днять, а рук не разомкнешь. Окостенел и все!
Так, сиднем, потом и расстреляли. Но раньше особист прилетел из Москвы
самолетом и ту женщину расстрелял. Прошляпила недопустимость!
Отправили ее от нас, уже расстрелянную, в товарном вагоне, под конвоем
с овчарками. А тех, в демисезонках, отдали нашим местным безопасникам. Они
их того-сего: подрали. Глазенапы вырвали у них. Упокоили отбиваловкой.
В ту пору у нас уже случай вязался за случаем. По окрестностям. В одном
дворе -- никого, окромя хозяев, и вдруг кто-то как чихнет! Чох такой, что
козел от испуга и кинься -- на закрытые ворота. В расшибку! А в суходольном
лесу стали видать -- кто-то погуливает по ночам вроде как со светом: фонарь
не фонарь. Гуляет и похохатывает.
Одна женщина ходила за Илек к поселковым: взаймы взять. В зиму-де
свинью зарежем -- отдам. В раймаг завернула тоже, за соленым. Домой
воротилась и свекрови напрямки: "Я сейчас в суземке пожила с самим!" - "С
каким самим, желательно знать?" - "С Гулеваном, старая ты матюгальница!" -
да селедку хвостом впихни свекрови в рот.
Соседки, вторая-третья, тут же прознали: кто, мол, по степи стал
гулеванить, а?.. Девчушки в поле колоски собирали -- прибегли домой. И
бригадир прибежал. Все и рассказывают: шел человек по меже, играл на баяне.
Глядят, а он без порток! Срам весь как есть оголенный. Играет и поет:
Ехал на ярмарку Ванька-холуй,
За две копейки показывал ...
То-то и поклонись певцу! Понизу -- мужик, а все одно барин, как в бане
попарен. От смерти пасомый -- вхож в избу и в хоромы. Стал он лишенец, да не
стал кладень, дошел жар до поленниц -- так и зовем: "Дядя!"
Цветет советская власть, любознательная -- страсть! -- и едет из Бухары
Бухарин. На возврате в Москву: отпускной. В нашем климате окрылился: то ему
подай, это. "Недельку, - говорит, - выделю на гостеванье". Куда только нос
не сунул... Лебедицы непуганы -- он их и набей номерной дробью.
Места у нас тихие-тихие, но телеграфные столбы смоленые: проведено,
куда надо. Бухарин в столицу, ему про главное -- ничего. Но начинают шить
вредительство, диверсию, отравление народа. Как у них заведено, он на эти
обвинения поддает вовстречь. Подмахивает: да, мол, так! А сам: ишь, как
присахарило-де ко мне! С чего?
Не понимал насчет Назария Парменыча и его лебедиц. А кто понимал --
один вразумляющий человек -- его не привлекало жевать и в рот класть. Лишь
бы, мол, Назарий Парменыч понял: по силе-возможности возмещаем обиду -- за
поругание сытых, непуганых...
Свели Бухарина вниз, а он в мильонный-то раз: вот, наконец, должна
открыться перемена! Уж, чай, заслужил, подмахивая! И подает бумажку на имя
вразумляющего человека: зачем моя жизнь -- того-сего?..
А кто ему намекнет на лебедушек? Никто -- цветочек драпач, не угадамши
плачь!
С того Назарию Парменычу, может, и клево, но к воспитанницам все одно
недоступно. Так он крепким характером вовсе отклонил себя от девок.
Сговаривает замужних на нахальство. Как случись фрик-фрик -- не удержит
язык. Вторая, третья прознамши: тихомолком от мужей на телеги и поехали по
Илеку, бережком-рощицей грачиной заради умной причины. Едут, едут -- тпру!
-- лошадям. Ладони ко рту да в степь: "Гулеван!!!"
Он без призыва сильного не виден. Может рядом быть, а только слышишь
один дых. Глядишь -- вроде пусто, а здоровье где-то рядом в грудище крепкой
играет. Или этак пролетит мимо топотом-вихрецом -- а никого.
Ну, а коли зовут на причину да по хотению, не оставит без уважения.
Мужики пробовали струнить баб -- куда! У них от гулеванья тело как
поменяно. Сила мужичья и молодо обличье. Лицом прежняя, статью -- девка в
двадцать лет. Норовом -- волчица. Извозжает мужика до стону-прощенья.
Мужьям страданья, а им -- климат и гулеванье! И уж больно большая
злость-охотка у баб гулеваных на приятность: ну, вскидчивы-то! ну,
забористы! Ровно не крестьянки истомлены, а бездельницы-разгулены. Глаза
закроет, а любой рукой словит -- палец, какой надо.
Идет оно так и идет: поветрие. Бабоньки что грибки: на них дождь -- они
задом в дыбки! Мужики так и сяк: за советом к соседям, в колхоз
"Казаки-Ленинцы". Как вы-де на это? будет сочувствие или чего такое?
Ленинцы насмеялись им в лицо. Вы, мол, мужики к черствым огрызкам
привержены, к постному да сухарям. Сух да не дам! А нам желательно сомятинку
в пирожке пеклеванном после Назария Парменыча -- Гулевана.
Ну пойми, народ: какие без гулеванья дела? А от кого гулеванье
напитает? От тебя объятье черство, сухаристо: от Гулевана -- вино игристо!
Коль бодливый в лоске -- не в позор обноски. Вкус у ласаньки простой, да не
к месту сухостой. Так и дождик до поры -- даром выстудит пары.
Жизнь и есть жизнь: звезда-правда страдальцу мигает, за то ее и ругают.
Звезда фонарик приветит -- хоть голый несет, хоть везут в карете.
Всех фонариков по степи не перегасишь, а принесли тебе блин маслен --
не ищи, где спечен. Так ли? А мужики -- нет! От блинов не отказамши, зовут
всякого вреда на Гулевана, беляши-беляшки -- игрунец в ляжки!
К Цыганевичу идут: "Лиши его наследства!" А Цыганевич: "Удумали? Его
наследством наш климат стоит! Вам бы блины, яйца есть -- да чтоб не по яйцам
честь. Уж коли сыты, не завидуйте -- у кого неприкрыты!"
Только он это сказал, а к Гулевану и приклонись -- кто? Жены
начальства. Зря ли -- по Илеку вверх иди -- всюду начальство любит на отдых
приезжать? Женушки: ку-ки, ну-ки, задницу в брюки, губищи большого пальца
толще! крашены -- как из мужика крови насосамшись, а глаза горят -- еще дай!
Заборы заборами, а задоры задорами. Как рев отдается-разносится! И по
лядам до песков-угорья, и по пойме-уреме. Илек-то, вода, - хорошо передает
рев: сорок львиц да сколь слонов.
Так же и визг сильно слышим. Хохот. До чего дико зверятся: туда-сюда да
обратом -- клади на ухо вату. От ваты -- запрелости, лучше слушать прелести.
Говорят: то начальники, мол, распускают себя, разрядку дают. Вон-де
сколь навозят им выпивки по утрам. Ну-ну. Только начальники, мужья-то, чего
пьют? Коньяк. А на что везется водочка, когда и ром есть двух цветов, и
марочное?
Мужья насосамши коньяку и уложены на покой-вылежку. На то хлыщут
бокалами, чтоб дальнейшее не знать, не слыхать. А жены к Гулевану -- кнута
бы им хорошего! Сорок львиц егозливых палки ждут колотливой. А заместо
слонов -- малый бык, грозен рев. Вот кого водочкой потчуют жены-то --
допрежь как львицами встать, уловчиться вспять.
С жен пошло, а промеж мужей поехало... Власть коли и спит, не сопит:
поди насыть ее аппетит. И гулеванье-то нужно, и строгость. Порознь оно
бывает у многих, но чтоб полезно слимши: у Назария Парменыча проси...
Часов в пять утра над Илеком как дым сырой. Часовые откель ни возьмись,
по чагурам. К осокорнику машина съедет. Кому случись увидеть: пеньком
замрет. Упаси -- заметят! И ровно никто мимо часовых не проходил, а вдруг --
бык малый средь осокорей, тальника. Спереди -- бык лобастый, сзади -- осел
крупастый; до холки осел как бы. По виду -- двужильный. Глаза: с ума
съедешь, до чего умные!
Из машины, гляди, выходят. Вышли и к нему. Просят... Ни словца не
прослышишь, ни звука. После и машина не загудит, а нет ее -- и все. И
часовых как не было. Ни человечьего, ни ослиного следка не отыщешь. Или тем
более колейки от шин. А место топкое! Синица на ил сядет -- и то следок...
Следов нет, а сколь видело-то! Особенно в войну часто видали машину на
уреме. Секретно просилось, а Назарий Парменыч давал. И кто просил? Абы с кем
вторым или третьим Назарий Парменыч не станет говорить. Хотя бы по климату
разговор. Климат -- погода, а по погоде -- авиация. Кто ее больно способно
любил-возносил?.. Кто авиапарады зрил, ус крутил? Ради него давалась погода
лучше, чем врагу...
А как в космос посылать -- был Хрущев у нас. Сколь нагнал часовых, а
две деревни его видели. И не столь он слушал Назария Парменыча, сколь
говорил чего-то, толковал. С того космос и забирает -- продуктов не стало.
Да... Тогда-то лишь и был оставлен след. Един-единый-то раз. В сердцах,
поди, Гулеван допустил. Бычья лепеха, а возле -- ослиное яблоко паровое.
Как ездили к Назарию Парменычу даже и при культе, власть сделала съезд
с актюбинского шоссе. Насыпан бугорок, положена плитка: "Легендарный
комбриг-два".
А для народа у него свои места условлены: где -- кустки, сурепица, где
-- ямка. Почитай, давно прием идет. Жалобу папироской свернул --
подсунулась. Поди проверь: забрана!
И уж и строг на притеснителя! Смастрячит им козью ножку -- уголька в
плошку. Будут им вкрячник-цветок да навздрючь-копытце -- по межеулку уголек
взъездился умыться. Ох, и заделает жулью в ноздри едрит, черен гвоздиком
прибит!
Пояснения
белопопица -- ромашка; она же: белинница, белюшка, белоголовник, иванов
цвет, поповник, солнечник
бульдюжина -- от "бульдюга": дубинка с шишкой на конце или с наглухо
приделанной гирькой; (перен.) -- фаллос
буркалы -- глаза; глаза навыкате, выпученные глаза
вкрячить -- всадить
драпач -- чертополох: колючее растение с малиновыми, своеобразной
красоты цветками; оно же -- репей, татарник
драченые -- оголенные, лишенные кожи и сала, обскобленные
елок -- заросшая рытвина, впадина, канавка; (перен.) -- влагалище
забубенный -- бесшабашный, разгульный, распутный, буйный, удалой и
беззаботный; (перен.) -- половой член
заячий огурчик -- ирис: травянистое растение с крупными мечевидными
листьями, с цветками многообразной окраски и изысканного аромата;
по-народному: бубенчики, касатики, косички, лепешники, пивники, пикульники,
сазаны
зев-губень (здесь) -- женский половой орган
зевок (перен.) -- влагалище
кладень (здесь) -- кладеный, холощеный; скопец
колготиться -- беспокоиться, суетиться
куневата красавка -- растение семейства пасленовых; оно же --
белоболотница, белоцветка, болотная красавица
ласанька (здесь) -- охотница до ласки, нежности, привета; (перен.) --
влагалище
лубетка -- физиономия
луп-залучница -- водосбор: растение, цветки которого имеют самую
разнообразную окраску и запрокинуты вверх; в народе именуется: кавалерский
цвет, павлиньи очки
ляда -- лесок по болоту
маковина (здесь) -- конфета из мака с сахаром или с медом; (перен.) --
пенис
махотка -- тряпица, обрывок старой материи
медуница -- травянистое растение с мелкими душистыми цветками; оно же
-- белостойка, коньба, подорешина
межеулок -- проулок, переулок; (перен.) -- промежность
навздрючь-копытце (здесь) -- цветок мака; (перен.) -- влагалище (от
"вздрючить" - сексуально овладеть)
напарьник -- колокольчик; народные названия: болоболки, звонцы,
котелки, чеботочки
напестик-вкрячница -- ландыш; в народе зовется: белые колокольчики,
виновник, воронец, лесной язык
ноготки -- календула: травянистое растение семейства сложноцветных с
оранжево-желтыми цветками
оголовок -- утолщенная верхняя часть столба; концевая часть сваи,
трубы; (перен.) -- головка пениса
оляпка -- небольшая птица семейства воробьиных, с короткими крыльями,
обитающая по берегам рек и умеющая нырять и ходить под водой
пеклеванный -- хлеб, выпеченный из мелко размолотой и просеянной муки,
преимущественно ржаной
посошок (перен.) -- пенис
приветень (от "привечать", ласково принимать) -- женский половой орган
при культе -- при сталинизме, времени культа личности Сталина
прищур (перен.) -- щель женского полового органа
суземок -- от "сузем": глухой, сплошной, дремучий лес
сурепица -- сорное полевое травянистое растение с желтыми цветками
суходольный лес -- лес, растущий в местах, увлажняемых только дождями и
весенней талой водой
теплюша (здесь) -- половой член
толкун (здесь) -- фаллос
урема -- лиственный лес и кусты, растущие в пойме реки и затопляемые в
половодье
утрафить -- угодить
фонарик (перен.) -- купальница: растение с ярко-желтыми цветами,
похожими на чашечки; по-народному также: воловье око, запонка, куриная
слепота, полденышек
чагур -- песчаный бугор
черлок -- василек: растение семейства сложноцветных, встречающееся
преимущественно среди посевов озимых хлебов; зовется: блаватка, волошки,
лоскутница, синюха
Буколический сказ "Степовой Гулеван" следует шестым, после сказа
"Сладка палочка", в книге "Русский эротический сказ" (Бендеры,
"Полиграфист", 1993, ISBN 5-88568-090-6).
Форсистая Полинька
По разлуке с отцом прозвали сына - Разлучонский. Кто отец - может, где
и не знают, но только не в нашем краю. Появись возле села Защекино: ну, хоть
под видом грибника. Тут какая-нибудь бабеночка тебе и скажет: "Ай, гляди,
душа разврата! За Полиньку отрежет тебе Разлучонский страдальца!"
И понесет говорливая небылицы. Как, мол, голенькая Полинька становится
меж двух голых мужиков: один от нее по правую ручку, второй - по левую. Она
их берет за стоячие, и все трое в момент прыгают через натянутую веревку.
Она натянута не перед ними, а назади, и они - хопц! - дают прыжок назад.
Ну, и какая же это правда, когда все навыверт? Вперед дается прыжок, а
не наоборот вовсе. Веревка протянута прямо перед Полинькой и двумя мужиками.
А напротив, за веревкой, третий голый стоит - всем видом к красивой. Она
двоих держит за рычаги, глядит, как торчит кверху у третьего. Расставит
ножки: видишь, мол, елок под темной порослью? Да как вскричит: "Ах! Ах!
Захотелося елку - шлет привет он елдаку!"
Тотчас мужик отогнет хер пальцами книзу - вроде курок оттянет - и
отпустит. Залупа - чипц! - о живот. Тут-то и прыг Полинька и двое через
веревку. Краса голая оставит их рычаги на время и ручку под третий: яйца в
горсть, залупа ввысь! Зевом сахарным садись!
Мужик: "Пожалуйте. Только просим прощеньица, что мы голей голи". А она:
"Въезжай без пароли! В чести не наряд, а размер в аккурат". И приступают,
чтоб не скучали ладонь по хлопку, пупок по пупку. Те два тоже даром не
смотрят, каждого ждет свое участие.
А сколько люди сраму приврут про это! Плеваться надоест. Как только не
клевещут на Полиньку и Разлучонского. И хоть кто указал бы поименно:
такому-то они намазали хер горчицей. Шиш укажут в носовом платочке. Не
подтверждено ни про горчицу, ни про отрезание, но валят на Разлучонского: от
него-де у нас такое изгальство над стыдом! Чего не было ни в Колтубановке,
ни в Бабаках - теперь иди и наблюдай. Пожилой человек может держать своего в
горсти и сказать женщине: "Хотите семечек?"
Хорошо, но кто постарее, знают, от кого это и подобное стало в ходу.
Приезжал к нам в белых перчатках из кожи - первосортной дороже. И на Уметном
разъезде его навидались, и на станции Приделочной. Сообразили, чья личность
на портретах. Эта самая, мол, голова с бородой и носит корону. Не кто, как
государь-миротворец наведывается в наши просторы.
Себя он велел считать за ученого из астрономов. Езжу, дескать, - с горы
Крутышки звезды просматривать. Поселялся в поместье, откудова тогда сады
тянулись почти до горы. Пойдет в ту сторону да свернет на пчельник. Яблони
стояли кругом, там-сям трава поднималась; чистота. Над колодами - гуд гудом
от пчел, у летков роятся-золотятся. Пасечник в лаптях выбежит: так и упал бы
в ноги гостю. А тот запретил. "Я для вас, - наказывал всем нашим, -
обыкновенно Александр Александрович".
Ну, и соблюдалось. Согнется пасечник до земли: "Здравия вам и радости,
Лексан Лексаныч!" Дочку зовет. А ее звать не надо, она уж тут - клонится,
цветочки для гостя собирает-крутится, сверкает икрами. Он гладь-погладь
бороду; усмешечка. Идут он и она в дом. Встанут друг перед другом, напрямки
глядят друг дружке в глаза и раздеваются неспешно в молчании. Оголятся
целиком: ни лоскутка, ни нитки, полная наглядность всего.
Она с привздохом: "Ох, Лексан Лексаныч, не томите!" У него набряк и
лениво вздымается. Александрыч ладонью его поддерживает и поясняет, вроде
как оно для девоньки впервой: "Это гусь-гусек молодой. Вишь, вытянул шею -
наклеваться хочет до сытости, до отрыжки. Но не время еще кормить его".
Оба наденут на открытые тела балахоны: свободные, из льняного полотна.
За руки взямшись, выходят из дома под солнечный жар. А как раз та пора,
когда в бору цветут богун, толокнянка, медвежьи ушки - летят пчелы добывать
с них.
Пасечник у крыльца кланяется: "Лексан Лексаныч! Само солнышко для нас
не столь дорого, как вы!" А тот: "Не дозволишь потрудиться?" Какой будет
ответ, известно. Не раз уже делалось, и пасечник хоть и в лаптях, да не
лапоть. Знает, каким слушать ухом и царя и нечистого духа. Согнулся,
позыркивает из-под бровей, а рубаха открыла грудь бурую - как бани не
видала. "Вашим трудом лишь и живем!" - и приносит чурбаны, пустые внутри.
Середка была гнилая, и ее всю выдолбили.
Гость берет два этих дупляка на плечи, третий дочь пасечника несет.
Отойдут в бор, да где кустарник цветет, повесят на сучья. Александрыч:
"Зачем пчеле далеко летать? Пусть и тут заведется". А девушка на него во все
глаза: как в конце поста глядят на пышки с маслом. "Ах, до чего вы простой и
честный житель! Работа вам - счастье, и последнее отдадите богомольцу!"
У него прихоть - таким представать, и от услады он чуть не облизнется.
Сгребет ее - и щупать! Она повизгивает, тесней льнет, а он вопрос задает:
"Ты не лукавишь?" - "Какое - лукавить, когда мне б навести да вправить!"
Александрыч: "Го-го-го-о!!!" - разгогочется басом. Возьмутся за руки и во
всю прыть к пчельнику. От бега белые балахоны раздуются: два паруса летят.
А под яблонями у колод теперь развернут ковер, на него постелены
перины. Тут же на травке - поднос, на нем два заварочных чайника. Оба из
наилучшего фарфора, но в них не чай, а свежий мед.
Приспевшие из бора скинут балахоны, Александрыч пальцем на чайники:
"Еще два гусика-гуська! Только носы короче". Девушка на перину скок,
уселась, смехом залилась: "Короче! короче! - и смотрит на третьего гуська. -
Вот где гусик носат - табакерочке рад!" - ножки вразъем - показывает ее,
ладошками грудки поглаживает.
Александрыч вмиг рядом сел. Возьмет чайник, пососет из носика мед - ей
дает. Она пососала, другой чайник взяла, подносит к его рту. Потом целуются
медовыми губами. Она, счастьем опалена, как примется носы чмокать-сосать! На
третьем гуське особливо задержится...
Но могут и по-иному начать. Сядут напротив друг друга, он торчащим
шевельнет: "Гусь-дубов-оголовок на долбежку ловок!" - "Не сразу", - она
задом к нему повернись, окорочками подрагивает: "Зырь на балабончики до
слезы на кончике!" Он: "Жмурюсь - нет сладу терпеть! Разболелся-болит!" - "И
моя огнем горит! Ай, замучил аппетит!" - ответит ему, тут он и вправит: "В
межеулке елок - в нем увязнул ходок. Тяну напопятно, а он обратно!"
Займутся размашисто. Солнце во всю щедрость рассиялось, пчелы по
колодам ползут, к леткам и от летков летят: воздух - одно гуденье. Но
никакая пчела голых тел не тронет. Хотя оба привлекают и беспокоят потным
духом и горячей работой: туда-сюда, туда-сюда друг с дружкой. Однако пчелы к
ним добры. За это Александрыч уважал себя - выше всех пределов гордости.
Вот, мол, какое у меня влияние: тыщи жал могут вонзиться, а я без опаски - и
ни единое не кольнет! Чтобы убеждаться в своем авторитете, он и выбрал
пчельник для скромного рая.
Гордился, а другой человек тишком смеялся. Пасечник. Было ему
родственно то, что называют у нас некошной силой. Через нее делал. Так
наворожит - не только пчела не ужалит, хоть подмышкой держи ее, - а коли
надо, волчица придет из лесу: за курицу яйца высиживать.
Оттого ему перед царем теряться, что мухомор обходить. Царские вкусы
вызнал и заполучил миротворца в силки. Холил его самомнение, как умный едок
овечку. Царь наотдыхается - одарит его с дочкой. Нажился пасечник поболе,
чем порядочно.
Однажды зимует Александрыч в теплой Ливадии, а ему телеграммку. Шифр,
как и следует. Расшифровал: родился сынок незаконный! У царя сердце
ворохнись. Велел поставить у нас дорогой дом бельведер, во владение сыну. Но
с ним не видался, и тот так и вырос под фамилией Разлучонский. От
деда-пасечника унаследовал способности и тайны, но стал и гораздо больше
понимать. Пропускал года мимо себя: прибавится изредка седой волос, но
здоровье нерушимо.
Жил безвредно, в разврате не погрязал, хотя поневоле бывал свидетелем.
Увидит безобразие - и качает головой-то, качает. Тяжело ему: словно как и на
нем причастность. От былых приездов родителя взяли-то наши пример. Но сам
Разлучонский - живая совесть! Ни одной замужней не коснется: без согласия
мужа. А если приголубит чью невесту - жениху не узнать, ни в толчке не
понять. Оставит ее Разлучонский, после омовения, в прежней целости.
Доброту насаждал вокруг себя. При нем служил парнишечка Артюха
Долгоногов, так Разлучонский ему: "Почему, скажи, ты не даешь мне самому
воду с колодца носить?" Артюха только и моргнет, язык в щеку упрет. А
Разлучонский: "Как хочешь, но я завтра сам выберу кролика на обед". Родитель
разве что любил притвориться простым, а сын и в самом деле знал наизусть
поговорку: "Пиво пей, да не плещи. На ночь ешь пустые щи".
Уже не было на этом свете родителя и матери и другой родни. В Питере
новый царь кушал яйцо всмятку золотой ложечкой. Ему насоветовали взять
Разлучонского в столицу и запрячь в политику. Из разных выгодных расчетов
замыслили посадить его на трон в кое-какой стране. Послал царь за ним - ан
дела! Того с полмесяца дома нет: пропал. Царь своей рукой вывел на докладе
две палочки и поперек перечеркнул - "Н" написал. "Найти!"
А люди, о том не зная, живут как жили. Так же и Полинька в Питере -
дочка фельдмаршала - думать не думала про наши места. Выдана замуж за
японского вельможу и катит с ним вагоном первого класса: чтобы, проехав
Сибирь, уплыть на корабле к мужу на родину. Он богат так уж богат! но -
пузатый. Как только не перетягивал брюхо! давил-вжимал механикой всякой.
Плюнул да утюгом каленым по пупку. И спроворил себе. Сталась необходимость
носить на пупке грелку со льдом. Придумывал, как бы это показать веселее, и
все не раздевался перед женой. Наконец-то в спальном купе говорит ей
по-французски: он-де у меня извергается, словно вулканчик, а проще сказать -
стреляет, как бутылка шампанского при откупорке. Потому, мол, я ношу на себе
лед. Шампанское без льда - все равно что поцелуи беззубых.
Снял верхнее и исподнее - Полинька глядит на грелку, но боле - на
другое. И это размер? Таким только флаконец с духами затыкать. А муж берет
бутылку шампанского из ведерка: "Ляжем, выпив сорт "Клико", чтоб пошло у нас
легко. Грелку сдвинем мы в сторонку и опробуем воронку".
Она раскинулась и не знает: предвкушать или сомневаться. Улегся
вельможа на нее всем брюхом - и что? Лежит она будто под барабаном, а
кошелек даром на виду: пальцу до портмонета, как прощанию до привета. Она
мужу: "Эх, ты! Переморозил шампанское - бокал не наполнить". Он слез: хоть,
мол, бутылку откупорю. Выхлебал три и кувырк: повалился на брюхо, как убитый
барабанщик на барабан.
Полинька сошла с поезда на станции Казань, велела носильщикам багаж
повынести. Наняла извозчиков: одного с пролеткой, второго с подводой, для
багажа. Приехала на пристань, взошла на пароход - и вниз по Волге. Верила в
свою звезду. Раз-де случилась с замужеством осечка, а пыл к охоте дудкой не
выдуло: будет мне дикое что-нибудь в сюрприз.
Расположилась в дорогой каюте, окно открыто на верхнюю палубу. Тут
чей-то голос густой запел:
Кто из нас ненасытней на мзду?
Всадник я или взнузданный конь?
Скачки остро-пьянящий огонь
Взмылит нас и обуглит узду...
Полинька скорей на палубу прогуляться. Ага, вот он: виновник
беспокойства. Ростом не взял, но до чего крепко сколочен! Лицом груб, а по
одежде - ихо благородие. Поклонился ей: "Простите, - говорит, - я не выношу
долго без скачки". Она: "Я б и сама дала закусить удила. Сперва бы только
записать про узду - не станет ли от обещания смешно?" Он думает: "Ишь, как
охота выставить на смех!" Дюжий-то дюжий, но поистаскан: знал за собой грех
сырости. Ладно, к чему грех помнить, когда сама добродетель перед тобой -
увлекающа до опупенья! Заметил ее с палубы, когда она еще на причале была.
Заходит к ней в каюту. По стенкам - зеркала, и потолок - зеркало. Между
зеркал - ковры красные с будто примешанным дегтем: как кровь
жеребца-перестарка.
Пароход плицами по воде: шлеп-шлеп... тогда было главное не скорость, а
угождение красотой богатым-то господам. Чтобы плыли не спешили, а
знакомились и жили.
Она глядит на него искоса и будто сама себе: "На борова зла, не
встретила ли козла?" А он: "Фрол не козел, да рог приберег". Она глазками
поиграла: "Фрол за побаску, кунка на ласку, втык на подмашку - и оба
врастяжку. Припотели, дух переводят". Он: "Я чаю - перепились чаю". Полинька
позвонила в звонок, чай с ромом принесли. Она усмехается: "На чаю голом не
прожить Фролом. Станете Фролкой - кладь забыл под полкой".
Ему, ой, не нравится! Так-де и накликает. "Представлюсь, - говорит ей,
- по титулу: тайный советник Егерь". Она себе: "Эка сразил! Мой отец
повыше". Верно. Однако знатностью этот человек был родовитее ее папаши. Но
уж и беспутный! А пролаза такой, что ему поручали разные скользкие дела
вплоть до заграницы. Управится, как спящего льва обреет. Не упускал и с
некошной силой спознаваться, даже живал у эскимосов - от шаманов хитрое
перенять. Теперь на него возложили: задом наперед на дуб влезть, но найти
Разлучонского! Егерь как раз и был на пути к нам: личность та, что когда и
не в баню идет, - всякий свежий веник понюхает.
"Хм, хм, - эдак сановито похмыкал и начал: - я, как вы знаете,
песельник - так отчего нам не пить чай без утайки навершника и балалайки?"
Она головой тряхни. "Только меня, - говорит, - не считать повинной, коли
будет недлинный". Этого ущерба он не имел и давай пуговицы расстегивать.
Отразили зеркала два тела: одно белее белил, второе - заматерелое, с
курчавостью и по груди и на лопатках. Чаевничают пока вприглядку. Полиньку
отвернуться не тянет, но она не хочет и от строгости отступить. "Если, -
говорит, - вам желательно: грудью на живот, да из кулака в рот - этого не
будет!" Он: "Зачем же такие неприличности?" Из стакана отхлебнул, ее по
гладкой ляжке похлопал. "Вижу, - говорит, - зев макова цвету просит
конфету!" Она: "До времени, чай, не прольете чай?" Он аж рыкнул в стакан от
досады.
Полинька сути не поняла. Упала на спинку, ножки ввысь, ручками их в
обним и на титярки, лодыжки скрестила. Оторвись, глаз! Промеж ляжек -
зев-цветок, намедованный роток! Выпуклил губки для радостной влупки. Егерь -
стакан на столик, возвысился над ней: и только совать забубенного, а чай уж
и пролит на простыню накрахмаленну. Она личико скриви: фи, скучный!
А ему не за голову же себя хватать. "Что ж, - говорит, - упадет
когда-никогда и конек ломовой на улице Столбовой. Но не приходится раз на
разок! Сядет девушка на возок - ломовому ль не впору вывезти в гору?" Она
глянула, как опивками плеснула. Он через то лишь и стерпел, что дал себе
клятву: "Перебью конфуз успехом - или пусть мне..." Какую-де кару бы
подобрать? И придумал: "Или из всех колбас мне одну гороховую есть!"
Сказал в мыслях, а они строятся рядок к рядку. Перемешал их, а они
опять в свой порядок. Ну, пусть по нему и идет!
Говорит Полиньке: "Я еду к человеку самой благородной крови. Он окружен
тайной, но мне известно: такой красивейшей, как вы, он не видел". Другая бы
слушала - и Полинька уши не заткнула. Он ей лести наплел, да давай о
Разлучонском: царский, мол, отпрыск, мечтатель. "В мечтах у него, - говорит,
- беспременно девушки. Ужасно горяч!" Знать этого не знал, а сказал, чтобы
ее разжечь. В мыслях у него было: ежели мужчину искать вдвоем с прелестницей
- скорее найдется. Это одно. А второе: пока-де он отыщется, будет у меня не
один момент толкнуть забубенного на подвиг.
Таким вооружился расчетом. А Полинька что? Не к японцу же ей назад. Как
верила, так и верит: ее звезда знает, куда вести. "Буду ль я в силах ее не
слушаться?" - с этим вздохом и вступи в сговор.
Оба сошли с парохода в Самаре. Егерь помчался в наши места на
перекладных, а она с багажом должна приспеть следом: под видом его супруги.
Проехал он Колтубановку, глядит кругом: "Ай, да поля! Ай, да лето!
Блаженство!" Рожь озимая начинает смуглеть, ячмень вызревает, пшеничка
вот-вот дождется серпа. Свезли лошадки к реке: по берегу трава гусиная лапка
цветет, на другой стороне табун разбрелся по выгону, а дале видно поместье
Разлучонского.
Перед воротами встречает прислужник Артюха, парнишечка кудрявый. Он уж
оповещен: важный человек послан правительством. Тот смотрит пытливо. Выбрал
себе в доме комнату, велел несколько приготовить для жены. Потом пообедал и
Артюхе: чуется, дескать, что хозяина кто-то похитил, а того проще - убил.
Артюха поклонился четыре раза кряду и говорит: "Как барин пропали, так
на другую ночь одна из ихних коров отелилась". - "И что?" - "С теленком все
ладно. Хороший". - "Так и к чему ты это?" Парнишка объяснил: умные, мол,
люди говорят - если бы барина обидели или лишили жизни, теленок был бы с
двумя головами. "Наш хозяин таковский! Поди его обидь, когда он сквозь три
каменных стены пройдет, и ни одна не повалится".
Егерь: "Мог бы он сделать, чтобы стены повалились, сквозь них и
проходить было б не надо. Но у нас пока беседа о другом: куда он делся-то?
Вижу, что знаешь. Гляди не упусти награду! Сам царь даст тебе сукна на
сюртук".
Артюха заморгал, рот приоткрыл. "Хорошо бы, - говорит, - и саржи на
подкладку". - "Даст и саржи". Тут парнишка замер на месте. А Егерь: "Будешь
задумываться - другие скажут. Да и знаешь ли ты чего?" Тот кивнул. "Как вы,
- говорит, - ваше высокородие, обещаете про сюртук, так и барин грозился
перейти в простую жизнь. Стану, дескать, жить как птицы. А у нас невдали
есть лесное место, где бьют из земли родники. Зовут его Пивная Пипень. Там
обитают птицы и зверьки, какие прежде были барышни и офицеры. Колдовство их
уделало. Куда ж еще барину удалиться, как не к ним? У них и гнездо себе
изготовил".
Что парень рассказал, вовсе не касалось Пивной Пипени. Народ любит
слухи тасовать и путать и уж больно охоч менять географию. Барышни и офицеры
- жертвы колдовства - обретались в месте по названию Лесистый Кутак, а до
него от Пивной Пипени восемьдесят верст с гаком. Но Егерь услышал рассказ
впервой. Верь не верь - бери на заметку. Думает: "Одна условная вероятность
уже есть". Приметил еще: парнишка нет-нет да в окно зырк! За окном баба
развешивает белье. Рослая, видная. Наклонится к тазу за стираной вещью:
то-то окорока! Если б не юбка, вовсе было бы загляденье. У самой что ни на
есть раскормленной кобылы они похудее.
Егерь: кто, мол, такая? Артюха глаза прячет, зарумянился, как девушка.
"По хозяйству служит. Галя Непьющая - имя ей". - "По родителю это или
прозвана?" Артюха: "Раз она вино и бражку не принимает, а воды пьет самую
малость, то, видать, прозвана". Егерю интересно: почему она воды-то пьет
мало? Парень в ответ: "Уж очень могучая телом. Говорят, нутро у нее будто
пеклом горит и силу сушит-смиряет. Но если она напьется вволю, угасит пекло
- жди погибели. Может мужика в страстях до смерти допечь".
Егерь глубже вникает: "Семейная она?" - "Теперь-то, кажись, и так.
Недавно пустила в избу чужака, а то одна жила". - "Что знаешь о чужаке?"
Артюха пораскинул умом. "В летах человек, ходит горбится. Ворожить горазд.
Этим и достигает, что удается ему Галю пронять. А то - была бы ей утеха от
такого худосочного? Небось, люди зря не скажут: не стала корова молоко
давать, а он пошептал - и она снова здорова. Всей деревне угодил - сколько
уже вылечил порченой скотины".
Но Егерю интереснее то, как знахарь доводит женщину до счастья. Смотрит
в окно: Галя пошла куда-то. "Не домой она?" - "Домой", - Артюха ему. "Далеко
живет?" - "Куда ближе - прямо за садом". Егерь еще спросил о том, о сем,
велел подать шляпу с пером страуса - и к Гале. Она на дворе у себя, возле
телеги. Ось смазывает - и нагнулась к плошке с дегтем. Чтобы юбку не
запятнать, задрала ее, подол подоткнула за опояску.
Гость чего прекрасного ни навидался - а тут и дышать забыл. Два кургана
ворочаются! Он себе: "На эдакие валы не взвезут и волы! Вот была б благодать
- эту крепость занять".
Галя его увидала, спохватилась и расправила юбку. Он смотрит любезно,
говорит важно: "Известно, кто я?" Она глаз не подымет: "Сказать не смею". -
"Говори, чтобы я не рассердился!" - "Во, во, знать, вы - оно". -
"Какое-такое оно?" - "Которое ждали. Начальство от государя! И повариха мне
вас показала в щелку, как вы обедали. Скушали телячью ногу". Он подошел
поближе, добавил в лице доброты: "Твой дома?" - "Нету, ваша боярская
милость. Уехал в село Бабаки - заговаривать от запоя тамошнего батюшку".
Его грусть и возьми: за грехи мне случай на позор на жгучий! Чего бы
теперь ладнее, как не запрячь два тела в одно дело? Но на скользком кость
ломится, поперек лужи кол не стоит. Есть, однако ж, средство - достав из
порток, запрудить поток. Ведает знахарь, чем устраивать самопомощь, и я
допытаюсь.
Сам Егер недаром поел с эскимосами мерзлого мяса: подглядел, что к чему
шаманы прилагают, с чем мудрят. Обошел он вокруг Гали и говорит: "Твой
должен где-то держать вороний клюв - в кусочек кожи завернут". Она было ахни
от страха, но потом опомнилась. "Клюв, - говорит, - или чего другое, но
припасено у него". - "Как с тобой лечь, кладет он это под тюфяк?" Она за
сердце схватилась, но затем пришла в себя. "Дак, - говорит, - под тюфяком
всегда и лежит".
Гость побежал проверить. Приподнял тюфяк: есть! Чехольчик из черной
кожи, а в нем - клюв ворона. "На догадку и находка!" - с этой мыслью новые
Гале вопросы, но уже веселее: "Пьет он чего, прежде как начать с тобой?" Ее
будто ужас обдал, глаза выпучила. Но потом отошла. Водку, мол, он пьет и
приговаривает: "Не родная ли ты мамочка?" Егерь кивнул. "Небось, принимает
не по-простому?" - "Нет, сосет через вот это", - и подала трубочку из полой
птичьей кости. Егерь разглядел на ней знаки, и душенька затрепетала -
таинственней не увидишь. Неуж, мол, далась мне судьба?
Велел принести водки - да в посуде, из какой знахарь пил. Галя на стол
фляжку: четыре грани, толстое стекло темно-зеленое. "Пробку, - говорит, - он
зубами вынал". Егерь: "О!" - и так же зубами вынул, приказал Гале выйти.
Снял с себя все, что ниже пояса: ноги жилистые, кривые, поросли жестким
волосом. А куртка богатая! шляпа с заморским пером.
Взял в левую руку чехольчик, где вороний-то клюв, в правую - костяную
трубочку. Прижал к мошонке средство, во фляжку трубочку погрузил - и как
потянет! После седьмого глотка крякнул и сладко шепчет приговорку: "Не
родная ли ты мамочка?" Сам думает: "А ведь вправду роднее-то поищи!"
Фляжку опустошил: хорошо! Оглобелька полу куртки приподняла. Он
аккуратно коснись пальцами оголовка, говорит: "Не проси, копытце, в улей
вломиться". Как бы, мол, спешкой ворожбу не попортить. Дичь перед варкой в
воде держат, а варят - не до пяти считают. Так и тут: вся полнота пользы
наспех не дастся. Вытомиться надо, озвереть до дикой страсти, тогда и
показывать бабам истый натиск. Тоже то удобно, что есть, где дичать да
заодно Разлучонского высматривать.
Выскочил из избы и, чтоб на Галю не кинуться, прыгает на одном месте.
"А ну, - орет, - как мне попасть в Пивную Пипень?" Галя несла в баньку дрова
- посыпались чурки наземь. Он прыг да прыг, а ее глаза: вверх-вниз,
вверх-вниз - зачарованы тем, что из-под куртки торчит. Подошла слабыми
шажками, наклонилась и говорит будто залупе, а не ему: туда-то дойти, там
повернуть. "Опосля лесом, лесом, и будет Пипень Пивная".
Побежал он - борзыми не догнать - в шляпе с пером, в куртке, да
голоногий; зад и именье на виду. Тут в события замешайся загадка. После нее
надо убить каждого следователя, который слушает свидетелей. Но это - дело
дружинников, а загадка - вот она. Создалось влияние на тех, кто наблюдал
безобразие. Они видели не его, а словно б идет человек в одежде из золотой
парчи, в красных полусапожках, на голове - тюбетейка, усыпанная самоцветами.
Впереди него тянется артель нищих. Они голосами - до чего чистыми! - поют:
"Небо злое, грозовое! Грозовое, штормовое..." - и из котомок выгребают
бисер, на дорогу горстями сыплют.
Не про то слава, что чисто пели. Бисер - как они прошли - остался
лежать и поблескивать, вот что! Попробуй обрати его в сор - фиг! Как
верить-то в чудеса науки?
Нашлись - кричали другим: "Не берите! Горя не оберемся!" Но народ,
конечно, собирал. Продадут - и пошел выпивон. Нападало потом и горе. Но,
можно подумать, его до того не видали. Есть чего вспомнить. А тут дожила до
сего дня светлая память в виде поговорки: "Где тот конь, чтоб высер на
дорогу бисер?"
Ну, а когда Егерь прибежал к Пивной Пипени, туда и Артюха на коне.
Узнал от Гали устремление гостя - привез ему пищу. Тот у родника ноги мыл.
Затребовал три воза сушеных коровьих лепех - кизяков, - соломы воз. Где
родники образуют ручей, там велел сложить из кизяков укрытие, кровлю
набросать из прутьев и соломы. Поселился навроде скотовода, который пропился
и хочет птицеловом стать.
У ручья лесные голуби садятся: попить-поплескаться. С поляны дергач
голос скрипучий подаст. И сколь иной птицы кормится, от врагов хоронится.
Средь кустов заяц мелькнет. Жаба выйдет из-под корней, обдумывает что-то
свое...
Егерю привезен бочонок водки. Два раза на дню Артюха с питанием: мясо в
горшочках, с груздями солеными запечено. Егерь приберет, сколько свадьбе в
мясоед не умять, в убежище влезет: еле поместится меж кизячных стенок. Перед
всхрапом успеет шепнуть: "Скотинься, тело, и зверей - будет мужество ярей!"
Однажды пробудился за полдень, черпак водки выпил и не поймет: что за
изменение в природе? Под осокорем белеет голая краса-стать, сисята-торчуны
изюминами манят. Гляди-ка, ляжки цветок зажали. Не фонарик ли ночной
прозваньем? Светит не светит, а на свету и мысок и плоский животик. Ножки
топ-притоп, а цветок не сронится. Плотно взят - стережет клад!
Егерь себе: "Правду паренек толковал, что тут барышни в образе птиц
прозябают. Эта, видать, из птичек сиповок. Или королек?" Чтобы ее не
вспугнуть, не встал в рост, а, согнувшись, боком к ней. Тихонечко руки
развел - хвать! обхватил ее ниже спинки: убеги! И лишь тогда стал
распрямляться: ладони ей под окорочки - оторвал от земли девушку. Она уж
цветка не держит - обняла ножками человека, его шею ручками обвила. Он
шепчет: "Цветочек - это так, сновиденье, а на толстолобый подпорыш осесть -
это мудрость!" Прислонил ее спинкой к осокорю, приладился, она тоже
подсобила. Взялись за действие. Он силен, она не квелая - так и заходило
весло в уключине!
По успеху и хвала. Тех заслуга велика, кто умеет встояка.
Отмахались умелые, Егерь соснул с часик в своем убежище, выглянул.
Время к вечеру, а зной не легчает; духотища. В ручье девушка моется.
Кажется, будто другая уже. Выскочила на берег - верно! Приземистей,
задастей, чем первая. Встала на четвереньки, смотрится в воду, как в
зеркало. Он взял в зубы соломинку, подобрался на карачках к пригожей - и
кольни соломинкой в окорочок. Она обернулась, а он: "Не садись, гол зад, в
овсы,