склоне. Уцелела. - И он тоже, что ль? - сказал я, кажется, развязнее, чем того желал. - Тоже. Встречаемся втихаря. Он боится чужих глаз, прибегает к конспирации, прячется. - Приходится его искать? - спросил я хитро. Сильно тянуло прикоснуться к ней и казалось: для этого нужно произнести что-то игривое, взвить настрой легкомыслия. - Ищешь, значит? - продолжил я многозначительно, стараясь принять выражение нежного лукавства. Отрады отклик не вызвал. - Найду! - отрезала она и добавила, что поговорили и будет, уже очень поздно. - Тебе пора идти! Спокойной ночи! - закончила порывисто, как человек, у которого иссякло последнее терпение. Обида вошла в меня зудом, от какого извиваются. - Старкову ты так же плела бы про жертву? - я попытался презрительно усмехнуться. - Вы с ним давно уже были бы вон где... - показал на угол, за который заворачивала веранда. - Видишь, как ты хорошо все понимаешь, - было сказано мне с такой неподдельностью согласия, что я вскочил в жажде выметнуть ей в лицо: это она только передо мной рисуется! а перед другими: "Извините-простите-спасибочки..." Она привыкла так дешевиться, она... Вместо этого я сказал злорадно, увидев возможность учинить хохмаческое представление: - Ищешь, значит? 12. Я выбежал на улицу, у меня была идея, которая, если ее подхватят, сулила истое веселье. Кафе "Каскад" уже погасило огни, ночная жизнь сосредоточилась в городском саду. Кто-то пришел туда с магнитофоном, и из него несся заразительно-задорный, чувственный голос Ларисы Мондрус: И сла-а-дким кажется На берегу Поцелуй Соленых губ... Меня сразу заметили, навстречу шагнул Филеный, не замедлив с вопросом: - Как проводил? Я подождал, когда подойдут Ад и другие, вкратце рассказал, что было, и подал предложение. Оно понравилось, группку сплотил азарт. Мы стаей припустили к дому Альбертыча, во дворе на нас разлаялся Джим, не подчиняясь Аду, который мимоходом прикрикнул на него. Во времянке, куда мы ввалились, в ярком электрическом свете сидел на матраце Славик, вытянув по полу босые ноги. Лысина лоснилась, лицо застыло в апатии. Мятая рубашка была заправлена в брюки лишь одним краем. Ад спросил озабоченно: - Отец где? Альбертыча следовало чем-либо отвлечь, чтобы он не вмешался и не расстроил наш замысел. Славик приподнял и опустил руки, словно только после этого мог произнести: - Его вызвали... авральный ремонт. Через нашу местность тянули нефтепровод; оказалось, поломался трубоукладчик, что грозило срывом плана. Альбертыч в таких ситуациях бывал незаменим. Я, переглянувшись с Адом, присел на корточки перед Славиком: - Его вызвали, а вас зовут. Та чернобровенькая - вы ее в кафе видели. Ссора была - ну, и она, чтобы помирить, созывает к себе посидеть, выпить. Славик моргнул, его взгляд затеплился интересом. - Болгарское вино, - добавив подробность, я пожалел, что она недотаточно весомая. То же подумал и Филеный, сказавший: - Один мужик принес канистру самодельного - купил у квартирных хозяев. Гость Альбертыча, видимо, и поддавался сомнениям, и не желал их полного торжества. - Она на меня внимания не обратила, да и в ссоре я не участвовал, - сказал он тоном отказа, при этом заправляя рубашку в брюки. Я с жаром произнес: - Вы были с Альбертычем, а к нему всегда все со вниманием! И на вас она его тоже очень даже обратила. Просит: "Приведите этого грустного человека!" Славик заволновался: - Это шутка! - смотрел на меня с острой тоской по опровержению. Я окинул взглядом наших: - Кто слышал, как она меня просила? - Я! - объявил Филеный. - Она сказала тебе тихо, но я услышал. Славик мямлил, что ему с трудом верится и тому подобное, а мы с Адом подхватили его, как недавно, когда он был пьян вусмерть. Один из наших поигрывал прутиком; поддев им валявшийся носок, протянул человеку, но Генка, подмигнув мне, отшиб прутик ногой. Славик всунул ступни в сандалии. Я, вспомнив кое-что, обратился к Аду с просьбой. Поколебавшись, он махнул рукой и принес просимое. Это был клетчатый пиджачок с пояском, встречной складкой на спине и с аппликациями из кожи на рукавах. Его привез для Ада друг Альбертыча, бывавший за границей. Вещь у нас оценили как крик моды, но нашлись шутники, острившие насчет "заплат на локтях", "клоунского вида". Ада это достало, и он сделал то, чего не сделали бы ни Филеный, ни я: прекратил надевать пиджачок. Теперь мы стали его натягивать на Славика, но он противился, и я уступил, посчитав, что сейчас самое главное - поскорее довести человека до места. По дороге говорил: - Она постесняется спросить, почему вы грустный, но, конечно, об этом думает. - Еще бы не думала! - вставил Филеный. Я воскликнул скорбно и сочувственно: - А сама-то какая грустная! - Может быть, от болезни, - заметил Ад, - от неизлечимой. - Не дай Бог! - выдохнул Славик и запнулся, явно застигнутый вопросом: а что, если догадка попала в цель? Мы воспользовались заминкой и облачили его в пиджак. Меня защекотало предвкушение: какими глазами Нинель взглянет на расхристанного чудика, который явился к ней без носков, но в импортном пиджачке... Ведомый и ободряемый нами, Славик оказался во дворе Надежды Гавриловны. Я проговорил в неукротимом щегольстве подначки: - Скажете, что вы хотите быть нужным, но не из-за головы. Она ищет такого. Он подался назад, мы стиснули его, пошла борьба. Парнишка с прутиком взмахнул им и хлопнул Славика по лысине. Это было лишне, Филеный стал отнимать прут. В это время Славик вывернулся к калитке и тут же сильно, с болью ойкнул. Наткнулся лицом на конец прута. От дома закричала Нинель: - Что там такое? - То, что я замечен ею, полоснуло меня внезапным страхом, бросило в бег, другие были ближе к калитке - на миг мы застряли меж столбиков ограды и, испытав их на прочность, понеслись по ночной улице. 13. Филеный схватил за плечо парнишку, что давеча помахивал прутиком: - Если он без глаза остался - на меня навесят, а ты как ни при чем, пас-с-скуда! Мы ждали - Генка так ударит, что парнишка, скорчившись, осядет на землю. Но ему отпустили только пощечину. Филеный подержал его за горло и резко толкнул от себя. Наша группка переминалась с ноги на ногу, молчание звенело тревогой. Генка хотел что-то сказать - может быть, крикнуть: "Спасибо за вторую судимость!" - дернувшись всем телом, как это проделывают блатные. Но он не крикнул, хотя страсти в нем клокотали, повернулся и пошел прочь по переулку. Других тут же потянуло по домам. Мне же больше подходила прогулка, которая привела меня туда, куда только и могла привести. Луну скрыли облака, ночь была совсем темная. Я с задворок проник на огород Надежды Гавриловны, подкрался к дому с тыла. На часть веранды, расположенную с этой стороны, выходила вторая дверь комнаты; дверь была открыта, слышались голоса. Говорила, главным образом, хозяйка, которую обеспокоил шум стычки и побудил вмешаться. - Утром пойдите и снимите побои! - дала она настоятельный совет Славику. "Снять побои" означало получить у врача справку о наличии телесного повреждения. - Не хватало мне только судиться, - пробормотал Славик. - Было хулиганство, а вы заявление не подадите? - произнесла хозяйка с такой укоризной, что стало ясно: без заявления не обойдется. Надежда Гавриловна не упускала момента выступить на стороне порядка. Донеслись слова Нинель: - Наскребла в холодильнике... Судя по разговору троих, глаз пострадавшего заплывал опухолью, и Нинель приняла меры: соскребла изморозь со стенок морозилки, сделала компресс. Хозяйка отправилась спать, позволив мужчине остаться в доме. - Это же оказание помощи, - было произнесено со значением. Характер происшествия предполагал исключение из правил, сердоболие выступало на первый план. Я сидел на корточках перед кустами крыжовника, глядя через просвет в комнату. Нинель стояла боком ко мне подле Славика, сидевшего в кресле: он откинулся на его спинку, придерживая на глазу примочку. - Не понимаю, как я мог пойти с ними, - сказал с подчеркнутой, мне показалось, досадой на себя. - Им очень хотелось, чтобы я пошел, а я не хотел доводить до ссоры... - А я довела до злости этого соседского мальчика Валерия, - покаянно поведала Нинель, и нервы загудели во мне тревожаще-нежно. Она сокрушалась, что говорила со мной так, "как не должна была говорить", что "опустилась до черного фарса", "до болезненного позерства". - Он такой непосредственный и, конечно, оскорбился... дошло до злой чехарды, - ее виновато потухший голос стал громче: - Хотя он не зол! Славик неопределенно буркнул. - И тот дерзкий парень, атаман: что один, что другой - такие забавные с их гордостью. Парень принес мне рыбину в подарок. - Щуку? - шутливым голосом спросил Славик. - По-моему, это был сазан. Большущий и еще живой, - сказала Нинель, в то время как я мысленно снял кепку перед Филеным: куда мне до него! Ковырнула мыслишка, что мне Нинель не обмолвилась о подношении. Она рассказала Славику, как попросила Филеного выпустить рыбу в озеро. - Он было обиделся, хотя, конечно, видел, что я не собираюсь его обижать. Говорю: "Спасибо! Прекрасный сазан, и пусть он живет, ладно? Я буду вам очень благодарна". - Поспешил исполнить? - все так же шутливо сказал Славик. - Он улыбнулся очень хорошей улыбкой: "Раз вы просите..." И пошел выпустить. - Вы поверили? - Было видно по его лицу, по улыбке, - ответила она, а я прикинул, когда Генка заявился к ней? Ее катали на его плоскодонке, а он тем часом хлопотал о сюрпризе. Потом произошло известное, она вернулась с пляжа домой, тут-то и приспел Генка с добытым для нее. Мелочным он не был и, скорее всего, вправду бросил рыбину в воду. Ему обещали благодарность - и он почувствовал, будто его и Нинель связала некоторая близость. Позже увидел ее со Старковым за столиком кафе, нутро взыграло, и он устроил нахаловку с чтением стихов. Мне ревниво подумалось, что их фривольность не оскорбила Нинель и слова "дерзкий парень" в ее устах не прозвучали как осуждение. Больше ни о Филеном, ни обо мне не упоминалось. Она сняла примочку с глаза гостя, помазала ему зеленкой ссадину над веком, стала накладывать повязку. Он начал прочувствованно: - После мамы, после детства никто ко мне так... - и замолчал, словно приступ признательности не давал ему договорить. - Что бы мы делали без воспоминаний? - печально сказала Нинель. - Мама в моем детстве и, какая она теперь, очень различаются. Его интересовало другое, он изрек: - Жизнь меняет нас неузнаваемо. Работа, семья... Она поняла его и сказала, что "существует" вдвоем с мамой. Жизнь однообразна: "Проектная контора - квартира". На работе сегодня то же, что и вчера, ее часть проекта - сантехника в зданиях, коммуникации. Кажется, она на хорошем счету, к ней снисходительны как к молодому специалисту. Нинель села на стул, умолкла, и Славик спросил: - Мужики-начальники с их знаками внимания? - Разумеется. И немой вопрос у окружающих: "Уступила?" - Я вас понимаю не хуже женщины, потому как сам нужен только из-за одного... - он поднял руку, чтобы постукать себя пальцем по лысине, но делать это ему вдруг разонравилось, он опустил пятерню. Нинель вольна была решать, о каком главном достоинстве сказали ей напрямик. Славик заговорил, нервничая: - Жена - предельно деловая. Мы вместе учились, она взяла инициативу в свои руки... Работаем вместе, и она требует, чтобы я неусыпно заботился о карьере. Положение, материальные блага превыше всего для нее. Что у меня на душе, совершенно ее не волнует. Я задумываюсь, а есть хотя бы привязанность ко мне? - заключил он как бы в подавленности перед чем-то ужасным. Нинель спросила: - Дети? - Сын. Из-за работы мы не можем уделять ему достаточно внимания - он в интернате. Характер работы таков, что не принадлежишь себе. - Славик продолжил доверительно: - Пусть это останется между нами - я живу в городке, который недалеко отсюда, там ведутся кое-какие разработки. - Я слышала... Он страдальчески произнес: - Связал судьбу не с тем человеком, впрягся не в то дело. Но это самоедство - растравлять себя и винить. - Винить, - повторила она так, будто слово пришлось как нельзя более кстати. - Я винила себя и не себя, у меня хватало сил порвать, но он умеет бить на жалость и искусно накидывать удавку... Как это беспощадно - вести в никуда. А может, он испытывает удовольствие... - проговорила больным голосом. Славик чутко спросил: - Женат? Она, не ответив, сказала: - Я училась на первом курсе, когда он, незаурядный, талантливый, стал влиять на мой кругозор, на мои представления об искусстве. Я обязана ему всем: и хорошим и дурным. Последнего, естественно, больше. К чему мы пришли с ним? Я бывала на него зла, но никогда над ним зло не смеялась, а теперь это стало возможно! Я чувствую себя издерганной, измотанной, у меня чувство, что уже ничему не быть, кроме сумерек. Он двинулся в кресле и, словно приветствуя ее слова, кивнул: - Сумрак, ночь. И хоть какая-нибудь надежда... Они стали говорить о том, что наша действительность серей серого, что счастье - чудовищно злосчастная случайность, а кому оно выпадает - воры. Славик сказал тоном раздумья и просьбы: - Желать кусочка краденого счастья - это страшнее, чем не желать?.. - и продолжил с горькой уверенностью: - Вам будет смешно... Желать боится человек, чья работа настолько страшна, что лучше не бередить душу. - Он помешкал и сообщил: - Прилежно готовим оружие массового уничтожения. Газ. У нас говорят "газок". Люди довольны, что зарплата выше, чем в нормальных местах, что лучше снабжение. Где вы видели, чтобы не стояла очередь, а в продаже было мясо? и не просто мясо, а говядина первой категории? У нас - пожалуйста! Только не надо задавать себе вопросов... Другие и не задают, - произнес он устало, словно раз и навсегда смирившись со своей обделенностью. Нинель сидела на стуле, повернув к Славику голову, и как будто хотела и не решалась вставить слово. - Жене непонятно, другим непонятно, почему я ощущаю гнет, - говорил он, прижимая к коленям ладони и вновь приподнимая их. - Мы живем в век, в какой живем, и это оружие делается не только у нас. Но если я не могу больше? - вопрос выразил страсть протеста, окрашенного гордостью. - А бросить эту работу значит принять ненависть жены, - добавил он с гримасой, будто глотая противное лекарство. Казалось, он выдохся. Закрыв здоровый глаз, полулежал в кресле; на лице Нинель было ждущее внимание. - Я любил командировки, - поделился Славик. - Уезжая, старался вообразить, что вырываюсь навсегда... - голос стал мечтательным. - Приходило предчувствие, что в пути или там, куда я приеду, мимолетное овеет теплом, и это будет так много! На улице нового для меня города, в гостинице увидится женское лицо - и захочется жить. - Оправдывались ожидания? - спросила Нинель странно холодно. Он сел прямо, но тут же ссутулился. - Мне так хотелось быть нужным, просто по-человечески нужным, а не... - Славик понес руку к голове, однако коснулся не лысины, а виска. - Но твою нужность определяют сугубо практически: какие ты способен дать материальные блага, - высказал удрученно и брезгливо. - Иного отношения мне не встретилось, а теперь уже все равно... - он рассказал Нинель, как предупреждал начальство, что надо срочно заняться тем-то и тем-то, иначе произойдет утечка "продукта". На сигналы не среагировали, и ему кое-как удалось предотвратить аварию. Однако на него валят, что именно он едва не довел до нее. Дело разбирает комиссия, а пока его отстранили от должности. Он опять откинулся на спинку кресла. - Я должен оправдываться, доказывать - и я мог бы доказать им, кто специалист, а кто бездарь. Но стоит ли? Я уехал, как уходят куда глаза глядят. Решать будут не они, а я, - сказал расслабленно, равнодушно, - итог так итог. - Не надо об этом! - потребовала она, словно в готовности вскочить и зажать ему рукой рот. - Не думайте об этом! - выдохнула в такой спешке, будто все решала секунда. Он забормотал, что просит прощения, и закончил упрямо: - Судьба не по мне, и это не пересмотреть! Нинель встрепенулась, как если бы разгорался пожар и она вдруг увидела бадью с водой. - Ваш знак Зодиака? Я услышал ответ Славика и чуть не запрокинул голову, как давеча. Случай вел себя с бесцеремонностью, равной цинизму, глумливо демонстрировал всесилие. Нинель сообщила Славику, что "что-то чувствовала", "даже была почти уверена, но останавливало одно: это было бы слишком удивительно" - ведь и она "тоже..." - Вы? - он искренне изумился и налег боком на подлокотник кресла, подаваясь к Нинель, которая несколько раз быстро кивнула. Она велела ему вспомнить свойства Близнецов. - Лучше вы... - попросил он. Она слабо улыбнулась. - Мы очень ранимы... комар укусит - расчешем до крови. Не заживает - бросимся на стенку. Я знаю, что такое невыносимость, когда хочешь одного исхода... Но Близнецы всегда помнят, а если кто-то рядом ждет помощи? - заговорила со страстью сказать как можно убедительнее. - Вам не выпадало в последнее время увидеть кого-то в беде - оттого эти мысли о своей ненужности. Это в природе Близнецов. Мы чахнем, когда некого вызволять. Загляните в себя! Вы отзывчивы, хотите сострадать, делиться самым дорогим... Вы не можете быть ненужным. Она продолжила, будто зная все о нем наизусть: плохая полоса у него минет, у жизни есть и другие стороны, все наладится. Он перегнулся через подлокотник кресла, опустил ладонь на руку Нинель, лежавшую на ее колене: - Вы добрая, милая, и это лишь милый разговор... Я видел его затылок, чуть дальше было ее лицо; ее глаза замерли, настежь открытые его взгляду. - Выйди на минуту... я разденусь, - сказала с непередаваемой простотой. Он осторожно, будто боясь порвать паутинку, встал, ступил на веранду, неслышно прикрыл дверь. Нас разделяли ветки крыжовника, горизонтальный брус перил. Я съежился в ужасе, что он обнаружит мое присутствие. Какое это будет нестерпимое унижение - предстать перед ним очевидцем его сумасшедшего выигрыша: таящимся, снедаемым завистью. Свет в комнате погас, он легонько постучал в дверь и вошел. 14. Пригибаясь к земле, я удалился от места засады, которая стала для меня западней. Чего мне стоило не оглядываться на дом! Но очутившись за забором на нашем огороде, я оглянулся - и то, что свершалось в доме, передалось в меня через все мои органы чувств; мне было так дрянно, что, бесясь, я говорил себе: как мне весело! Войдя в сарай, одержимо прошептал это и лег на постель, устроенную на лавке. Здесь отменно спалось, когда из-за позднего часа не хотелось беспокоить домашних, но нынче сон, что понятно, не брал, и, зажмурившись, я заставил себя тщательно вспоминать виденные кинофильмы, чтобы воображение не кормило иным. Ощущение яви притупилось, затем, кажется, вовсе перестало докучать, как вдруг меня хватило, будто дубинкой, напавшее смятение. Я вскочил под впечатлением крика, который то ли мне приснился, то ли впрямь прозвучал. Полностью я очнулся в звуках заварушки: хлопали двери, ставни, всполошенно перекликались голоса, частили шаги. В нашем доме горел свет, на веранде появился отец. Взгляд мой метнулся в другую сторону. Через двор Надежды Гавриловны пронеслись во весь дух две соседки, вбежали в дом и оставили дверь нараспашку. За ними пробежал сосед, другие торопились к дому задворками. Я подскочил к забору. - Зарезали мужчину, - сказали мне. Сумятица сведений плавила бегло возникавшие представления, пока не утвердилось одно. В постели утомленно затихла пара. Включилась лампа на тумбочке, женщина встала, вышла в коридор: ей понадобилось отлучиться. Вернувшись примерно через четверть часа, она увидела, что мужчина лежит у двери на веранду. Дверь была неплотно прикрыта, Славик лежал навзничь ногами к ней, нагой, с окровавленным горлом. Нинель, ошеломленная, шагнула к нему, в первые секунды думая лишь, как помочь, растерялась и в шоке, может быть, закричала: она не помнила. Бросилась будить Надежду Гавриловну. Та из опасения "затоптать следы" не приблизилась к телу, которое не подавало признаков жизни. Телефона в доме не имелось, они у нас были редкостью в частных жилищах, и хозяйка послала Нинель к магазину - вызвать милицию через сторожа. Я ошивался на участке Надежды Гавриловны, когда они прошли в дом: следователь, оперативники и судмедэксперт, который установит, что Славик скончался от ранения, нанесенного ударом ножа в шею... Проверили версию: Славика убила Нинель. Вопрос о мотивах был оставлен открытым. На халатике, в котором она прибежала будить хозяйку, на других вещах следов крови не обнаружили. И, главное, куда бы делся нож? По словам Нинель, когда она отлучилась из комнаты, Славик оставался в постели. Побывав в уборной, она зашла в летнюю кухню, где стояли котел с водой, таз, имелись мыло, полотенце. Сделав то, что ей требовалось, Нинель вернулась в комнату. Убей она Славика до ухода или по возвращении, нож надо было куда-то спрятать, выбросить. Обыскали весь дом, двор, весь участок, из ямы под уборной выкачали содержимое. Улика отсутствовала. Почти в то же время обыск проводился в квартире Генки и его родителей, у нас и там, где снимал комнату Старков. Операм не составило труда узнать о происшествии на пляже, о ссоре в кафе "Каскад" и о том, каким образом Славик попал в дом Надежды Гавриловны. Один из пришедших к нам, следователь, задал мне вопрос, где я был после того, как ночью "расстался с Распаевым и другими дружками". Я знал об органах правопорядка то, что знала улица, и то, что знали мой дед и многоопытный, тертый Альбертыч. Органам достаточно малейшей зацепки, чтобы воплотить в жизнь пословицу: "Коготок увяз - всей птичке пропасть". При угрозе, что на них повиснет нераскрытое дело, они обычно находят, кому его пришить. Мой ответ был: - Пошел домой и лег спать в сарае. Следователь, немолодой и какой-то закоснело-казенный в сером костюме и в чуть более светлой, будто вылинявшей, рубашке при галстуке, спросил, кто может подтвердить мои слова, и, услышав, что никто, сказал: - Плохо. Мне указали посидеть под приглядом до окончания обыска. У нас изъяли для экспертизы все ножи. Меня как подозреваемого доставили в областной центр, в следственный изолятор, где очутились, но в других камерах, Филеный и Старков. Предполагалось: убийство совершил кто-то из нас троих, на почве ревности. Камера для допросов, куда меня привели, показалась мне курительной: несколько человек, что расположились тут, дымили сигаретами так, что не продохнуть. На мне сосредоточилось насмешливо-злое внимание. Сидевший за столом следователь, соблюдая проформу, начал: фамилия, имя, отчество? дата и место рождения? национальность? Затем он предложил мне рассказать об "отношениях" с Нинель. Я постарался быть немногословным, говоря только о том, что не могло являться для него секретом. - Ее катали на лодке, я опрокинул из баловства. - Побаловаться захотел? С чего это вдруг? - он вынул изо рта папиросу, усмехаясь, обнажая желтые зубы. - Не пойму, что на меня нашло. - До этого переспал с ней? - спросил он, словно невзначай. - Откуда вы взяли? - бросил я в бессильной злости. - Грубишь, - заметил он недобро. - Обнимал ее? Целовал? - Нет! - И полового влечения не испытывал? Порыв чуть не подтолкнул меня повторить "нет!" - но я сообразил, что подставлюсь. - Испытывал. Все нормальные парни испытывают, когда видят симпатичную, оборачиваются вслед. А тут она, тем более, на пляже... Оперативники слушали с удовольствием, пристально следя за мной. Следователь перешел к тому, что мы с Нинель "делали так поздно на веранде". Я понимал, ее уже об этом спросили, и не думал, что она пустилась в откровенность и рассказала, какими фантазиями поражала мое воображение. Во всяком случае, от меня о них не услышат. Я сказал: чтобы увести меня с места ссоры, она попросила проводить ее, по дороге и на веранде уговаривала забыть обиду на Старкова, предложила чай с бутербродами, но я не хотел есть и отказался. - А что было с твоим влечением? Пропало? - спросил следователь, и я почувствовал, как оперативники давятся смехом. Наверно, мне удалось принять выражение усмиряемой досады: - Не кидаться же на нее! Сказал, что она мне нравится, а она - я для нее еще сосунок. Тогда я решил подшутить, пошел и подговорил ребят... Учитывая, что мои показания будут не единственными, я верно описал, как мы побаловались. Дойдя до момента, когда компания рассыпалась по домам, повторил: - Лег у нас в сарае и заснул. Следователь встал из-за стола, подошел ко мне, сидевшему на табуретке. - Тебя не интересовало, не лишился потерпевший глаза и что происходит в соседнем доме? - С нашего двора не было слышно, а насчет глаза утром стало бы известно. Я очень хотел спать. Он врезал мне по щеке. - Врешь! Ты пошел разведать. Ты сидел за кустами напротив ее комнаты и слушал. Там был он, они стали е...ся. В тебе взыграла ревность. Это было похуже, чем когда ее катали на лодке. Тогда ты перевернул лодку, а теперь думал о ноже. - О каком? Я не хожу с ножом! Он ударил меня ладонями в уши, я взвился от боли. Сзади меня схватил за шею опер, резко вдавил пальцы во впадины под ушами - снести это без вопля не удалось. Следователь нагнулся: - Ты нас хочешь обмануть, на-а-с?! - мне в ноздри шибнуло вонью из его рта. - Тебе стало до охеренья обидно: тебя она прогнала, а ему дает. Ты забрался на веранду, и у тебя был нож. Она пошла подмыться, дверь с веранды была не заперта. Ты открыл и тихо позвал его. Он узнал твой голос, встал с койки, подошел. Он хотел знать, что тебе нужно, и очень не хотел шума. Ты нанес удар! - следователь сжал кулак, поднял руку и бросил ее по горизонтали справа налево. - Нет! - Я повторил твердо, как только мог, что в это время спал у себя в сарае. Мне принялись доказывать, до чего глупо я веду себя. - Мы же люди и мы к тебе по-людски: почему не помочь парню? Чем скорее признаешься, тем меньше будешь сидеть, - говорил следователь, и остальные, обступая меня, вторили ему. - Мы можем оформить, что ты сразу сам сознался: добровольно, чистосердечно. Это снимет с тебя годы срока, годы! Я не поддавался, в конце концов меня отправили в камеру, но ночью снова взялись допрашивать: били по щекам, орали, уговаривали. Стало ясно: у них нет ничего нового против меня. Я держался прежних показаний и ненадолго был оставлен в покое. Когда опять оказался на допросе, следователь проговорил раздельно: - Ты подумал и сделаешь признание? - Непричастен. - И я в который раз сослался на ночевку в сарае. Сбоку ко мне приблизился опер. Я ждал, он ударит... Следователь, как бы раздумывая, произнес: - Распаев совершил? - перевел взгляд с меня на опера и с опера на меня. - Да! Мы тебя вытащим! - объявил мне. - Но ты не должен скрывать, что видел Распаева у места преступления. Ты расстался с группой, пошел домой и со своего двора увидел, как на соседний двор проник Распаев. - Я не видел. - Как ты сказал? - произнес он зловеще. - Это последняя подлость и наглость! Ты с кем играешься ... - выругал меня матом. - Было темно, но ты заметил фигуру. На нее упал свет из окна, и ты узнал Распаева. - Не было этого. Опер рванул меня за волосы, потащил к стене. Мне приказали упереться в нее руками, поставив ноги на ширину плеч. Другой опер, постукивая меня резиновой дубинкой по животу и ниже, заставил отступить от стены так, что еще чуть, и подошвы скользнут по полу. Подошедший следователь сказал: - Ты должен был видеть Распаева! Если убийца не ты, значит - он. И - наоборот. - А почему не Старков? - Ты его видел? - Нет. Он матернулся, приказал: - Скажи, какой у Распаева нож! - Маленький складной ножичек с двумя лезвиями, открывалкой консервов, шильцем, штопором, пластмассовая оправа под перламутр, - ответил я с неравнодушием к подобным вещицам. - Про другой скажи! - Другого не видел, - промямлил я, как пожаловался. - Гнида! - бросил он, вернулся к столу, занялся бумагами, а мне становилось все тяжелее стоять в наклоне, я передвинул правую стопу чуть ближе к стенке - опер ударил меня дубинкой по заду: - Встань, как стоял! Не выдерживая, я время от времени сгибал то одну ногу, то другую - и вздрагивал от удара. Отказываясь врать про Филеного, я ныл, что вот-вот упаду. Мне обещали отбить почки. Когда, казалось, руки и ноги мои отнялись и оставался миг до падения на пол, опер схватил меня за шиворот, подвел к столу следователя. Тот без охоты сообщил, что меня выпускают, и добавил: - На время. Хорошо подумай, что сказать, когда опять встретимся. Пока были только цветики... 15. Филеный из-за своей судимости более меня и Старкова подходил в убийцы. На допросе он показал, что, оставив нашу компанию в переулке, направился прямиком домой и до утра не покидал квартиру. Но его слова подтверждали лишь родители, а их свидетельство не признавалось заслуживающим доверия. Не имел алиби и Старков. Хозяева дома, где он жил, видели, когда он возвратился к себе в комнату, это было за час с лишним до убийства. Но хозяева не ручались, что жилец никуда не отлучался всю ночь. Они спали, и он мог тихо выйти, а потом так же тихо вернуться. Изъятый у него нож экспертиза не признала орудием убийства, но соответствующего ножа не оказалось и в квартире Филеного. На вещах Старкова отсутствовали следы крови, но их не нашли и на одежде Генки. Однако, при всем том, за Генкой была отсидка, а за Старковым не было. Мы узнали теперь о роде его деятельности. Он работал в отделе снабжения крупнейшего в регионе предприятия, мог достать ковер, какой не купить в магазине, другой дефицит. В СИЗО на него, вне сомнений, нажали, чтобы получить мзду по максимуму, и отпустили восвояси. Им нужно было признание Филеного, и нетрудно представить, что он претерпевал. Наших ребят выдергивали на допросы, требовали: "Вспомни, ты вернулся к тому дому узнать, не утих ли шум, около дома кто-то был, на него упал свет из окна - ты узнал Распаева". Никто не соглашался это подписать. Следователь вызвал меня повесткой, не удивился, что я опять отказываюсь "помочь следствию", и сказал вдруг: - А мы могли бы помочь тебе в институт поступить. Мы многое можем. - Ну не видел я его! Следователь аккуратно положил папиросу на край пепельницы, лицо стало остервенело ненавидящим: - Выявится за тобой что - покажем тебе небо с овчинку... - проговорил медленно и взмахнул кистью руки, чтобы я убирался. Во мне приятно окрепло самоуважение. Я устоял и не раскололся, какой нож действительно носил в кармане Филеный. В его прежнем деле фигурировала "лисичка". Нож, который он завел, когда отсидел и приблатнился, был того же типа, но с рукояткой попроще. Лезвие имело достаточную длину, чтобы, войдя в шею сбоку, пронзить ее почти насквозь. О ноже знали Ад и еще двое-трое наших, но на допросах про него не вякнули. У нас считалось безмерно позорным, гнусным деянием - настучать на кого-либо, а уж тем более настучать на приятеля - неважно, даже если он в самом деле убил человека. Донос всегда, в любом случае - донос. Это убеждение разделяли и взрослые, которые чуждались преступного мира, никого не избили, не ограбили: Альбертыч, его друзья, мой дед, а также, думаю, и мой отец-инженер, хотя он избегал прямо высказываться по упомянутому вопросу. Вопреки писаной морали, которую вовсю попирали люди, обладавшие властью, бытовала неписаная: мой душевный настрой был в ладу с ней. Весть об убийстве милиционера вызывала положительные эмоции, а если бы наша компания узнала, что убит прокурор, мы пережили бы бурную радость, преисполненные восхищения тем, кто сделал дело. Мы не обсуждали между собой: а что если действительно Генка зарезал Славика? Сам факт этого осторожного молчания выдает наше мнение на сей счет. Мне мучительно-страстно желалось, чтобы убийцей был Старков. Но это значило бы: он втюрился в Нинель до неистовства. Вот уж что никак не шло ему - холодно самоуверенному, навидавшемуся баб. Он мог, рассчитав, что не окажется побитым, полезть в драку из-за Нинель, надеясь затем переспать с ней, оценившей его мужество. Но чтобы он, подойдя ночью к ее окну и услышав - с нею другой, - дождался, когда тот останется один, и зарезал его: в такое поверить не удавалось. Однако трудно было согласиться и с тем, что убил Филеный. До такой степени влюбиться в Нинель казалось мне недопустимой наглостью с его стороны. Я думал, как искренне, как необыкновенно сильно я любил Нинель - но разве я ударил бы Славика ножом, будь он у меня в те беспощадные минуты? Когда Славик вышел на веранду, я мог шепотом окликнуть его и, наврав, что должен что-то ему сказать, перелезть через перила, вонзить нож... Прежде всего, я не осмелился бы на это. Но есть и другая причина. Когда Нинель сказала ему простые, ясные, все решившие слова, во мне съежился дух. Подавленность оттого, что я оказался ей не нужен, усиливало чувство: это необратимо, ничего уже не изменить. Я был бессилен злиться на Славика, а обида на Нинель оборачивалась безнадежной внутренней жалобой на мой жребий. Какая же одурь нахлынула на Генку, если его потянуло зарезать соперника, после того как Нинель тому отдалась? Стремление отомстить счастливчику за его радость подразумевало безумную страсть - с чего бы она возникла у Филеного? Все мое существо противилось такой вероятности. В последнем разговоре с Нинель я добивался, чтобы она почувствовала: я готов отдать за нее жизнь. Мне верилось - это не было самообманом. Но готовность, пусть самая искренняя, увы, не идет в сравнение с поступком. Генка, если его совершил Генка, без слов сдал в утиль свою жизнь из-за Нинель, не побоявшись приговора за убийство. Ради того, чтобы он прозвучал, трудились не покладая рук, трясли не только друзей Филеного, но вообще тех, кто чем-либо проштрафился и годился в свидетели. Нашли парня, притянутого за мелкое хулиганство, который от трепки, как мы выражались, опоносился. Он не входил в нашу компанию, но Генку знал и подписал показание, будто известной ночью шел мимо дома Надежды Гавриловны: кто-то перелезал через забор на ее участок... ну и далее про свет из окна. Итак, Филеного видели у места убийства примерно за час до него. Следователь, думаю, не имел уверенности, что парень на суде не откажется от показаний, но и без того надобно было подкрепить свидетельство. Генку могли увидеть спешащим домой в то время, когда, по его словам, он уже спал дома. Поскольку нет такой гадости, к которой нельзя было бы кого-то склонить, органы заполучили бы нужного свидетеля - однако звезды изменили положение, что, естественно, повлияло на судьбы. В рамках обыденности это приняло такой вид. Альбертыч, как уже упоминалось, пользовался славой рационализатора, его уважали другие рационализаторы и изобретатели области; один из них, Герой Социалистического Труда, стал депутатом Верховного Совета страны. Альбертыч адресовал ему послание, в котором рассказал о Генкиной судьбе; написав, по какому подозрению Генка арестован, остановился на том, что действия лиц, ведущих следствие, весьма и весьма нуждаются в проверке. Власть любила тему советского гуманизма, нередко можно было услышать, как наше общество помогает человеку, который оступился и отбыл наказание. Мне попадались книги с вариациями сюжета: бывший преступник, встретив доверие, сердечность советских людей, убедился - он не отверженный. В нем пробуждается светлое, открываются привлекательные черты, замечательная девушка влюбляется в него... Подобного героя сыграл Кирилл Лавров в кинофильме "Верьте мне, люди". Показанное плохо вязалось с действительностью, однако наверху, случалось, предпринимали попытки доказать обратное. В этой связи депутат счел: письмо Альбертыча дает ему повод проявить себя на депутатском посту. В деле Генки привлекало внимание несоответствие общим понятиям о закономерном. Если бы Генку обвиняли в убийстве с целью ограбления, это укладывалось бы в представления о нем: парне, который еще в ранней юности вступил в драку с работниками рыбнадзора. Но то, что он обдуманно и хладнокровно убил человека из-за приезжей, с которой даже не был близок (во всяком случае, данных об их близости не имелось), выглядело неестественно. Депутат направил запрос в инстанции, областная прокуратура назначила разбирательство. Свидетель рассказал, каким образом от него получили показание, а что еще, помимо него, могли предъявить Филеному? По месту работы его характеризовали положительно. Кончилось все тем, что ему возвратили свободу и с нею обязанность далее заниматься честным трудом. Была осень, наша стая теперь собиралась редко. Филеный не появлялся в ней, я столкнулся с ним случайно в магазине. Вид приятеля не противоречил моим ожиданиям: под глазами его лежали тени, во взгляде сквозила тоска. Казалось, Генку томило напряжение, как человека, озабоченного чем-то трудным и важным. - Потом поговорим, - предупредил он мою попытку завязать беседу, мы расстались. Какое-то время спустя он встретился мне в переулке неподалеку от нашего дома. Насильственно усмехаясь, картинно приложил два пальца к надетому набекрень берету и прошел мимо. Затем я услышал - он уехал из нашего городка, а еще позднее пробежал слух: его посадили в другом городе за кражу. У меня не возникло сомнений в его виновности. Филеный должен был что-то натворить. После первой отсидки он из вызова стал выказывать себя блатным, завел нож. Когда органы поизмывались над ним вторично, записался в воры. Эта жизненная схема отвечала его характеру. Зато чем дальше, тем менее вероятным казалось мне, что химика зарезал Филеный. Образ того, кто это совершил, соединялся в моем воображении с чем-то фанатично-безумным, роковым, чего не было в Генке, каким я его помнил. Мне надоедливо воображался некий тип, о котором Нинель говорила и мне и химику. Ее роковой мужчина заявился к нам в городок, чтобы быть с нею, - и произошло то, что пытались пришить мне, Старкову, Филеному. В первый раз видение посетило меня в СИЗО. Я разозлился на себя, подумав, что только в камере после допроса подобные бредни могут мутить сознание. Чужой человек провел в городке какое-то время, пусть недолгое, и никто потом не вспомнил о незнакомце? Он сумел подобраться к комнате Нинель, будто зная, куда именно надо красться, причем оказался в нужном месте, когда Нинель была не одна; все остальное тоже прошло у него как по маслу. Не стыд ли - брать в голову такую муру? И все же, стоило мне подумать о случившемся, как меня сразу начинала донимать нелепица: у веранды, там, где я сидел на корточках, притаился неизвестный, вот он выпрямляется... Я говорил себе: воображение требует игры, так и пусть играет!.. В конце концов в уме засело представление, которое наиболее мне полюбилось. Тип подъезжает на автомашине к озеру со стороны, противоположной той, где расположен городок. Ночь без луны, звезд, машина с погашенными фарами стоит среди деревьев, чья густая чернота неясно очерчивается в темноте, из лесу ползут пугливые шорохи, шелест, у берега всплескивает рыбная мелочь. Человек надувает резиновую лодку, переплывает озеро, идет через пляж. Поднявшись по лестнице, проходит на огород Надежды Гавриловны, приближ