И я, конечно, ударил бы - если бы машина не убрала вдруг с лица очков и не сказала мне знакомым голосом по-русски: -- Сейчас тебя, сволочь, протараню! -- Нолик! -- ахнул я. -- Айвазовский! Бульдозер застопорился, забуксовал и взревел: -- Это ты?! Дорогой мой! К изумлению Зари Востока, Нолик расцеловал меня и потащил к столу. Представлять как закадычного друга. 59. В друзьях мы не состояли В друзьях мы не состояли, хотя знакомы были с детства. Звали его сперва по-армянски - Норик Айвазян, а Айвазовским он стал по переезду из Грузии в Москву. Захотел звучать по-русски и "художественно". Что же касается имени, Нолик, - за пухлость форм прозвал его так в школе я. Имя пристало, и при замене фамилии Норик записал себя в паспорте Ноликом, что при упоминании армян позволяло ему в те годы добровольной русификации нацменов изображать на лице недоумение. В Штатах я читал о нЈм дважды. В первом случае его имя значилось в списке любовников брежневской дочки, но список был опубликован в местном русском "Слове". Зато заметка в "Таймс" звучала правдоподобно. Рассказывалось в ней о кооперативных ресторанах перестроившейся Москвы, и в числе валютных был назван "Кавказ" у Новодевичьего кладбища. Упоминалось и имя кооператора - Норика Айвазяна, "Московского Директора Организации Освобождения Нагорного Карабаха". 60. Пора выходить на Америку! Оправившись от липких лобзаний с хмельными кутилами и с самим Ноликом, а также от водки, которую он перелил в меня из чайного стакана, я сразу же собрался попросить у него десятку. Решил, однако, сперва справиться о доходах. Ответ меня обнадЈжил: "Кавказ" приносил Нолику ежемесячно сорок тысяч "париков". ЗелЈных банкнот с изображением отцов американской демократии в парике. Вдобавок - вместе с полковником ФЈдоровым - он затеял под Москвой дело, связанное с производством зеркальных очков. Хотя "снимал в лысых", - в банкнотах с изображением отца советской демократии без парика, - это "двадцать больших в тех же париках"! Потом, безо всякой связи со сказанным, он пожурил американцев за то, что, как только они набирают несколько миллионов "париков", сразу же притворяются богачами. А богачи, сказал Нолик, - если они не борются за великое дело, - омерзительны. На какое-то мгновение мне стало больно за то, что я покинул отчизну, но я вспомнил, что на новой родине есть беженцы, которые скопили больше. В качестве их представителя я качнул головой и поморщился: -- Сорок тысяч? Всего? На двоих? -- Ты что?! -- возмутился Нолик. -- Толик срывает пятьдесят! Но ему и карты в руки: это его идея! -- Какой Толик? -- спросил я, хотя не был знаком и с идеей. -- Полковник ФЈдоров, -- сказал Айвазовский. -- Я вас знакомил! -- Который из них? -- оглядел я еле присутствующих. Они гоготали по английски. Единственный, кто изъяснялся по русски, причЈм, в рифму, сидел напротив, выглядел полуевреем и не скрывал этого от соседа, которому сам же каждую свою фразу и переводил: "Мой отец - еврей из Минска, мать пошла в свою родню. Право, было б больше смысла вылить семя в простыню. Но пошло - и я родился, - непонятно кто с лица. Я, как русский, рано спился; как еврей - не до конца". Сосед посматривал на него с подозрением. Не верил, что полуеврей спился не до конца. Не верил и я. Не тому, что до конца спившийся полуеврей не может быть полковником, а тому, что он ежемесячно срывает под Москвой пятьдесят больших "париков". -- Это он? -- спросил я Нолика. -- Это Толик? -- Толик это я, -- сказал мне полковник ФЈдоров, сидевший, оказывается, рядом, по мою левую руку. Которую я, смутившись, сунул ему под нос и сказал: -- ЕщЈ раз, полковник! На полковника ФЈдоров не походил потому, что на нЈм был ярко-жЈлтый нейлоновый блейзер. А под блейзером - ярко-красная тельняшка со словом "Калифорния". -- Никогда б не догадался, -- улыбнулся я. -- Молод! -- Эх! -- обрадовался полковник. -- "Забыл бык, когда телЈнком был". А ещЈ, знаешь, говорят: "Молодость ушла - не простилась, старость пришла - не поздоровалась". Айвазовский хлопнул меня по спине и воскликнул: -- Каков Толик-то, а! Ума палата и руки золотые! У армян говорят: "Олень стрелы боится, а дело - мастера"! -- Я армян уважаю, -- согласился полковник. -- Но у русских тоже есть своЈ: "Дело мастера боится". -- Почти одинаково, только без оленя! -- сообразил я и добавил более масштабное наблюдение. -- Народ народу брат! -- Философ! -- сообщил Нолик обо мне полковнику. -- Философов тоже уважаю! -- разрешил Толик и выпил водку, а потом рассмеялся. -- А такое, кстати, слышал? Философское: "ВсЈ течЈт, всЈ из меня"? Или: "Я мыслю, следователь, но существую"? -- А что у вас за войска? -- рассмеялся я. -- Фольклорные? -- Толик у нас полковник безопасности! -- ответил Нолик. -- КГБ?! -- осмотрелся я. -- Или как это у вас сейчас называют? Кроме попугая и Зари Востока, никто на нас не смотрел. -- Удивительно! -- сказал я Нолику. -- А говорил: в одном деле... -- Новые времена! -- похвалился полковник. -- А мы тут ещЈ хотим ресторан перекупить у Тариела, -- добавил Нолик. -- Пора выходить на Америку! -- вспомнил полковник. -- Это дорого? -- согласился я. -- Выходить на Америку? -- НаскребЈм! -- пообещал Нолик. -- Молодцы! -- вздохнул я. -- Нолик, мне нужна десятка. -- Как срочно? -- опешил Айвазовский. -- Сейчас. Нолик вытер губы ладонью и обиделся. -- Десять тысяч?! -- разинул рот полковник и вылил в него рюмку. -- Десять долларов, -- сказал я. Айвазовский переглянулся с ФЈдоровым и после выразительной паузы проговорил: -- Мой тебе совет... Бросай-ка ты на фиг философию и займись делом. Это же Америка! Даже у нас, в вонючем Совке, башковитый народ очухался и это... ПошЈл в дело. Я тебе расскажу сейчас что делать, а ты выпей, не стесняйся! -- и снова переглянулся с Толиком. -- Что я тебе говорил вчера, Толик, а? Прав я или нет? -- Я и не спорил! Народ говорит так: "Ворона и за море летала, а умна не стала"! -- и повернулся ко мне. -- А ты пей и прислушайся к Норику Вартанычу: он дурному не научит! Таких мало: ему могилу буду рыть, а там нефть, например, найдут! -- Так что же, Нолик, найдЈтся десятка? -- спросил я. -- Слушай, милый, -- опять обиделся Нолик, -- откуда я возьму десятку-то? Мы же тут ходим с чеками. "Тривилерс"! Да, Толик? -- "Три-вилерс", "два-вилерс"! -- рассмеялся полковник. -- Трэвелерс! А мы тебе это... -- повернулся он ко мне. -- Хотим очки подарить! От них польза бывает, понимаешь? Дай-ка надену тебе, мы же друзья уже, дай-ка мне твой нос! Я не дал носа. Поднялся и похлопал обоих по плечу: -- Мне пора: "У каждого Абрама - своя программа". Ну а "таких друзей - за жопу да в музей"! -- Отлично сказано! -- взвизгнул Толик. -- По философски! -- определил Нолик. 61. Тайное в душе тайным и остаЈтся Идти было некуда, и я машинально вернулся к телефону. Заря Востока рассаживала семинолок между борцами против апартеида, а я - тоже машинально - нащЈлкивал свой номер, хотя по-прежнему упирался и не подходил к телефону на другом конце провода. За круглым столом не было уже ни овербаевца, ни непонятливой собеседницы. Она, должно быть, поняла его и удалилась с ним. Попугай смотрел уже не на меня, а на Чайковского, - и одобрительно кивал головой. Старику песня нравилась и самому: Скажи мне, наша речка говорливая, Длиною в сотни вЈрст и сотни лет: Что видела ты самое красивое На этих сотнях вЈрст за сотни лет? Попугай навострил уши, а старик подмигнул ему и допел: Ответила мне речка края горного: Не знала я красивей ничего Бесформенного камня - камня чЈрного У самого истока моего. Я вспомнил о Нателиных камнях. Вспомнил с нежностью и Зилфу, еЈ мать. Себя даже вспомнил у "самого истока моего", подростком. Впервые тогда - как раз в связи с Зилфиным колдовством над камнями и самоубийством еЈ мужа Меир-Хаима - впервые тогда испугавшимся той догадки, что тайное в природе или душе тайным и остаЈтся. Вспомнил и изумлЈнное лицо моего отца, прочитавшего предсмертную записку Меир-Хаима о своей невыносимой любви к Зилфе. Я расслабился и затаился в ожидании той уже не отвратимой горячей волны, которая разливается из горла по всему телу, растворяя его в пространстве и времени... Раствориться я не успел: снова подкатил бульдозер. Теперь - вконец развинченный. Забрал у меня из рук трубку и опустил еЈ на рычаг. Я не протестовал: не ждал даже извинений. Ждал того, что было мне важнее. Десятку. Начал он с извинений: -- Ты уж прости меня, старик, но она настаивает. С другой стороны, она права: телефон не твой, а она тут фигура - мэтр! Фигура к тому же, старик, у неЈ как раз вполне! Я люблю когда жопа и живот облетают бабу как карниз. Это мне нравится: у черножопых и ещЈ, как она, у жЈлтожопых. Да, обезьяны, но - есть что помять! Нолик обвил меня за талию и подталкивал к выходу, а Заря Востока стояла неподалЈку и торжествовала. Осознав к своему ужасу, что десятки он мне давать не надумал, а надумал, наоборот, угодить "жЈлтожопому мэтру" и вышвырнуть меня, я перестал его слушать. Сперва двинул левым локтЈм в бак, взболтав в нЈм горючее, а потом левою же ладонью схватил его за мошонку и сильно еЈ сдавил. Нолик перестал держать меня за талию: закинул голову вверх и стал глухо хрипеть. Почему-то мне подумалось, что никому на свете он не нужен, - и я решил его взорвать. Кулак мой сомкнулся крепче, но шарики в нЈм оказались мелкими, и искры разлетелись не оттуда, а из глаз. Догадавшись, что взрыва не состоится, я заглянул Нолику в задымленные глаза и спросил: -- Понял? Он в ответ заскулил и пригнулся ниже. -- Норик Вартаныч! -- окликнул его из-за стола полковник. Не ответил он и ему. -- Отвечай же, Нолик! Понял или не понял? -- повторил я, и теперь уже он кивнул головой: -- Понял. Никто кроме него, однако, ничего не понял. Не поняла даже Заря Востока, норовившая зайти сбоку, чтобы разглядеть - отчего же это вдруг московский гость начал вертеться вокруг своей обширной оси. -- Норик Вартаныч! -- крикнул ФЈдоров. -- Тебе плохо? -- Иду... -- откликнулся Нолик истончЈнным голосом и посмотрел на меня умоляюще. ПошЈл и я. К выходу. Заря Востока провожала меня взглядом, в котором презрение ко мне соперничало с непонятым мною восторгом по отношению к Нолику. ЕщЈ больше запутал меня Чайковский: Оставьте одного меня, молю, Устал я от дороги и от шума. Я на траве, как бурку, постелю Свою заветную мечту и думу. Это мне было понятно, но, открывая дверь, я услышал иное: О люди, подойдите же ко мне, Возьмите в путь: я никогда не думал, Что будет страшно так наедине С моей мечтой, с моей заветной думой. 62. Бабы мне вкусней, чем должности! На часы я взглянул уже за дв