Игорь Гергенредер. Донесенное от обиженных --------------------------------------------------------------- © Copyright Игорь Гергенредер Email: igor.hergenroether@gmx.net Date: 12 Oct 2003 --------------------------------------------------------------- -------------------- Игорь Гергенредер. Донесенное от обиженных (Роман) [1.07.10] Немало россиян, по данным опросов, желало бы возвращения монархии. О ней охотно и подробно пишут - обходя, впрочем, одно обстоятельство. С 1762 Россией правила германская династия фон Гольштейн-Готторпов, присвоив фамилию вымерших Романовых. Государи-голштинцы явили такую благосклонность к немцам, которая не оставляет сомнений в том, кто были желанные, любимые дети монархии. Почему Ермолов и ответил Александру I, спросившему, какой он хотел бы награды: "Произведите меня в немцы!" В 1914, в начале Первой мировой войны, из шестнадцати командующих русскими армиями семеро имели немецкие фамилии и один - голландскую. Четверть русского офицерства составляли одни только остзейские (прибалтийские) немцы. Затрагивая эту тему, автор (1) обращается ко времени Гражданской войны, считая, что ее пролог - крах монархии - имел национально-освободительную подоплеку. ------------------------------------------------- Проскочил по файл-эхе BOOK Fido: 11.12.2003 16:34 -------------------- Роман Немало россиян, по данным опросов, желало бы возвращения монархии. О ней охотно и подробно пишут - обходя, впрочем, одно обстоятельство. С 1762 Россией правила германская династия фон Гольштейн-Готторпов, присвоив фамилию вымерших Романовых. Государи-голштинцы явили такую благосклонность к немцам, которая не оставляет сомнений в том, кто были желанные, любимые дети монархии. Почему Ермолов и ответил Александру I, спросившему, какой он хотел бы награды: "Произведите меня в немцы!" В 1914, в начале Первой мировой войны, из шестнадцати командующих русскими армиями семеро имели немецкие фамилии и один - голландскую. Четверть русского офицерства составляли одни только остзейские (прибалтийские) немцы. Затрагивая эту тему, автор (1) обращается ко времени Гражданской войны, считая, что ее пролог - крах монархии - имел национально-освободительную подоплеку. 1 Вьюжным и холодным мартовским утром в Оренбург прибыл московский поезд. С площадки спального вагона бодро соскочил на перрон свежевыбритый журналист из столицы Юрий Вакер и тут же повернулся боком к ветру, что ошпарил лицо, швырнув в глаза снежную крупу. По представлениям того времени (середины тридцатых), москвич был шикарно одет: кожаный реглан, дорогие новехонькие сапоги, серые замшевые перчатки. Он ступил на привокзальную площадь, на которой буран намел извилистые сугробы - их хрустко переезжали сани, запряженные лошадьми с шорами на глазах; люди с тюками, с мешками спешили туда и сюда, поскальзываясь и стараясь не упасть, не уронить поклажу; таксомотора нигде не замечалось. Вакер пошарил взглядом, засек фигуру милиционера и, подойдя уверенной, решительной походкой, дружески, с оттенком властности спросил, далеко ли НКВД? Оказалось, близко. Милиционер объяснил, как пройти. Перед зданием горчичного цвета дворники ретиво двигали лопатами, очищая панель от сыплющего снега. Укрываясь под навесом крыльца, подняв воротник, топтался часовой с винтовкой, с револьвером в кобуре. Выслушав Вакера, вызвал дежурного; тот поглядел в служебное удостоверение приезжего: - Было предупреждение о вас. Можете проходить. Москвич проследовал за дежурным через сумрачно-торжественный чисто вымытый вестибюль и оказался в коридоре. Чекист показал в его конец: - Там наша столовая - начальник туда подойдет. Раздатчица в белом фартуке наливала половником суп в бидончик: его ожидал старик, на котором Вакер невольно задержал оторопелый взгляд. Как попала сюда эта донельзя ветхая фигура? Старец был одет в здорово поношенную, но еще целую солдатскую шинель, имел распушившиеся какие-то пегие, с желто-зеленым отливом усы, глаза едва виднелись из-под нависших век. Женщина отрезала хлеба от буханки, положила на ломоть рубленую котлету. - Ну, дедуха, проживешь сегодня? Давай иди! - и с улыбкой как бы извинения за свою щедрость обратилась к Вакеру, новому и, по-видимому, влиятельному человеку: - Приютился, подкармливаем. Чего он может? А старательный! Старается посильно помогать... Журналист подумал: спросить ее, чем способен помогать НКВД изможденный жизнью древний дед? Но тут коридор наполнился шумом шагов: в столовую направлялись сотрудники. Приезжий, поставив на пол чемоданчик, не без волнения смотрел на входивших и вдруг вытянул руки: - Кого я вижу! - не удержался, шагнул навстречу мужчине, постриженному под бокс: по сторонам головы волосы сняты, а от лба до темени оставлена "щетка". Мужчину выделяли густые темные брови, сходившиеся разлаписто и властно, начальственно-требовательное выражение и та отработанность в поступи, в осанке, что выдает физкультурников. Он взял гостя за предплечья, тем избежав объятий, подержал с полминуты, затем пожал руку: - С прибытием, Юра! Хорошо ехал? - не слушая ответа, повел к столику. - А мы здесь с ночи... - окинул взглядом сотрудников, что рассаживались за другие столы, - хлопот невпроворот! Марат Житоров возглавлял управление НКВД по Оренбуржью. С Юрием подружились лет десять назад в Москве. Тот учился во Всесоюзном коммунистическом институте журналистики, а Житоров был студентом-правоведом. Того и другого выбрали в районный комитет комсомола, и они развили активность, проверяя быт в студенческих общежитиях. Некоторое время оба ухаживали за девушками-подругами, жившими в одной комнате. Происходя из революционной семьи, Марат, загораясь, рассказывал о своем отце-комиссаре, что погиб героем в Оренбуржье весной восемнадцатого. Рассказы запалили в сердце честолюбивого Юрия мечту написать об этом человеке яркий роман. Гибель комиссара, помимо своей романтичности, захватывала тем, что погубители не были найдены... Житорова снедало стремление распутать загадку. Служа в столице и имея успехи, он упрямо добивался назначения в Оренбург. И вот он здесь более полугода. Все его существо до кончиков ногтей давно предалось идее, что об отце должен быть создан роман. Вероятный автор, дождавшись от друга позволения приехать, выхлопотал у редактора командировку: собрать материал о расцвете колхозной жизни в бывших казачьих станицах. В настоящий момент журналисту не терпелось узнать, что нового раскопал Житоров и насколько оно ценно для романа. - Не хочу опережать тебя вопросами, Марат, я и без того злоупотребляю, но уверен - ты сознаешь, что не личный интерес, а цель иного уровня... - произносил гость значительно и проникновенно, стараясь показать другу глубину уважения. - Знаю я тебя, хитреца! И болтуна! - прервал Житоров без усмешки. - Тебе шницель с пюре или с макаронами? - и кинул подходившей официантке: - Два с пюре! Юрий, точно за чем-то особо важным, следил, как он откупоривает бутылку нарзана. Наполняя стаканы, Житоров веско, с угрюмым огнем говорил: - Я убежден, и не может быть сомнений: мне удалось накрыть его! Он должен был видеть смерть отца... Свидетель (я добьюсь!) прижмет его к стенке. Еду за свидетелем. Ты со мной? Гостя встряхнуло - только и смог выдохнуть: - Марат... 2 Житоров считал: если он явится лично к свидетелю, тот не сможет замкнуться и "размотается до голой шпульки". Кроме того, сыну не терпелось попасть в те места, в ту обстановку, где витала тень неотмщенного отца. Ехали поездом до Соль-Илецка: начальник, три сотрудника и Вакер. Журналист, стараясь скрыть гордость, рассказывал: на него, командированного в далекое таежное село, совершили покушение - стреляли дважды. - Пули вот тут пролетели! - он прочертил ладонью воздух у головы. - Почему и нашему брату положено оружие. - Достал из внутреннего кармана пальто так называемый пистолет Коровина, калибра 6,35 мм. Житоров снисходительно, с иронией сказал: - Хорошая штука! В мужика с топором стрельнешь - он, конечно, свалится... но до этого успеет тебе черепок раскроить. Легковатый калибр! Переночевав в соль-илецкой гостинице, дальше отправились на автомашинах: начальник с сотрудником и журналистом уселись в принадлежащую горсовету эмку. Другие чекисты и пара местных милиционеров покатили в автофургоне, его закрытый металлический кузов имел единственное (с решеткой) окошечко в двери в торце: известный "черный ворон" был окрашен в густой синий цвет. Эмка следовала впереди по сырой, темной по-весеннему дороге, в кабину проникал душок навоза, что за долгую зиму выстлал проселок. Солнце заслонял сплошняк низких облаков, завеса тумана не давала видеть дальше полукилометра; по сторонам однообразно белела снежная целина. Потянул ветерок, погнал туман: вблизи обозначилось мутное пятно деревни. Житоров взглянул на командирские наручные часы: - Новоотрадное - бывшая станица Ветлянская. ...В Ветлянской в восемнадцатом рабочий отряд оставил гнетуще-живучую память. Отрядники вступили в станицу перед полуднем; солнце набирало силу, съедало снега в полях, орудийные колеса оставляли на раскисшей дороге глубокие рытвины. Красногвардейцам щекотал ноздри смешанный мирный запах кизячного дыма и печеного хлеба. На околице, противоположной той, через которую проходили красные, раскинулся по взгорью двор казака Кокшарова. Хозяин, взобравшись на хлев, поправлял кровлю и сверху увидел отряд. Крутнул головой, позвал тревожно: - Славка, идут хлеб отбирать! Скачи к хорунжему! Большерукий паренек лет четырнадцати с утра ездил на хутор к отцовскому куму и еще не успел расседлать лошадку. Провел ее задами усадьбы за юр, вскочил в седло. Мосластый маштачок бойкой рысью вынес на зимник, что пролег под лесистым кряжем по скованной льдом речке. А отряд вытянулся во всю улицу, единственную в станице. Перед пятистенком, крытым железом, встала группа верховых. Хозяйка загнала в конуру остервенело лающего волкодава, хозяин расхлебенил тяжелые гладкотесаные ворота. Верховые спешились. Первым поднялся на крыльцо человек в белой смушковой папахе. На нем серая солдатская шинель, но притом - превосходные галифе оленьей кожи. Окинув взглядом просторную сенную комнату, не удостоив словом кланяющегося хозяина, шагнул в горницу. Над крыльцом пятистенка к резным столбам прибили углы алого полотнища, по нему надпись черным: "Чем тяжелее гнет произвола, тем ужасней грядущая месть". Незадолго до этого дня из станицы изгнали рабочих-дружинников, приехавших изымать "излишки зерна". Несколько человек были зарублены. Дело удалось благодаря неожиданно появившейся группе офицеров. Теперь местный батрак водил красногвардейцев по станице, указывая дома казаков, которые прибились к офицерам и разоружали рабочую дружину. Военный комиссар Житор, расположившись за столом в теплой горнице пятистенка, приступил к дознанию. У Зиновия Силыча длинный заостренный подбородок, за углами тонкогубого рта изламываются пучки резких морщинок, подрубленные усики разделены выбритой ложбинкой от носа к верхней губе. По левую руку на столе - пачка большевицких газет, листок из школьной тетради, подточенный карандаш, торчащий из ребристого латунного футлярчика. По правую руку лежит, тускло поблескивая вороненой сталью, револьвер. Перед столом встал навытяжку (руки за спиной) только что приведенный молодой болезненного вида казак. Зиновий Силыч без интереса обронил: - Шашка у тебя есть? - Так точно! - Но ты ею наших товарищей не сек? - Никак нет! - лоб казака едва приметно увлажнился. Комиссар с улыбочкой едко взглянул на хозяина избы, замершего у порога горницы: - Подойдите сюда. Как ваша фамилия? Тот испуганно сказал, и Житор медленно записал фамилию на листке сверху. Станичник следил за процедурой, вытаращив глаза и приоткрыв рот. - Он, - указывая карандашом на хозяина, адресовался комиссар к молодому, - рубил? - Он? Не-е. Никак нет! Зиновий Силыч, бросив пристально-цепкий взгляд на того и другого, раздельно проговорил: - Покажете честность - советская власть вас простит. Станете упорствовать, а кто-то на вас укажет: "Рубил! Стрелял!" - расстреляем! Хозяин поднял на комиссара глаза и тут же опустил. - Видите, оно как, сударь-товарищ... на меня - могет так выдти - могут сказать: рубил! А я не рубил ни в коем разе, у меня в руках шашки не было, я только стукнул... - Топором? - Упаси Бог! Палкой. Тонкие губы Житора чуть покривились: - С какой радости вы стукнули палкой обезоруженного, - сделав паузу, повысил голос, - взятого вашими под конвой человека? Казак, потупившись, стоял недвижно. - Да уж больно он заорал супротив души. Заелись, орет, землей, а мы ее с иногородними разделим! А откуда же у меня лишняя земля, сударь-товарищ? У меня... - Хватит! - перебил комиссар. Лицо хозяина сморщилось, как от позыва чихнуть, он куснул с хрустом руку и вдруг прилег грудью на стол, зашептал комиссару: - Он не рубил... а как один ваш спрятался за кладку кизяка, он его нашел и вывел. Решил, грит, с оружьем чужое отнимать - умей и ответить! Молодой казак воскликнул изменившимся странно высоким голосом: - Благодарствую, Федосеич! О-о-ох, спасибо! - и заперхал, в груди захрипело с присвистом. Федосеич отошел от стола, рухнул на колени и поклонился молодому, звучно приложившись лбом к полу: - Прости-и! У меня дети, а ты один, у тя - чахотка, век твой все одно... Казак, вздрогнув, отклонился назад, словно размахиваясь верхом туловища, и яростно плюнул в застывшего на коленях. Комиссар брезгливо взмахнул рукой: красногвардейцы с винтовками вывели обоих. 3 Допрошенных отводили в угол двора к овчарне и оставляли там ждать под охраной пары дюжин отрядников, что грызли семечки и дымили козьими ножками. Вооруженные люди стояли с зудом готовности вокруг крыльца пятистенка, толпились в сенной комнате, куда долетал мерный, с неслабеющей легкой ехидцей голос комиссара. Вчерашний перронный носильщик Будюхин, будучи при нем за денщика (звался вестовым), позаботился, чтобы Зиновий Силыч, не прерывая допросов, поел вынутого из печи супа с бараниной. Будюхин осторожно понес и поставил на стол чашку круто заваренного чаю. Перед Зиновием Силычем предстал заросший буйной бородой станичник: вполне примешь за пожилого, но выдают молодые глаза, гладкий чистый лоб. Его спросили: размахивал ли он шашкой лишь ради веселья души или, случаем, и порубливал безоружных? Он невыразительно буркнул: - Ну. - Признаетесь, что рубили насмерть наших товарищей? - Ну! Зиновий Силыч приостановил дыхание, чувствуя себя как бы в тупике; отхлебнул чаю, обжегся и вскричал: - Ну, хорошо! Ну, надо же и объяснить... - повторил за казаком "ну", не заметив этого. Было неуютно от ощущения некой недостаточности, что портила все дело. Схватил газету, расправил: - Съезд советов, он проходил в Оренбурге, постановил... Слушайте! "Ввести на хлеб твердые цены, в кратчайший срок организовать при волостных советах продотряды, не останавливаться ни перед какими мерами для обеспечения хлебом трудящихся..." Обескуражила мысль: кому он читает? Это же тупица, недоумок! Зиновий Силыч оставил газету и, положив правую руку на револьвер, проговорил с деланно равнодушной суровостью: - Убью на месте... Казак смотрел с холодным презрением, и комиссар закричал: - Увести-и! Следующего! Этот оказался таким же бородачем, а сложением так и покрепче. Житор, держа обеими руками газету, смерил его взглядом исподлобья. - За нами вся рабоче-крестьянская Россия! В каждом номере печатается, что трудовое казачество тоже за нас. Сказано - читаю: "Казаки нескольких станиц собрались и решили добровольно сдать советской власти четыреста пудов..." Станичник громко хмыкнул, обнажив белые здоровые зубы, бросил с упорно-глубокой ненавистью: - Ваши газетки смердят! Когда его вывели, заглянул батрак, пояснил: - Очень регилиезные! Окромя себя, никому из своей кружки воды не дадут - староверы. Зиновий Силыч, люто злой, пил чай мелкими частыми глотками и молчал. Батрак сообщил: - Самый-то богатей Кокшаров, известный враг, сбежал. - Что-оо?! Давно-о? - Люди грят: не боле, как недавно. В санях с бабой и с дочерьми. Комиссар бросился из горницы и стал жестоко, с обидными словечками разносить своих за то, что упустили беглеца. Бывший улан большевик Маракин заметил: полями сейчас не уехать; снег подтаял - лошади увязнут. А по дорогам у саней нынче ход нешибкий: пожалуй, можно догнать... Вскоре из станицы пустились наметом три разъезда, из-под копыт летели ошметки грязи и мокрого сбившегося в диски снега. Зиновий Силыч, страстный чаевник, предавался своей слабости, и когда бывал доволен, и когда злобился. Он успел напиться чаю, по выражению Будюхина, "до горла", как, вбежав, доложили - богатей настигнут. Житор сидел за столом обильно вспотевший, волосы стали словно мыльные. Помощники стояли, ожидая. Выдерживая их в положении молчаливого почтения, он принялся причесываться: на волосах после гребня оставались влажные борозды. - Поглядим его хозяйство! - Встал, вдел руки в рукава поданной Будюхиным шинели. К прошлому урожаю Кокшаров поставил новый амбар взамен старого подгнившего. Пересекая двор, Житор посматривал на прочную постройку и нехорошо улыбался. Позади шел хозяин, сопровождаемый отрядниками, что держали винтовки наперевес. Он вдруг забежал вперед и встал в распахнутых дверях амбара - немолодой, в самотканых штанах, в изрядно поистертом нагольном полушубке. Комиссар посерьезнел, спрашивая: - Всегда одеваетесь под бедняка? - Одет, как привычен! Беднее других я не был, но и в богачи не вышел, - казак уведомил с кажущимся безразличием: - У меня пятьдесят две десятины земли. Житор со звенящей злостью произнес: - Мало? А в средней полосе мужик при пяти десятинах - счастливец! Кокшаров хотел ответить, но тут батрак, быстро толкнув его, проскочил в амбар, устремился к сусекам. - Вот он - хлебушек отборный! И это не богачество? Хозяин ринулся за ним, с размаху треснул кулаком по затылку, схватив за волосы, развернул к себе, сжал горло: - Я тя, х...ету, сроду не нанимал! Что затрагиваешь? Батрак выкрикнул во всю силу легких: - А-ааа! - и захрипел. Красные ударами прикладов свалили казака. Когда он поднялся с окровавленной головой, его схватили за плечи; комиссар указал на батрака, что уже жадно рылся в россыпи зерна: - В первую очередь ему будет уделено от твоей земли! Кокшаров вмиг выдрался из полушубка, оставив его в руках отрядников, протянул руки к лицу Житора, ухватил за ухо. Маракин, дюжий сноровистый кавалерист, взмахнул шашкой: лезвие рассекло локтевой сустав - казак вскинулся всем телом, стал заваливаться... Маракин рубнул вторично - рука ниже локтя отделилась, из культи густо ударила кровь. Комиссар, прижимая ладонью едва не оторванное ухо, приказал перетянуть жгутом культю упавшего в беспамятстве. Один из красногвардейцев, трогая носком ботинка отсеченную руку, спросил: - А это куда? Зиновий Силыч повторил как бы в изумлении: - Куда это? Родным отдать! Жена Кокшарова сама не своя стояла во дворе у саней; с нею дочери - лет шестнадцати и лет десяти. Что произошло в амбаре - не видели. Батрак разгоряченно подбежал, протянул казачке синевато-серую отрубленную руку мужа, осклабился: - Отпойте и упокойте! Воздух резнули жуткий вопль и истошный детский плач. Комиссар возвратился к пятистенку, где у овчарни ожидало восемнадцать приговоренных. Казак, на допросе не сказавший ничего, кроме "ну", и другой, белозубый, были посланы под охраной - приволочь Кокшарова. Они взяли его на руки и бережно принесли. Житор зычно обратился к красногвардейцам: - Исполним священный приговор над контр-р-революцией... Через околицу гуськом потянулись фигуры, дальше начинался спуск в овражек. Кокшарова несли, он бормотал в бреду невнятицу и вдруг, на миг опомнившись, выговорил: - Хорунжий вам воздаст! - Обрубок руки перевязали плохо: на тающем снегу оставались буровато-пунцовые пятна. Красногвардейцы шли оживленной массой. Комиссару на пострадавшее ухо наложили повязку. Он ехал верхом, недоступно замкнувшийся в себе, - из-под сдвинутой набок папахи сверкал чистый туго охватывающий голову бинт. От овражка донесся нестройный залп: несильно, но отчетливо ответило эхо. Затем долетело стенание, нагнавшее на станицу нестерпимый ужас; стукнули негромкие выстрелы. Они раздавались еще минут пять; жители поисчезали с улицы. 4 Улица, когда стали видны приближающиеся эмка и "черный ворон", вымерла. Гости подкатили к избе, которую занимал местный уполномоченный милиции с семьей. Увидев перед своими воротами столь высокое начальство, он затрясся мелкой дрожью; страх, что это его приехали арестовать, лишил способности что-либо делать. Приотворив створку ворот, уполномоченный выглядывал из-за нее не то с гримасой ужаса, не то с какой-то странно-лукавой ухмылкой. Марат Житоров все понял: - Мы проездом. В колхоз "Изобильный". Восковое лицо хозяина порозовело, он открыл ворота во всю ширь, метнулся в сени, появился со сверкающим ножом в руке и опрометью понесся в хлев. На оклики не среагировал. Тогда, по знаку Житорова, один из милиционеров побежал к хлеву и вытолкал оттуда уполномоченного. Тот застенчиво развел руками, сжимая в одной нож: - Барашка принять... Ему сказали: недосуг! с собой прихвачено. В избе на обеденный стол выложили сыр, ветчину, балык. Хозяин, искательно и как бы смущенно наклоняя торс, прижимая ладони одну к другой, предложил "слетать" за водкой. Житоров сурово отрезал: - Мы на службе! Вакер, любивший, особенно под вкусную закуску, пропустить стаканчик-другой, в душе посетовал на товарища. Тем не менее подстегивающий подъем не спадал. Творческая натура Юрия живо переживала то, что, благодаря рассказам друга, он знал назубок: действия отряда в Ветлянской, выступление на станицу Изобильную... Марат Житоров, бывало, с настойчивостью повторял: - Мягок был отец до слабости: только девятнадцать шлепнул. Тогда как хозяйчиков, таких, что имели не менее трех лошадей, считалось в станице более полста. Столько и нужно было расстрелять! Самую сволочь оставил. Пока возился с допросами, посыльный уже нашел хорунжего... там и другие гады поспешили донести об отряде все, что нужно. А мерзавец дремать не стал... О хорунжем сохранились лишь сведения общего характера: дерзкий, решительный, жестокий... Марат Житоров спросил уполномоченного милиции, сколько лет тот живет здесь? - Шестой пошел, товарищ начальник! - Согласно установке, заводите с населением окольные разговоры о хорунжем? Уполномоченный, стоя - руки по швам, - ответил утвердительно. - И что же вы выявили? - Человек громадного роста и силы! Сидя верхом, ударил пикой красного конника: пика попала в живот, пробила тело, пробила круп лошади и воткнулась в землю. Житоров переглянулся с журналистом. - Пахнет легендой. У Житора-отца имелось более семисот бойцов, при четырех трехдюймовых пушках и дюжине станковых пулеметов. Отряд бодро выступил на станицу Изобильную и в одночасье был почти поголовно истреблен. Кто же он, сумевший собрать, сплотить и умно направить силу, что совершила это? ...Он водил по двору буланого большеголового жеребца, давая тому поостыть после прогулки. Жеребец был откормлен и выхолен так, что изжелта-серая, при черных гриве и "ремне" по хребту, шерсть отливала блестящим шелком. Хорунжий повернул голову на конский топот. У открытых ворот верховой осадил лошадь, и она, всхрапнув, вошла шагом, роняя клочья пены и распаленно вздымая бока. Наездник соскочил с седла на утоптанный осклизлый снег - хорунжий узнал Кокшарова-подростка. - У нас в станице - войско с города! Офицер не первый день ожидал подобной вести, уговаривал казаков: откликнемся на призыв Дутова! Все, кто способен носить оружие, к нему! Будет у него армия - будет и надежда отстоять край. Хорунжий поспешил со Славкой Кокшаровым к станичному атаману: тот приказал ударить в колокол. Старообрядческая церковь, каменная, с узкими окнами, казалась под голубым, будто свежевымытым небом, выше, чем была на самом деле. Гонимые ветром молочные облачка на миг прятали солнце: золото креста дробилось, а ребро колокольни, когда слетала тень, взблескивало, точно вытесанное из сахара. Народ теснился, заняв всю площадь перед церковью. На стариках, на казаках средних лет - не шубы сплошь, на кое-ком, по весеннему времени, - дубленые поддевки, стянутые на спине сборкой. Те, кто помоложе, вчерашние фронтовики, - в долгополых шинелях с разрезом до пояса. Стоит беспокойный прерывисто-мятущийся гул. Принесли табурет. На него встал хорунжий в черном полушубке, при шашке с серебряным эфесом в сверкающих эмалью ножнах. - Наша законная власть - атаман Александр Ильич Дутов! Он объявил права казаков неприкосновенными. А кто против - то не власть, а беззаконие! то - самозванцы, захватчики... Станичники постарше поддержали: сделать, мол, так, чтобы красные ужрались под завязку чужим хлебом и салом! и каждому уделить земли - по его росту. Над площадью понеслись крики: - Даже этого не давать! В прорубь их! К оратору упорно проталкивался казак лет тридцати, потребовал слова. Вспрыгнув на табурет, потряс кулаками: - Две зимы я не знал домашнего печного тепла, а знал ужас и мерзость окоп! Моего друга Карпуху германский снаряд ахнул - аж кишки и все, что внутри человека, повисло на остатке осины. Кто упас меня от такой же участи? Большевики! Они дали замиренье. И чтобы я пошел на них?! Чтобы, коли их побьют, офицеры опять послали меня под германские пушки?! Из толпы выметнулось: - Чистая правда! - И трижды истина-а! Израненный на войне Спиря Халин крикнул хорунжему: - Вы все толкуете про закон и порядок. А на ком извеку закон и порядок стояли? На царе. Дак царь отрекся! Молодежь отозвалась слитным восторженным ревом. Старшие не знали, что сказать, сняв шапки, крестились двуперстием. Сход лихорадило. Подобное смущение умов отнюдь не являлось редкостью. В первые после Октября месяцы люди еще не осознали всей серьезности желания коммунистов - сделать из народа серую скотинку. Заводчики и фабриканты пока числились хозяевами своей собственности, магазины и рестораны приносили не одни хлопоты, но и доходец их владельцам. Славой красных было беспроигрышное: "Штыки в землю и - по домам!" x x x Из Ветлянской прискакали двое ребят: красные ходят-де по домам, берут станичников под арест... что последовало затем, ребята не знали, умчавшись до расстрела арестованных. На сообщение фронтовики Изобильной отвечали: - Кто за собой знает грех - пусть скроется. А за кого-то чужую и свою кровь проливать - надоело! Снова на табурет поднялся хорунжий, сорвал с себя папаху - густые, черные с сединой волосы распались на две половины. - Завтра здесь встанут коммунисты - и с той минуты никто из вас не только своему двору, но и своей голове не будет хозяин... После его речи опять ожесточился спор. Словно бурлил расплавленный металл. Затем он застыл. Станица приняла решение... Хорунжий схватчиво расспрашивал ветлянских ребят об отряде. К сумеркам, оседлав буланого жеребца, выехал во главе разведки к Ветлянской. 5 За дорогой мог следить полевой караул красных, и хорунжий повел разведку в обход, чтобы приблизиться к станице лесом. Прихватывал ночной мороз; парок от конских ноздрей, сносимый ветром назад, инеем оседал на гриве. Снег, прибитый дневной ростепелью, схватился леденистой пленкой, она отсвечивала при луне, переливалась меловым текучим поблеском. Впереди над лесом стояли ясные лучистые звезды. В одном месте небо странно мерцало: то угасало, становясь темно-лиловым, то вновь озарялось слабым трепещущим светом, словно какая-то огромная птица, усаживаясь, махала крыльями. Славка Кокшаров, встав на стременах, повернулся к хорунжему: - Поеду вперед... вдруг станицу жгут? - Цыц! Не лезь в пекло вперед старших! Лошадей оставили в лесу с коноводом. Небо как услышало: набежали тучи, сея изморось, ночь стала глуше. Хорунжий, Славка Кокшаров и еще несколько казаков направились в гору к околице. Что-то округло-большое затемнело впереди. Офицер то двигался, то замирал, держа Славку за руку. И все-таки силуэт стога обозначился неожиданно, а ведь как раз у стога и мог поджидать полевой секрет. Хорунжий мысленно считал: пять, шесть... девять... когда, наконец, выкрикнут: "Руки вверх!"? В следующую минуту из прорехи меж туч выблеснул край луны, и офицер, шагнув вперед, загородил собой подростка. Тот протестующе рванулся, но хорунжий обеими руками удержал его, легонько ступил вперед раз-другой, затем с решительным видом шагнул вправо, обходя залитый светом стог. В станицу входили с огородов. На краю ее, на пригорке, возникали багровые отблески, пламенели какие-то точечки. Славка тонко вскрикнул и помчался туда, спутники бросились за ним. Обдало плотным духом гари. Там, где была усадьба Кокшаровых, тлели россыпи углей, большие груды их уже остыли. Ужасно, будто стоячий мертвец, торчала печная труба. Дом, хлев, амбар, гумно, баня - все сожжено дотла. Славка упал на усыпанный золой снег, вдруг вскинул голову - хорунжий наклонился и вовремя зажал ему рот, не дав вырваться отчаянному крику. Три казака держали бившегося паренька, пока он заморенно не успокоился: - Хошь, чтобы красные тебе за твое вытье спасибо сказали? Они ска-а-жут... Офицер вглядывался в избы станицы. Многие окна светились; там-сям отворялись двери - долетали голоса. Отрядники занялись выпивкой и не спешили укладываться. - Пришли не воевать, а карать! Обстановку понимают правильно: знают, какие речи на наших сходах звучат, - отрывисто прошептал хорунжий. Дозор был замечен только один: два всадника ехали по улице шагом. Хорунжий подал своим знак - залечь. Всадники, проехав мимо, спешились в поле: в темноте различились огоньки цигарок. Офицер приказал ползком убраться с пригорка. В лесу уловили дымок: наносило его со стороны, противоположной той, где находилась станица. - На порубке кто-то есть! Один из казаков спросил: - А, случаем, красные? Офицер бесстрастно ответил: - Перережем! Сев на лошадей, направились к месту, где лес был вырублен прошлым летом, но не вывезен по причине развившегося развала хозяйственной жизни. В последнее время избенка лесорубов пустовала, но сейчас в ней топилась печка. Поглядев, не привязаны ли где кони? - разведчики, взяв на изготовку короткие казачьи винтовки, подбирались к избушке. Снег, рыхлый и игольчатый, гроздьями обрывался с сосновых лап. Хорунжий распахнул дверь - кто-то ойкнул внутри жалким голосом. В печи, резко пощелкивая, жгуче брызгая искрами, пылали сосновые чурки. К теплой печной стенке притулилась скорчившаяся фигура. Хорунжий зажег спичку - девушка в заячьей шубейке полуприкрыла лицо воротником. - Танюша? - к ней бросился Славка. Она схватила его руку, заплакала в голос. Через несколько минут разведчики знали: Кокшаров-старший искалечен и, вместе с другими приговоренными, убит. Его вдова и младшая дочь приютились у соседей. Забирая добро Кокшаровых, красные приказывали вдове и дочерям: - Вынайте все, что спрятано! Зазря сгорит. Заставляли ссыпать муку в мешки, увязывать в узлы одежду - в чужие руки. Меньшая Кокшарова, Мариша девяти лет, не хотела отдавать свои новые валенки. Их отняли: протянула руки - хлестнула нагайка, на обеих рассекла кожу. Девочка, от боли немо открыв рот, завертелась на месте юлой. Мать закричала: - Разбой! Спаси-и-те! Свист плети - на лицо казачки лег рубец, из него тут же выступила кровь, кровью залило глазную впадину. - О-ой, гла-аз!! - Мать прижала руки к лицу, ее наотмашь ударили прикладом в поясницу: женщина свалилась мешком на снег. Красногвардеец улыбнулся: - Ну чо, еще не отпустила тя жадность, кулачиха? - и затем замахнулся плеткой на Таню. Другой занес штык для удара: - Приколоть сучку! Вспоминая, Таня вздергивала головой. Звучные горестные всхлипы. По пунцовому лицу - слезы ручьями. Разведчики слушали ее рассказ в тяжести внимания. - Велели мне складать теплую одежу в ихний воз. Я наклонись, а один меня обнял, а другой сзади прихватывает. Я - кричать, а они хохочут, излапали меня всю. Идет комиссар ихний, на самого-то на охальника как топнет ногой: "Снасильничаешь - так под расстрел!" - и кажет на револьвер у себя на боку. Ушел, а мне велят вести нашего быка на двор к Ердугиным, к бедноте. А там военных полна изба, гуся жарят - салом несет на весь двор. Меня обступили - не вырвешься. Ведут в избу: "Покушай с нами. Ты за папашу не виновна, ты - хорошая!" Втолкали за стол, силком суют мне в рот блины, а у меня ком в горле и ком. Один грит: "Мы теперь будем справлять наш вечер, а ты сидишь с нами немытая. Баня-то давно топится. Поди вымойся!" Повели - как вырваться? В бане меня насильно раздевать - я биться... а они: ты чо испугалась? слышала, комиссар сказал: кто насильно нарушит - того под расстрел? А нам жить не надоело. Иди и мойся без страха! Взошла в баню, а там такой жар-пар - кожа заживо слезет. Я скорей помылась, хочу выйти, а они не пускают. Стучу, кричу - нет! В глазах темно, уж я как взмолилась: "Умираю!" Выпустили в предбанник, и там один голый меня обнял. Я: "А комиссар говорил..." А они мне: комиссар говорил - нельзя насильничать, а ты ж сама... "Чего - я сама?!" Стала биться, а они: "Ну, и иди назад в баню!" Затолкали в парилку, заперли. Там я от паров стала без памяти. Как опомнилась, открыла глаза - лежу на лавке, и надо мной охальничают... - Татьяна спрятала лицо в воротник. Хорунжий спросил: - Сбежала как? - Встало у меня сердце. Они меня отливали холодной водой, потом грят: "Сделаем отдых". Ушли в избу, а я оделась да в лес. Лучше, мол, помереть в лесу! После вспомнила про эту избу... добрые люди здесь спички припасли, дрова... Славка страдальчески вздохнул: - Эх, Танька, был бы отец жив, излупцевал бы тя вожжами! Татьяна еще сильнее съежилась, зарыдала. Хорунжий рассерженно приструнил подростка: - Ну что ты мелешь?! 6 Один из казаков, поймав звук снаружи, скользнул к двери. Донесся голос: - Я здесь сторож, товарищи! - Зайди! Сполохи пламени от печи озарили вошедшего. Разведчики узнали жителя Ветлянской Гаврилу Губанова по прозванью Губка. Он был крепкий середнячок, держал около ста овец. Щурясь, присмотрелся, обнажил голову, перекрестился: - Прошу прощенья, земляки! Поостерегся - сказал "товарищи". А я было к вам поехал, в Изобильную. Уж у нас творятся дела-аа... Приблизился к Славке, обнял, прижал его голову к груди. Жалостливо, но торопливо и не глядя на нее, погладил по спине ежащуюся Таню. Поздоровавшись за руку с казаками, присев на корточки у печного устья, стал рассказывать... Добавим подробности из поздних рассказов и других очевидцев, чтобы картина представилась полнее. К комиссару привели священника-старообрядца. Житор сидел в избе за столом: - Вы клевещете на советскую власть, подогреваете настроения... сознаете, что я должен вас расстрелять? Священник отвечал: - На все воля Божья. - Божья? А почему вы сами идете против заповедей? Ведь сказано, что всякая власть - от Бога и кесарю отдай кесарево! - Добытый крестьянином хлеб насущный принадлежит не кесарю, а взрастившему хлеб труженику. И второе: нигде не сказано - отдай разбойнику то, на что он позарился. Священника свели к реке. Житор шел поодаль, сцепив за спиной пятерни и поигрывая пальцами. Обогнул прорубь, носком сапога сшиб в нее льдинку. - Освежите гражданина попа! Пусть согласится объявить, что все духовные лица и он сам - шарлатаны! Загоготали, содрали со священника шубу, кто-то ребром ладони рубнул его по шее, заломили ему за спину руки - головой сунули в прорубь. Когда он, стоя на коленях на льду, отдышался, комиссар насмешливо воскликнул: - Объявите, гражданин освеженный? Священник набрал воздуха широкой грудью - плюнул. Его стукнули дулом карабина в затылок и принялись окунать головой в ледяную воду раз за разом. Житор считал: - Три, четыре... довольно! Ну, так как, веселый гражданин Плевакин? Священник тяжело сел на лед, оперся руками; с волос, с бороды стекала вода. Беззвучно прошептал молитву, привстал - плюнул опять. Комиссар молчал с выражением скрупулезного внимания. Красногвардейцы вокруг, чутко навострившись, молчали тоже. Наконец Житор ласково, сладострастно подрагивающим голосом произнес: - Для тебя ничего не жалко... весенней свежести не жалко... Опустили человека головой в прорубь семь раз. Лицо сделалось сизым, почернели губы. Глаза выпучились и, мутные, застыли. Будто одеревеневший, священник опрокинулся навзничь. Житор распорядился: - Оставьте так! Его домой унесут - и пусть. Отлежится - тогда и расстреляем. x x x Хозяев стало не слышно в домах, накрытых, как мраком, цепенящей угрозой. Гостей это сладко возбуждало. Ужиная в избе Тятиных, красные поглядывали на молодую хозяйку. Слесарь оренбургских железнодорожных мастерских Федорученков, отправив в рот кусок жирного вареного мяса и отирая пальцы о пышные, концами вниз, усы, вкрадчиво сказал: - Вот что нам известно, милая. Муженек твой - в банде Дутова. Ермил Тятин, старший урядник, в самом деле был дутовец, отступил с атаманом к Верхнеуральску. Казачка вскинулась в испуге: - Что вы говорите такое?! Муж в плену у австрийцев, должен скоро вернуться. Федорученков зачерпнул из деревянной миски ложку густой сметаны, проглотил с удовольствием. - А как щас созову местную бедноту - и будешь ты уличена! Хошь? Молодая покраснела. Федорученков со вздохом обратился к двоим товарищам: - Не уважите женщину - в ту половину не перейдете? Двое, восхищенные его манерой действовать, в которой они еще с ним не сровнялись, охотно исполнили просьбу. Он задернул цветную занавеску, похлопывая набитое брюшко, распоясался, спустил солдатские шаровары. - У нас насильников стреляют на месте, без суда! Но против доброго согласия, против свободной любви революция не идет! - Облапив, повел к кровати молчащую смирную казачку. То же делалось и в других домах. Артиллеристы со своим командиром Нефедом Ходаковым стояли у деда Мишарина. Поев, выпив, начали приставать к двум его дородным снохам - их мужья накануне ушли к Дутову. Изба полна малых детей - мешают. Артиллеристы загнали детей в свиной хлев: еще сегодня в нем похрюкивал боров... - Чего теплому сараю пустовать? - шутили, запирая плачущих ребятишек, отрядники. В и