предупреждала, - говорит она с как будто б сорвавшимся нетерпением, - у меня не получится! неумеха я... Он легко подхватил ее под руку, повлек, она бежала с ним: - Охота вам со мной мучиться... Забежав в озеро по пояс, он вдруг повернулся и, откидываясь спиной на воду, потянул Нинель. Она попыталась устоять и испуганно вскрикнула: - Ой! Не дав ей, упавшей, захлебнуться, поддерживая ее над водой, он переместился с нею туда, где было по грудь, и я увидел - она забултыхала ногами... забултыхала, лежа животом на его ладонях. До чего меня потянуло захохотать и засвистеть. У нее нет сомнений - я сгораю от ревности. А мне всего-навсего обидно - как можно при такой красоте жалко идти на поводу? Мой гнев обрушился на ядовитую мысль: почему она вообще должна сейчас про меня помнить?.. Помнит или нет - мне без разницы, и пусть кто хочет, верит в обратное. Я просто из любопытства гляжу со стороны... вон как усевшийся на песке Филеный, который смотрит на озеро - а точнее: на нее и Старкова. Я подошел к Генке, и он, не взглянув, понял, кто рядом. - Пойдем, Валера, и мы купаньки. - Разве что, - сказал я раздраженно. Вполне естественно - мне хотелось купаться, но она, увидев меня плывущего, обязательно решит: я не могу, чтобы ей не показываться. Филеный передразнил Старкова: - Давайте махнемся? - Генка сумел произнести это с выразительно похабным намеком. Вытянул перед собой руки и, словно держа на них девушку, проговорил, изображая снедаемого похотью: - Ножками-ножками еще... Еще-еще-еще!.. Но-о-жками... Как знать - может быть, Нинель, поддерживаемая под живот Старковым, именно это и слышала сейчас, старательно бултыхая ногами... Генке приелось паясничать. - Нет, ей не мед! - сказал он убежденно. - Не видит того, кто по ней! "Какой ты проницательный", - подумал я с ехидством. Он по-деловому, точно его звало неотложное, вскочил и бросил мне: - Будь! Нинель и Старков собирались выйти из воды - я был вынужден отчалить на отдаление, чтобы она не вообразила, будто я ее караулю. Возле меня оказались знакомые ребята, мы искупались, потом поболтали о том, о сем. Я не намеревался вертеть головой и высматривать издали, что и как там у нее со Старковым. Замечал лишь: он от нее ни на шаг. Солнце клонилось к закату и обещало раскаленный добела гул, от которого не убежать. А я и не хочу. Возьму да пойду навстречу, рванусь сквозь: к изначальной сумасшедшей ясности, что Нинель и я - самые близкие друг другу во всей Вселенной! Смешно?.. И уж куда как кстати моя фамилия Забавских. Однажды Альбертыч употребил ее в дело, сказав: "У Забавских забавные забавы!" - он протягивал мне книгу. У него было пристрастие к зарубежным романам, из всей знакомой с ним молодежи лишь один я брал их у него. Его родной сын в них не заглядывал. Альбертыч и я увлекались Гамсуном. Я внимал вновь и вновь объяснениям, что такое "гамсуновская любовь", меня волновала фраза "смертельное состязание самолюбий". Теперь, замороченный ею, я примерял ее к себе, к Нинель и Старкову. Меня разъяряло, что она и не думает состязаться с ним, но я говорил себе: у нее не может быть к нему любви - так зачем она стала бы показывать ему свое самолюбие?.. Ночь колебалась - прийти ли? - поглядывала на землю кротко и пристально, а я прятался то у нас в саду, то за сараем. Домашние были уверены: я резвлюсь в компании друзей и подруг, тогда как никто не убедил бы меня в важности чего-либо, кроме наблюдения за домом Надежды Гавриловны. В самом деле, а если я ни за что не хочу упустить секунду, в которую он рухнет от подземного толчка? Почему я этого жду, объяснять бессмысленно. Я не ощущаю ничего, кроме разлитого вокруг предвосхищения, сжатого до духоты. Мой чутко крадущийся вдаль слух вот-вот натолкнется на жизнерадостные шаги... на веранде у торца дома появятся Нинель и Старков. Они присядут на стулья, чтобы плыть через томную прелюдию, и я услышу много раз - прежде, чем он раздастся, - звук раскладушки, приводимой в нужное положение. Нинель пришла домой одна. Потом она показалась на веранде. К ней присоединилась Надежда Гавриловна. Они посидели под навесом в свете лампы, на которую налетали неисправимо рьяные самоубийцы-мотыльки, и отправились по комнатам. 6. Я встал до того, как поднялся отец. Было воскресенье, а в выходные он обычно уделял время своему хобби - фотографированию. Я развел для него проявитель и закрепитель. Сам он делал это без того удовольствия, с которым направлял объектив на кого-нибудь, поддавшегося уговорам попозировать. Сдержанно поблагодарив меня за помощь, отец осведомился, добавил ли я в свежий проявитель "двадцать процентов старого, чтобы пленка получилась сочнее?" Я ответил утвердительно и не ошибся, предположив, что услышу: - Не поленись и в другой раз, ладно? Он безотлагательно повел меня в сад, чтобы заснять "в лучах, проходящих через листву". - Нужна игра пятен, - сказал по пути убеждающе и с горечью уверенности, что его не поймут. Оказалось, давно уже необходимо сфотографировать и мою сестру - "почему бы не в гамаке?" Причем я должен держаться за гамак, словно раскачивая его. Моя сестра четырнадцати лет надменно заявила - это "не для нее", - и холодно усмехнулась, когда отец повторил раза три подряд: - Ужасно капризная ты растешь, ужасно! Другая сестра, которой было двенадцать, забралась в подвесную сетку с охотой и вознегодовала на слова: - Тебя одну только и фотографирую... Она указала на меня пальцем: - А с ним? Я был послушен до угодливости и взялся за край сетки. Отец повеселел, делая снимки, и матери не пришлось, зовя нас к завтраку, упирать на вопрос "оглохли?" В кухне моя сестра, избегнувшая фотографирования, сказала: только что приходил Филеный. - Трудно было меня крикнуть? - я чуть не выругался. Генка не баловал меня визитами, и мое воображение заработало, выводя мотивы его прихода из того, что имело место накануне. - Если хочешь, чтобы я с тобой разговаривала, забудь этот тон и не смотри на меня такими глазами! - объявила сестра. - А во-вторых, ему был нужен не ты, а дед. Они вместе ушли. Любопытная новость зудяще впилась в меня, и за столом не пришлось притворяться, что кусок не лезет мне в горло. - У меня каникулы, но это только так кажется. Я в кабале! - высказал я приготовленное с ночи и почувствовал: на лице у меня нервная гримаса: - Имею я право начать день не с трудов в огороде?! - Ты не будешь окучивать картошку? - произнесла мать, решительно настраиваясь на скандал. Она была бухгалтером, отец - инженером-экономистом, они не приносили домой кучу денег, и огород и сад представляли для нас немаловажное подспорье. Тем не менее я вознамерился пожертвовать сегодня заботами овощевода. - Картошку буду окучивать завтра! Отец, в это утро благоволивший ко мне, принял мою сторону, и, хотя без перепалки не обошлось, вскоре мы с Адом, за которым я зашел, уже загорали на пляже. 7. Мне было не по душе вытягивать шею, ладонью прикрывая глаза от солнца, и осмотр пространства, производимый украдкой, длился дольше, чем хотелось бы. Она еще не пришла... Тут я приметил отсутствие плоскодонки на прежнем месте у зарослей тростника. В глаза прянул игристый блеск озера, лодка была довольно далеко от берега. - Опрокинет же! - невольно прошептал я и увидел, как Ад покосился на мою руку, сжавшуюся в кулак. Старков катал Нинель на плоскодонке. Я разжал кулак, но рука сжалась снова. - Он не гребет - он рисуется! А на этой лодке один Генка и может плавать, она же как корыто на воде... - Я на ней кувыркнулся, - сказал Ад и уточнил: - почти что кувыркнулся. Опасно на ней. Чтобы я еще когда-нибудь в нее залез... - А она, - я имел в виду Нинель, - плавать не умеет. - Утонет, - заключил Ад с твердостью, как человек, которому дано видеть сокрытую неизбежность. - Ха-ха! Она уверена - с ней ничего не случится! Как же, она с тем, кто не допустит... А чем он доказал?! - мне удалось не крикнуть это со всей яростью, которая меня переполняла, а прошептать. Возмущал меня и Филеный: где он ошивается, когда взяли его лодку и рискуют чужой жизнью? Куда он поперся с моим дедом? - Я видел, они мимо нашего дома протопали, - сказал Ад и энергично отмахнулся от мухи, облепленной губительными, без сомнения, бациллами. - Генка и к нам заходил: может, ночью я или отец рыбачили? Ему рыба нужна. - Рыба? - сказал я, маскируя интерес недоумением. - Говорит, надо, чтоб была большая - килограмма на полтора - и чтоб еще трепыхалась. Сам он всю ночь рыбачил - такой не попалось. "Дед повел его к знакомым рыбакам", - подумал я. Засосало под ложечкой: то, что замыслил Филеный, переставало быть загадкой. Почему я не умею, как он, наметить определенный подходец к цели?.. "Потому что не страдаю от страсти завладеть призом и у меня не текут слюнки! - сказал я себе, дабы почувствовать себя лучше. - Я не ищу, чем бы отличиться, и вообще не участвую в этом соревновании. А на лодку смотрю потому, что знаю, как легко она переворачивается". Старков, лениво придерживая весла, подался к Нинель, которая сидела перед ним, слегка отклоняясь к корме. Он говорил что-то, она, накренив плоскодонку, протянула руку за низенький борт и стала купать ладошку в воде. - Ну-ну, корыто, не подведи, - прошептал я. - А этот мудак расп...дился и крена не видит! - Ему же хуже. Она как будет тонуть - вцепится в него и с собой утянет, - сказал Ад с презрением к Старкову, неспособному предусмотреть очевидное. Я выразил мое бессилие чем-либо помочь Нинель: - Он ей пудрит мозги сахарной пудрой, а она нежится. - Перед смертью, - добавил с суровой прямотой Ад. Вокруг нас витали обрывки разговоров - на пляже было людно. Слух цепляло одно, другое... Кто-то многоопытный рассудительно изрек: - Лучше, когда женщина сама выбирает позу. "Глубокая мысль!" - отреагировал я высокомерной усмешкой или, во всяком случае, желанием, чтобы такой она оказалась. Сам я покамест знал только одну женщину и в одной позе - совпавшей в точности с той, которую я чаще всего и представлял. Ксюша Пантюшина, приведенная мною тайком от домашних в сарай, без ужимок легла на матрац, глядя на меня с откровенным ожиданием грехотворницы. Девушка училась у нас в техникуме, но оставила его, ей не удавалось устроиться на подходящую работу, она не находила понимания у своих родителей. Но все это было бессильно ожесточить Ксюшу и не отражалось на постоянстве, с каким она сочувствовала нашему брату в безжалостно прижимающей нужде. Ксюше была присуща оригинальность: если ей дарили подарок, она выражала радость тем, что со смехом выдергивала у парня пару волос из головы. Всех нас она называла - в любой ситуации - только по фамилии. "Забавских, - расслабленно произнесла мою, после того как я прошел посвящение, - неплохо, да? - полежав молча, добавила: - Мне еще одно интересно... Снять их ты мне помог - а надеть?" Когда я, не без ухмылки, конечно, но исполнил ее желание, она посмотрела на меня озадаченно. Девушка не была пресыщена галантностью кавалеров. Я представил ее катающейся на лодке со Старковым. Вернее, мне очень хотелось представить... Мы с Адом полеживаем на пляже, все совершенно так, как сейчас, но в плоскодонке - не Нинель! Ксюша Пантюшина вперила в Старкова свой красноречивый взгляд, она поглаживает его по голове, запускает проворные пальцы в волосы и вдруг выдергивает несколько. Мне весело. О чем бы я думал? Что говорил?.. Ах, не все ли равно! - Когда, - спросил я Ада, - ваш баркас будет готов? Альбертыч, отмеченный славой умельца и рационализатора, трудился над тем, что именовалось катером и иногда яхтой, но чаще - баркасом. Оказалось, он почти готов, осталось только покрасить. - Но я не могу. От краски такие пары - ими дышать очень вредно. - А что отец? - Ему ничего. Но он с этим химиком занят. - У вас всегда кто-нибудь, с кем он занят, - сказал я, представив, как можно было б пройти на новом баркасе мимо несчастной плоскодонки. Ад вступился за отца: - Мало ему от матери долбежки: "У нас гнездо для них? сколько возиться? будет конец этому приюту?" А он по бабам не ходит, зарплату приносит всю. Недавно опять подал рацуху и премию получил. Альбертыч, работавший слесарем на авторемонтном предприятии, усовершенствовал механизм для откручивания гаек, намертво приросших к винту. Ад объяснял мне устройство гайковерта, тыкая выпрямленным пальцем в песок, рисуя что-то, а я, думая, как ему показать мой интерес к теме, взглядывал на другой берег; мне не было никакого дела до плоскодонки. Никакого! Старков снял рубашку, а Нинель оставалась в блузке, остерегаясь солнечного ожога. - И правда... - я постарался сосредоточиться, - когда резьба ржавчиной схватится, гайку простым ключом не отвернешь... С этого, вспомнилось, Ад и начал о гайковерте, пять минут разговора не сдвинули меня с исходной точки. Спасая положение, я восхитился Альбертычем: - Какие отличные у него рацухи! - и, спеша уйти от заминки, спросил: - Химик беспокойный? Скачок моей мысли породил недолгое молчание. Затем Ад сказал, как бы думая вслух: - Да нет, он не больно мешает. Только что может повеситься. Или вены себе перерезать. - Оставь! Человек играется, балдеет... - Истерика. Перед смертью, бывает, еще как балдеют! - заметил мой друг авторитетно. Рассказал: старый кореш Альбертыча - вместе служили на флоте - живет в одном городе с химиком, знает этого Славика хорошо. Тот не удержал "трос карьеры", оказался "в трубе" и "тонет в разочаровании, как в стакане". Кореш направил его к Альбертычу "для попытки развеяться". - А что за разочарование? - спросил я. - Как у каскадера, который женился "не на том темпераменте"? - Да нет, - возразил Ад, принимаясь объяснять. "Мне интересно и даже более чем!" - сказал я себе и, не желая видеть лодку, сомкнул веки - почти... Нинель увиделась в радужно искрящемся тумане. Сидела, немного запрокинув голову в беленьком, из хлопчатки, кепи с целлулоидным козырьком. Старков взбурлил веслом воду, выгоняя плоскодонку на середину озера. Ад говорил о каскадере. Разочарование у него было на почве отсталости: из-за того, что техника отстает от науки. А из-за темперамента разочарованной жены страдал джазист, живший у них позапрошлым летом. - У Славика - на другой почве. Что он нужен лишь из-за своей головы, а просто так никому не нужен. - Все химики такие, - обобщил я, не входя в подробности и пренебрегая слабостью моих знаний о химиках. - Таксисты тоже прибацнутые, - заметил Ад. - Помнишь, у нас жил Сандро? Не помня, я сказал "да". Старков развернул лодку, я думал - они возвращаются, - но он перестал грести, захваченный беседой с Нинель. Она решила теперь принять порцию солнечной ласки и освободилась от блузки. - Сандро из Поти, таксист, из-за ревности поддавал, а батя ему под гитару пел для успокоения: "Ах, Самара-городок, неспокойная я, неспокойная я, успокой ты меня..." И Славику батя эту песню поет. - Неспокойная, - сказал я, - для успокоения! Мне нестерпимо захотелось расхохотаться: ревность - еще б чего! Ну о чем, о чем они там болтают?! Я кинулся в воду, поплыл кролем и обогнул лодку, обдавая их брызгами. Старков от брызг съежился, как баба, крутнулся ко мне - лодка накренилась. - Крен! - закричал я. - Не видишь, гад, - кре-е-н!.. - и еще брызганул. Он нацелил в меня весло, лодка черпанула - Нинель привалилась к нему. Бросив весло, он взял ее в тесный обхват. - Кре-е-ен!!! - я ухватил руками накренившийся борт и, выскакивая из воды, налег на него. Небо опрокинулось. В ощущении удара я был под водой и, неплохой пловец и ныряльщик, едва не захлебывался. Протянув руки к Нинель, я подтолкнул ее вверх, выплыл, выдохнул из себя стон, втянул в легкие воздух и, поднырнув, принял ее на спину. Мне удалось и самому высунуть из воды голову: - Спокойно, мы держимся! Все нормально. Перевернувшаяся лодка чернела смоленым днищем, Старков уцепился за нее: - Сюда-аа! Нинель толкнулась от меня и закинула руки на днище плоскодонки, которая теперь стала чем-то вроде плота. - Ну вот, - говорил я, - все в порядке, работаем ногами к берегу... потихоньку, зато с гарантией - больше переворачиваться некуда. Спасатель на моторке Яков Палыч, заложив сногсшибательный вираж, подлетал к нам. Между прочим, у него очки - минус девять, - и он чуть-чуть не протаранил плававшее вверх дном корыто с нами заодно. В последний миг круто свалил в сторону и, пока ретиво резал вокруг нас круги, мы вдоволь нахлебались. Потом он примчал нас к пляжу, и только я спрыгнул с моторки - Старков приложил кулак к моей скуле. Все видимое отскочило от меня, а на мою спину словно наскочила горячая уплотненность песка. Никак не получалось от него оторваться, но, наконец, усилия привели к тому, что ноги ощутили опору. Я шагнул к мельтешению лиц, среди которых притягивающим центром устойчиво держалось лицо Старкова. Первый мой удар прошел вскользь, второй предотвратили курортные; пляжный народ облапил и моего противника. В попытках прорваться к нему я не замечал, пока не опомнился, что остервенело-плачуще грожу ему и сквернословлю. Меня толкали, тормошили, держали за руки, тянули, спасатель Яков Палыч наступил на мою босую ногу болотным сапогом и, не видя этого, сокрушенно отозвался обо мне: - Крику от него сколько! А казалось, кричат все вокруг, все до одного. И еще стало умопомрачительно страшно - встретиться взглядом с Нинель. Меня выпустили из толкотни, я не поднимал глаз, но тотчас узнал стройную фигурку - мелькнуло лицо с выражением какого-то незаслуженно обидного стыда. Сумев пренебречь болью в отдавленной ступне, я пустился наутек от происходящего. Обойти кругом озера спортивным шагом - почему бы не примерить к себе это упражнение? Напористо множу шаги в интересе: когда нахлынет усталость? Полосу пляжа обрубала канава с переброшенной доской, покрытой подсохшей грязью. Я устремился далее по вытоптанной в траве дорожке между кустами, достиг леса - мечтая изнуриться до бездумья и бесчувствия. Когда я наступал на сучок или сосновую шишку, отчаяние превозмогалось удовлетворением. Кровавые следы доказывали мое право на убежище, лес помогал сжиться с самоощущением мужественного ухода от погони. 8. Опетлив озеро, я вышел к нашему дому со стороны огорода, перелез через забор и был встречен возгласом младшей из моих сестер, выглядывавшей из окна: - Ой, какой Валерка злой! - Не трогайте меня! - постарался я выговорить без дрожи в голосе, с угрозой, и потряс кулаками. "Если б где-нибудь в лесу нашлось логово, вы бы меня не увидели", - думал я, торопясь проскочить в сарай. Когда мне было лет десять, одиннадцать и мною владел дух романов Фенимора Купера, сарай воображался хижиной в глуши североамериканских лесов восемнадцатого века. Поддавшись на мои просьбы, дед сколотил лавку на ножках-чурбанах с неснятой корой; истертая овчина и старый "кочковатый" матрац взяли на себя роль звериных шкур. Расположившись на этой постели, я, вольный охотник, мог прислушиваться, сколько хотел, к таинственности, что караулила меня за стеной хижины и манила в приключения. Разнообразие возникавших в уме картин увлекало ввысь, чем дальше, тем больше я желал чувствовать себя в укромности засады где-нибудь высоко на дереве, мне требовалось ложе, устроенное на ветвях. И, поворчав, дед укрепил под самой крышей сарая полку наподобие вагонной. Я помнил о ней, когда приближался к дому, разгоряченный темпом спортивного шага. Сарай был крыт рубероидом; взобравшись на полку, я лег навзничь - крыша обдала меня запахом битума, поплавленного солнцем и готового пролиться через щели меж досками. Заглянул дед: - Вон Эдька тебе одежу принес. Ты что стал одежу-то забывать? Моя душа вожделела молчания. - Кажись, испечься хочешь, от крыши жар какой: смотри, весь в поту. Я свесил с настила руку и шевельнул ею - дед, тихо, но разборчиво матюкнувшись, удалился. А у меня не пот струился по лицу, а слезы. Она видела удар Старкова во всем его блеске... Старков восторжествовал - при ней. 9. Я продолжал приучать спину к голым доскам настила, когда стемнело и появился Ад. Он известил меня, что "все наши" собрались в кафе "Каскад", что там "батя со Славиком". И, между прочим, Нинель со Старковым. Я подсунул мои лопатки под колонку и принял на них ледяную струю. Вытерся, приоделся, попросил у матери трояк, у деда пару рублей до стипендии, и мы с Адом пошли в "Каскад". Это летнее кафе занимало участок берега впритык к пляжу. Просторная, под тентом, танцплощадка одной своей стороной выступала над озером, покоясь на бетонных сваях. По краю протянулись перильца из дюралюминия. Пейзажу придали бы очарование черные лебеди на воде - увы! В дневные часы у свай плавали банальные домашние гуси, однообразно погогатывая в мирной и безгласной атмосфере застоя. Вечерами же, при огнях и многолюдии, при блеске и громе музыкальных инструментов, танцплощадка бывала не лишена живописности. Как раз и сейчас она оказалась заполненной до упора, и, если бы не перила, кого-нибудь уже вытаскивали бы из воды. Оркестр с неукротимостью долбал ходовой боевик: Запороши меня, пыльца цветочная, Наполни рюмочку, крутой нектар! Зачем-то вспомнилось мне все восточное И магнетический звезды пожар... Вместо Вити Кучкина соло вела какая-то экстазная девица в серебристо-жемчужном платье с разрезом: и голос, и общее впечатление были ничего. Ударник Женя Копытный неподражаемо вычурно выколачивал дробь, сдавленно и одичало выкрикивал натурально английское: "And go!" и с презрительной развязностью сноба сыпал повторы. Мы с Адом шли к столику Альбертыча, и я обозревал танцплощадку - от и до; мы сели за столик, а взор мой все не находил ни ее, ни Старкова. Альбертыч был в отглаженной белоснежной безрукавке: на ней отливали мягким поблеском орденские планки и выданная ему весной медаль, которую выпустили по случаю ста лет со дня рождения Ленина. Она не обрела впечатляющей весомости в общественном сознании, и никто, кого я знал, ни за что не приколол бы ее к груди вместе с орденскими планками. Награжденные за войну знали, как держать марку, и, разумеется, Альбертыч на признанный публичный вкус выходил глуповатым. Не исключено, что только мы с Адом чувствовали некое подтрунивание в его оригинальности. В День Победы, с болезненным видом потирая затылок и кося на тебя глазом, он произносил: "Почтительные идут к Вечному огню, а отболевшие - к цветущим травам, ульям и звонкоголосым птицам". Позже я понял, что Альбертыч, может быть, был самым ироничным во всей стране человеком. Он поднял кружку с жиденьким "жигулевским" и подмигнул мне и Аду: - Пейте пиво пенное... а другого не желайте. - Между ним и Славиком стоял графинчик. Тут оркестр смолк, объявили следующий танец, мой слух ущучил: - Что вы, что вы... не годна я для этого... Меня молниеносно развернуло - Нинель со Старковым сидели в самом неудобном месте, откуда не видно ни ансамбля, ни ночного озерного пейзажа. Я сразу понял, что это она настояла запрятаться в незавидном углу. - Стара я для такого танца... спасибо. Он что-то ей вякнул с ухмылочкой - она: - Когда-то любила, а теперь, увы... разве что вальс... И улыбнулась, как виноватая, которая даже не просит пощады. Я отвернулся, пристукнул моей кружкой о кружку Ада, судорожными глотками выпил все пиво до дна и разневолил мое возмущение: - До чего мне за эту приезжую обидно! Не знаю, за кого она этого фраера дешевого считает! Одни "извините!", "простите!"... Противно слышать! У самой такие данные... - Неординарный случай! - Альбертыч тяжко вздохнул и вдруг, будто изумившись, вытаращился на меня: - Не на булку с кашей манной - претендует он, бесштанный, на розан благоуханный... - Идите вы! - психанул я. - Вам везде один смех! Я по-серьезному: обидно же - почему она такая, почему? - От одинокости, - подал голос непьяный на этот раз Славик. Я сдержался и выговорил ему терпеливо: - С чего это вдруг - одинокость у такой красивой? - Когда человек душевно травмирован, морально разочарован, красота лишь обостряет контраст. - Все правильно, - одобрил Альбертыч, - давай обостримся! - И они со Славиком опрокинули по рюмке, запили пивом. - Побывала девуля в переплете, обожглась, утратила трезвость и реальную оценку себя и окружающих. Славик приблизил ко мне физиономию: - Понимаешь... вот я формально не одинок, а фактически... Я нужен, но лишь из-за этого! - и стал постукивать себя пальцами по лысине. - А эта чернобровая нужна только - естественно и понятно - из-за чего, а человеку хочется... - Все правильно! - Альбертыч погладил его по плечу. - Однако, тем не менее, не будем рвать и портить шевелюру. - Зачем, - сказал я, почти рыдая от ненависти к Старкову, - зачем он ее напаивает? Закуска - одно мороженое, а вино, неслабое для женщин... Альбертыч запел: Без вина винова-а-ат Тем, что пью только ро-о-ом... А до меня сквозь галдеж донеслось: - Что вы... я очень скучный человек. Спасибо за комплимент, но... Ну добавь, подумал я, ну добавь: "Извините!" Я обернулся - Старков что-то ей болтал, ухмылялся... Она кивала с потерянной улыбкой - и он водил пальцами по ее руке. - Если он сейчас не уберет лапу... - начал я в сосущем безмерном отчаянии. - Чадо, - обратился ко мне Альбертыч с увещанием и не без подкола, - я хочу, чтобы у тебя всегда была наготове когтистая лапа, и я хочу также, чтобы на когтях был и яд. 10. Тут танец кончился, и в кафе появился Генка Филеный. Он постоял, излучая заносчивость, повел головой туда-сюда и направился к нашему столику картинно-развинченной походочкой. Подсев, спросил про случай на пляже. Меня облил стыд и рвануло ожесточение. - Они катались на твоей лодке, а я знал, что она переворачивается... - мне хотелось, чтобы вышло злее, но прозвучало так, как прозвучало. - Я поплыл к ним, и они перевернулись. Потом он меня ударил... - закончил я, с вызовом показывая, что мне наплевать. Ад добавил, что ответно врезать мне не дали. Генка глядел на меня брызжущими весельем голубыми глазами. - Ну, готов его на полздоровья наказать? Как мог я отреагировать? Если Старков всерьез стукнет мне в челюсть - не обойтись мне без скрепок и питания через трубочку. Генка встал, длинноногий и гибкий, и, извивно выгибаясь, подался к их столику. Старков смотрел выжидательно. Генка хранил степенное и лукавое безмолвие... Лицо Старкова стало злым. Филеный адресовался к Нинель: - Присесть не разрешите? - Нет! - отрубил Старков. Она оторопело заморгала, как это бывает, когда некуда деться от неловкости, ее сминало разбухающее любопытство толпы. Если бы было можно, не проходя через танцплощадку, моментально исчезнуть - с какой радостью она сделала бы это! Филеный меж тем стал читать стихи, и я чувствовал - медовое выражение дается ему не без усилия: Ты помнишь нас в брызгах вина? Блесной ты скользнула в волну, А я был ловцом, и блесна Вела меня к нежному дну... За другими столиками всколыхнулись, несколько мужиков-курортников встали, но Генка не убавил голоса: в стихе было про любовную игру, про то, что партнерша захотела быть сверху... Старков схватил его за запястье, но он прочел: Я трогал нескромный кунжут, И бросила ты свысока, Что может напруженный жгут Не выдержать злого рывка... С лица Нинель стерся испуг - торопливо, с каким-то беспомощно-требовательным движением головы она вскричала: - Олег, не троньте! Он, не отпуская Генку, поднялся со стула: - Пойдем поговорим! Филеный вильнул глазами: - Ась? - и ударом ноги опрокинул его стул. Из буфета резко шумнул персонал - Генка, Старков, я с Адом и другие наши попрыгали через перила на пространство сбоку от кафе. Тут до уреза воды росла трава. Мы встали на ней, охватив полукольцом, открытым к танцплощадке, Генку и Старкова, которые сбычились друг против друга. Чья-то фигурка мелькнула над перилами - Нинель! Неотразимо женственная в обтягивающих брючках, она встряла между двумя лбами: - Нет-нет-нет! Не надо! Не смейте! - Р-р-разойдись! - заорал с площадки Альбертыч - очумело, "под психа": - Стреля-а-ть буду! Кто-то закатисто, дуриком, засмеялся. Филеный, привлекая к себе внимание Нинель, сказал: - Не сметь, да? - и, когда она взглянула ему в глаза, воскликнул с горчайшим надрывом: - А если кто-то уже посмел?! Подойдя ко мне, он с видом милостивого принца взял меня за предплечье и кисть, подвел к Старкову, ткнул пальцем в мою опухшую скулу: - За что ударил его? Я не мог мяться побито-несчастным и, со своей стороны, сделал выпад: - Хо-хо! Он женщин менял, как перчатки! Альбертыч, стоя на площадке в свете плафонов, предупредил повышенным тоном: - Я - свидетель и иду звонить! Моя милиция меня бережет! Старков расставил ноги носками врозь - самоуверенный в высшей степени мужчина: - Лично я иду с девушкой. А ну отбежали! Я должен был возразить и возразил: - Чего-оо?! Раньше ты - знаешь - куда пойдешь? Нинель, скакнув ко мне, не давала шагнуть, тогда как он пустил в меня словесный плевок: - Щенок мокрогубый! Филеный хотел подойти к нему сбоку, но один из курортных принял перед Генкой боксерскую стойку. Некоторые наши тут же встали в ту же позицию против мужиков. Нинель металась от Старкова к Генке, ко мне: - Бросьте! Не надо! Она вдруг схватила меня за плечо обеими руками, озираясь, как загнанная: - Он проводит меня домой! Старков аж заикнулся от злобы: - Н-не понял? Наши загорланили наперебой: с ушами плохо? прозвякать по перепонкам? Нинель вся подтянулась перед ним, простодушно провела рукой по лицу, не скрывая, что извелась из-за происходящего: - Олег, вы же взрослый! Что вы хотите доказать? Он хотел бы измолотить меня кулаками, но губы его улыбнулись. - Суматоха... - сказал ей снисходительно, давая понять, что, смиряясь, делает ей одолжение. Прибавил: - До завтра. Она повернулась ко мне: - Ты идешь? 11. Ночь еще не стряхнула дневного пыла, тихая и парная. Мы вдвоем шли к дому Надежды Гавриловны - я, бесподобно балдея, держал Нинель за руку. Небо было светловато-серое от взошедшей луны, ее заслоняли деревья, что стояли в ряд перед заборами, в листве кое-где сквозили просветы. - Как ты не видишь, - сказал я, всматриваясь в них и терзаясь тем, что претерпел от Старкова, - не видишь... он строит из себя, а сам - дешевка! Знаешь, сколько у него баб каждое лето? - Помолчи... Тебя зовут, кажется... - мне предлагали закончить фразу, что я и сделал: - Валерий. Если бы можно было выразить ей так, чтобы она остро-остро почувствовала: вся моя жизнь - ее, и пусть она поступает с ней, как вздумается! - Ты меня за плоскодонку извини, - сказал я. - Так вышло... - Я все поняла. Я не сержусь. Я быстро обнял ее и поцеловал в губы. Слегка. - Не надо, а? - осторожно меня отстранила. - Ты... - сказал я тихо, - ты выходи за меня... Мне в армию только на будущий год осенью. А после службы я по моей специальности запросто устроюсь - в любом городе! - Тебе и восемнадцати нет? - Есть. Но у меня отсрочка от призыва - должен окончить техникум. - Знаешь, на сколько я тебя старше? - Лет на пять? Ну и что? Она произнесла, тяготясь необходимостью просить: - Иди домой. Пожалуйста, а? Не отпуская ее руку, я взял и другую. - Валерий... - проговорила тоном тоскливого попрека. - Ну? - бросил я упрямо и едко. - Иди. - Ладно... - я деланно послушно кивнул, - ладно, все нормально! Пойду обратно, поговорим с твоим Олегом... Вздохнула: - Шантажист. - Наш путь продолжился. Она открыла калитку, мы поднялись на веранду. Меня охватило чувство устойчивой близости к здешней обстановке, будто я с привычным постоянством прихожу сюда к Нинель... и буду приходить. И еще мне стало страшно вспугнуть блаженное осознание того, что это меня она ведет к местечку у торца дома. Из дальней комнаты доносился звук телевизора - обыкновенно Надежда Гавриловна смотрела его допоздна. Она была глуховатая, но если и услышала наши шаги, любопытство не заставило ее выглянуть. Нинель нажала выключатель - над нами зажглась лампа под металлическим абажуром, осветив стол и два стула по обе его стороны. Я мысленно обхватил ту, что стояла со мною рядом, и немо выругал себя: она заметила мой взгляд, прильнувший к обтянутым брючками бедрам. Мне сказали терпеливо и скучно: - Хочешь бутерброды с докторской колбасой? Я представил, как сижу перед ней и поглощаю бутерброд. Это показалось мне такой нелепостью, что я не отвечал, пораженный. Она смотрела неодобрительно: - Есть суп из концентратов. Разогрею? Я хотел было с достоинством заявить: и ей и мне известно, что она, как принято, проявляет гостеприимство, но я не тупарь, которого это растрогает. Мой рот уже раскрылся, как вдруг меня дернуло напомнить ей с юморком о наисерьезном: - Выходи за меня и тогда разогревай суп, борщ... - я дурацки хихикнул. Она в раздражении ушла, и я не знаю, как не взвыл от досады, что не сумел взять нужный тон, сыпля уместными словами. "Если она не возвратится, - страдая, сказал я себе, - если..." - и, ничего не придумав, сел на стул, чтобы не уходить, пока меня не прогонит хозяйка. Но Нинель вернулась - недовольная, замкнутая. Принесла бутылку вина и два стакана: один вставлен в другой. Вино было болгарское, сухое. К нам в городок его завозили раза два в лето, и бутылки сразу бросались в глаза на полке магазина, где из напитков обычно бывали только отечественные водка и плодово-ягодный крепляк. Я уставился на Нинель с улыбкой ликования. - И с чего ты взялся мне на радость? - сказала она уныло. Бутылка была початая. Мне налили на глоток, второй стакан наполнился наполовину. Она стиснула его ладонями, задумчиво перекатывала в них, сидя напротив меня, и я миг за мигом жил тем, что сейчас она вскинет глаза и тотчас смущенно опустит. Я встану, бережно ее обниму, и она поднимется, мы ступим на ту часть веранды за углом дома, куда не достает свет лампы, не заглядывает луна и где к стене прислонилась сложенная раскладушка. Я подумал, что для храбрости надо выпить, но тут же об этом забыл. - Ты... - начал я и запнулся, - не замужем? А если да, то он гад - раз ты тут одна и невеселая. Правда? Она отпила из стакана и всматривалась в вино. - Звезда моя невеселая. - А прямо и откровенно? - попросил я жалобно. Она сделала два глотка. - Моя звездочка, наверно, самая тускленькая... она, должно быть, очень далеко. Я помолчал, показывая, что внимательно слушаю, и проговорил вкрадчиво, как только мог: - Меня тоже интересуют гороскопы... - потом спросил: - Ты кто по созвездию? - Близнец. Восторг ударил мне в голову, и она запрокинулась: - И я-ааа!!! Мой радостный смех не взбодрил Нинель. - Ты - какого числа? - спросил я. - Не к чему это. - Вид у нее был нелюбезный. Я нашел ход: - Знаешь, для чего мне нужно? Хочу блеснуть эрудицией. Вспомни что-нибудь о природе в твой день рожденья или где-то около, примету какую-нибудь - и я назову другие. Она с неудовольствием задумалась. - Прилетают ласточки, - обронила вяло. - Ага! - я перебрал в уме преподанное дедом, сориентировался и объявил: - Хорошо начинает ловиться карась! - добавил, что сам я родился немного позже: - Тогда уже и карп клюет вовсю! - Замечательно, - отозвалась она сухо, допила стакан. - Можно? - спросил я, налил ей, чуть долил себе и выпил. Мы молчали, я окаменело не сводил с нее взгляда - в исступленном желании достать до сердца. Она смотрела в сторону, в темноту за верандой, и произнесла с тем выражением, с каким вам вынужденно говорят что-нибудь очень неприятное: - Не для тебя я, цыпленочек. - А для кого? Для Старкова? - сказал я, заводясь. Покачала головой. - Это не то. Это... - пауза затянулась, и я дернул за нить: - От одинокости? Она, не отвечая, потягивала вино. - А почему у тебя одинокость? - спросил я, беспокойно наступая. Ее лицо вдруг неестественно повеселело, рука быстро протянулась к моей щеке и ущипнула ее: - Ямочки у тебя на щеках - прелесть! Я смутился и, насупившись, выглядел, вне сомнений, очень глупо. Она поиграла бровями: - Хочешь знать мою тайну? Сколько мужчин умерло из-за меня! Я их завлекаю и гублю. - И куда же ты их завлекаешь? - сказал я хмуро, злясь, что не сумел ответить остротой. Она заговорила кокетливо, возбужденно: - Я связана с одной симпатичной бандочкой. В моем городе действуют в белых халатах. На краю оврага стоит веселенькая больничка за желтым заборчиком... А начинается все с ресторана. Захожу в ресторан, выбираю жертву, подсаживаюсь, а он и не подозревает, бедняжка, что его ожидает овраг. Говорю: "Пошли потанцуем". Он краснеет, отнекивается. Я ему: "Потопчемся, подвигаем конечностями". А он сам не свой от смущения: "Ах, у меня не получится". - Смачно свистишь, - отпустил я замечание. Ее глаза горячечно блестели. - Представляешь - я его уговариваю, а он: "Ах, спасибо! Мне как-то неудобно". Я ему: "У вас такое мужественное лицо!" И он млеет. Вытащу его из-за столика, станцевали - зову ехать со мной. Он: "Куда?" - "К оврагу, к симпатичному такому овражку". - "Вы шутите?" - "Ну почему же..." Он: "Ах, спасибо, мне, право, неловко". Ну, сама скромность! - она сорвалась в неудержимый беззвучный смех, с ресниц упала слеза. - "Ах-ах!" - он и я в один голос. Моя душа так им и трепещет, - играя, она жеманно заломила руки: - Вы, как голубь, нежны, как огурчик, свежи, но последний отмерен вам шаг. Загремели ножны, засверкали ножи, и таинственно черен овраг... Выходим с ним из ресторана, - продолжила деловым тоном, - таксист - свой, уже поджидает. Приехали, я к жертве с лаской: "Лапушка..." - плавно провела рукой в воздухе, словно поглаживая кого-то, - веду в больницу, вглубь здания: "Милый, понежимся под душем? Иди, и я сейчас приду". Он в душевую, а это симпатичная душегубка, где сверху ударяет такая струя, что он падает под напором. Его то горячей водой, то холодной - от этой ласки с ним обморок. А у стенки стоит кровать голая - железо, никель. Бедняжку за белы ручки и на кроватку, а она под током. Врубают ток: подкинет бедненького - и он черненький, как уголек. Она чуть плеснула на стол из стакана, пальцем вывела влажный крест. - А нянечки в коридоре из простыней мешок шьют. Звучат два удара часов - старый сыч убирает засов... Бандиты хватают мешок с жертвой, несут через двор, в заборе пара досок отодвигается. Протащат - а тут и овраг. Глубо-о-кий! Представляешь, луна светит... Раскачают, и - лети, крутись и радуйся! - Свисти, свисти - приятно слушать, - сказал я, растерянный, что почему-то не могу рассмеяться. - Нехорошая я? - она воскликнула со злой улыбкой самолюбования. Я, захлестнутый чувством, заторопился: - Наоборот - ты для меня самая-самая лучшая! Думаешь, я, как эти... ты им нужна, сама знаешь, зачем, а я все-все буду для тебя делать... - верных и достаточно выразительных слов не нашлось, я лишь моляще смотрел на нее. Она сказала, ехидничая: - У меня уже есть тот, для кого я - лучше всех на свете. Очень хотелось, чтобы это было неправдой, от укола стало больно. Я поддел ее: - Как же он-то избежал тока? - Судьба! - произнесла она кратко. - Отчего-то я дрогнула, вошла в душегубку и перерезала провода. И даже влезла вместо него в мешок. - И как же не разбилась? - Представь себе, они бросали со всего размаха, как с крупным мужским телом, а я легкая. Перелетела через овраг, мешок застрял в кустах на том